Я совсем не имею намерения говорить ни о политических обществах, ни о политических заговорах, ни о бунтах; я отмечаю их лишь постолько, посколько эти обстоятельства вторгались в жизнь, которою я жил. Заговоры были подавлены, бунт усмирен, а о политических обществах остались только предания, как об обломках потерпевшего крушение корабля. Правительство выказало мощный ум, силу и энергию. Население не дало увлечь себя стремлениям, которых оно не понимало и которые не находили отклика ни в его уме, ни в его сердце. Наказания были суровы, но заслужены.

Молодежь начала охотиться, разъезжать по ярмаркам, вести, точно на маслянице, разгульную, кочевую жизнь, и как прежде пересела с коней в экипажи, так теперь опять садилась на коней. За несколько лет пред этим на двадцать миль кругом едва можно было найти пару борзых и то большею частью плохих, а теперь все наперерыв хлопотали о борзых и верховых лошадях. Экипажи — фи! они нужны только для стариков и больных! Юноше-шляхтичу нужен оседланный конь. Изменился свет, изменились люди!

Граф Туркут, председатель киевский, променял село с несколькими десятками душ крестьян на пару борзых, и в память такого деяния село было прозвано «Два пса», и осталось с таким названием на последующее время.

Генерал Корженевский мой дядя, который в продолжение своей долговременной военной службы командовал эскадроном и бригадой, не садясь ни разу на коня, добыл себе откуда то из Литвы борзых и белую верховую лошадь, доставшуюся впоследствии мне, когда генерал-лейтенант свалился с нея в присутствии государя Николая Павловича.

Капитан Лаговский прозванный Капцио, из наполеоновской армии, брат почтенного полковника Петра Лаговского, тот самый Капцио, который, не умея командовать ни по-польски, ни по-французски, ни на каком другом языке, имел привычку отделываться ничего незначащими возгласами: «ту-туф-таф!» и, наконец «марш!», так вот этот то Капцио, услышав об Яголковском, взялся сам за спекуляцию, где не имея дела ни с аршином, ни с квартой, он не опозорил бы шляхетского звания, которое, как ни как, а, ради памяти предков, доброй гербовой шляхты, надо сохранять незапятнанным. Купил себе бродскую бричку, огромную, крытую белым полотном, точно передвижной шатер, запряг в нее четверку лошадей. В эту бричку посадил несколько борзых для охотников, несколько комнатных собак для любителей, несколько обезьян для модничающих паней, несколько попугаев для старых ханжей, сошедших со сцены, и так разъезжал из дома в дом, как бернардин за милостыней. И этот через два года стал помещиком.

Вся округа была одержима бесом охоты; у меня было более тридцати борзых.

То, что прежде бывало только в некоторых местах, теперь получило широкое распространение во всех трех губерниях: начались собрания охотничьи, танцовальные, научные и даже музыкальные и театральные. Край разделился на округа и в каждом округе соседи собирались и ехали в один из более зажиточных домов, где проводили несколько дней и снова целым поездом ехали в другой дом; поезд увеличивался от десятков до сотен. Из городов в назначенные дни приезжали на эти пиршества чиновники, военные и всякие вообще люди шляхетского звания. С утра ехали на охоту; в полдень дамы, одетые по утреннему, привозили завтрак; после завтрака охотились еще, более из угождения прекрасным паням, чем ради дичи; возвращались домой к обеду, а после обеда начиналась музыка, танцы, часто театральные представления, пение, ученые беседы, чтение литературных произведений.

Со дня св. Варфоломея, 15 августа, начиналась охота на волков. Молодых зверей приманивали, подражая вою старых, а поутру приманивали старых подражаньем вою молодых, и обманутых таким образом отдавали в жертву выстрелам охотников и зубам гончих.

Со дня св. Михаила начиналась охота с борзыми в степи, с гончими в лесу, облавы в тростниках на большого и малого зверя, в пущах на кабанов, на лосей, оленей, нередко на рысей, подчас на медведей, с борзыми, облавой, на дроф и куропаток с подъездом, на уток и гусей на озерах, на тетеревов с чучелами в будках.

С поминального дня, когда сойдет снег, начинали охотиться с борзыми, с гончими, с ружьем; начинались ночные охоты на волков с поросенком и из засады. И так продолжалось до 15 февраля, когда кончалась охота.

Старшие мало помалу примкнули к молодежи. Знакомились друг с другом; гербовые сходились с негербовыми. Приучались к трудам, отваге, сметливости, предусмотрительности, чтобы быть всегда наготове. Младшие разсказывали, старшие давали совет. Женщины поощряли к охотничьим подвигам, а в награду забавлялись и никто не помышлял об усталости, об отдыхе. Гуляли до поздней ночи, а с разсветом были уже на охоте. Рыцарство закалялось, знакомилось с охотой, привыкало умываться дождем, обсушиваться на ветре, отдыхать на голой земле, мало спать и всегда быть на ногах.

После Иосифа Стецкого, об охотах которого я уже говорил, самые известные охоты были у Чечеля на Волыни, и у генерала Козловского в Лозове на Украине, да еще у гусарского майора Эмме под Любаром; эти три охоты различались по своей организации и заслуживают упоминания.

У Чечеля псарня была и немногочисленная, и не отборная, но отличалась немецкой систематичностью, прусским порядком, собаки были отмечены клеймом с гербом Чечеля и номером; мешки с сетями, запасами, с амуницией, с оружием и самое оружие — все было заклеймено и занумеровано. Ловчие, доезжачие, псари, кучера — все были в зеленых ливреях, с гербовыми пуговицами и со знаками, показывавшими функции и должность каждого. Все было взвешено и измерено. Каждый день составлялись рапорты, велись формулярные списки охотников и собак с отметками смотрителя, который два раза в месяц делал смотр. Эта охота напоминала, однако, большую тучу, которая разражается маленьким дождиком. На этих охотах все было слишком уже по-немецки, и крепкоголовые русины не могли к этому привыкнуть.

Как отец не ведал слова: «не знаю», так сын не понимал слова: «нельзя».

Под Эриванью с 3,000 конницы разбил он стотысячное войско Аббас-Мирзы, и Эривань досталась России. Чрез горы, по которым могут ходить только армянские и курдистанские козы, перешел он с кавалерией до Эрзерума, и от Эрзерума до Требизонта — купать коней в Черном море. Возвратившись в Лозов, он занимался охотой с убеждением, что если офицеры хороши, то всякое войско должно быть хорошо, а чтобы офицеры были хороши, надо поднять в них дух по-старинному. Он муштровал козаков, офицеров охоты, от них требовал много, а от собак только того, чтобы они шли туда, куда идут козаки.

Майор Эмме учил своих собак палкою и плетью. А что может сделать в хороших руках добрый арапник не только со зверями, но и с людьми! И в этом отношении и люди не отличаются от зверей, как утверждают некоторые.

Сенатор Илинский устроил даже охоту на лосей в своем Новом Риме. Сенатор Илинский был особой исторической, камергер и любимец императора Павла, гражданско-военный кардинал in partibus, директор инквизиции, управляемой о.о. иезуитами, водворенной на романовских болотах, на которых стояла Roma Nuova.

В Новом Риме был большой дворец с огромными окнами в одно стекло, с колоссальными зеркалами. Пан сенатор сидел в кардинальской пурпуровой мантии, украшенный звездами и орденами, возле него пани сенаторша, по одной стороне несколько иезуитов, а по другой несколько гусаров. Прием был панский; охота, которою распоряжались два сына сенатора, удалась прекрасно. Но что больше всего врезалось мне в память, это итальянская опера «Дон-Жуан», исполненная крепостными артистами пана сенатора.

Пан сенатор, пользуясь своим значением в Риме, с дозволения св. отца, послал несколько десятков мальчиков и девочек в его столицу учиться пению и музыке. Так как это были подданные, записанные в ревизские сказки, и представлявшие собственность пана сенатора, то чтобы им не захотелось вольности, сенатор поместил их в иезуитскую коллегию, под опеку и начальство о.о. иезуитов. Предприятие удалось; возвратились артисты, — ни один не остался в Риме, — и, в общем, очень недурные. Пан сенатор отдавал их в наем театрам житомирскому, бердичевскому, каменец-подольскому, а на время контрактов киевскому, за это получал денежки звонкой монетой, и дело шло хорошо.

Таким оригиналом был литовский дон Кихот, польский шляхтич татарин Липка Ахметович, называвший себя пашей, не сыном солнца, ибо этот титул принадлежит султану, но внуком князя, частный пристав сенатора-кардинала Илинского, имевший свой престол на развалинах ратуши Нового Рима, товарищ по мысли и перу графа Генриха Ржевуского, поклонник и панегирист этого разумного человека, каратель и бич Божий на этого человека без сердца.

Отсылаю читателя к написанным мною прежде книжкам под заглавием “Gawgdy", где я много писал об этом литовском дон Кихоте, который, кроме рыцарских вкусов героя Сервантеса, обладал еще даром второго ведения и предвещания. Он был лучшим предсказателем чем Вернигора, потому что ни на Гончаровской долине, ни на Перепетихе, ни на Янчине не заиграли военные трубы, англичанин поступил на службу к немцам, француза немцы обобрали до рубашки, а турку и не снится поить коней в Висле, — хорошо, что немцы и мадьяры не запрещают ему поить коня дунайской водой.

Помню, как Ахметович ездил из дома в дом и ворчал, как бы в бреду:

— Внутри земли огонь горит и тлеет, образуется кратер, выльется много лавы, но все кончится ничем, и так будет повторяться несколько раз, пока едино-язычные не соединятся в единой вере и в едином деле, тогда воспоют: «алиллуйа, алиллуйа» и люди...

Каждый понимал это как хотел, а Ахметович прослыл за предвещателя.

Оба эти сановника королей-саксонцев не верили ни разделу Польши, ни водворению новой власти; присутствие русских чиновников и войск они объясняли себе бунтом козаков, которые шатались где-то там подле них, на Украине. В своих домах они не насиживали места, были редкими гостями; вся их более ценная утварь была сложена в монастыре оо. кармелитов под охраной Божией Матери бердичевской; скота они не имели, потому что он может подохнуть, да и гайдамаки могут его угнать; полей не засевали, потому что гайдамаки могли бы потоптать хлеб конскими копытами; крестьян отпустили на оброк; этот оброк и продажа лесов давали им достаточно дохода. Дочерей оставляли на сохранение соседям по очереди; «Шум» сделался уланским капитаном; «Галас» — ксендзом; «Тартас» и «Клопот» — поручиками; а два старика продолжали ездить из дома в дом.

Воздух этой бердичевской округи был наполнен духом высокой фантазии, вследствие плодородной почвы или, может быть, вследствие еврейских штук, так как в одном Бердичеве считалось по переписи 40,000 евреев.

В Бердичеве было ежегодно четыре ярмарки, и каждая продолжалась почти 4 недели. На ярмарках бывало по 40,000 лошадей в табунах и по 20,000 в конюшнях, по 100,000 голов скота разного рода, а смолы и дегтю столько, что, кажется, хватило бы на всю Россию, а что касается до товаров, женских уборов и украшений, золотых и серебряных изделий, то голова шла кругом при взгляде на все это. Были гастрономические учреждения, которые сделали бы честь Парижу, Лондону, Вене и о которых Стамбулу и не снилось; были кондитерские, был театр, где давались комедии, трагедии, мелодрамы, был цирк. Бердичев с Гнилопятом был все равно, что Стамбул с Босфором: кто в нем побыл, тот никогда о нем не забывал, а кто бывал там на ярмарке, тот непременно хочет вернуться туда.

Шляхта и хлопы гуляли в Бердичеве каждый по своему, но всегда по козацки.

Шляхта копировала хлопов. Три брата Боровецкие получив огромное наследство после дяди, пропускали его следующим образом. В огромной дядиной коляске, запряженной восемью лошадьми, возседали три брата, а перед ними и возле них лежали мешки с серебряными рублями; конные козаки ехали впереди и позади. Так они торжественно въезжали чрез махновскую рогатку перед самым шабашем, когда везде полно евреев. Экипаж ехал шагом, а братья разбрасывали на право и на лево рубли. Евреи бросали ради шабаша торговлю, но не поднять рубля — это был бы непростительный грех; рубли падали под колеса, под лошадей, евреи дрались между собою, и пока братья доезжали до бродской рогатки, то была уже целая куча избитых евреев.

На жалобы евреев полиция отвечала:

— Черт его знает, что за козак это был, откуда приехал и куда уехал, ищи теперь ветра в поле!

Сажали их же в холодную и евреи за все сами же платились.

При самом въезде в Бердичев, у махновской рогатки была конная площадь; на небольшом отлогом возвышении обширное пространство, все заставленное клетками из толстых дубовых досок. Туда во время ярмарок загоняли стада лошадей табунных, заводских, татарских, киргизских и всяких пород азиатских. Во всех конюшнях, во всех дворах были лошади. В то время лучшие цуги выходили из стад президента Ивановского. Кроме лошадей в станках на ярмарочной площади, продавали лошадей в табунах за городом, на бердичевских лугах, и там то выказывалась вся ловкость табунщиков и коней, бывших под ними. Каждую ярмарку бывали конские бега на почтовой дороге. Известнейшими спортсменами были Запольские, Абрамовичи и Мирза-Али. Бывали огромные пари.

В Бердичеве была главная таможня для всего приднепровья, но мне не приходилось слышать об открытии когда-нибудь контрабанды, а ее постоянно искали. Усердны были чиновники; но, должно быть, бердичевские евреи были добросовестными исполнителями уставов и законов.

Бердичев приносил огромные доходы и владельцу, и казне. Достаточно сказать, что за одно право продавать дрожжи платилось ежегодно 40,000 злотых польских. Польский народный банк устроил два отделения: в Бердичеве и в Одессе.

Я так много написал об еврейском Бердичеве, как будто писал о старом Киеве, потому что, по моему мнению, только эти два города во всей юго-западной России носят особый отпечаток, чуждый иноземного влияния, оба не подтянуты под западные образцы и формы. Здесь еще веет славянством, шляхетством, козачеством... Старый Киев это всеславянская столица славянского духа. После поляков-козаков явились поляки-русины и должны еще явиться поляки-славяне, потому что это колыбель веры славянской, веры народной. В Киеве пало славянское рыцарство, в нем оно растет и вырастет во всеславянского великана.

В этой округе процветали не только ярмарки, но процветали также и науки. Карл Сенкевич из Калиновки; Ян Сенкевич трудолюбивый историк; Алексей Фелинский автор “Барбары"; Симон Конопацкий чувствительный певец идиллий; Пиотровский талантливый изследователь польского права и прав иноземных, имевших применение в Польше; Словацкий, профессор литературы, отец Юлия Словацкого; мои товарищи молодости, товарищи-саратники: Карл Ружицкий, Ян Омецинский, Михаил и Викентий Будзинские и др. — все они были шляхтичи из бердичевский округи, и все показали, что умели владеть и саблей, и пером.

Во всей Польше, Литве и юго-западной России не было того, что было в Бердичеве и в его округе; там гуляли пышно, шумно, по шляхетски, а не по-французски и не по-немецки. Слово не говорилось на ветер, а дело было серьезным делом.

Невозможно не помнить об этом еврейском Бердичеве; я уже состарился, а все еще мечтаю о нем, он так живо встает перед моими духовными очами, как будто я был в нем еще вчера, и я так люблю его, как будто бы должен был в нем жить и умереть.