ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(САДЫК-ПАШИ).

От редакции. Приступая к печатанию нового отдела из записок М. Чайковского, отдела, относящегося ко времени пребывания автора записок в Турции, редакция считает необходимым для большей ясности рассказать вкратце о пребывании Чайковского в Зап. Европе до его отъезда в Константинополь.

После перехода австрийской границы часть повстанцев, в числе которых был и Чайковский, направилась в г. Брюн в Моравии, где они были радушно приняты местными жителями — чехами, среди которых были распространены панславистские воззрения, мало понятные, по-видимому, для польских эмигрантов. Но пребывание в Брюне было непродолжительно, так как австрийское правительство находило неудобным оставить бывших повстанцев на своей территории. Эмигранты отправились через Баварию в Швейцарию. Баварский король воспротивился проезду их через Мюнхен, и они направились через Ульм, где были торжественно встречены немецкими либералами. Но оказалось, что и поляки и немцы совершенно расходились в своих симпатиях и идеалах и потому плохо понимали друг друга. В Швейцарии повстанцы поселились в Шафгаузене, откуда совершили поездку в Аренсберг, местопребывание Людовика-Наполеона и его матери королевы Гортензии. Самого принца там в это время не было, но эмигрантов очень любезно приняла его мать. Во Франции в то время повсюду высказывались горячия симпатии к Польше и полякам, и выходцы поспешили перебраться в эту дружественную страну. [247]

Они перешли границу у крепости С.-Луи. Здесь эмигранты получили сведения, что часть бывших повстанцев находилась в Безансоне, часть в Авиньоне, а часть в Бурже; не военные эмигранты проживали в Шатору, а главари, сейм и ржонд народовый имели местопребывание в Париже. Чайковский с товарищами направились в Бурж. Там, по словам Чайковского, было более 4,000 поляков, из которых 1,500 было солдат, живших в казармах. Польские эмигранты во Франции тотчас разделились на множество политических партий, особенно это разделение усилилось, когда, после беспорядков, произведенных эмигрантами в Бурже, французское правительство распорядилось разместить поляков по многим городам. Из Буржа Чайковский с товарищами совершили поездку в Париж и виделись там с главами польских эмигрантов. В Париже они застали своих соотечественников разделившимися на партии, которые сходились между собою разве только в неприязни к князю Адаму Чарторыйскому. Пребывание Чайковского в Париже было непродолжительно, и он возвратился в Бурж, где и женился на девице де-Габаро. Из Буржа Чайковский переселился в Фонтенбло, и, вместе с товарищами, нес военную службу в стоявшем там гусарском полку. Здесь он подружился с Кипризли-Мегмет-пашей, служившим во французской армии, и здесь же написал сочинение о кавалерии, которое впоследствии и было напечатано во французском военном журнале. Через год Чайковский снова возвратился в Париж. Здесь он очутился в затруднительном положении: деньги были прожиты, а субсидии от французского правительства, которая выдавалась другим эмигрантам, Чайковский не получал. В поисках за средствами к жизни он решился было поступить в банкирскую контору, но один из его приятелей французов уговорил его попытать свои силы на литературном поприще; Чайковский написал по-францусски рассказ из украинской жизни, рассказ этот был напечатан и за ним последовали другие. От рассказов Чайковский перешел к газетным статьям политического характера. На его рассказы обратил [248] внимание Мицкевич и уговорил его писать по-польски. Так началась литературная деятельность Чайковского. В это время Ч—ский сошелся с Адамом Чарторыйским и представил ему свою политическую программу, которая состояла в следующем: необходимо, не обращая внимания на мнения эмигрантов, установить правительство, которое являлось бы польским правительством, перенесенным из родной страны в Париж, и вело бы иностранную политику, при чем должно обратить внимание: во 1-х на Рим, как центр католицизма, во 2-х на Восток, т. е. на турецкое правительство, которое «до конца сохраняло мир с Польшей и ни одним актом не признало ея раздела, и на христианских подданных султана, из которых одни такие же славяне, как и поляки, а другие враждебны государствам, разделившим между собою Польшу (?)». Такая политика придаст большое значение кн. Адаму в глазах европейских дворов и народов. В то же время надо организовать заграницей польскую военную силу. Вместе с тем Ч—ский сообщил Чарторыйскому, что он «не верит в возможность восстановления Польши собственными силами, потому что поляки не имеют и не могут иметь средств для борьбы с могущественными врагами, которые господствуют в стране, особенно при разладе сословий в польском обществе, при отсутствии цемента, который мог бы его соединить, при взаимной неприязни между панами и хлопами, при отсутствии людей с общепризнанным высшим общественным положением, которые стали бы во главе восстания, при народном легкомыслии, которое можно назвать политической незрелостью, при несчастном политическом недомыслии, которое есть тяжкая кара за наши грехи; каждое восстание должно повлечь за собою ряд несчастий, которые постепенно все больше и больше будут закапывать гроб Польши на веки. Потому то я всегда был врагом конспирации и пропаганды, вызывающих восстания в Польше. По моему убеждению, должно было действовать для блага Польши за границей, дабы приготовить там силу, которою можно бы было воспользоваться в случае войны между европейскими государствами, как средством заставить их заняться польскими делами». [249]

I.

Мы приехали в Стамбул ночью и я решил ночевать на пароходе. Ночь я провел, сидя на своем багаже, не ради того, чтобы прислушиваться к вою псов европейской столицы [250] могущественных султанов, которому отвечал вой шакалов с азиатского берега, и не ради того, чтобы любоваться ночным движением на черном фоне Золотого Рога, а потому что мне как то странно было очутиться на Востоке, не имея ни одного знакомого, без знания языка и обычаев. Янычары, потому что Бог знает, покончили ли они свое существование или преобразовались в другой мусульманский орден, чума, которая разгуливала по оттоманской империи, грозная власть русского посольства, о которой я слышал столько вымыслов на Западе, — все это беспокоило меня и проносилось в моем воображении. В таком настроении я заснул на скамье и мне приснился сладкий сон...

Я не успел еще раскрыть глаза, как в ушах у меня раздались возгласы муэдзинов, этих соловьев Ислама, призывающие правоверных к молитве. Голос их был так сладок, звонок и сердечен, что я подумал, должно быть, мусульмане очень сердечный народ, если их зовут таким голосом к молитве. Мне вспомнилась Польша, и я уже ухом и сердцем примирился с тем Востоком, к которому принадлежат славяне и который принадлежит славянам. А когда я увидел этот город, похожий на наш старый Киев, то сказал в душе, что ему действительно принадлежит имя Царьград, потому что это столица не только царства славянского, но царства всемирного. На фоне города, среди зданий различных родов и цветов, окруженных рощами кипарисов и садами, полными цветов, белые мечети с стройными минаретами, с блестящими куполами, были как бы планетами и кометами между звездами небесного свода. Мир неодушевленный и полуодушевленный был дивен, очарователен. Мир одушевленный не уступал ему: разнообразные уборы, одежды, разноцветные люди на конях, в арбах, на каиках, на лодках, пешком; на мосту, на улицах, на морском [251] берегу толпы людей теснили одна другую и в своем непрестанном движении приливали и отливали без начала и без конца. Я понял восхищение Магомета Завоевателя, когда, глядя на этот богатый ковер, на эти два изумруда, оправленные в бирюзу и разделенные друг от друга бирюзою, он задумал увенчать его бриллиантом султанского господства и исполнил это. Этот ковер чудной работы стал владением калифов ислама, падишахов обширного мира, но в жилах этих падишахов текла теперь уже кровь сербская, кровь славянская. С такими мыслями я сошел с парохода и высадился на берег в Тофане.

Он принял мое предложение и с тех пор до самой [252] смерти его, в 1857 г., мы были с ним неразлучными друзьями и политическими единомышленниками.

Вечер был проведен приятно и не без пользы для меня. Хозяин дома был тот самый Костаки, о котором так много говорили и писали, приближенный и даже [253] советник Гузрева, черкеса по происхождению, умом и ловкостью возвысившегося из невольников до сана великого визиря. Султан Махмуд очень его любил и доверял ему. Гуссейн-ага был победителем взбунтовавшихся янычар, а Гузрев в конец искоренил их. Он много сделал для проведения реформ в Турции; посылал за границу на свой счет много мальчиков, из которых вышли потом полезные деятели.

Ради успокоения религиозного фанатизма, который был придавлен, дремал, но не был уничтожен, Решида-Мустафу-пашу, бывшего душою реформы, назначили послом в Париж и в Лондон, а Ахмед-Фети-паша, при всех своих добрых желаниях, не имел возможности управлять Гузрев-пашей и чужеземцами, призванными для проведения реформы. Военная организация существовала на бумаге, но не на деле. Инструкторы, между которыми были люди знающие и добросовестные, без дела слонялись по улицам и по кофейням Перы, потому что им некого было учить. Комитет возрождения Турции заявлял о себе смешными и неудачными распоряжениями, напр, о вывозе из Стамбула собак и кошек на один из Принцевых островов и о выделке там из их кож лайки, а из мяса и костей — сала и т. п. В это время сгруппировалась и другая партия, сознавшая необходимость [254] реформы и благоприятствовавшая ей, партия более национальная, опиравшаяся на местные силы и также не фанатическая в религиозном отношении. Душою этой партии был Гассан-Риза-паша, бывший паж и любимец султана Махмуда, человек больших способностей, хотя и лишенный образования. Его единомышленниками были: Мегмет-Али-паша, зять умершего султана, Халиль-паша, другой зять султана Махмуда, черкес, земляк Гузрева, Реуф-паша, впоследствии великий визирь, женатый на сербке-христианке, Ага-Гуссейн-паша, победитель янычар, и Неджиб-паша, глава многочисленного и влиятельного в Стамбуле семейства, находившийся в родстве со всеми правящими лицами. Риза-паша и его единомышленники с большим уважением относились к Решид-паше, признавали его превосходство и считали самым способным человеком для дипломатических сношений; Гузрева и его сторонников они считали неспособными осуществить реформы.

На вечере у Маркополи я узнал также от греков, что черкесы продали множество поляков, которых подговорили дезертировать из русского войска, туркам и даже армянам и грекам, владельцам чифликов, выдавая этих поляков за своих невольников, и что эти бедняки пашут теперь [255] землю, и исполняют различные работы, что их продавали даже в Египет, Тунис и Триполи и что они боятся объявить о своей национальности, страшась еще худшого. Ни одно посольство не оказывало покровительства, не выдавало паспорта поляку, даже французское. Поляки были истинными париями в Стамбуле и в Турции. Мне даже советовали, чтобы я выбрал народность и фамилию не польскую, но я на это не согласился. Сохранение своей национальности и польской фамилии я считал за первый шаг в своем деле, за первый камень здания, которое я намерен был возвести.

II.

Свидание с Фети-Ахмед-пашей. — Поездка в Родосто. — Свидание с Гузрев-пашей. — Поиски козацких куреней. — Козаки-некрасовцы.

Вечером мы с Равским отправились на парусном судне в Родосто и на следующий день ночью приехали туда. Мы были задержаны до рассвета в кофейне, пока явился карантинный врач англичанин и мы получили разрешение [256] въехать в город. В кофейне сидел какой то араб в бурнусе и чалме и пристально всматривался в нас. По приезде доктора этот араб предложил через него нам свое гостеприимство, так как мы, по его словам, очень ему понравились, хотя и не обменялись друг с другом ни одним словом. Мы не могли отказаться от такого любезного приглашения. Наш хозяин оказался арабом из Сирии, женатым на венгерке, — и одним из зажиточнейших жителей Родосто. Дома он представил нам свое семейство и предложил старшего сына в качестве драгомана, что было для нас очень кстати, так как мы ни слова не знали ни по-турецки, ни по-гречески, а сын нашего хозяина говорил с грехом пополам по-французски и мы могли объясняться с его помощью.

Я с Равским и нашим драгоманом Сайхом выехали на почтовых из Родосто. За нами почтальон, по-турецки сируджи, вел коня, навьюченного нашим багажом. Мы ехали по прошлогодним стеблям бурьяна, по степи, подобной нашим украинским, и к вечеру прибыли в Кешаны. [257]

Это была артель козаков из села Биневле, донских выходцев, которых называли Игнат-козаками или некрасовцами, а иногда кубанцами. Предки их вышли с Дону после Булавинского бунта под предводительством Игната Некрасова и поступили на службу к татарским ханам. Они сторожили Кубань и крепость Анапу. По занятию Россией Крыма и берегов Черного моря, эти козаки с семьями и имуществом перешли в турецкие пределы и дошли до Синопа, откуда на лодках переехали на Дунай, где им было отведено для поселения урочище близ Задунайской сечи. Они составляли в султанском войске отборную конницу. Но они не могли поладить с буйными запорожцами и, после нападений [258] на их поселения запорожцев, после насилий и убийств, переселились с Дуная в окрестности Еноса и на берегу семи озер основали семь больших селений. Численность их должна была быть значительной, так как во время войны с Россией в 1827—28 гг. они выставили 2500 всадников, под начальством войскового или походного атамана Ивана Солтана, и были в большой милости у сераскира Мехмеда-Решид-паши, оборонявшего Шумлу. Когда некрасовцы были под Шумлой, полковник Муханов, высланный генералом Роттом с полком уланов и двумя орудиями к Дарданеллам, взял крепость Енос и потом посетил селения некрасовцев, где был встречен с хлебом-солью и колокольным звоном, потому что одни козаки, как некрасовцы, так и запорожцы, имели привилегию звонить в церквах в колокола. После этого посещения старшины, забравши всех жителей и имущество, переправили их на азиатский берег, на азиатские озера Маниос и там основали село Биневле. Семь же селений над озерами были сожжены ими самими и козаки вернулись из под Шумлы не на берега озер Сырджи, а на берега озера Маниос.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Садык-паши) // Киевская старина, № 8. 1892