VI.

Смерть моей матери.— Дом и семейство Северины Залевской.— Болезнь и сиерть моего дяди, старосты бахтынскаго.

... Я получил эстафету с известием, что моя дорогая мать заболела и что я должен как можно скорее возвратиться домой, так как хотя болезнь ея и не безнадежна, но она хочет видеть меня возле себя. В ту же ночь я выехал на почтовых из Варшавы. Я застал мать очень слабой. После трехмесячных страданий она скончалась на моих руках.

Я занялся хозяйством и этот труд, вместе с охотой, был единственным моим развлечением; шумныя забавы я разлюбил и избегал многолюдных собраний, но все-таки бывал у соседей, даже влюблялся, потому что кто же не влюблялся в молодости. О женитьбе я не мог и думать, так как был совсем еще молокососом. Я был сильно влюблен в панну Северину Залевскую из Пилип, дочь маршалка Залевскаго, которая была старше меня несколькими годами, обладала всеми прелестями русалки, много читала и была большой энтузиасткой; мы постоянно разсуждали о Байроне, о Шекспире и Вальтер-Скотте. Она видела во мне будущаго писателя и украинскаго рыцаря и всегда говорила, что я рожден для великих дел. Слушая это, я однажды так расхрабрился, что сказал ей, что люблю ее столько же, а может быть и больше, как и моего «Долота». У панны Северины было три тетки, старыя девушки. Услышав такое своеобразное объяснение, оне чуть не упали в обморок. Я, однако, все таки стоял на своем и доказывал, что сравнение с «Долотом» есть доказательство самой горячей и искренней любви, потому что с «Долотом» я никогда бы не разстался, и никому бы его не отдал. Тетки кричали и называли меня варваром, но панна Северина верила в мою любовь.

У панны Северины, кроме упомянутых трех теток, было еще две сестры, Юзефа и Роза. Очень часто в Пилипах проживала графиня Гудович с тремя дочерями и пани Туркул, также с очень красивыми дочерями.

Дом Залевских был очень приятным домом, где собиралось хорошее общество. Здесь много читали, — выписывались польския и иностранныя периодическия издания, — забавлялись, и танцевали. Душею общества был Игнатий Струмилло, котораго звали мешком с новостями, разсказами и остротами.

Ja Felician z Babuszek i proza i wierszem

Jestem poeta pierwszem.

(т. е. Я Фелициан из Бабушек — первый поэт и в прозе, и в стихах), панне Розе он посвятил следующий акростих:

Roza ma zakalce,

On ma dlugie palce,

Zeby wyjac zakalce,

A nie kluc palce.

(т. е. У розы есть шипы, а у него длинные пальцы, чтобы вынуть шипы и не уколоть пальцев) и был доволен, что начальныя буквы каждаго стиха составляли слово Roza, а когда Струмилло заметил ему, что не было значка над о и, следовательно, не выходило Roza, то бедняк так был опечален, что поехал за советом к Константину Пиотровскому, котораго называл патриархом поэтов, и в Пилипы больше не возвращался.

Едва окончился у нас срок траура по матери, как получено было известие, что дядя мой Каэтан Чайковский, староста бахтынский и подкоморий венденский, сильно захворал и лежит в постели в Ходорове, селе радомысльскаго уезда.

Староста был бездетен; девяносто с лишним лет прожил он на свете и нажил миллионы, заключавшиеся в движимом и недвижимом имуществе и долговых обязательствах. Хотя об его болезни не было объявлено ни в газетах, ни через нарочных, но все наследники съехались в один день. Никакая колонна самаго лучшаго войска не выполнила бы так блистательно форсированнаго марша, как эти наследники — дети трех его братьев и двух сестер.

Я привез с собою искуснаго врача, доктора Клейна из Коростышева, и просил дядюшку, чтобы он позволил осмотреть себя. Сначала он не соглашался, говоря, что это повлечет за собою большия издержки, но после того, как я поручился, что никаких издержек не будет и после удостоверения доктора, что он его осмотрит как приятель, а не как врач, и никакого вознаграждения ни от него, ни от его наследников требовать не будет, староста в припадке жестоких мучений заговорил: «Ох, если бы кто меня вылечил, дал бы ему»... и после паузы добавил: «два рубля серебром!». И только тогда позволил себя осмотреть. Доктор Клейн сообщил нам, что уже нет никакой надежды, что гангрена распространилась до живота и никакая операция невозможна. После осмотра староста позвал своего стараго слугу Данила и велел ему сосчитать сколько нас всех. На его ответ, что тридцать восемь, а доктор тридцать девятый, староста довольно громким голосом сказал:

«Возьми ту черную курицу, что несколько дней тому назад поймали на потраве, зарежь ее и свари им суп, да не жалей воды! Теперь жарко, — не следует объедаться».

Никто из нас не был смущен этим, но противно было видеть такую скаредность при таком богатстве.

Еще перед ужином, в присутствии прибывших судьи, подсудка, писаря и нескольких соседей, было вскрыто и прочитано завещание старосты. Завещание это было так же странно, как странна была и вся жизнь моего дядюшки.

Имущество было разделено на четыре части. Первая из них была завещана потомкам полковника Михаила Чайковскаго, т. е. двум его сыновьям — Проту и Симфориану, с оговоркой, что так как последний ведет распутную жизнь и известен за неисправимаго расточителя, то он не получит своей части в распоряжение, а будет пользоваться только процентами и находиться под опекой своего брата Прота. Под опекой же будут находиться и дети, и внуки Симфориана Чай-ковскаго, и только правнуки, если семейный совет признает, что они не унаследовали дурных качеств своего предка, получат следуемую им часть в полное распоряжение.

Вторую часть староста завещал потомкам Крыштофа Чайковскаго: четырем сестрам и брату поровну, потому что Эдуард Чайковский занимался игрой на виолончели, а не был военным, как его отец. Для виолончелиста де достаточно и пятой части.

Четвертая часть была предназначена потомству двух сестер старосты — пани Дзвонковской и пани Барановской.

Имущество стоило около восьми миллионов и заключалось в землях и в обязательствах. Были процессы, подчас удивительные, как напр. с каким то паном Михальским, который жаловался, что староста продал ему из чудновских лесов три тысячи корцев орехов, из которых две тысячи корцев оказалось свистунов (пустых).

Курьезнее всех был процесс с Нестором Барановским, который, будучи должен старосте 300,000, присужденных ко взысканию с его имения, захватил за какую то претензию в 12,000, купленную у какого то кредитора старосты, Чудновскую Гуту, дававшую 400,000 годоваго дохода, и владел ею в продолжение нескольких лет, да еще подсмеивался над старостой, говоря: «Тогда увидишь свою Гуту, когда у меня вырастут на ладони волосы!».

Не теряя времени, я поехал с гальчинецкими козаками в мои новыя владения. Там я застал Нестора Барановскаго. Без всяких разсуждений я велел козакам выбросить его вещи за окно, а его самого и его людей выпроводить за пределы моих владений, возному же велел завтра принять управление имением от моего имени. Барановский не оказал никакого сопротивления и только все повторял: «Так таков то ты сынку, настоящий внучек стараго Гленбоцкаго!». Вечером того же дня он приехал ко мне в гости. Я принял его радушно, по помещичьи. Он смеялся: «Вижу, что ты не бахтынец, а забияка; ворон ворону глаз не выклюет. Не будем тягаться, как жиды, а будем жить, как братья». И с тех пор мы были в самых приятельских отношениях и не вели друг с другом никаких процессов.

— Пусть и так будет!

И пан Симфориан сделался распорядителем неразделеннаго имения. Ему дали Ходоров, чтобы было, где ему жить, и местечко Торчин на Волыни, чтобы было, откуда добывать на житье денег. В два месяца он растратил доходы, распродал движимость, наделал долгов и, наконец, пустил себе пулю в лоб в корчме, куда заехал по дороге.

Этот семейный совет, эта оценка, этот выбор, равно как и исход всего этого — в малом виде был изображением того, что делали поляки в своих делах.

Я сделался владельцем многих поместий, но требовались издержки, необходимо было серьезно заняться этим новым родом хозяйства. Мой зять Карл Ружицкий вышел в отставку и взял на себя управление фабриками во вновь унаследованных имениях, а Гальчинец доставлял необходимыя деньги и хлеб.

Карл Ружицкий, как я узнал впоследствии, был хорошим воином, но он оказался также и незаурядным хозяином, что доказал управляя новоприобретенным имением. В несколько месяцев он привел стеклянный завод в его прежнее прекрасное состояние. Вольные поселенцы получили заработки, и положение их улучшилось.

Положение этих вольных поселенцев было значительно лучше, чем положение крепостных, даже тех, которые принадлежали добрым и справедливым помещикам. Одно сознание, что они не принадлежат пану, который может торговать ими и распоряжаться ими по произволу, придавало им известное достоинство и возбуждало стремление к просвещению. Я не знал ни одного из мастеров, который не умел бы читать, писать и считать. Эта группа вольных поселенцев как бы намеренно была заброшена сюда, чтобы приготовить панов и хлопов, владельцев и подданных, к переменам, которыя, как следовало предвидеть, должны были произойти. Одним словом, это была как бы приготовительная школа и наглядное доказательство того, что и без крепостных, можно было хозяйничать и извлекать доходы.

Русское правительство это хорошо понимало, но помещики-поляки не хотели уразуметь этой истины.

Во время жаров на стеклянных заводах работают большею частью по ночам, и тогда завод кажется адом. Говорят, что иезуит Ротан, который проживал некоторое время в Романове, прежде чем сделался генералом ордена иезуитов в Риме, осматривая чудновский завод вместе со второй женой сенатора-кардинала Илинскаго, урожденной Крак, сказал ей:

Графиня усмехнулась, но не тому что говорил иезуит, а вспомнив торжество, устроенное в этих же лесах в ея честь гусарами 3-й дивизии.

Был мороз в 24 градуса. Месяц и звезды светили ярко. На прогалине среди сосноваго бору была устроена из ледяных плит огромная зала с кабинетами по бокам. Вместо потолка был небесный свод. Пол и сиденья были покрыты драгоценными персидскими и турецкими коврами. Посреди этой огромной залы пылали смолистыя сосновыя колоды; огонь был урегулирован так, что было тепло, как весной или в начале осени, а освещена была зала так ярко канделябрами в виде огненных звезд, что можно было видеть всякую пылинку на ковре. В углах залы было помещено 4 гусарских оркестра, игравших одновременно. Генерал Тыман и полковник Норвид, оба литвины, дети пущи, были хозяевами на этом пиршестве. Все соседи были приглашены сюда. Танцевали, забавлялись, а под конец принесен был серебряный котел и в нем приготовлен пунш; он был выпит и гусарский праздник получил название гусарскаго пунша. Этот праздник, как я сказал, был устроен в честь графини Илинской.

На этом гусарском празднике я познакомился с Франциском Киркором, в то время подпоручиком 4-го полка польских конных егерей, приехавшим на этот праздник с подсудком Садовским, своим зятем, который был поверенным моего дяди, а потом моим. Мы очень сошлись друг с другом, хотя он был старше меня на несколько лет. Никто из нас и не предчувствовал тогда, что судьба снова сведет нас вместе уже в иной стране.

(Продолжение следует).