ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(САДЫК-ПАШИ).

Мы застали в Ючевле артель из 80 козаков под начальством зятя Ивана Солтана, который носил на лице рубец от сабельного удара, полученного в битве под Кулевчей, назывался этот начальник ватажком; при нем были: эсаул, писарь, скарбник и два прикащика, остальные казаки были простыми рабочими. У артели было два воза и несколько лошадей, верховых и вьючных. Все рыбаки были вооружены. Тут же солили пойманную рыбу и приготовляли икру; о всякой продаже записывалось в книгу, а деньги вносились в кассу. При ватаге было два старика, которые надзирали за всем этим делом. Кроме того, козаки охотились здесь на кабанов и водяных птиц, которых на озерах было великое множество. Дичью кормились и солили ее в огромных бочках, которые отсылали в Биневле для войска.

Мы посетили развалины, или точнее груды кирпичей и ямы, оставшиеся от семи селений. Села эти были, вероятно, многолюдны и богаты, что было видно по остаткам печей и обширных фундаментов, но не было видно ни одного [105] фруктового дерева. Я думал было, что деревья пересажены на новые места, но мне объяснили, что садоводство так же противно обычаям, как и земледелие.

Из Мольгары мы поехали в «талике», род крытой повозки, запряженной тройкой лошадей с привязанными хвостами, чтобы оне не могли отгонять мух и, побуждаемые мухами, вместо кнута, бежали быстро без понуканий ленивого возницы. Таким образом мы доехали до Эноса, плохого городка, построенного среди болот и славившегося своим нездоровым климатом, но в то время известного по торговле. Здесь мы заехали к родственнику Сайха, бывшему консулом трех или четырех европейских держав. [106]

III.

Мы выехали из Эноса на почтовых лошадях. По дороге к нам присоединился какой-то арнаутский бей со свитой из нескольких сот человек, на лошадях, мулах, ослах и пеших. Он сообщил мне, что его зовут Арслан-бей, и что он едет в Стамбул хлопотать о серкердарстве. Арнаут бывал на Корфу, в Tpиecте и в Венеции и был очень приятным и интересным собеседником. В Галиполи мы остановились в одном и том же хане и вместе отправились к губернатору. Выходя от губернатора, я встретил [107] запыхавшегося Саиха, который сказал мне, что консул французский, испанский, португальский и пр. пришел ко мне с поздравлением и подарками, а Равский засадил его ощипывать кур, грозил ему нагайкой, и консул повиновался. Бедный Саих думал, что свет перевернулся вверх ногами, и в его воображении уже рисовалось, как нас будут четвертовать или сажать на кол. Я побежал в хан и что же застал? Консул стольких держав оказался евреем из Бердичева, выехавшим оттуда уже после 1831 года. Одет он был по-еврейски в лапсердаке, с пейсами, в шапке из хорькового меха, но с широким галуном. В Бердичеве он был рабочим у купчихи Ривки и хорошо знал моих родных и меня самого. Услышав в конаке мою фамилию, он пришел с подарками — головой сахару, шестью бутылками вина, бутылкой рому, оком кофе и несколькими убитыми курами. Равский был в припадке «высокой фантазии» и, увидев нашего жида, забрал подарки и велел ему ощипывать кур. Слуги консула, при виде грозного усача с ногайкой в руке, разбежались, а консул снял шапку с галунами и стал исполнять приказание. Сам же Равский расхаживал по комнате, насвистывал и похлопывал в такт ногайкой по сапогам.

Село Биневле лежало в пяти верстах вправо от большой дороги из Бандермы в Михалич, там жило козачье войско Игната Некрасова, как оно называлось оффициально. На дороге, которая вела в селение, стояло трое вооруженных конных козаков. То была привилегия этого войска — не допускать в свое селение чужих людей. Мы сказали десятнику, [108] кто мы, и что идем в гости к войску с разрешения султана, и показали подорожный фирман. Один из козаков поскакал в селение, а мы остались с двумя другими. Посланный скоро возвратился с двумя стариками и шестью молодыми козаками. Они пригласили нас в село. Когда мы разговаривали с ними, на их лицах выражалось недоверие и подозрительность. Мы подъехали к хану, стоявшему в нескольких стах шагах от села. Здесь собралось человек 300 козаков, одни только мужчины, старшина и сельский атаман, по фамилии Бутиков. Они хотели нас накормить, напоить и отпустить в дальнейший путь, как было у них в обычае поступать с беями, турецкими чиновниками и более почетными проезжими. После того, как я сказал, что хочу посетить их село, между ними начались толки. Одни принимали нас за агентов русского правительства, другие за запорожцев с Азовского моря, которые приехали высмотреть, нельзя ли выгнать их отсюда, подобно тому как за несколько лет пред этим выгнали их с берегов Дуная, наконец, некоторые считали нас за чиновников Муката-бея, приехавших обревизовать их благосостояние с целью обложить их, как и прочих турецких христиан. В то время некрасовцы пользовались вольностями и правами, обеспеченными прежними договорами. Одни предлагали отправить нас под конвоем в Бандермы или в Михалеч, другие утопить в озере. Это последнее предложение достигло ушей Равского, который со страхом прибежал предупредить меня. Саих тоже сказал мне по-французски, что против нас злоумышляют, хотят утопить нас в озере, почему и говорят между собою по-турецки. Видя это, я тотчас приказал сируджи взять лошадей, возвратиться в Бандермы, передать от нас поклон губернатору и сказать, что мы остаемся на несколько дней в Биневле. Это приказание было так быстро исполнено, что козаки не успели опомниться и воспрепятствовать отъезду сируджи. Таким образом мы остались.

Нас выручил козак Прокоп из Погребищ, дезертировавший из русских уланов, перешедший в [109] старообрядчество и принятый некрасовцами. Услышав мою фамилию, он сказал, что знает, кто я и откуда, что я польский шляхтич, пан, который повел своих козаков на войну с Россией и довоевался до того, что теперь принужден скитаться, как и сами некрасовцы.

Село состояло из хат, очень исправных, похожих на наши. В каждом дворе было по две хаты и конюшня, но, кроме конюшни, не было ни одного сарая, не было также ни огорода, ни одного дерева, ни изгородей, ни канав, отделяющих одну усадьбу от другой. Обычай не дозволял войску заниматься земледелием и скотоводством. Хлеб, овощи, мясо, даже молоко покупалось в соседних греческих селах, там же снимали в аренду винокурни, на которых курили для своих надобностей водку. Скота не держали, за исключением лошадей, и то только верховых, хорошей анатолийской породы, красивых и хорошо выезженных. В селе было 4 церкви, но ни одного священника. Для совершения треб привозили священников из соседних сел и тотчас отвозили их обратно. В селе было 4 дьячка и два старообрядческих монаха, которые заботились о церквах и отправляли некоторые церковные службы. В одной из церквей хранились знамена и оружие, в том числе вооружение атамана Некрасова. В другой церкви находился козацкий архив: именные списки козаков со времени перехода в Турцию, фирманы с выражением благодарности султанов за военную службу, числом 98, переписка атаманов и войска, книга привилегий войска, заключавшихся в свободе от всяких податей и пошлин на товары и продукты для удовлетворения потребностей войска и праве свободного выбора атамана и старшины. За эти привилегии козаки были обязаны выходить на войну на своих конях и в собственном вооружении, впрочем каждый козак получал 1,000 пиастров «на подковы», а во время войны они получали жалованье, провиант для себя и фураж для лошадей; по окончании войны они расходились по домам, если же война [110] затягивалась надолго, то козаки могли сменяться. В этой же церкви хранилась булава и печать Некрасова и другие булавы, золотые и серебряные, осыпанные драгоценными камнями, — дары султанов разным атаманам; между этими булавами самая богатая дана была султаном Махмудом атаману Ивану Солтану за войну 1827—28 гг., она была из литого золота; там же хранились печати атаманов и большая войсковая печать и стоял железный сундук с войсковой казной. По возвращении с рыбной ловли или с ловли пьявок сюда складывали вырученные деньги вместе с отчетами. Тотчас старшина под председательством сельского атамана приступала к распределению денег. По уплате сумм, полученных из кассы или занятых для найма озер и болот, с процентами, если таковые приходилось платить, и по выплате жалованья и наград бывшим на работах, чистый доход делился на три части: одна поступала в кассу на военные надобности — на вооружение и на покупку лошадей; вторая на школы, содержание церквей и расходы по отправлению духовных треб; третья делалась между вдовами, сиротами, ранеными, больными и убогими. Каждый козак, торгующий на территории ли войска, или вне ея, хотя бы в самых отдаленных краях, был обязан вносить 1/20 чистой прибыли в войсковую казну; эти деньги шли на местные потребности: на уплату жалованья должностным лицам, на покупку пожарных инструментов, содержание богадельни и на расходы по сношениям с турецким правительством. Маниовское озеро было пожаловано войску султаном; рыба, которую в нем ловили, шла на продовольствие жителей и не поступала в продажу.

При третьей церкви была школа, находившаяся в заведывании монахов и дьячков. Каждый козаченок, от 8 до 12 лет, посещал ее и обучался чтению, письму и счету, а также изучал Священное писание. С 12 до 18 лет учились военному делу под руководством опытнейших козаков. В 18 лет юноша становился козаком и мог идти на войну, с 30 лет козаки допускались к занятию военных должностей, а [111] в 50 лет козак становился «стариком» и мог быть выбран в старшины и в атаманы, сельские или войсковые.

На случай войны старшина назначала войскового атамана, причем принимались во внимание военные заслуги и способности. Войсковой атаман сохранял свое звание и в мирное [112] время до самой смерти. Таким же образом назначались: есаул, нечто в роде адъютанта, писарь — начальник штаба, обозный — интендант, хорунжий, сотники — т. е. капитаны или ротмистры, терджуман, т. е. переводчик на турецкий язык, и, кроме последнего, все они сохраняли свои звания пожизненно и в случае новой войны, если не совершили никаких проступков, вступали в исправление своих должностей без выбора старшины.

— Я (имя и прозвание) беру попечение о твоей душе перед Богом, буду молиться, чтобы Бог сохранил тебя для покаяния в грехах, а ты привези за то нам военную честь и доброе козацкое имя. [113]

Не было между некрасовцами зависти, интриг и доносов, как в других обществах. У них господствовала полная солидарность: каждый отвечал за всех и все за каждого. За несколько месяцев до моего приезда в Биневле, козацкая девушка, возвращаясь одна из Бандермы в Биневле, подверглась нападению одного из беев, владельца хутора, лежавшего по дороге. Она была приведена на хутор и [114] изнасилована. Возвратившись домой, она принесла жалобу сельскому атаману и старикам. Тотчас атаман и 40 стариков сели на коней и отправились на хутор, нашли там бея, и удостоверясь в его виновности, застрелили; каждый из них всадил в бея свою пулю. Затем они поехали в Бандермы к губернатору, и заявили ему, что убили свинью, так как застрелили бея, поступившего подобно свинье, что убили его все 41 и что 41 пулю можно найти в его трупе и, если очищение края и общества от таких свиней есть преступление, то они отдаются в распоряжение султанских властей. Губернатор отпустил их и только донес о случившемся сераскиру, под непосредственным начальством которого состояли козаки. Сераскиром был тогда Риза-паша. Дело было замято. По причине такой солидарности некрасовцы пользовались везде уважением. Ездили они всегда вооруженными, как солдаты султана.

На пирушках, на которые нас, во все время пребывания нашего в Биневле, всегда приглашали, присутствовали все, достигшие тридцатилетнего возраста, без различия званий; молодые люди прислуживали. Пред началом пиршества есаул громко провозглашал, что нельзя хулить Бога и Его святую веру и позорить честь женщин. После этого усаживались за столы. Угощение уже было на столе. Оно состояло из супа с рыбой и с клецками, из рыбы жареной и соленой с разными приправами, икры, вареников с сыром, пшенной каши на молоке, а иногда из жареного мяса и печений с сахаром [115] или медом, часто с приправой из мака и молока. Наедались досыта, запивая водкой или вином из огромной общей кружки, стеклянной или жестяной; по случаю нашего приезда достали из войскового сундука серебряный кубок. Начинал пить сельский атаман, и затем кубок, переходя из рук в руки, обходил стол, опоражнивался и снова наполнялся, так как каждому предоставлялось пить сколько угодно, пока не доходил опять до атамана; тогда начиналась снова круговая. Во время нашего пребывания атаман уступил мне честь начинать круговую, и я должен был отпивать из каждого кубка. Мы были свидетелями, как один козак за употребление неприличного ругательства был выведен есаулом за ворот из-за стола и перед дверями получил 30 палочных уда-ров. Если наказанный не унимался, то число ударов удваивалось, а после третьего проступка его оставляли на дворе закованным на всю ночь. После каждого наказания он должен был благодарить атамана и стариков. На этих пиршествах просиживали большую часть дня и ночи; одни приходили, другие уходили. Водки и вина выпивалось без меры. Есаул не садился за стол, а прохаживался вокруг него с палкой и наблюдал за порядком.

Одна вещь очень удивила нас в Биневле. Там не было ни одного еврея, хотя была корчма, где вино и водка лились потоками, и некрасовцы не чувствовали такого презрения к [116] евреям, как к грекам и армянам. Корчмарем и торговцем в Биневле были два брата волоха, которые много зарабатывали, но много и терпели и от отдельных лиц, и от начальства.

Прозвания у некрасовцев, как и на Дону, великорусские — Бутиков, Мазанов, Ефремов, Евсеев и т. п. Называют друг друга они всегда по имени и отечеству. Вместо гербов они употребляют печати с вырезанными по-турецки именем и фамилией; эти печати нужны им для торговых договоров и при сношениях с правительством; они носят печати всегда при себе. [117]

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Садык-паши) // Киевская старина, № 10. 1892