ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(САДЫК-ПАШИ).

(Продолжение).

Холера свирепствовала во всем крае, особенно в городах и местечках. Очень странно началась она в Бердичеве. В доме одного раскольника, на дворе, была найдена мертвая женщина, вся посиневшая, с запекшейся кровью на губах. Закричали: «холера!». Все 14 докторов, находившихся в то время в городе, были призваны сюда; долго они осматривали труп, хотя осторожно, держась от него в нескольких шагах, и, наконец, решили, что это и есть азиатская холера. Михаил Войцеховский, впоследствии граф и знаменитый доктор, бывший в то время случайно в городе, не согласился с тем, что это азиатская холера, и один осмелился дотронуться до трупа. Наконец, разыскали мужа покойной, спавшего сном праведника в каком то сарае. Когда его, еще не протрезвившегося, привели к трупу жены и он услыхал слово: «холера», то поднял палку, которую держал в руке, и сказал:

— Проклятые доктора! Если бы я попотчевал вас, как ее, этой палкой, то вы бы все заболели холерой и поумирали.

Таким образом, он сознался сам, и действительно оказалось, что женщина умерла от побоев, но, к несчастью, чрез несколько дней появилась настоящая холера и народ остался при убеждении, что причиной холеры были раскольник с раскольницей, и скоро нашли в реке труп мнимого [277] виновника со связанными руками и ногами, но следствия не производили и не разыскивали виновных.

Переполох был очень велик, люди бежали в леса, но это продолжалось не долго. Городския власти выказали большую распорядительность; Войцеховский, назначенный инспектором народного здравия, не давал засыпать докторам и надо сознаться, что его старания о мерах к предупреждению эпидемии и прекращению ея в самом начале были так энергичны и успешны, что смертность в Бердичеве, даже на Песках, не была так велика, как опасались.

Надо признаться, что правительственные чиновники не воспользовались, как могли бы, появлением холеры, чтобы пресечь сообщения между дворянами и изолировать, если не отдельных помещиков, то отдельные уезды. Правительство этого не сделало, а напротив допустило повстанцев воспользоваться появлением эпидемии. Помещики отлично сумели устроиться на Украине и в Подолии и, нужно воздать должное Викентию Тышкевичу или тем, которые были его опекунами, почти все гражданские коммиссары, назначенные по случаю холеры, были уже посвящены в заговор и, имея в своих руках власть над крестьянскою стражею, устроили самым правильным образом сообщения между помещиками; я не слышал ни об одном случае доноса по этому поводу.

На Волыни, напротив, не было тогда никакой организации, никакой связи. Бегство Тадеуша Валевского и отступление Дверницкого разрушили и ту организацию, какая была на Волыни. Только несколько кружков сгруппировалось вокруг избранных предводителей. Один лишь овруцкий повет был организован по-своему, но так как в этом шляхетском гнезде считалось за грех служить в русской и даже в польской армии, то во всем повете не было военных, кроме маршалка Вильгельма, который два или три года служил юнкером в польских гвардейских гренадерах. Человек добросовестный и большой патриот, он не считал себя способным предводительствовать повстанцами и послал Карла Пашковского с молодым Галецким к Карлу Ружицкому с просьбой [278] прислать им офицера для организации восстания. Ружицкий назначил для этого капитана Сасинского, служившего некогда в наполеоновских уланах; тот сказал, что приедет тотчас, но не приехал, где-то затерялся, как и многие другие, рвавшиеся к восстанию, но потом оказавшиеся Бог знает где. Так сделал и Иосиф Залеский, начальник киевского повета и города Киева; испугавшись большой ответственности, которая могла пасть на него, или, как говорили некоторые, послушав совета Голеевского, сидевшего в тюрьме, он потихоньку выехал в Галицию, по примеру Тадеуша Валевского и многих других волынян из знатных фамилий, которые занимали важнейшия должности между помещиками и которые соединялись с Дверницким, чтобы уехать в Галицию.

В Киеве начались аресты и высылки.

Мы должны были выставить в назначенное место 800 всадников и 2,000 пехоты; каждый из нас должен был явиться на это место со своим отрядом. До нас дошли слухи, что повстанцы украинско-польские собираются в Красноселке, имении Липковских, в Губнике у Еловицких и в иных местах, что Вацлав Ржевуский двинулся из Саврани со своими козаками, что к повстанью пристали подполковник Быдловский, бывший адъютант ген. Ружницкого, и майор Радзишевский, что в поход выступают — Юрий Корсак с Победзинским из Бабчинец, Выжиковский из Рогинец, Герман и Иосиф Потоцкие из Белиловки и даже Нерей Абрамович, что у них уже были выборы вождя. Воинственная шляхта хотела Вацлава Ржевуского — Эмира Таш-Ульфера, но Еловицкие и иные не любили эмира. Он учил шляхту, как различать север и юг по мху на дубах, как узнавать ветер по наклонению травы, как по породам птиц угадывать в какой находишься местности — вблизи жилья, болота, леса или поля, как соображаться с положением звезд, все это он объяснял им, а Еловицкие, Липковские и др. ходили между шляхтой и говорили:

— Эмир бредит, что нам за дело до мха, трав, птиц и звезд, нам надо драться. [279]

При этом они угощали водкой, медом и вином и шляхта, по польскому обычаю, начала кричать: «Не хотим Эмира! Зачем нам арабов, мы хотим поляка!». Вождем, по внушению Еловицких, отца и сыновей, избрали старого генерала Колыско. Викентий Тышкевич, все думавший о своем брате Генрихе, будучи уверен Еловицкими, что старый Колыско передаст булаву в руки Генриха, подтвердил этот выбор, и Вацлав Ржевуский, подобно ген. Козловскому, был устранен.

Собрано было 19 эскадронов кавалерии, и еще каких! 4000 пехоты под начальством Владислава Загурского и 4 пушки под командой Эдуарда Еловицкого; начальником штаба был Орликовский. С таким войском ген. Колыско двинулся к Дашеву, на пир к графу Владимиру Потоцкому.

Много разсказывали нам о приключениях отдельных отрядов. Так, между прочим разсказывали о восстании Нагурничевского в литинском повете и о нападении на Литин, где не было другого русского войска, кроме инвалидов, которых у нас звали селедками, под командой капитана Хлопицкого, родственника известного диктатора. У гарнизона не было никакого оружия. Хлопицкий вывел инвалидов за рогатку, велел им снять шинели и при приближении неприятеля махать ими, как будто вытряхивая пыль. Ждать пришлось недолго. Кавалерия Нагорничевского шла на рысях с горы по большой дороге; сам Нагорничевский и Александр Голынский были во главе. Увидев инвалидов, они с криком ура! поскакали вперед. Хлопицкий подпустил их шагов на 30 и скомандовал махать шинелями. Когда инвалиды замахали шинелями, точно огромные птицы крыльями, лошади повстанцев встали на дыбы и всадники полетели на землю. Пришлось уходить, и город не был взят.

Нам сбор был назначен на 17 мая. Я, как и другие помещики, не полагался на крестьян, хотя любил их и знал, что и они меня любят, и не разсчитывал выставить более 30 человек, которых обязался привести с собою. Недостававшее до этой цифры количество дворовых я намеревался [280] пополнить молодыми людьми из чиншевой шляхты моих других деревень — Семаков и Агатовки.

Я попрощался с моими сестрами и отослал их в Агатовку к замужней сестре Сосницкой, попрощался и с моим старым слугою Игнатом, который плакал и говорил:

— Нет ничего удивительного, что панич делает глупости — он еще молод и неразумен, а вот что пан капитан (речь шла о Ружицком), имеющий детей, летит, как мотылек на огонь, Бог знает куда и зачем, — это странно.

Серебро, которого у меня оказалось много, даже после того как я взял все нужное мне в дорогу, и драгоценные вещи были оставлены, не спрятанными и не запертыми, так как некому было этим заняться. Позднее я узнал, что вся движимость и скот были вывезены и выведены крестьянами в степь, так что, когда пришли донцы, то нашли в Гальчинце только голые стены. После моего ухода в восстание, моя сестра Ружицкая была назначена опекуншей Гальчинца, а зять Сосницкий ея помощником. В Агатовке дело происходило иначе. Донцы, явившись туда, начали хозяйничать по-своему; Сосницкий все время молчал, но когда козаки стали ловить его любимых индюков, он не выдержал, надел на шлафрок все свои ордена, вышел и закричал на донцов так грозно, что те тотчас оставили его индюков в покое.

Ко мне прибыли два брата Выговских — Антоний, мой поверенный, и Станислав, мой школьный товарищ. Их посылала в повстанье мать и, когда они заявили ей, что не имеют ни ружей, ни палашей, сказала:

— А руки Выговских, разве это не оружие?

Кроме братьев Выговских, из шляхты со мной были Антоний Топчевский, мой управляющий, Феликс Росоловский, мой камердинер, Гарайский и Седлецкий, чиншевые шляхтичи, прочие были все крестьяне.

Мы сели на коней и выехали из села. Я ехал впереди, а остальные за мной по два в ряд. Все это были молодые люди, — только двоим из них было более 30 лет. Один из повстанцев нес хоругвь, которую вышила панна Роза [281] Залесная; на этой хоругви по малиновому атласу был вышит серебром архангел Михаил с поднятым мечем, попирающий ногами змея. Панна Роза вышивала эту хоругвь потихоньку от отца и братьев и отдала ее мне в подарок со словами:

— Помоги Боже!

Мы вышли из Гальчинца среди бела дня, перешли почтовый тракт и на большой дороге никого не встретили, кроме еврейского фургона, что сочли за доброе предзнаменование, и соседа Сильвестра Хрухровского, который разнес по окрестностям весть: «уже пошли!».

Это было 15 мая 1831 г., а сбор был назначен на Кравинецком хуторе 16 мая.

Помню, что я взял с собою четырех борзых. Перейдя почтовую дорогу, мы повернули направо в Гвоздовский лес и на опушке его остановились в кустах, с целью дождаться вечера; мой конь, очень дорогой, постоянно ржал, и не было возможности заставить его замолчать; я велел его убить и это было очень кстати, потому что вскоре мы услышали топот лошадей и увидели сотню донцов, двигавшихся по дороге из Реи в Катериновку.

С наступлением ночи мы тронулись в путь, прошли мимо Сосновки, перешли Гнилопят, а потом прошли через Пилипы, где жила панна Северина; мы видели огни в доме, слышали звуки фортепиано; мне очень хотелось заехать проститься, но обстоятельства побуждали спешить.

Мы дошли без всяких приключений до назначенного пункта и застали там только Карла Ружицкого и Яна Омецинского с несколькими десятками всадников; но вдруг, точно по уговору, с другой стороны хутора показался отряд — Мих. Грудзинский вел 25 уланов и 15 козаков. Вскоре прибыли братья Будзинские с Ант. Трипольским из Тютюнника, а за ними и другие. Когда мы сосчитали собравшихся, то у нас оказалось только 220 чел. конницы, но за то отборной. [282]

XI.

Сбор повстанцев. — Сражение под Чудновом. — Поход на Подолию и возвращение назад. — Граф Ростворовский из Мирополя. — Сражение под Молочками. — Иосиф Стецкий в Межириче Корецком. — Сражение под Тычицей. — Мазурка в Кошове. — Поход на Дубровину.

В тот же день из повстанцев было сформировано 9 взводов. Эти 9 взводов составили три эскадрона. Аммуниция и вооружение были козацкия. Три взвода в каждом эскадроне были вооружены пиками с осиновыми древками, на которые были насажены зубцы, обитые железом, саблями и пистолетами; сабли были только у унтер-офицеров — у 30 человек из моего отряда и у 25 из отряда Грудзинского; пистолетов было столько же; некоторые взводы вооружены были карабинами, а так как карабинов было не более 30, то недостающее количество было пополнено охотничьими двустволками и одностволками, которых было достаточно, так что и некоторые из вооруженных пиками имели ружья; иные были вооружены вместо сабель ятаганами, кинжалами и даже ножами. Одежда была разных цветов, но одинакового покроя, у всех были черные барашковые шапки; на трех человек полагался котелок. Лошади были породистые, хорошо выезженные и большею частью приученные на охоте к выносливости и быстрому бегу; всадники также знали свое дело. Боевой строй был в одну шеренгу; маневрировали согласно правилам польской кавалерии.

В кассе было более 150,000 рублей золотом и серебром, из которых 50,000 было внесено нами, повстанцами, и князьями Радзивиллами из Бердичева, а 100.000 были даром бердичевских евреев, доставивших еще котелки, немного оружия, 100 седел и 30 отборных лошадей. Кроме того, они прислали 16 молодых евреев для исполнения обязанностей шпионов.

У всех офицеров было по несколько вьючных и верховых лошадей; у меня их было 7; нельзя было иметь повозок; только одна повозка, запряженная тройкой, назначалась для кассы и аптеки. Медицинский персонал был у нас [283] довольно велик: три цирюльника — еврея и еврей —аптекарь, все из Бердичева; кроме того был доктор медицины виленского университета Терлецкий, который впоследствии сделался униатским священником. Был у нас и капелан — ксендз-базилианин из Любара, Коломыйский, отличавшийся рыцарскими наклонностями.

В тот же день мы исполнили несколько первоначальных военных упражнений, и отряд усвоил себе начала военной выправки. Трубачей у нас не было и вместо крика ура! велено было кричать: «слава Богу!». Ночью мы выставили патрули. Все военные эволюции выполнялись очень успешно, чему способствовало то обстоятельство, что мы были все охотниками.

Мы решили уйти в леса и там, двигаясь маршами и контрмаршами по окраинам лесов, возбудить восстание пеших, руководителем которого был назначен Тадеуш Струмилло и очаг которого был на берегах Тетерева и горного Гнилопята до самой Случи, где были расположены Гуты, Рудни, лесопильные заводы, Тригоры с монастырем инвалидов и ветеранов базилианского ордена, Новая Троя пани Дзяпынской; Новый Рим сенатора Илинского и Чудновская Гута — главные пункты сбора и дальнейших операций. Базилианский монастырь в Тригорах заключал в себе польския духовные силы всей округи; там было убежище всех базилиан юго-западного края, удрученных старостью, болезнями и уже отбывших положенные годы учительской деятельности; они жили здесь по-шляхетски: охотились, писали, читали, вели умные беседы. Это были разумные и ученые поляки, находившиеся в постоянных сношениях с окрестными жителями, всецело преданные польскому делу, но только с козацкой окраской, да иначе и быть не могло в ордене, пополнявшемся шляхтичами из юго-западной Руси.

Мы миновали Глубочек и около корчмы, на границе лесов Люцей и Буков, имений известного Тышкевича, находившихся в управлении Тадеуша Струмиллы, нас догнал молодой Вагутович, сын адвоката из Бердичева, который прозывался безносиком, так как у него от рождения не было [284] носа; он был очень речист, держался демократических мнений, любил покричать, к тому же отличался бездельничеством и большим честолюбием. Мы знали его за сторонника будущей централизации и еще более будущего коммунизма (?). Он говорил, кричал о том, что никто ничего не делает, не умеет делать, но все это были только слова без всякого содержания. Корчма стояла на распутьи двух больших дорог: направо — на Тригоры и налево — на Новую Трою и далее на Житомир, до которого было более 40 верст плохой дороги через леса, называвшейся жидовским шляхом. Разъезды уже возвратились с обеих дорог, наши козаки были уже на конях и построились повзводно в колонну, офицеры находились перед фронтом, а Карл Ружицкий в нескольких стах шагах в стороне, под развесистым дубом, разговаривал с каким то шляхтичем, приехавшим из окрестного села.

Вагутович выехал вперед и по-цицероновски стал держать речь:

— Дворяне! за грибами, что ли ведут вас в лес? Бабам только пристало собирать грибы, а вам, отважной молодежи, надо расковать цепи, сковывающия народ, искупить саблей насилия, совершенные вашими отцами, их несправедливости, их тиранства! Дубы и сосны, которые окружают вас, — не люди; люди плачут в Житомире, взывают к вам, кричат вам, изменники, изменники! За мной, дворяне, на Житомир! на Житомир!

Он обнажил саблю, и почти все офицеры, с Северином Пильховским во главе, последовали его примеру, крича: «На Житомир, на Житомир!», и поскакали за ним. Поскакал даже старый Дунин. Перед фронтом осталось только трое: Мих. Грудзинский, Ян Омецинский и я. Козаки стояли на месте и пересмеивались между собою, говоря:

— Ну и паничи!

Ружицкий вскочил с места, сел на коня, но недовольные уже возвращались один за другим, пристыженные, как борзые с поджатыми хвостами. Вагутович не возвратился, да и хорошо сделал. Ружицкий не произнес ни одного слова [285] укоризны, но так посмотрел на них, что они рады были бы от стыда провалиться сквозь землю.

Это происшествие имело однако хорошия последствия. После неудачной выходки стали стыдиться и размышлять о ней, и в отряде водворился порядок и слепое повиновение; поняли, что у них недостает ума для того, чтобы командовать, но есть достаточно доброй воли для того, чтобы повиноваться, а Ружицкий понял, что у него нет советников, и с тех пор поступал по собственному усмотрению; в этом и заключалась главная сила бердичевского восстания.

Под самыми Люцями мы получили очень неприятное известие. Тадеуш Струмилло, который принял командование над пешими повстанцами, не взвесил ни своих способностей, ни важности принятых обязанностей. Когда он увидел массу предстоявших трудов и еще более опасностей, то, вместо того, чтобы сознаться в своей неспособности или трусости, (что нанесло бы удар только его самолюбию, а не делу и дало бы возможность пособить горю), он постоянно доносил, что вошел в сношения с базилианами в Тригорах и со всеми жителями лесных хуторов, что можно разсчитывать не на 2,000, а на 10,000 повстанцев. Когда же он узнал о моем выступлении из Гальчинца, то вместо того, чтобы отправиться в Буки, где он жил и где был один из сборных пунктов повстанцев, уехал к своему брату Игнатию, которого не застал дома, а встретил вместо него исправника, приехавшего произвести обыск и арестовать Игнатия; тотчас же заявил исправнику, что он Тадеуш Струмилло, брат Игнатия, и готов ехать вместо него; но исправник вовсе не захотел брать его под арест, говоря, что Петра не берут вместо Павла, вследствие чего пан Тадеуш наговорил ему дерзостей, чтобы попасть под арест и быть отвезенными в Житомир. Когда переодетый крестьянином базилианин, привезший нам это известие, выезжал из Тригор, туда вступала уже сотня донских козаков и пол батальона пехоты, а другие русские отряды были посланы в Новую Трою, Романов и Чудновскую Гуту. Теперь не было уже и речи ни о нашей пехоте, ни о [286] треугольнике для наших операций, образованном тремя крайними пунктами: Новый Рим, Новая Троя и Тригоры.

Мы возвратились в Дрылов, и туда приехало к нам шестеро слуг Камилла Пиотровского, сообщивших, что их панич и все Пиотровские, так же как Заблоцкие и Францишек Янковский, убежали из своих домов, Бог знает куда, но что крестьяне готовы к восстанию и ждут нас.

Как мы узнали впоследствии, многие из помещиков, при том молодых, добровольно отдали себя в руки властей, даже платили за то, чтобы их арестовали, с целью избежать необходимости примкнуть к восстанию. Эти господа, как и Тадеуш Струмилло, которого вскоре выпустили на свободу, объясняли свое поведение боязнью вызвать в крае гайдамачество.

Мы прошли Дрылов на разсвете. Наши шпионы, евреи, донесли нам о появлении разъездов ахтырского гусарского полка в окрестностях Чуднова, а один из наших разъездов даже видел несколько гусаров, разъезжавших около чудновской дороги. Так как по сведениям шпионов опушки лесов были заняты пехотой и отрядами гусар и донцов, то мы направились влево, в степь и, свернувши с дороги к с. Бабушкам, расположились на отдых в долине, которая скрывала нас от взоров идущих и едущих по большой торговой дороге из Бердичева в Чуднов.

Ружицкий велел пустить пастись лошадей и накормить людей, а сам разговаривал со шпионами и с бабушкинским экономом, который ехал из Чуднова; никто из нас не осмеливался приблизиться к ним, так как мы догадывались, что готовится нечто важное. Наконец, был позван Мих. Грудзинский, и начальник (так мы звали Ружицкого) стал с ним о чем то говорить, указывая рукою по направлению к Чуднову. Затем трем взводам 1-го эскадрона, моему, Яна Омецинского и Адольфа Пильховского, было приказано сесть на коней, и мы пошли прямо на чудновскую дорогу. Грудзинский командовал нами. Станислав Дунин двинулся с одним взводом влево на взгорье между Бабушками и Чудновом, Пржиборовский, тоже с одним взводом, к [287] рощицам, которыми начинались чудновские леса, а Ружицкий шел со 2-м эскадроном в нескольких стах шагах за нами по большой дороге.

Мы шли колонной, повзводно, форсированным маршем, и едва взошли на пригорок, как увидели по ту сторону отряд гусар, которые разбежались вразсыпную и открыли длинную колонну пехоты. Грудзинский тотчас скомандовал «рысью», потом «опустить пики» и «в галоп». Пехота была атакована так неожиданно, что командир ея не успел даже скомандовать; раздалось несколько выстрелов, но мы уже смяли пехоту. Русские бросили оружие, но мы, как ураган, пронеслись вдоль всей колонны. Мы доскакали до Чуднова; гусары укрепили въезд, поставив поперек его возы в виде баррикады; но и это не помогло; мы преследовали гусар в самом Чуднове; 18 из них пало, в том числе один офицер, 22 солдат и одного офицера мы взяли в плен; только двое из этого отряда успели убежать. Пехота была взята в плен вся. Это был батальон, на две трети состоявший из рекрут.

После этой победы мы возвратились к Бабушкам, в долину. Часть оружия и аммуниции, которую не могли забрать с собой, ми зарыли в землю на месте, указанном экономом, приняв меры для сохранения вещей от порчи. Лучших лошадей взяли с собою, а худших выпустили в поле. Пленным русским было выдано по полтиннику на человека, и с наступлением ночи Тулинский с отрядом наших козаков вывел их на опушку леса и отпустил на все четыре стороны; офицеры были доставлены в Турчиновку, и эконому было поручено отвезти их в Житомир.

Этот сводный батальон был назначен в бердичевский гарнизон, так как 3-я гусарская дивизия вышла из города, оставив только запасные эскадроны и батарею артиллерии, в которой не было полного комплекта ни людей, ни лошадей. Кавалерия употреблялась для разъездов, так что в городе оставалась только артиллерия. О нашей победе туда принесли известия двое бежавших гусаров, предупреждая, [288] что с часу на час надо ожидать нашего нападения на Бердичев. Замешательство было полное. Евреи, хотя и знали очень хорошо, что мы идем не на Бердичев, скрывали это, и русские, несмотря на все разспросы, не знали, как стоит дело.

В нашем лагере была величайшая радость и я, хотя пред тем уже несколько недель был болен, почувствовал себя совершенно здоровым.

Мы двинулись на Подолию без всякого распоряжения со стороны высшего начальства. Ружицкий, не отважившийся в самом начале решиться на какой-нибудь смелый план, постыдно обманутый своими товарищами - помещиками (обман этот должен был вызвать в будущем колебания и неуверенность в его стратегических операциях), потеряв момент, когда мог воспользоваться и настроением народа, и неготовностью неприятеля, был вытеснен из опорных пунктов своих военных действий и как бы ощупью искал выхода из своего положения.

Мы пошли прямо на Хмельник, а потом повернули направо и, после двухдневного похода, остановились в Жеребках, имении ген. Корженевского, находившемся в аренде у какой то пани Рогинской или Рогозинской, у которой было 4 взрослых сына; двое из них служили прежде офицерами в русской армии, а теперь были в отставке. Там мы застали еще нескольких молодых людей, бывших в сражении под Дашевом, и от них то мы и услышали в первый раз об этом поражении и о сопровождавших его обстоятельствах.

Генерал Колыско прибыл под Дашев во главе отряда из 3,000 отборной конницы, 4,000 пехоты и 4 орудий. Граф Владимир Потоцкий, владелец Дашева, устроил великолепное пиршество по случаю прибытия генерала и повстанцев, бывших под его командой. В самый день торжества было донесено о приближении генерала Ротта с двумя уланскими полками — смоленским и курляндским — и 4 орудиями. Силы отряда ген. Ротта не превышали 1,500 человек. Вацлава Ржевуского выслали с эскадроном конных козаков в Левухи, в 7 верстах от Дашева. Когда готовились сесть за стол, [289] было получено известие, что Ржевуский вступил в сражение с авангардом Ротта. Еловицкие и Липковские стали кричать: «Пусть сражается, пусть покажет себя!». Через несколько часов было дано знать, что козаки Ржевуского отступают, а ген. Ротт со всеми силами спешит к Дашеву. Снова закричали: «Пусть приходит, мы себя покажем!». И не встали из-за стола. Вскоре прискакали Петр Копчинский и другие с известием, что Ржевуский погиб, что видели, как он упал с коня, что Скурат еще сражается, но не может удержать неприятеля. Тогда отдали приказ войску строиться, а сами остались допивать тосты. Только когда сообщили, что русские уже показались, командиры сели на лошадей, совершенно пьяные. Колыско и старый Еловицкий сели на дрожки и уехали. Победзинский, командовавший эскадроном Корсака, ударил на русских уланов, прорвал их ряды, доскакал до пушек и стал рубить канониров, но здесь погиб с большею частью своего храброго эскадрона. Прочие эскадроны не тронулись с места. Их начальники не в состоянии были произнести ни одного слова команды. Появился начальник штаба Орликовский и скомандовал:

— Спасайся, кто куда может и как может!

Эскадроны бросились бежать вразсыпную; каждый бежал туда, куда нес его конь и гнал страх. Русские уланы, которые сражались, построясь в одну шеренгу, взяли в плен всю пехоту повстанцев со всеми пушками и почти третью часть кавалерии. Дрожки с ген. Колыско и стариком Еловицким, благодаря искусству кучера, благополучно добрались до леса.

Генерал Ротт не мог и думать о преследовании повстанцев; его отряд был слишком малочислен, к тому же и люди, и лошади изнемогали от усталости. На другой день из семитысячного отряда повстанцев на лицо оказалось не более 400 кавалеристов; но беглецы стали мало по малу собираться, и силы поляков увеличились присоединением Нагорничевского и Александра Гозынского с 500 кавалеристами.

Что повстанцы были храбры — это они доказали под Ободным и Тывровом; под Дашевом же командиры попросту [290] пропили сражение и военную славу. На следующий день уже распевали:

Pod Daszowem polakow moskal w ucho bije,
Kolysko ze starszizna miod i wino pije.
Kolysko ze starszizna hulaia w palacu,
A moskali polakow morduia na placu.
Kolysko ze starszizna z Daszowa uciekli,
A moskali polakow okropne wysiekli.

(Под Дашевом русский бьет поляков в ухо, а
Колыско со старшиной пьют мед и вино.
Колыско со старшиной пируют в палаце, а
на площади русские убивают поляков.
Колыско со старшиной убежали из Дашева, а
pyccкиe поляков вконец изрубили.).

Эту песню и много других в том же роде, сложенных по тому же поводу, я слышал на Дунае и в Балканах от бердичевского мещанина Рачица, повстанца, бывшего под Дашевом; а разсказ о поражении я передал слово в слово, как разсказывали повстанцы, которых мы застали в Жеребках.

Сама хозяйка Жеребков и две ея кузины были горячими патриотками, но все четыре брата, рослые как дубы и такие же крепкие, указывая на примеры под Боремлем и Дашевом, утверждали, что нельзя бороться с русскими, а надо сидеть тихо и ждать лучшей поры; может быть, они были и правы, если говорили по убеждению. Они все повторяли, обнимая нас: «Мы удивляемся вам, но сожалеем вас».

Каждый из молодежи, бежавшей из под Дашева, на наше приглашение идти с нами отвечал: «Нет, нам достаточно и этого!». Хозяева развезли этих молодых людей к окрестным помещикам, чтобы укрыть их до более спокойного времени, а мы отправились в поход по направлению к Пикову.

И командиры, и солдаты нашего отряда знали о поражении под Дашевом, видели отчаяние и страх повстанцев, которых мы встретили в Жеребках, но все-таки не теряли бодрости.

По дороге мы встретили Константина Бернатовича и Михаила Езерского, которые подтвердили нам все, что говорилось [291] о сражении под Дашевом, но Бернатович уверял нас, что повстанцы с Украины и Подолья собираются снова, что Нагорничевский и Александр Голынский присоединились к повстанцам и что в войске повстанцев в настоящее время считается около 2,000 кавалеристов, что это войско направляется в Каменцу-Подольскому, где восстание вспыхнуло во многих местах и где ожидают ген. Дверницкого, который после переговоров с кн. Меттернихом, наверное, перейдет границу под Гусятином, что эти переговоры будут иметь успех, так как эрцгерцог Карл получит разрешение прибыть в Варшаву для того, чтобы вступить на польский престол. В это время к нам приехал немец Гаршмингель, у которого я купил лошадь, и этот немец сообщил нам, что Дверницкого не выпустят из Австрии, что есть распоряжение отвезть его в Штейермарк, что никакой эрцгерцог не поедет в Варшаву, чтобы вступить на польский престол, что действительно кн. Адам Чарторыйский, вследствие настояний Станислава Малаховского и Владислава Замойского, обратился к австрийскому императору с просьбой о назначении одного из австрийских эрцгерцогов в польские короли, но что это письмо Чарторыйского кн. Меттерних отослал с полковником Фахом в Петербург. Гаршмингель утверждал, что он знает обо всем этом наверное, так как видел самого Фаха, который останавливался у него и разсказал ему все это.

Эти разсказы произвели сильное впечатление на меня и на Яна Омецинского, который также слышал их. Мы сообщили о них Ружицкому, и тот тоже серьезно задумался.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Садык-паши) // Киевская старина, № 11. 1891