ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(САДЫК-ПАШИ).

Поехали мы большой компанией: я, мой зять Сосницкий, Ян Омецинский, Игнатий Струмилло, Северин Пильховский и мой двоюродный брат Иосиф Гленбоцкий. В нашем поезде было около десятка саней, запряженных четверками; за санями шло несколько верховых лошадей; в санях были ружья и борзые; по дороге мы охотились и нам было очень весело. На отдыхах и на ночлегах играли в карты и болтали.

Мы спешили приехать к вечеру 5 января в Киев, чтобы присутствовать при освящении воды на Днепре — водохрестъи. Чтобы побывать на этом торжестве, стоило приехать за девять дней до открытия контрактов. На этом торжестве парадировала местная конная милиция, существовавшая до 30-х годов.

В день Крещенья была прекрасная погода. Морозило, солнце светило ярко. Изо всех киевских церквей потянулось духовенство с хоругвями и цеховыми значками; кругом проруби расположилось восемь эскадронов городской милиции лошади были в стальных панцырях, с султанами из страусовых перьев на головах; всадники были в алых атласных жупанах и светло-зеленых саетовых кунтушах с отворотами, в белых шапках с барашковой опушкой и пером цапли, с золотыми украшениями; вооружены они были копьями со значками и обоюдоострыми мечами.

Конные музыканты, в числе 72 человек играли в то время когда митрополит с безчисленным духовенством подошел к проруби. «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный» разносилось далеко, ко всем славянским странам. Митрополит освятил воду и окропил все славянские страны. Это было славянское urbi et orbi, ибо Киев всеславянская столица. У меня захватило дух от этого зрелища. С какой бы радостью я утопил в этой днепровской проруби все, что было и могло быть врагом славянства.

Это было в 1830 году. У нас, под Бердичевом и в Житомире, никому и не снилось и не грезилось ни о каком заговоре, ни о каком восстании. Вести из Варшавы были так недостоверны и фантастичны, что их одним ухом слушали, а в другое выпускали, и никто не придавал им большого значения. Действительно, это были скорее анекдоты, чем политические известия. В Киеве было совершенно иначе; здесь допускали возможность восстания, хлопотали о том, чтобы столковаться, прийти к соглашению...

На этих контрактах, которые были очень многолюдны и привлекали большие капиталы, помещики трех предднепровских губерний (т. е. киевской, подольской и волынской), старые и молодые, знакомились между собою, сближались теснее прежнего, но все сторонились как от помещиков из Заднепровья, которых съехалось на контракты очень много, так и от киевских мещан. С заднепровскими помещиками играли в карты, потому что это были самые известные игроки во всей российской империи. Генерал Завадовский, впоследствии атаман черноморских козаков, генерал Исленьев, кавалергардский ротмистр Чорба, ротмистр Черник, черноморец, артист-художник, целое семейство Нечаев из херсонской губернии, разные предводители дворянства, советники и полковники — все это вело игру на тысячи и десятки тысяч; с ними водились поляки, как напр. полковник Денбовский, в то время владелец Старого Константинова и Гончарихи, его зять Витославский, двое Собанских, Александр и Исидор, полковник Млокосевич и др. К ним же примыкали курляндцы и великоросы, из которых первую роль играл кн. Голицын, женатый на Ходкевич. Золото текло, как вода.

Картежная игра вошла в такую моду, что не было дома, где бы нельзя было застать играющих. Едва только кто-нибудь появлялся, едва успевал поздороваться, как его усаживали за карты. Не было никаких развлечений, кроме карт, никаких разговоров, кроме разговоров о картах.

Начали собираться и выезжать один за другим. Брусилов был назначен сборным пунктом. Мы с Омецинским остались еще на два дня в Киеве, а потом отправились в тот же Брусилов. Добро бы это был Чернобыль, столица чернобыльского округа, где гордая шляхта охраняла польскую границу, с одной ногой, обутой в сапог со шпорой, а другой в лыковый лапоть, в знак того, что готовы выйти на службу пешими и конными на зов короля и Речи-Посполитой, я еще понял бы, что это было посещение священного шляхетского места, так сказать, шляхетский отпуст, но в Брусилове таких воспоминаний не было. Мы застали наших товарищей и еще втрое более иной доброй шляхты в корчмах за столами, на которых стояли четырехгранные штофы с гольдвассером, сверкавшим золотом и серебром, гданской, ратафией, кальмусовкой, тминной и другими славными водками, приготовляемыми в Брусилове. Закупали их для домашнего обихода на целый год, но прежде пробовали по целым неделям, чтобы разобрать вкус и привезти домой уже испробованные.

Таковы то были воспоминания о Брусилове и потому-то так приятно звучало в ушах: «В Брусилов, в Брусилов!».

Русская гвардия. — Положение русских земель. — Старинные роды. — Известия из-за Дуная. — Выступление гвардии в Петербурге.

В Кодне у генерала Корженевского были самые многолюдные собрания и самые блестящие балы. Там знакомились и сходились гвардейцы с помещиками, с молодежью, с офицерами польского войска, которые всегда бывали в окрестностях Бердичева для ремонта. Моя тетка, Станислава Гленбоцкая, умерла после кратковременной болезни, и ген. Корженевский, по истечении половины срока траура, женился на другой моей тетке, Анне Гленбоцкой, вдове маршалка Викентия Ледоховского. Как первая жена Корженевского любила домашнюю жизнь, хозяйство, книги и добрые дела и была благочестивой женщиной, так вторая любила развлечения, наряды, движение, словом, была женщиной светской. Очень веселились тогда в Кодне, и балы следовали за балами.

Мы охотились на лисиц в камышах оо. кармелитов и отдавали им лисьи шкурки на шубы, занимали у ксендза Даниэля полновесные червонцы и елизаветинские рубли на проценты и под залоги, пили шампанское с ксендзом-провинциалом Романовским, но между нами не было иных отношений, как между добрыми соседями.

В Кодне были августинцы, которые жили славой прежней своей образованности. Бернардины в Чуднове умели великолепно приготовлять осетрину и штокфиш. Капуцины в Ходоркове умели варить превосходный мед и продавали его по рублю серебром за бутылку. Все это не могло способствовать им приобрести влияние среди помещиков и они, действительно, таковым не пользовались.

Иезуиты, которых император Александр I, после изгнания их из всей страны, оставил здесь как бы на забаву старому сенатору Илинскому, пытались было устроить школы, собрали даже несколько молодых людей, но Антон Бардецкий и Януш Воронич убежали оттуда с ранами от побоев. Весть об этом варварстве быстро распространилась; родственники учеников взяли их из школ и школы прекратили свое существование, а вскоре и сами иезуиты, не знаю вследствие каких причин, должны были, по распоряжению правительства, покинуть край.

Нет ничего удивительного, что в Познани только гораздо позднее было открыто существование поляков в восточной и западной Пруссии и следы славян по Эльбе. После такого открытия, равного открытию Христофора Колумба, надо было отдохнуть, чтобы ум не раздулся и не лопнул, как мыльный пузырь. Оставили позднейшим поколениям исследовать, есть ли еще поляки где-нибудь в иных местах, кроме (Познани), в Гнезене, над озером Гопла, или их съели мыши, как короля Попеля.

В Галичине Габсбурги и Меттерних тешили шляхту красными мундирами, золотым шитьем, золотыми шпорами, титулами графов, баронов и кавалеров и сеймом, чтобы она не разведывала, что делается в других частях Польши; она об этом и не знала, и знать не хотела,

Что же делала в это время польская аристократия?

Не знаю, что делал князь Адам Чарторыйский в царстве польском; мы постоянно читали в газетах, что он жил заграницей и только по временам, да и то не надолго, приезжал в Варшаву, но о его деятельности мы ничего не знали. Этот великий государственный муж, казалось, забыл о юго-западной Руси, которая была колыбелью его рода. В Межибоже было тихо; владельца не было видно и его не надеялись увидеть, а между тем народ и шляхта любили этого потомка генерала земель подольских, который председательствовал некогда среди них. Сенявщина была распродана и говорили о предстоящей продаже Межибожчины; в Грановщине хозяйничали немцы, а грановские козаки, славные своими кунтушами из телячьей кожи, перелетавшие на своих добрых конях степи Украины и Буджак, слуги короля и Речи Посполитой, теперь мыли испанских мериносов, откармливали американских свиней и возделывали картофель. Не было и признака, что князь Адам возвратится в юго-западный край и заживет там жизнью своих предков.

Напрасно Падура пел князю Евстафию Сангушку:

Ой, колы б еще война була,

Тоб побачыла тебе ула.

Сангушки, искренние и добрые люди, казалось, забыли, что между ними был князь Роман, водивший при свете месяца козацкие полки...

Раздивиллы не имели даже высоких фантазий Пана-Коханка. Старший из них, подлужанский, занимался более швейцарцами и бердичевскими евреями, чем польскими делами.

Что же делали Ржевуские — этот ходячий разум польской шляхты? Один из них разыгрывал эмира в Саврани, точно в аравийской пустыне, но являлся эмиром-цивилизатором. Жеребцы и кобылы пяти пород стояли у него на паркете, у мраморных яслей, и перед каждым было зеркало, чтобы они могли любоваться собой, а не скучать как одалиски гарема. Сам он восседал на тигровой шкуре, тянул трубку и попивал кофе, а вокруг него козачата, как арабы, сидя неподвижно, играли на теорбанах и распевали козацкие думы. Козачата кричали, люди кричали, а эмир сидел, думал и ничего не говорил.

Генрих Ржевуский говорил иногда о Польше, о битве под Лейпцигом, о рыцарях Иосифа Понятовского, но чаще всего только отпускал остроты. Так, например, когда Бутурлина, уроженная Понятовская, дочь Понятовского из Таганчи, богача, державшего на откупе киевскую губернию, попросила его однажды написать ей в альбом какие-нибудь стихи, прославлявшие имя Понятовских и их стремление к славе, Ржевуский написал:

О Poniatowscy, jakiez wasze losy glupie —

Ieden siedzial na tronie, drugi na otkupie.

(О Понятовские, как глупа ваша судьба:

один сидел на троне, другой занимается откупами.).

В другой раз Мария Гленбоцкая показала ему свой альбом, в котором были стихотворения разных знаменитых поляков — людей сабли и пера, — написанные в ея честь. Эти стихи были не особенно хороши, большею частью в них фигурировали ангелы и демоны. Ржевуский прочел, усмехнулся и потом написал:

Aniel, diabel, Marys, ilez to tu rzeczj

Ale precz Marysi, wszystko nie do rzeczy.

(Ангел, демон, Марыся — сколько здесь предметов,

Все он обращал в шутку, и от него ничего нельзя было добиться кроме остроумных выходок.

В это время я познакомился в Пилипах с генералом Витте, начальником военных поселений на Украине, сыном прекрасной Софьи Потоцкой от ея первого брака, и с его адъютантом Адамом Ржевуским, братом Генриха. Генерал Витте был кокетливый старичок, веселый и казавшийся добрым человеком. Адам же Ржевуский произвел на меня сильное впечатление, которое не изгладилось и до сих пор.

Возвращаюсь к старинным и славным родам в юго-западной Руси.

Потоцкие не разделались еще с Тарговицей, а Браницкие с последним гетманством. Сапег не принимала ни Литва, ни Червонная Русь, и они тоже не шли в счет.

Коммиссар Микульский, который во время войны был командирован на Дунай для переговоров с Гладким, атаманом запорожцев, живших в начале этой войны над Дунайцем под властью турецкого султана, и со старшиной других козаков, описывал нам этот запорожский кош, как сборище бурлаков и гайдамаков со всего света, а Гладкого как простодушного человека, который будто бы не был в состоянии справиться с этим сбродом и для управления им прибегал к помощи евреев, что будто и он, Микульский для переговоров с козаками также пользовался преимущественно посредничеством евреев, будто евреи более чем Гладкий, способствовали образованию между запорожцами партии сторонников перехода на левый берег Дуная, будто не более 3000 человек было выведено оттуда для поселения над Азовским морем, а большая часть запорожцев рассеялась по всей Турции. О других козаках он рассказывал, что некрасовцы остались верными Турции и пользовались у турок прекрасной репутацией, что добруджские староверцы были взяты в качестве заложников турецким правительством и не перешли в Россию, хотя их старшина и толковала об этом.

Так жили мы шумно в нашей пышной округе, и хотя это была жизнь рассеянная, не направленная по определенной дороге, к ясно намеченной цели, но все же это была жизнь, которая в высшей степени способствовала сформированию молодежи, которая приготовляла ее к деятельности, где она нашла бы путь, указывающий цель стремлений, и волю, которая помогла бы ей дойти до этой цели.

Время текло весело, летело быстро, каждый был доволен собой, как вдруг пришел приказ о выступлении гвардии в Петербург. Мы прощались с гвардейцами сердечно, как с родными, как с побратимами, членами одной семьи. И действительно, мы были побратимами, но вскоре, по воле судьбы, между нами произошел разлад...