ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(САДЫК-ПАШИ).

Путешествие. — Царство Польское. — Польская уланская дивизия.

Когда польская молодежь бердичевской округи и умом, и сердцем стремилась сделаться людьми сабли и пера, начали поговаривать о намерениях императора Николая объявить войну Турции за освобождение христиан и славян. Несмотря на национальный дух, пылкий и легко возбуждаемый, который господствовал в этой округе и который воспоминаниями о конфедерациях, св. Марке и более всего католицизмом разделял поляков от русских и мешал возрастанию того соглашения, семена которого были брошены в сердца польской молодежи продолжительным общением и братаньем с русскими офицерами и воспоминаниями об обществе зеленой книги, несмотря на историческое напоминание о союзе наступательном и оборонительном между Польшей и Турцией, которое оглашалось и защищалось семейством Ржевуских по той причине, что их предок подписал, как уполномоченный короля и Речи Посполитой, этот трактат вечного мира, и Потоцким, владельцем Белиловки, бывшим послом короля Станислава и Речи Посполитой в Стамбуле, общий голос, даже голос старшего поколения поляков, признавал эту войну [274] справедливой, логичной и необходимой, потому что она была за христиан и славян, которые, будучи оставлены на произвол судьбы, могли бы утратить и веру, и народность.

Пильховский возразил: «Речь Посполитая знала, какую голову послать к таким головам, а его величество король — каких послов послать». [275]

Один из этой молодежи, Микульский, сын скарбника нурского, был прикомандирован к коммиссариату в [276] Бессарабии, в Измаиле, с поручением вступить в соглашение с запорожцами, жившими на правом берегу Дуная под властью и покровительством турецкого правительства. Микульский был очень хорошо знаком с историей козаков; упоминаю об этом потому, что от него первого получили мы обстоятельные сведения об этих вооруженных выходцах из запорожского войска. Он так добросовестно и точно занимался выполнением возложенного поручения, что спустя много лет я нашел на месте все в таком же виде, в каком тогда описывал Микулъский, который был с нами в постоянных сношениях.

Иосиф Дверницкий, родом из юго-западной Руси, был несомненно одним из лучших кавалерийских офицеров в польском войске, как на маневрах, так и на поле битвы. Устав, написанный им по-польски и по-русски, был утвержден цесаревичем Константином Павловичем и сделан обязательным элементарным уставом в обоих войсках единого монарха. Но этот же Дверницкий, снискавши любезностями, за которыми у него никогда не было остановки, и подарками, которые он умел подносить вовремя, расположение генерала Коруты и генерала Ружницкого, проматывал деньги, свои и казенные, а полковое хозяйство у него было в плачевном положении: жалованье не всегда платилось, [277] ремонтные лошади не покупались, как следовало по закону, по которому восьмая часть лошадей ежегодно продавалась и на их место докупались новые.

Я расставался с матерью и с родственниками с горьким чувством, как будто отправлялся на тот свет. Эта Варшава, не знаю почему, казалась мне такой чужой, такой не козацкой, не славянской, не нашей, что я предпочел бы поехать в древний Киев или даже в заднепровский Харьков; но делать было нечего: так хотела моя мать, и так должно было быть. Все в Гальчинце казалось мне таким прекрасным, таким очаровательным, что я не мог досыта насмотреться на каждый предмет, а Долот так терся возле меня, так ласкался, словно хотел сказать: «не езди, останься с нами». Игнат, старый слуга моего отца, который нянчил меня ребенком, возил в школу и почти ни на шаг не отходил от меня, плакал, но все твердил: «Надо ехать, пани велит — она знает, что делает». Старый Янек ворчал, что меня увозят как раз в то время, когда я стал делаться добрым охотником, а Топчевский поклялся мне самым торжественным образом, что не позволит охотиться за зайцами и лисицами на гальчинецких землях, а будут охотиться далеко в чужих владениях, и что я могу быть уверен, что моя охота будет в таком же состоянии, как я ее оставляю. Оранский обещал также заботиться о [278] моих книгах и древностях. Я попрощался с матерью; она меня благословляла и целовала, но не проронила ни одной слезы. Сестры плакали; вся громада прощалась, и мне казалось, что я еду за море или, по крайней мере, за горы и реки.

К обеду мы приехали в Жидовцы. Обед был гигиеничный, но удовлетворил бы гастронома, были даже жареные дрозды, а вино было такое, какое пили наши отцы еще до саксонцев. Достопримечательностью здесь был старый Шлемер, родом чех, допотопный бердичевский врач. Жил он за полмили от города; практиковать начал еще при саксонцах. Каждый день, с восходом солнца, садился он в маленькую коляску, запряженную парой чубарых лошадок; кучер его одет в миндального цвета кафтан с блестящими пуговицами, в круглой лакированной шляпе с павлиньим [279] пером; камердинер был в желтых брюках до колен, в коричневом фраке, в ярко-зеленом жилете, в напудренном парике, в складной шляпе, красных чулках, башмаках с пряжками, словно римский монсиньор. Сам барин и летом, и зимой ходил в светло-зеленом фраке с перламутровыми пуговицами, венгерских брюках перлового цвета и венгерских сапогах с отворотами, на голове фуражка с поднятым вверх козырьком, в дамских перчатках, с ним всегда была палка с золотой собачьей головкой и довольно большая шкатулка, оправленная в червонное золото. Коляска, лимонно-желтого цвета, была обита внутри красным сафьяном с желтой тесьмой; за коляской бежали две собаки, из породы так называемых «лампартов», такой же масти как и лошади. Таким образом, объезжал он все улицы города, не останавливаясь, а подвигаясь медленно, шаг за шагом. Евреи подходили, объясняли свои болезни и бросали полтинники в шкатулку, а доктор давал им маленькие флакончики с фиалковым маслом. Это было универсальное лекарство, так же хорошо помогавшее при мигрени, как и при вывихе ноги, при лихорадке, как и при ране. Пациенты употребляли его и должно быть вылечивались, потому что приходили снова и платили деньги. Если сам Шлемер отправлялся с визитом к какому-нибудь богатому пациенту или на съезд помещиков, так как он принимал участие в выборах, то объезжал Бердичев его камердинер и результат получался тот же. Так шло дело в течение 78 лет до 1831 г. У Шлемера была прекрасная деревня и огромные капиталы в звонкой монете, находившиеся на хранении у босых кармелитов. У него была сестра, чешка, двумя годами моложе него, оставшаяся в девицах, потому что не хотела выходить за немца, а славянина не находилось, и вторая жена, пани Софья, 18-летняя барыня, довольно красивая; муж он был примерный на редкость. У него был табун лошадей прекрасной породы и ежегодно, в день св. Михаила, он дарил мне одну из них в знак приязни и в память того, что, приехавши из Чехии, он начал свою карьеру в качестве врача при архидиаконе Фаддее [280] Чайковском, а после его смерти перешел к киевскому униатскому митрополиту Росцишевскому и, двигаясь дальше и дальше, сделался наконец богачом. Когда то Шлемер был красивым мужчиной и пользовался большим успехом у прекрасного пола; первая его жена, урожденная Звольская, которую он развел с ея первым мужем, была одной из красивейших женщин на Украине. У Шлемера была псарня, и все собаки назывались Попе, или Линда; как только издыхал один из сопровождавших его псов, то тотчас заменялся новым. Кучера и камердинеры сменялись, но их костюм оставался неизменным. Скорее мог измениться сам Шлемер, чем его светло-зеленый фрак или желтая коляска.

У Игнатия Стемпковского, внука известного региментаря, в Жолудках, мы нашли очень любопытную коллекцию шапок; в длинной галерее было их, занумерованных и с надписанием даты, страны и моды, 1812, начиная с тех, которые носили строители вавилонской башни, когда все [281] говорили еще на одном языке, до шапочки в форме дыни, только что привезенной из Варшавы, куда она прибыла прямо из Лондона из жокей-клуба.

Мы застали п. Алоизия уже превратившимся из владельца Рогинец, стоивших четыре миллиона, в помещика [282] Волицы, ценность которой не превышала 300,000 злотых польских. Жена его была уже больна; тетка Шидловская всячески бранила Алоизия, а он ел, пил и думал только о забавах. По случаю нашего приезда он пригласил к себе всех соседей и устроил бал с танцами.

Теперь я был уже в царстве польском, в Красноставе, принадлежавшем магнату-демократу. Шляхте он нашептывал: «шляхтич на загроде равен воеводе», так как знал, что ни один из участников съезда не может претендовать на канцлерство или на гетманство, а [283] благодаря вызванному этим «nie pozwalam!», этому несчастному liberum veto, не дадут достигнуть этого звания и другим. Во всяком случае, это был великий государственный человек и великий военачальник.

В полк приехали двое юношей определяться в юнкера: Людвиг Пиотровский и Феликс Якубовский. Дверницкий стал их расспрашивать о родственниках и об имуществе, потому что они оба были из Украины. [284]

Таков то был полковник Дверницкий, без сомнения самый способный и самый образованный из кавалерийских офицеров польского войска, хотя и не начавший свою службу с рядового, потому что поступил в 1809 г. в уланский полк Тржецевского прямо эскадронным командиром. Никто лучше него не знал службы обозной, полевой, никто не превосходил его на учениях и маневрах, никто не мог быстрее и удачнее его приложить теорию к практике. В кампанию 1812 г. он, после генерала Квасневского, выказал наиболее достоинств кавалерийского офицера, а в 1813 г., командовал сборным полком кракусов. По возвращении в Польшу, он получил поручение организовать и принять в командование 2-й уланский полк. Очень тучный, он вскакивал на коня без стремян, легко танцевал мазурку, любил веселиться и принимать гостей. Почти все офицеры в его полку были родом из Украины, Подолии и Волыни, многие из них были сыновья богатых родителей и хорошо воспитаны; чтобы угодить полковнику, они держали танцевальных учителей, а кто не умел танцевать — учился; у всех были охотничьи ружья, борзые, гончия и лягавые, — охота была модной забавой в этом полку; полковой [285] оркестр был превосходно составлен из хороших музыкантов. Веселились постоянно. Что же касается жалованья, то его не платили даже солдатам, и никто не жаловался на полковника. Помещики доставляли провиант для людей, фураж для лошадей и едва ли когда-нибудь получали за это деньги, но за то веселились и охотились у полковника. Меня уверяли, что во 2-м уланском полку никогда не было более 500 лошадей, а полагалось 800, но и в Варшаве, и в провинции на маневры, парады и смотры полк выступал с полным комплектом лошадей. Дело в том, что у всех офицеров упряжные, верховые и охотничьи лошади были серые; кроме того, помещики, купцы, даже извозчики доставляли, в случае надобности, своих лошадей, — так все любили полковника. Дверницкий таким образом объяснял эту любовь. С поляком, говорил он, нельзя иначе поладить, как только прикинувшись глупее него, чтобы всяк думал: я этого простака буду водить за нос, как мне вздумается. И тогда ему не придет и в голову никакая оппозиция и им можно играть как пешкой. И он был вполне прав; будучи человеком умным и хорошо воспитанным, даже ученым, он часто прикидывался простаком, и в течение всей жизни распоряжался поляками, и был любим ими. Каждый думал про него: «пороху он не выдумает, но человек хороший, и лучше пусть он пляшет под нашу дудку, чем иметь такого, который заставил бы нас плясать под свою дудку».

Дверницкий, притесняемый генералом Ружницким за беспорядки по командованию полком, находился в очень печальном положении. Ему нужно было 100,000 злотых, чтобы замять дело. Он отправился прямо в Пулавы к кн. Адаму Чарторыйскому и тот велел выдать ему требуемую сумму, на которую полковник выдал расписку с обозначением срока. [286]

Я видел все четыре уланские полка собранными под Левартовым. Ничего красивее, великолепнее, образцовее нельзя было встретить. Старые уланы совершенно пасовали пред отважной и разгульной молодежью, большею частью из юго-западной России, которая стремилась облечься в уланские куртки и шапки, чтобы под руководством старых и опытных учителей утвердиться в воинской отваге и патриотизме. Как великолепно выглядел 1-й эскадрон 4-го уланского полка, состоявший из седоусых старцев с крестами на груди под командой семидесятилетнего капитана Филибана, где младшим подпоручиком был 55-летний Крыжановский. Как красиво выглядели они рядом с молодыми уланами, у которых едва пробивались черные усики на верхней губе, щеки которых были покрыты румянцем, как у девушек, такими ловкими, что казалось, будто они скачут вместе с конем. Красиво выглядели и Метельский с простреленным лицом, и Кобылинский с выбитым пулею глазом, и Гавронский, исколотый пиками, рядом с мужественным Ковальским, Олтаржевским и другими. Такой гармонии нигде и никогда [287] не видывали у поляков, потому что тогда во главе их стоял цесаревич Константин Павлович, которого боялись, но которого любили. Молодые почитали старших; старые не чувствовали нерасположения и зависти к молодым. Был порядок, была дисциплина. Была гроза, и был страх.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Садык-паши) // Киевская старина, № 5. 1891