ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(САДЫК-ПАШИ).

Мне было лет 17, когда подошло время дворянских выборов в волынской губернии, к которой тогда принадлежал Бердичев со своею округой. Я был еще несовершеннолетним, так как по закону только 18-летний дворянин получал право голоса, а 24-летний — право быть избираемым и занимать выборные должности, но мать моя хотела, чтобы я познакомился с дворянами и вошел в их круг. Я поехал на выборы с моим младшим дядей Иосифом Гленбоцким. Я был принят как дворянин, имеющий право подавать голос, может быть, благодаря стараниям моих дядей или приятелей моего покойного отца. Мы с дядей заняли половину каменного дома, а другую половину занимал Михаил Чацкий, который был выбран волынским губернским предводителем дворянства. Прислуги у нас было много, жили шумно, потому что так хотела моя мать. Мы держали открытый стол для всех помещиков, множество экипажей, верховых лошадей... Я приобрел значение и сразу привлек к себе сердца помещиков. [118]

При выборах в губернские должности важную роль играли овручане; в этом уезде имеющих право голоса дворян было более четырехсот. Житомирцы были богаче и очень [119] горды, — не давали большим панам командовать собою, но отличались рознью и самолюбием. Овручане были бедны, но многочисленны, многие из них не имели ни одной ревизской души, но голосовали, как имеющие 25 душ, записанных за ними более богатыми, так как нужно было владеть 25 душами, чтобы иметь право голоса. Такие меценаты брали овручан в свою свиту и распоряжались их голосами на выборах.

Удивительно, что хотя Житомир был только губернским городом, а Киев был главным городом трех губерний, имел университет (?), множество памятников, дорогих славянскому сердцу, отличался таким дивным местоположением, что во многих отношениях не уступал Стамбулу, польской шляхте [120] там было не по себе, тогда как в дрянном Бердичеве, в грязи, среди евреев, царила свобода и разгул, шляхта чувствовала себя как дома и предавалась полетам высокой фантазии. По крайней мере до 1831 года, только здесь братались поляки с русскими, была какая то взаимная откровенность, без задних мыслей, стремлений, предположений и комбинаций. Политические разговоры велись по-славянски и о славянстве. Большую помощь в этом деле оказывало постоянное пребывание в Бердичеве кавалерийской дивизии, офицеры которой были людьми хорошо выдержанными, хорошо воспитанными и сходными по своей широкой натуре с польской шляхтой. Польская молодежь поступала в русские полки, браталась с русскими, и смело можно сказать, что, может быть, во всей Польше только одна бердичевская шляхта знала, что такое славянство, и имела к нему тяготение. Бердичевские поляки видели на ярмарках Александра Карагеоргиевича, сына сербского богатыря, а позднее князя этого разумного славянского народа, а вместе с ним Янковича, Менадовича и других сербов, бежавших тогда из своего отечества; видели они также болгар — Априлева и Палаузова — и черногорцев. С ними знакомились и потом делали охотничьи экскурсии в Новую Сербию, где было местопребывание этих выходцев; знали, где они живут и как они живут; знали, что есть выходцы — запорожцы, вооруженные рыцари за Дунаем, что есть некрасовцы. Шляхта узнавала из этих живых книг славянства о том, что и не снилось ни великополянам, ни слепым мазурам, ни краковянам, ни даже галичанам. Великополяне, мудрые философы, знали и рассуждали о великих оботритах, об онемечившихся славянах и сами по немногу немечились, потому что это был запад и цивилизация: Кант, Гегель, Шлегель... Для краковян и мазуров славяне были схизматиками, погибшими душами. Галичане знали тогда славаков, которые продавали порошок для истребления блох, слыхали о Ганке и Шафарике, но все повторяли: мадьяры — «братанки и до шабли, и до чарки» — все за нас знают и сделают. У нас было иначе: мы читали сочинения, [121] выходившия в Харькове, в Одессе, в Москве и Петербурге, где уже занимались основательно славянством. Этого не могло быть под властью немецких монархов, которые старались убедить, что «slavi sunt sclavi» (славяне — рабы), что римляне пользовались славянами как гладиаторами, а германцы как конюхами, что рассказы о царях сербских, о королях боснийских, а также о болгарских — все это мифы. Это незнакомство со славянами, это слабое понимание сущности славянства, было, есть и еще долго будет великим злом для поляков.

По селам помещичье житье было шумное, пышное и архи-цивилизованное; почти в каждом зажиточном доме была библиотека довольно обширная и хорошо подобранная из книг на различных языках, везде выписывали газеты виленские, варшавские, а во многих местах французские; умственное движение было большое. В то время существовало два кружка: литературный и философский. Что касается литературы, то вся молодежь и женщины были за романтическую литературу. Адам Мицкевич, Байрон, Пушкин были кумирами этого кружка. Другой кружок, состоявший из стариков и упрямцев, единственной целью которых было показать, что они имеют свое мнение, стоял за классицизм, и Людвик Осинский был их учителем. У них на все рассуждения, на все просьбы послушать был только один ответ: брали [122] книжку Мицкевича, как делал это Осинский, раскрывали и громко читали: «Ciemno wszgdzie, glucho wszgdzie!», закрывали книжку, говорили: «должно быть будет глупо» (glupie bgdzie), и клали ее на стол. Из-за этого дело доходило до бурных споров, даже до поединков; но, к счастью, сторонников классицизма было мало и ода к молодости, повторяемая и превозносимая всеми, добила классицизм.

Каковы были люди, таковы и кони. В то время как Вацлав Ржевуский холил арабов из пустыни на паркетах савраньской конюшни, в то время как князья Сангушки скрещивали арабскую, английскую и польскую породы, чтобы иметь лошадей в роде английских, президент Ивановский нашел, так сказать откопал породу тех старинных польских коней, джаметов, на предках которых гусары и панцырники разносили в течении веков рыцарскую славу Польши, [123] потому что эти кони походили на того коня, верхом на котором изображен Ян III в Варшаве. У Иеронима Сабанского были огромные табуны лошадей, которых звали некогда елонками, употреблявшихся под легкие хоругви копейников — улан и козаков; небольшия, подвижные, быстрые, выносливые, как лошади арабов пустыни. По примеру этих двух помещиков, вся бердичевская округа стала разводить лошадей, не для бегов, а для езды, и скорее под верх, чем для упряжки. Эти лошади очень ценились и за них дорого платили. В польском войске и в русской гвардии в Петербурге лучшия офицерские и унтер-офицерские лошади были из окрестностей Бердичева.

Выпроводил из дому графов и выдал дочь за подольского шляхтича — домоседа, но владевшего табунами прекрасных польских лошадей. [124]

Богатые паны, владевшие несколькими, а то и несколькими десятками сел и даже местечек, старинного шляхетского рода, владельцы тех же имений, которые принадлежали их отцам и праотцам. Это было первое условиe так называемого в других местах магнатства. У нас их звали свояками (koligatami). Они стояли во главе этой привилегированной шляхты по рождению. В нее вступали люди известные в науке, писатели ученые и уважаемые, люди, занимающие высокие дворянские должности, имеющие военные чины, особенно в польском войске. Во время Наполеона I быть солдатом под командой генерала Домбровского, значило быть паном, хотя бы у него не было ни денег, ни имений, колигатом, [125] желанным в обществе колигатов; такой человек мог ни о чем не заботиться и жить себе спокойно.

Чиншевая шляхта была бедна и забита, и потому упала духом и утратила шляхетскую гордость. Добрый пан, который был матерью для крестьян, несмотря на все свои достоинства, являлся мачихой для шляхты. Квартиры для [126] солдат, подводы для войск, казенные повинности, все это должен был отбывать чиншевой шляхтич.

Вольные крестьяне почти все жили в лесах, в качестве бутников, плотников, рудокопов, чернорабочих при обработке лесных материалов. Поселения их были очень многочисленны в Гутах, Руднях и пр. Это был народ красивый, [127] крепкий, трудолюбивый и бойкий, превосходные работники; были такие, что зарабатывали до ста злотых (sic) в день шлифованьем и резьбой по стеклу, отливкой зеркал, обработкой железа и другими подобными трудами. Они не были прикреплены к земле, не были также крепостными того или другого пана или казны, имели право переходить с места на место, по выполнении предписанных обязанностей.

В слободах паны торговали всем, начиная с дерева на постройку хат до уборов, жизненных припасов, женских украшений, содержали шинки с разными напитками, торговали даже детскими игрушками. Все эти товары были панские, а пан был главным и единственным торговцем и отпускал все в кредит без всяких затруднений, записывая такие долги в шнуровые книги, как капитал, на который присчитывается законный процент; в те же книги заносились и заработки, но уже без процентов. В конце года рассчет. Капитал рос долго, но я никогда не слыхал, чтобы заработок равнялся ему. Через несколько лет каждый вольный поселенец имеет уже несколько тысяч долгу и утрачивает свою свободу, пока не выплатит долга, а так как выплатить не может, то попадает в такую же крепостную зависимость, как и ревизские крестьяне. Этот способ лишения человека вольности посредством втягивания в долги, хотя кажется на первый взгляд несправедливым, законен там, где собственность является основой общества. Не совсем безвыгодно это и для самих вольных поселенцев, потому что принуждает их оставаться на месте, а только камень, остающийся долго на месте, обрастает... С другой стороны это устраняет коварную конкуренцию спекуляторов, которые, основывая новые фабрики, рассчитывали бы на барыш вследствие уничтожения прежних, приманивая к себе рабочих обещаниями. Не так то удобно это делать, когда нельзя иметь этих рабочих иначе, как уплатив готовые деньги за их [128] долговой капитал. Это средство, несмотря на то, что оно, по-видимому, безнравственно, обеспечивает существование фабрик, их улучшение и разростание. Может быть, эта система долгового капитала, улучшенная в смысле добросовестности и потребностей места и времени, была бы наиболее подходящей при переходе из крепостного состояния к полному освобождению, потому что служила бы преградою безначалию, дабы оно не перешло в своеволие, распущенность и, может быть преступление.

У худого пана для крепостных был ад. В описываемое время был начат процесс против пана Г. в Киеве и этот помещик был посажен в тюрьму за жестокости над крестьянами. Он подвешивал женщин к потолку за волосы и понемногу подрезывал косу бритвой, пока не оставалось так мало волос, что они не могли удержать тела; женщина обрывалась, и на крючке оставался кусок кожи с волосами. Другой помещик, пан И. А. приказывал пахать, запрягши в плуг баб и девок. Бедняжки падали, таща плуг, а панские живодеры били батогами этих обращенных волею панскою в рабочий скот крестьянок. Пан В., гусарский офицер, пригласил к себе в гости товарищей гусаров и велел [129] дворовым козакам и гусарам-вестовым собрать силой молодиц и девок для участия в увеселениях. Они гуляли, пока мужья, братья и отцы этих несчастных жертв разврата не привезли возов сухого сена и соломы, обложили ими дом, как валом, и зажгли. Двор горел, а крестьяне стали с ружьями, косами и топорами вокруг, как духи-мстители. Ни одна живая душа не вышла со двора, — все сгорели вместе. Крестьян сослали в Сибирь, село опустело, а пожарище осталось, как напоминание о суровой каре. Видели мы и панов В. и Д., ставящих на карту и проигрывающих своих крепостных, — жен и дочерей одному, а мужей и отцов другому. Видели многих, продававших ревизские души, как рабочий скот, хуже собак, потому что дешевле. Высочайшие указы запрещали продавать крестьян без земли, но не было запрета покупать землю без крестьян. Обыкновенно сегодня продавалась земля с крестьянами, а завтра покупалась та же земля без крестьян, и крестьяне одни оставались у покупателя. Можно было делать что угодно, но только осторожно, обойти закон, обмануть закон, потому что это было не наше. Не знаю, не было ли бы то же самое, если бы было наше.

Такие отношения между владельцами и крестьянами вселяли взаимную ненависть в тех и других. Обвинять в этом правительство и чиновников нельзя, никто не мог бы указать ни малейшего их действия, которое способствовало бы этому; напротив, от этого отечески предостерегали; притом и охраняли шляхту от оскорблений и мести. Правительство предоставляло владельцам полную свободу заниматься улучшением быта своих крепостных, даже поощряло это и награждало тех, которые отечески [130] обходились с крестьянами, а чиновникам были даны строгия приказания не вмешиваться в отношения между помещиками и крестьянами и, сказать правду, в этом отношении мы не испытывали никаких стеснений

Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Садык-паши) // Киевская старина, № 4. 1891