XI.

Хрусциковский. — Бегство Тадеуша Валевского. — Вступление на Волынь ген. Дверницкого и его отступление. — Холера. — Возстание на Украине. — Подольское возстание ген. Колыско. — Крестьяне в Гальчинце; выход из дому. — Бердичевское возстание.

После контрактов все возвратились домой и по-прежнему пребывали в неведении и ожидании, как вдруг с первым таянием снегов пронеслась по Волыни весть, что сюда прибыл майор Хрусциковский, первый и, может быть, единственный агент, присланный из царства польского и, как уверяли, уполномоченный ржондом. О нем много слышали, говорили, но нельзя было никого найти, кто бы его видел, разговаривал с ним и мог бы сказать, — человек это или мифическое существо. Нас уверяли, что Тадеуш Валевский увез его в Мизочь и будто бы там, в старинном погребе покойного генерала Карвицкого, они разсуждают о добрых старых временах Польши, когда там водилось еще такое токайское, какого не пили ни Гогенцоллерны, ни Габсбурги, ни саксонцы.

Говорят, что, узнав из достоверных источников о движении Дверницкого на Волынь и о том, что возстание должно вспыхнуть, Валевский так перепугался, что не мог ни есть, ни спать и на все вопросы окружающих отвечал: «Оставьте меня в покое! Что я буду делать с этим начальствованием, если я ничего не понимаю, не знаю, что мне следует предпринять. Наконец, я не хочу быть начальником и не буду: у меня слабые нервы, так меня воспитали, что же мне теперь делать? Я здесь нисколько не виноват!».

Викентий Тышкевич не пошел путем Валевского, а занялся, как мог, организацией приготовлений. Ни у него, ни у его заместителей и помощников не было недостатка в усердии и добрых намерениях. Не имея возможности ни розыскать Хрусциковского, ни сговориться с Валевским, которого уже не было на Волыни, он послал Иосифа Томашевского прямо к генералу Дверницкому.

Только теперь русское правительство стало более обращать внимания на помещиков; правда, не было ни преследований, ни притеснений, но полиция следила за всеми движениями поляков; в некоторых местах были произведены аресты, но столь мало значащие, что не знали, приписывать ли их политическим причинам, или нарушениям карантинных правил, так как холера уже появилась и сильно свирепствовала.

При таких обстоятельствах Иосиф Томашевский съездил к Дверницкому и возвратился от него вместе с молодым Моржковским, который находился при генерале Дверницком со времени его перехода через Буг до перехода через галицкую границу.

Тотчас после порыцкой победы приехал в польский лагерь молодой Моржковский с достоверными донесениями Дверницкому о том, что генерал Рюдигер стягивает свои войска к Дубну, но отдельные отряды так разсеяны, что, по мнению знатоков военного дела, требуется, по крайней мере, 8 дней, чтобы их сконцентрировать, что возстание Олизара уже подготовлено в лесах ковельских и ждут только приказа генерала собираться во Владимир.

Зная военные дарования генерала Дверницкого, нельзя допустить, чтобы он не понял всей важности и практичности этого проекта. Но, к несчастью, в военной кассе генерала было, как нам передавали, так же пусто, как и в его личной, а генерал не хотел сознаться в этом и покаяться, что совершил грех, растратив общественные деньги еще прежде, чем дошел до Буга, давно уже возил с собою пустые сундуки, выкрашенные в зеленый цвет, цвет надежды, что они снова наполнятся, и держался надменно, забывая то, что не столько виноват тот, кто совершил проступок, чем тот, кто не хочет сознаться в своем проступке, потому что впадает в новый грех.

Михаил Чацкий, назначенный, но не вступивший в исполнение своих обязанностей, начальник двух поветов — дубенского и кременецкого, собрал несколько десятков помещиков, более привычных к выпивке, чем к военному делу, и пригласил Дверницкого в Боремль. Генерал, помня старинную польскую пословицу, что гость, как свежая рыба, три дня хорош, а потом протухает, решил прогостить три дня в Боремле, и, несмотря на постоянные донесения, что русские войска стягиваются и что, двинувшись вперед, он мог бы разбить каждый отряд отдельно один за другим, остался на месте и вследствие этого был вытеснен из Боремля, а потом и из Волыни. Да и как было не остаться, когда там так хорошо кормили!

Два дня прошли спокойно, ели и пили в замке, как у Бога за пазухой, но на третий день пехота Петра Высоцкого была отброшена с правого на левый берег Стыри, а русская артиллерия открыла такой огонь, что ядра стали попадать в замок в то время, когда гости собирались вставать из за стола.

Быстрыми переходами двинулся Дверницкий со своей храброй конницей в Галиции, хотя никто, даже донцы генерала Рюдигера, не гнался за ним, и измученные польские солдаты, заезжая во встречавшиеся дворы, чтобы утолить голод и отдохнуть, не были никем беспокоимы, разве только какой-нибудь шляхтич, боясь, чтобы они не уничтожили всех его напитков, шепнет им на ухо, что ему дали знать о приближении донцов, а за ними огромного войска, вероятно имеющего целью отрезать их от границы.

Раз-два удалось таким образом выпроводить гостей, но потом повстанцы в ответ на подобные сообщения только покручивали усы и говорили:

— Пускай идут! А ну-ка, хозяин, давай нам вина да водки; вот увидишь, как мы им зададим!

Шляхтич попадал в свою собственную западню и должен был делать довольный вид; чтобы не проститься со своей чуприной.

Это отступление в Галицию походило на масляничное катанье и потому не вызывало неудовольствия, и самого генерала, по-польскому обыкновенно, ни в чем не обвиняли. Некогда было — так уже спешили! Не остановились даже в Почаеве поклониться святыне, хотя польский солдат и очень набожен.

Дверницкий вскочил на коня и построил свое войско, растянув его длинной линией вдоль границы, а зеленые ящики с кассой выставил, как будто артиллерийский парк, на левом крыле, за мостком и плотиной, на мысе между болотами; мостик он велел сорвать и плотину испортить, чтобы русские не зашли в тыл кассе.

Дверницкий велел открыть огонь из орудий, чтобы принудить Рота к ответу и наступлению, которое заставило бы поляков перейти австрийскую границу. Но ген. Рот и не отстреливался из пушек и не двигался вперед к австрийской границе, а как будто нарочно оставался на волынской территории. Русское войско отдыхало, а разъезды были посланы во все стороны.

Дверницкий был не спокоен и все разъезжал пред фронтом войска, вполне готового к сражению. Иосиф Томашевский и молодой Моржковский были при нем. Генерал заметил, что русские слепы, ничего не видят, что они делают глупости, так как оставляют в покое кассу, не интересуясь даже узнать, что это такое. Потом он переговорил отдельно с Эдуардом Петриковским и тот отъехал с несколькими слугами. Спустя с полчаса увидели кучку донцов, бегущих к ящикам с кассой. Дверницкий смотрел в ту сторону, не спуская глаз, и не мог скрыть своей радости.

— Слава Богу! Честь спасена!

Он повернул коня, и увидев русские разъезды, направлявшиеся к правому крылу, указал на них, посоветовался с окружающими и наконец сказал:

Затем он приказал отступить на австрийскую территорию, а венгерские гусары заняли границу, и так окончилась волынская экспедиция Дверницкого.

Уже в Галиции Иосиф Томашевский спросил генерала, какие приказания передаст он чрез него на Украину и Подолию, и получил следующий ответ:

— Пускай возстают, пускай сражаются. Вот только бы мне разделаться с австрийцами, а там я, Бог даст, перейду со всем своим войском в Подолию, около Каменца. Я не буду терять времени, и вы не теряйте!

С таким ответом и уехал Иосиф Томашевский.

Нельзя было сделать больше и важнее ошибок военных и политических, чем сделал Дверницкий: он указал путь бегства за границу и, если так можно выразиться, пренебрежения обязанностию защищать отечество. За это он должен быть сурово осужден и как человек, и как общественный деятель. Что он заслужил, то и должно быть ему воздано ради примера.

Дверницкий без сомнения был самым способным и самым счастливым из польских генералов и доказал это делами, а не хвастовством, фантастическими проектами или осуждением и порицанием других. Он был, может быть, одним из самых выдающихся людей своего времени: хорошо образованный, начитанный, он умел прикидываться перед простаками и сам простаком, чтобы не задеть их самолюбия и свойственного глупым людям желания водить всех за нос. Он мог властвовать над поляками и направлять их куда хотел и как хотел. Он сумел шутя достигнуть высших военных чинов, но в конце концов все прошутил: и славу, и знания и, что важнее всего, дело своей родины.

После несчастного исхода возстания, ему простили его грехи, окружили его ореолом популярности и снова допустили его водить себя за нос, а он все грешил да грешил и умер, наделав ряд политических ошибок. А если бы с ним обошлись иначе, быть может, он и опомнился бы, и дело приняло бы лучший оборот.