Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

РОЗАЛИОН-СОШАЛЬСКИЙ А. Г.

ЗАПИСКИ РУССКОГО ОФИЦЕРА,

БЫВШЕГО В ПЛЕНУ У ТУРОК В 1828 И 1829 ГОДАХ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ И ПОСЛЕДНЯЯ.

Гассан-кол-агасы сменен. — Прекращение прежних стеснений. — Посещение барона Гибша. — Обозрение острова Халки. — Надежда на скорое освобождение. — Ахмед-ага. — «Похищение дев». — Освобождение партии пленных. — Прибытие новых пленников с «Рафаила». — Переход через Балканы. — Волнение в Константинополе. — Мир. — Освобождение. — Отплытие в Константинополь. — Константинопольский рейд. — Визит сераскиру. — Обед у барона Гнбша. — Возвращение в главную квартиру Русской армии.

Французы говорят: le malheur ne vient jamais seul; тоже бывает, когда счастье к кому повернется лицом, — тогда одна хорошая новость приходит за другою. На другой день после посещения Гафиза-аги мы получили новое удостоверение в том, что наше положение поправится. Датский министр писал, что он представлял Порте наши жалобы, что она не одобряет поступки своего чиновника с пленными, что он будет сменен и будут приняты меры для предупреждения подобных жалоб на будущее время. Столь благоприятному ответу способствовало содействие Гафиза. На следующий день явилась к нам новая стража под командою юз-баши, человека весьма благовидной наружности. Кол-агасы был весьма предупредителен к нашему начальнику. Он приказал вынести ковер и послать его [18] у дверей монастыря на скамейке; пригласил юз-баши сесть и угощал его трубкою и кофе. Из этого мы заключили, что кол-агаса обходился с новым начальником стражи не так, как с подчиненным, и что, следовательно, не остается более в монастыре. Мы надеялись, что Гассан, получив приказ о том, что смещен против своей воли, постарается избежать свидания с нами, соберет свою команду и отправится поскорее с нею в Стамбул, но, страсть чваниться и корчить начальника не оставила его и в эту минуту, когда он был так унижен; он доставил нам еще одну забавную сцену. Когда новый юз-баши куда-то ушел, кол-агасы приказал позвать нас всех к себе и принял следующими словами: «Вот вы жаловались на меня, — что ж это, помогло вам? Посмотрите, какой я получил приказ».

И он начал читать небольшой лоскуток бумаги, который держал в руке: «Приказывается тебе держать Русских как можно строже, не пускать их никуда из монастыря, а тем менее пускать в деревню; а если ты найдешь нужным для них моцион, то пусть они ходят не далее первой кофейни, и то под караулом. Впрочем, все распоряжения по этому предмету предоставляются тебе самому, как начальнику пленных.»

Он запинался, явно изобличая тем, что сам сочинил будто читанное им в бумаге. Было забавно видеть его читающим, когда мы знали, что он был безграмотен, и если получал какие приказы, то заставлял читать находившегося при нем писаря, который также заменял муллу при роте, состоявшей у нас в карауле.

Вечером, Гассан, вышедши к нам и видя тут же нового юз-баши, не смел быть так нахален, как без него но уверяя, что он не получал повеления собственно о себе, ехать ему или нет, спрашивал г. Шатова, как он думает и как он поступил бы на его месте в России. Зная, что это последняя увертка смущенного самолюбия кол-агасы, мы доказывали ему, что он должен непременно остаться. «Я так и сделаю», говорил он. Наконец, настала пора прекратить комедию и он рано поутру на другой день убрался из монастыря так, что никто из нас его и не видал.

Новый юз-баши объявил нам, что мы свободны на острове делать, что кому угодно; что он просит нас взять на себя обязанность смотреть за пленными солдатами, а он ни во [19] что мешаться не станет, лишь бы не было беспорядков и обид жителям деревни, и все офицеры и солдаты возвращались бы при захождении солнца в монастырь. Таким образом мы могли считать себя избавленными от неудовольствий. Это было в половине марта.

Я не говорю о распоряжениях, которые сделаны были после этой решительной сдачи пленных солдат в наше ведение. Мы и прежде, сколько позволяло собственное угнетенное состояние офицеров, заботились о сохранении между ними порядка. Офицеры имели свои части и во всем относились к майору Шатову; повиновение к ним никогда не нарушалось. Кол-агасы вздумал было вербовать наших солдат в мусульмане; мы ему представили, как мало чести и пользы для исламизма в приобретении нескольких негодяев, потому что честный и хороший человек не переменит своего закона и не покинет родины; кол-агасы отстал от своего намерения. Таким образом, из всех бывших на острове солдат, ни один не сделался мусульманином, кроме дезертиров, бежавших из монастыря, когда мы уже надеялись получить свободу, схваченных у Хили в Азии и отвезенных уже прямо в Терсхане, где они и остались.

Дня через три по отъезде Гафиз-аги, мы увидели опять одного из братьев его, саг-кол-агасы Солейман-агу. Он приехал к нам просить у г. Милорадовича гусарского мундира для представления султану. Когда он был у нас в первый раз, этот прекрасный мундир, светло-голубой доломан с синими чекчирами и красным ментиком с серебром, ему очень понравился. Похвалы эти дошли до слуха султана. С мундира снят был образец, по которому к весеннему байраму одеты были приближенные военные чиновники султана Махмуда.

Вскоре посетил нас барон Гибш, которого мы встретили с величайшею радостью. Он приезжал уже раз инкогнито, еще до моего прибытия на остров. Теперь он был с тескере (пропускной билет от таможенного ведомства), на имя секретаря своей миссии. Напрасно мы искали слов для выражения признательности нашей к нему, — она была выше всякого выражения.

Мы теперь свободно ходили по всему острову и хорошо узнали его и его жителей. [20]

Остров Халки имеет две версты в длину от северо-востока к юго-востоку, около версты в ширину и состоит из нескольких гор, довольно высоких и весьма каменистых, покрытых зеленеющими кустарниками. Верхний слой почвы острова красная глина, перемешанная с мелкими камушками.

Виноградные сады занимают не меньше, если не больше четвертой части острова. Лозы, как и в Румелии, достигают необыкновенной толщины, так что могут называться деревьями. Нет почти ни одного греческого дома, который бы не имел у дверей своих одного или нескольких таких дерев, расстилающих весною свою зелень по стенам дома и образующих, с помощью подставок или перекладин, прекрасные беседки от жара. Бузиновое и жасминное деревья также достигают здесь удивительного роста. Лимоны и апельсины, оставленные на открытом воздухе, малорослы и дают мелкие плоды, едва ли хорошо вызревающие. Для садовой зелени нужно унавоживать землю, а в летнее, сухое, время нужно обильное орошение.

Две или три небольшие нивы, засеваемые пшеницею, составляют хлебопашество острова. Заступ садовода заменяет на них плуг.

На острове Халки находятся три монастыря: они окружены прекрасными террасами, которые осеняются кипарисами, яворами, липами и другими деревьями: монастырь Св. Панагии более всех мне знакомый, Св. Троицы и Св. Георгия. Все три построены в живописных местоположениях, особенно монастырь Св. Троицы, лежащий в северо-восточной части острова на вершине отдельной горы. Виды, открывающиеся из него на все стороны, очень обширны. Горизонт ограничивается или только бесконечной далью, или горами Анатолии. Остров Мармара, находящийся в расстоянии около ста верст, в ясный день очень хорошо виден.

Ни в одном из этих монастырей нет монахов. Зданиями управляют живущие в них священники, которые, пользуясь доходами от виноградных садов и отдачи квартир в наймы, платят положенную сумму константинопольскому патриарху, а монастырь Св. Георгия отсылает доходы в Иерусалим. Но собственность в Турции, особенно собственность христиан, не ограждена ничем, потому Порта, не спрашивая [21] никого, назначила самый поместительный из монастырей для заточения пленных.

Деревня Халки состоит из сотни домов, построенных почти сплошь один подле другого, с узкими улицами и садиками, окруженными каменною оградою и чрезвычайно украшающими деревню. Неопрятность улиц вознаграждается чрезвычайною чистотою за порогом дверей, всегда запертых. Это можно сказать о всех городах Турции, мною виденных. Из домов проведены на улицы желобки, по которым вытекают на улицу все нечистоты. Так делают даже в тех домах, которые стоят у самого моря и из которых удобно было бы бросать в него то, чем заражается воздух у окон и дверей их. Каменная мостовая несколько помогает этому неудобству.

Оседлые жители острова — Греки, промышляющие рыбною ловлею, содержанием лодок и перевозов и мелкою торговлею. Вообще они жалуются на бедность и большие потери со времени греческой революции. Они довольно деятельны, хотя, не будучи земледельцами, имеют достаточно времени, чтобы сидеть с трубкою и за стаканом вина в кофейнях и погребках.

Пятьдесят лодок, из которых десятка два больших, в три или четыре пары весел, составляют главнейшее богатство. Но, несмотря на эту ограниченность способов и тягость больших налогов, жители не терпят слишком большой нужды.

Я любил вечером приходить к маленькой пристани, находящейся в деревне и смотреть на движение лодок, прибывающих из Константинополя и других мест; большая часть народонаселения Халок собиралась на берегу, знакомые и незнакомые лица выходили на берег, выносимы были привезенные вещи, любопытные толпились около приезжих, разговоры шли живо.

Весною 1829 года окончена была постройка казарм для двух регулярных полков и морской школы с мечетью, на берегу моря, в конце деревни. Это здание весьма красиво, хорошо отделано внутри и производит живописный Эффект с аллеею больших кипарисов, ведущею к нему от монастыря Св. Георгия. К казармам примыкает прекрасный дом с садом, принадлежавший прежде греческому негоцианту Фейдуло. Хозяин был казнен в начале греческого восстания, дом конфискован и отделан для приезда султана, а семейство [22] Фейдуло находится в беднейшем положении в Царьграде. Место, занимаемое казармами, было прежде покрыто домами Греков; им велели сломать домы, а вместо денежного вознаграждения заплатили им угрозами.

Дурная погода и бурливое море помешали Гафиз-аге с своим приятелем посетить нас, по своему обещанию, в первое воскресенье. Мы уже думали, что он уехал в армию, когда он, чрез две недели после первого свидания с нами, исполнил данное слово! Он прибыл в сопровождении Ахмед-аги 1, бим-баши, командовавшего конным полком султанской гвардии и пользовавшегося особенным расположением своего государя. Поспешный и случайный отъезд их из Константинополя, говорили они, помешал им привесть с собою переводчика, за которым тотчас послали: они имели сказать нам что-то интересное, чего не хотели передать ни через терджимана Николая, ни через г. Марковича. Это предуведомление заставляло нас ожидать с нетерпением появления их переводчика, Николая Ивановича, о котором я упоминал выше. Он прибыл, и мы услышали, что Ахмед-ага воспользовался счастливою минутою, чтобы получить от султана надежду на наше освобождение, которое, он уверен, последует весьма скоро. Трудно описать восторг наш при этом неожиданном и столь решителыюм объявлении, — мы все бросились обнимать Ахмед-агу.

На другой день поутру мы простились с Гафиз-агою надолго и, может быть, навсегда, а с Ахмед-агою, до скорого свидания, которое должно было решить нашу судьбу.

Мы уведомили Датского посланника о данном нам обещании. Он отвечал сначала, что о том нет никакого слуха, ни в Пере, ни в Константинополе; потом писал, что поговаривают об отправлении в Россию пяти офицеров и ста человек нижних чинов; наконец, что, по общей молве, надобно ожидать возвращения всех военнопленных, содержащихся на острову, Смирнская газета, приводившая нас обыкновенно в величайшую досаду своими бреднями и нелепостями, на этот раз порадовала нас статьею, подтверждавшею наши надежды. [23]

Ахмед-ага возвратился к нам не так скоро, как мы его ждали, но повторил прежние свои слова, прибавляя только, что обстоятельства не позволяли отправить всех нас вдруг, а на первый раз поедут шесть офицеров и сто нижних чинов, и предоставил нам выбор солдат, отдавая преимущество женатым — Я спросил у него, будет ли это преимущество распространено и на Офицеров; он отвечал, что выбор офицеров диван предоставляет самому себе. Успокаивая всех, он уверял самым положительным образом, что не более, как в две партии, следующие скоро одна за другою, Русские совершенно оставят остров Халки. Когда мы просили его за товарищей наших, находившихся в Терсхане, он отвечал, что они будут так же освобождены. Взяв список нижним чинам, назначенным к первой отсылке и записав имя г. майора Марцинкевича, которому болезнь давала полное право быть в первой возвращающейся на родину партии, Ахмед-ага на следующее утро уехал с обещанием скоро возвратиться и быть свидетелем отъезда счастливцев.

Проходила неделя, потом другая, прошел месяц, — Ахмед-ага не приезжал, слухи об отсылке пленных умолкали, военные действия возобновлялись. Юз-баши и миллеазымы начинали понемногу приниматься за старину; Греки опять стали жаловаться в Константинополе на мотовство своих жен и дочерей, причиною которого были будто бы пленные офицеры; прежнее уныние сменило в нас бодрую нетерпеливость и все шло наперекор прежним надеждам. В это время я жестоко заболел от простуды, и только дружеская заботливость товарищей и неусыпные старания г. Треффера спасли меня от смерти. Я страдал жестокою лихорадкою с половины апреля до половины июня.

В ожидании моего выздоровления и прибытия Ахмед-аги, я должен упомянуть о забавном происшествии, которое известно было в нашем маленьком свете на острову под именем «похищения дев».

Завистливые женщины и ревнивые, мужчины соединились против нескольких хорошеньких Гречанок и, пригласив на помощь себе местные власти, духовную и светскую, во время ночной темноты увезли около десяти красавиц на остров Принцев и посадили их в монастырь, находящийся на дикой вершине острова, из которого они видели, как на ладони, места, [24] бывшие свидетелями торжества их красоты, будучи осуждены терпеть Танталовы муки.

Мы начинали уже забывать обещание Ахмед-аги, как вдруг он входит на двор монастыря, так что мы не заметили его приезда. Все офицеры побежали к нему навстречу, кроме меня, еще лежавшего в постели. Ахмед-ага вошел в комнату со всею толпою, полною ожидания, взглянул на меня, находившегося почти в беспамятстве одного из бывавших со мною почти ежедневно четырех пароксизмов и, пройдя в другой покой, прочитал султанский фирман, которым освобождались гг. Марцинкевич, Игнатьев, Ростовцов, Милорадович, Докторов и Рачинский. Им позволено было взять, кроме ста человек прежде назначенных солдат, еще тех, которые были при них в услужении. Я не испытал, но слышал и воображаю, что остававшимся моим товарищам было очень, очень больно; это чувство было не зависть, но кто, будучи голоден и видя в руках другаго сытный. кусок, не пожелал бы подобного и себе? Ахмед-ага уверял, что вслед за первыми кораблями отправятся другие, также с пленными; но все были уже ознакомлены с поспешностью Турок в исполнении обещаний. Напрасно бим-баши старался повторением своих уверений рассеять грусть не попавших в счастливый список; напрасно они сами силились скрыть ее от него, дабы не оскорбить недоверчивостью или недовольным видом своим человека, который имел полное право на благодарность всех пленных. Между тем, освобождаемые, в восторге счастья, которому не смели верить, и в печали о том, что не могли его делить с остальными товарищами неволи, находились также в полустрадательном состоянии, и день этот прошел для всех в каком-то смущении.

Взошло нетерпеливо жданное солнце, которое должно было осветить в последний раз холмы острова для покидавших его, и настал час расставания. Оно было трогательно; все офицеры и освобожденные солдаты спустились к морю; лодки приплыли. Ахмед-ага, повторив прежние свои уверения, сел последний в лодку. Раздалось: «Прощайте! Пишите из Одессы!» Лодки отплыли, все замолкло, и освобожденные уже любовались окрестностями Константинополя, когда печальные товарищи их все еще стояли на берегу.

Вслед затем разнесся неприятный слух о взятии Фрегата [25] «Рафаил», и матросы, служившие на нем, были в скором времени присланы в монастырь, а офицеры оставлены в Терсхане. Это происшествие, сопровождаемое сказками о других успехах Турок на море, казалось нам совершенно невероятным, пока мы не получили о нем известия от барона Гибша. Нужно ли говорить, как неприятна была для всех нас эта новость?

Из иностранных газет, также из листков петербургских и одесского журналов, иногда доходивших к нам, мы, в продолжение зимы, знали подробно все, касавшееся до расположения наших войск в княжествах и в Болгарии и до успехов русского оружия. Но, в начале новой кампании, мы долго оставались в неизвестности о ходе военных действий. Грекам, которые провозглашали несколько раз покорение Пиумлы и всегда несправедливо, мы перестали верить, а Датский министр ничего не сообщал нам, имея обыкновение уведомлять только о том, что положительно было известно. Около половины июня месяца начали носиться глухие слухи о поражении Турок. Барон Гибш извещал, что должно было произойти нечто весьма важное, и не в пользу Турок, но что именно, он не мог узнать. Все это ободряло нас, хотя мы видели, что с каждою потерею Порты — освобождение, нам обещанное, становилось сомнительнее. Но теперь занимало нас другого рода чувство и нетерпение узнать подробности битвы, которая, по всему казалось, должна была быть решительною, возрастало с каждым днем и со всякою новою вестью, слышанною от Греков, преувеличивавших урон своих и наших неприятелей от 4-2 до 70 тысяч. Наконец, посланник написал нам: «Порта объявила официально, что визирь, встретив между Пиумлою и Силистриею русский корпус, напал на него и совершенно разбил, взяв 2,000 человек в плен; но в тоже время был атакован с тылу другим корпусом, и принужден пробиться сквозь него, что и исполнил с потерею, причем были избиты все прежде захваченные пленные 2. Урон его простирается до 15,000, но неприятель потерял, если не [26] больше, то столько же.» Подобное происшествие, прибавлял барон, должно иметь важные последствия.

Известие это на долго доставило нам весьма приятное занятие — соображать и дополнять то, что было опущено, и поверять то, что казалось мало правдоподобным. Рассматривая плохую немецкую карту, как-то нам попавшуюся, мы перебирали все случаи, которые могли дать повод к битве, п предполагали операции, которые после оказались в главных чертах верны с событиями. Слова: «это происшествие должно иметь важные последствия» представлялись нам предзнаменованием скорого мира. В самом деле, мы были обрадованы известием о начатии переговоров в Пиумле, но не надолго.

Пиумла и Балканы стояли подобно обманчивым призракам пред глазами Порты и препятствовали ей ясно видеть положение дел. Мы перешли Балканы. Слух об этом распространился очень быстро. Турки (то есть народ, а не правительство) не скрывали ни от кого своих поражений и начинали негодовать на правительство, упорствовавшее продолжать войну, По мнению многих Франков, знающих Турцию и видевших тогдашнее положение дел, недоставало недовольным только предприимчивого предводителя, чтобы произвести переворот в правительстве, ускорить мир и восстановить янычар, уничтожив все нововведения султана. Взятие Арзерума не произвело большего впечатления на народ, по отдаленности этого города от Константинополя. Но оно, без сомнения, сильно подействовало на Порту.

Открыт был около этого времени заговор и ежедневно до нас доходили слухи о казнях, происходивших в разных частях Константинополя всенародно и других, исполняемых будто бы тайно, еще гораздо многочисленнейших.

Еще до обнаружения заговора против правительства, в Константинополе было несколько пожаров. Их приписывали заговорщикам, будто бы хотевшим раздражать народ. Один из таких пожаров был весьма силен, продолжался более двух суток и обратил в пепел большую часть Галаты. С нашего острова пожар этот представлял ночью величественное зрелище. Зарево, обнимавшее все небо, отражалось в море и освещало вершины гор, а стройные минареты мечетей казались огненными стрелами, выходившими из пламенного жерла. [27]

Остановку наших войск у подошвы гор в Карнабате порта почитала, может быть, нерешимостью или истощением после усилий, и не теряла надежды на первые успехи. Султан давал это время пышные публичные аудиенции английскому послу, лорду Гордону, и датскому, барону Гибшу и, по словам очевидцев, при всех случаях сохранял вид совершенного спокойствия и равнодушие. Между тем производились беспрестанные работы для укрепления окрестностей столицы, и Порта разглашала, что Махмуд решился ожидать Русских в Константинополе и, защищаясь в стенах его, или положить предел успехам неприятеля или, оставив столицу в пепле, удалиться в Азию, с твердою решимостью не заключать мира, пока перевес не перейдет на его сторону и пока победитель не истощит своих сил самыми завоеваниями.

Все эти слухи и приготовления возбуждали в пленных сильные опасения: нам могла угрожать или месть необузданной стамбульской черни или отправка нас в Азию, где неволя должна была возобновиться со всеми своими суровостями, которые были бы тем тягостнее, что предшествовавшие обстоятельства начинали нам благоприятствовать.

Неожиданное прибытие из Берлина графа Мюфлинга, от сношений которого с Портою мы надеялись перемены в ее расположениях, оживило нас. Известия, доходившие до нас, были томительны. Барои Гибш писал: «Только у ворот Адрианополя решится загадка.» Греки распускали молву, что раздраженные жители Константинополя намереваются отмстить на пленных свои поражения в Болгарии и Румелии. Франки, которым, кажется, не нравилось приближение Русских, поговаривали о противодействии со стороны иностранных Дворов. Смирнская газета храбрилась и доказывала, что дальнейшие успехи победителей невозможны или гибельны для них; она преувеличивала известия о болезнях, свирепствовавших в нашей армии, искала в истории примеров, подобных походам Юлиана на восток и Наполеона на север и звала целый, свет на помощь Турции. Сношения наши с Ахмед-агою прекратились, и скоро мы узнали, что он отправлен султаном с важным поручением в Шумлу. Движение наших войск, усилившихся подошедшими резервами, от Карнабата к Адрианополю, было столь быстро, Порта так старалась скрывать от публики военные события, что известие о занятии [28] Адрианополя дошло до нас вместе с известиями о поражениях при Айдосе, Мисселеврии, Ямболи и других делах, предшествовавших ему. Этот удар развязал все языки и Порта отправила с чиновником Прусской миссии своих уполномоченных в русскую главную квартиру для переговоров. Пероты, уверенные в мире, стали меньше недоброжелательствовать Русским и сделались откровенны; Греки ловили малейшие слухи, чтобы тешить себя и нас. Турки, потеряв всякую надежду на поправление дел своих, явно предались неудовольствию против правительства и мирились с обстоятельствами. К нам уже присылалось вместо ста не более 20 человек, и те были смирны, как овечки; они весьма часто сменялись и в числе их были такие, которые участвовали в бегстве из Адрианополя. Один Турецкий Офицер рассказывал сам, как его полк положил в этом городе оружие, как они были отпущены и даже снабжены на дорогу провиантом. Тогда мы были некоторым образом властителями острова; но это величие было не прочно.

После столь ясных дней, вдруг все приняло опять пасмурный вид. Требования Русских показались Порте чрезмерными; переговоры готовы были прерваться, и султан велел вооружаться для защиты столицы всем мусульманским ее жителям, которые были в состоянии носить оружие. Это повеление распространило всеобщий ужас и смятение. Зная характер Махмуда, можно было думать, что он, сделав последнее усилие сопротивления в Константинополе, удалится в Азию, — это, при тогдашнем расположении кабинетов, особенно английского, могло продолжить войну на неопределенное время. Но, с другой стороны, зная цену Стамбула для Порты, должно было полагать, что то была одна пустая угроза: после примеров Арзерума и Адрианополя, чего Порта могла ожидать от защитников своей столицы? Воинственная часть ее жителей была уже уничтожена на полях Румелийских. Смятение Константинополя отражалось и на нас. Это сомнительное положение дел продолжалось однако не более трех дней; потом барон Гибш уведомил нас, что Порта наконец увидела необходимость согласиться на все условия Русского кабинета, что переговоры возобновлены с большею деятельностью и что султан, в залог своего миролюбия, предложил графу Мюфлингу немедленное освобождение русских военнопленных, отдавая их на его попечение, и граф Мюфлинг отнесся к фельдмаршалу [29] Дибичу с вопросом, куда направить освобождаемых воинов. Весть эта, как можно было судить, чрезвычайно нас обрадовала. Наконец, томительная неволя прекращалась: мы были уверены, что вскоре ступим на берег родины. Но уже прошло около десяти дней, а все еще не было ответа касательно нашей участи; какое-то глухое молчание царствовало в Стамбуле о делах, решавшихся в Адрианополе. Слышно было, что Порта все еще колебалась согласиться на требования Pocciu. Мы догадывались, что плен наш продолжится до заключения мирного договора. Едва минует бывало полдень, как все офицеры собирались к пристани, ожидая прибытия лодочника, хотя и было известно, что он возвращался не раньше солнечного захода. Едва показывался челнок нашего вестника, все бросалась к нему на встречу и редко давали выдти ему на берег, как уже письмо было схвачено, печать сорвана и нетерпеливое: «что? что?» — раздавалось в тесном кружке, составившемся около того, кому попадалось в руки письмо. Но в течение многих дней, для нас казавшихся годами, письма не заключали ничего удовлетворительного. После нескольких строк, касавшихся до дел колонии, барон Гибш иногда прибавлял: «У иас нет ничего нового, все в неизвестности; мне понятно ваше нетерпение, но будьте покойны — конец близок!» Мы соглашались с нашим покровителем, совестились за свое беспокойство и были, по прежнему, нетерпеливы.

Ожидания даже самые верные сбываются не так и не тогда, как мы думаем. Однажды, когда еще никто из нас не успел после обеда выйти из монастыря к пристани, как вестник наш, нарочно ранее обыкновенного посланный бароном, подал мне письмо, по обыкновению, адресованное на мое имя. Взглядываю и читаю сверх адреса большими словами написанную строку: La paix est signee. «Господа! мир заключен! господа! мир заключен! ура! ура! ура!» раздалось по всем комнатам. Сбегаются все товарищи и даже солдаты. Всякий хочет видеть собственными глазами драгоценные слова. Пакет не развертывается: написанной на адресе строки уже довольно. Сыплются взаимные поздравления; мы обнимаем друг друга, Напоследок было прочитано и письмо, содержавшее уведомление, что 3 (15) сентября подписан уполномоченными обеих держав мирный договор, и что барон Гибш, получил от графа Дибича-Забалканского приглашение отправить [30] военнопленных в город Бургас — приморский, нанял уже купеческие суда для перевоза нас туда, и на следующий день пришлет за нами потребное число больших лодок к отплытию в константинопольский порт. Ночью прибыли лодки: все было уложено и перенесено на них.

Дорога из монастыря к пристани была усеяна Русскими, шедшими к пристани и возвращавшимися назад за вещами. Турецкие чиновники, прибывшие с лодками, для порядка — на прощанье дарили нас еще своими: «гайда! гайда!», но их никто уже не слушал, всякий распоряжался собою и своим багажом, как было лучше и удобнее.

Напоследок, монастырь, место наших страданий, совершенно опустел, деревня наполнилась людьми, кофейня Спиро (Спиридона), некогда nes plus ultra наших прогулок, потом свидетельница различных наших волнений от приятных или печальных известий, теперь была свидетельницею веселого прощанья с Греками.

Стали садиться в лодкн. Вся пристань была покрыта пестрыми группами жителей деревни, все окна заняты Гречанками, в том числе и возвращенными изгнанницами. Уже мы в легких каюках! уже отчаливаем! «Урола!» (в добрый час) крикнули на берегу; «алла разолсуне» (благодарим), отвечалп мы. Чолны поплыли, белые платки развились в руках прекрас-ных и непрекрасных Гречанок, в знак желаиий благопо-лучного пути отъезжавшнм: «урола!!» — «алла разолсун!!» — и мы скрылись за угол острова.

Это было утро 11 сентября, утро того самого дня, в который, тому год назад, только иесколькими часами позже, я с моими товарищами прибыл на остров Халки.

Четыре дюжих гребца с усердием ударяли веслами по тихому, едва колеблемому легким ветром морю, в челие, где было нас пятеро. Лодка мчалась как стрела. Мы, то смотрели на предметы, мимо которых быстро проносились, то глядели радостно один на другого, не веря еще, что мы уже не пленники. Но вот мы уже в гавани. Вот и бриг, который отвезет нас на родину.

По прибытии в порт, мы увиделись с теми офицерами, которые во время их плена жили в Терсхане; их положение, без сомнения, было тягостнее нашего, но плен их был кратче. [31]

Облокотившись на борт корабля, я долго в безмолвии рассматривал окружающую меня картину. По отвычке от разнообразия, она скоро меня утомила: город казался мне муравейником, а лодки, беспрестанно перекрещивающиеся по заливу, казались летающими мухами; у меня, как говорится, зарябило в глазах. В это время известили о приезде барона Гибша; он скромно, но с видом непритворного удовольствия принял пламенные выражения признательности, которыми осыпали его офицеры, благодарившие за себя и за солдат. Барон изъявил нам свое сожаление о том, что по решительному требованию рейс-эффенди, Русские, ни офицеры, ни солдаты, не должны были сходить с своих кораблей на берег, и таким образом он лишен был возможности принять у себя всех офицеров вдруг; но намекал нам о средстве побывать в Пере, разумеется, по одному или неболее двух, в партикулярных платьях и с провожатыми. Некоторым Офицерам, и в том числе мне, действительно удалось посетить его дом.

По возвращении моем с прогулки в Перу, для посещения датского посланника, я был чрезвычайно обрадован, найдя на корабле несравненного Гафиз-агу. Не нужно описывать, как быль нами принят этот благородный мусульманин. Гафиз-ага сказал нам, что сераскир Хозрев-паша желал видеть некоторых нз нас на следующий день, но что мы должны явиться к нему в партикулярном платье.

Наши солдаты, рассаженные по судам, переезжали в лодках в гости друг к другу. Это было замечено одним из главных чиновников таможни, в виду которой мы стояли на якоре. Лицо это подъезжает в десятивёсельной пестрой лодке под багряным балдахином к нам, требует переводчика и говорит, что Порта запретила бывшим военнопленным оставлять свои суда; по какому же праву они разъезжают взад и вперед? Столь странное требование, в котором видна была охота показать свою значительность, было шутливо отражено находчивостью г. Шатова. «Скажи», обратился майор к переводчику, «этому господину, что если он сейчас не уедет, то я велю стрелять по нем из пушек». Известно, что на торговых судах не бывает пушек, разве один какой-нибудь фальконет, которым они салютуют друг друга. На нашем судне было одно подобное орудие. Но, сконфуженный шуткою [32] майора, Турок немедленно велел поворотить свою лодку и уехал, сопутствуемый громким смехом с корабля.

Поутру приехал опять Гафизъ-ага; г. Ипатов и я отправились с ним к сераскиру. Мы подымались, вышедши на берег, тою самою улицею, по которой некогда спускались в тюрьму Зендхане; потом поворотили, чтобы идти в Эски-сарай (старый дворец), где жил паша. Секретарь датской миссии, г. Романи, был с нами для перевода. Прошедши обширный двор Эски-сарая, мы введены были, по обыкновению, в кегайе, молодому человеку, возвысившемуся в это звание из невольников. У него на софе, может быть нарочно, лежало седло европейской Формы, с генеральским чепраком. Выпив по чашке кофе с трубками, приглашены были мы к самому сераскиру и нашли его сидевшим на широкой, красной, суконной софе во всю длину стен; он рассматривал с Галиль-пашею какую-то небольшого Формата карту. Мы вошли — они оставили свое занятие; Хозрев немедленно указал нам место на софе недалеко от себя, и оба паши вступили с нами в разговор, предметами которого были наша благодарность сераскиру за оказанную нам чрез посредство Гафиз-аги благосклонность, дружба, восстановившаяся между обоими Дворами, наше освобождение, приязнь к нам Гафиза и Ахмед-бея и проч. У меня был весьма похожий миниатюрный портрет Гафиза, снятый ротмистром бароном Ферзеном; я показал его пашам. Они были очень довольны таким вниманием к их чиновнику, и сераскир попросил у иас позволения отправить это изображение к секретарю султана, чтобы тот представил его своему государю. Между тем приведен был к окнам оркестр, заключавший в себе до 60 молодых, щеголевато одетых Турок, которые, под руководством иностранного учителя 3, весьма хорошо сыграли несколько маршей и других музыкальных пьес. За широтою софы нам невозможно было смотреть на оркестр, сапоги наши мешали приблизиться к окну. Хозрев-паша, заметив это затруднение, приказал сказать, чтоб мы не женировались. В продолжение этого времени нам несколько раз подавали кофе и трубки. Наконец, Хозрев спросил нас, не желаем ли мы видеть Констаитинополь, и на утвердительный ответ наш, поручил Гафиз-аге показать нам все замечательности столицы. И мы с [33] Гафиз-агою отправились обозревать Стамбул, который однако скоро надоел мне своею грязью и зловонием.

Наскучив бродить по тесным, пустым и неопрятным улицам оттоманской столицы, мы спустились к пристани у мясных лавок, где за множеством собак, таскавших внутренности битого скота, не было прохода, и где смрад, при необыкновенном полуденном зное, был убийственный. Поспешно бросились мы в лодку. Барон Гибш ожидал нашего возвращения, чтоб пригласить к себе обедать.

Г. Мокринский, я и Гафиз-ага сели вместе с бароном в лодку, подъехали для сокращения пути к жидовским прибрежным домикам, и выходя, чуть не утонули в грязи, бывшей в этом месте пристани. Но, поднявшись на гору и в собственно так называемую Перу, за все прежние испытания, перенесенные чувствами нашими, особенно обонянием, были вознаграждены чистотою, щеголеватостью и даже пышностью домов, занимаемых Европейцами.

Во время стола, Гафиз-ага, несмотря на обыкновенную свою ловкость в обращении и готовность сообразоваться с обычаями Европейцев, был несколько связан присутствием сидевших против него дам. Он не поднимал глаз даже и тогда, когда баронесса Гибш обращалась к нему с разговором.

Мы желали как можно скорее пуститься в путь; но ветер дул из Черного моря и нельзя было тронуться с места. Нетерпение начало нас мучить, оно перешло и на шкипера, который наконец воспользовался самым малым ветром, чтоб идти вперед. Мы оставляли места наших страданий; уже остров Халки, лежавший перед нами в туманной дали, скрывался за Скутарскою горою, — но едва дошли мы до быстрого течения, как судио наше стало отбивать в бок и надобно было возвратиться.

Около недели ожидали мы благоприятного ветра. Это время было употреблено на прогулки в ближайших предместьях и на поездки в Перу и Буюк-дере.

Через десять дней после того, как мы покинули остров Халки, подул попутный ветер. Матросы вышли из своего бездействия; раздался голос шкипера. Все суда, спеша воспользоваться первым удобным случаем пуститься к Одессе тронулись с места и бодро, растянув паруса, шли вперед. Сидя на борте, легко освежаемый ветром, я истинно [34] наслаждался смотря в последний раз на прелестные окрестности Босфора, с которыми расставался.

Миновав Буюк-дере, мы начали терять из глаз разнообразные виды населенной части берегов Босфора. Дикие, заросшие кустарником, местами голые и скалистые горы, с обширными каменными замками на их круторебрых скатах, были перед нами. Пролив расширяется, волны делаются крупнее: мы выходим из Босфора, — они превращаются в валы, а приятное колебание корабля в качку. Скоро мы потеряли из виду берега пролива и очутились на необозримой, мрачной, изрытой валами плоскости. Через несколько дней (26 сентября), мы доплыли до Бургаса и вышли на сушу в месте, отведенном для карантина, который нам следовало держать четыре дня.

Г. генерал-адъютант Головин, посетив нас и поздравив с возвращением, объявил, что он ожидает из главной квартиры дальнейших распоряжений относительно нас. Несмотря на отвычку нашу от бивуачной жизни, мы весело беседовали под балаганами, которые вовсе нас не защищали от проливного дождя, продолжавшегося почти все время карантинного срока, который сокращен был до двух суток. Бедствие миновалось и было забыто, а приятные надежды оживляли всех.

Мы увидели и по очищении своем обняли майора Марцинкевича, одного из счастливцев, расставшихся с островом Халки пятью месяцами раньше нас, Сколько у нас было рассказать один другому! сколько воспоминаний! Я воспользовался удобным случаем, представившимся к отъезду в главную квартиру, и в первый раз, со дня выступления нашего из-под Силистрии, расстался я с храбрым и любезным Н. Ф. Шатовым. Я опять увидел Адрианополь — покоренным, униженным, —увидел ту улицу, по которой угрюмый дивитар проводил нас с торжеством, как узников. Но пламенное желание мое обнять жену и детей не сбылось так скоро, как я мечтал. Уже все офицеры, разделявшие со мною бремя неволи, поклонились родной земле, все русские войска оставили завоеванные ими края, а я долго еще странствовал по ту сторону забытого ими Дуная; не раз перебирался через кремнистые кряжи Балкана; не раз, потеряв путь на снежных вершинах во время непогод, искал приюта в полуоткрытом и висящем над утесом жилище Болгара или Серба: я увиделся с семейством только два года спустя по освобождении из плена.

А. РОЗЕЛЛИОН-СОШАЛЬСКИЙ.


Комментарии

1. Ахмед-ага, вскоре Ахмед-бей, потом Ахмед-паша, играл важную роль в Турции. В звании капудан-паши, он изменил султану, передавшись со всем флотом Египетскому паше, в службе которого и умер, кажется, забытым начальником какой-то отдаленной области. 1858.

2. До 60 человек нижних чинов и несколько офицеров, взятых в отряде г.-м. Куприянова, были действительно умерщвлены. 1829. — Это сведение было нами подучено, сколько припоминаю, от ротмистра Иркутского гусарского полка, Муравьева, взятого в плен при Кулевчи и присланного на остров. 1855 года.

3. Едва ли то не был известный, Донизетти.

Текст воспроизведен по изданию: Записки русского офицера, бывшего в плену у турок в 1828 и 1829 годах // Военный сборник, № 7. 1858

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.