И он начал читать небольшой лоскуток бумаги, который держал в руке: «Приказывается тебе держать Русских как можно строже, не пускать их никуда из монастыря, а тем менее пускать в деревню; а если ты найдешь нужным для них моцион, то пусть они ходят не далее первой кофейни, и то под караулом. Впрочем, все распоряжения по этому предмету предоставляются тебе самому, как начальнику пленных.»

Он запинался, явно изобличая тем, что сам сочинил будто читанное им в бумаге. Было забавно видеть его читающим, когда мы знали, что он был безграмотен, и если получал какие приказы, то заставлял читать находившегося при нем писаря, который также заменял муллу при роте, состоявшей у нас в карауле.

Вечером, Гассан, вышедши к нам и видя тут же нового юз-баши, не смел быть так нахален, как без него но уверяя, что он не получал повеления собственно о себе, ехать ему или нет, спрашивал г. Шатова, как он думает и как он поступил бы на его месте в России. Зная, что это последняя увертка смущенного самолюбия кол-агасы, мы доказывали ему, что он должен непременно остаться. «Я так и сделаю», говорил он. Наконец, настала пора прекратить комедию и он рано поутру на другой день убрался из монастыря так, что никто из нас его и не видал.

Я не говорю о распоряжениях, которые сделаны были после этой решительной сдачи пленных солдат в наше ведение. Мы и прежде, сколько позволяло собственное угнетенное состояние офицеров, заботились о сохранении между ними порядка. Офицеры имели свои части и во всем относились к майору Шатову; повиновение к ним никогда не нарушалось. Кол-агасы вздумал было вербовать наших солдат в мусульмане; мы ему представили, как мало чести и пользы для исламизма в приобретении нескольких негодяев, потому что честный и хороший человек не переменит своего закона и не покинет родины; кол-агасы отстал от своего намерения. Таким образом, из всех бывших на острове солдат, ни один не сделался мусульманином, кроме дезертиров, бежавших из монастыря, когда мы уже надеялись получить свободу, схваченных у Хили в Азии и отвезенных уже прямо в Терсхане, где они и остались.

Дня через три по отъезде Гафиз-аги, мы увидели опять одного из братьев его, саг-кол-агасы Солейман-агу. Он приехал к нам просить у г. Милорадовича гусарского мундира для представления султану. Когда он был у нас в первый раз, этот прекрасный мундир, светло-голубой доломан с синими чекчирами и красным ментиком с серебром, ему очень понравился. Похвалы эти дошли до слуха султана. С мундира снят был образец, по которому к весеннему байраму одеты были приближенные военные чиновники султана Махмуда.

Вскоре посетил нас барон Гибш, которого мы встретили с величайшею радостью. Он приезжал уже раз инкогнито, еще до моего прибытия на остров. Теперь он был с тескере (пропускной билет от таможенного ведомства), на имя секретаря своей миссии. Напрасно мы искали слов для выражения признательности нашей к нему, — она была выше всякого выражения.

Остров Халки имеет две версты в длину от северо-востока к юго-востоку, около версты в ширину и состоит из нескольких гор, довольно высоких и весьма каменистых, покрытых зеленеющими кустарниками. Верхний слой почвы острова красная глина, перемешанная с мелкими камушками.

Виноградные сады занимают не меньше, если не больше четвертой части острова. Лозы, как и в Румелии, достигают необыкновенной толщины, так что могут называться деревьями. Нет почти ни одного греческого дома, который бы не имел у дверей своих одного или нескольких таких дерев, расстилающих весною свою зелень по стенам дома и образующих, с помощью подставок или перекладин, прекрасные беседки от жара. Бузиновое и жасминное деревья также достигают здесь удивительного роста. Лимоны и апельсины, оставленные на открытом воздухе, малорослы и дают мелкие плоды, едва ли хорошо вызревающие. Для садовой зелени нужно унавоживать землю, а в летнее, сухое, время нужно обильное орошение.

Две или три небольшие нивы, засеваемые пшеницею, составляют хлебопашество острова. Заступ садовода заменяет на них плуг.

На острове Халки находятся три монастыря: они окружены прекрасными террасами, которые осеняются кипарисами, яворами, липами и другими деревьями: монастырь Св. Панагии более всех мне знакомый, Св. Троицы и Св. Георгия. Все три построены в живописных местоположениях, особенно монастырь Св. Троицы, лежащий в северо-восточной части острова на вершине отдельной горы. Виды, открывающиеся из него на все стороны, очень обширны. Горизонт ограничивается или только бесконечной далью, или горами Анатолии. Остров Мармара, находящийся в расстоянии около ста верст, в ясный день очень хорошо виден.

Деревня Халки состоит из сотни домов, построенных почти сплошь один подле другого, с узкими улицами и садиками, окруженными каменною оградою и чрезвычайно украшающими деревню. Неопрятность улиц вознаграждается чрезвычайною чистотою за порогом дверей, всегда запертых. Это можно сказать о всех городах Турции, мною виденных. Из домов проведены на улицы желобки, по которым вытекают на улицу все нечистоты. Так делают даже в тех домах, которые стоят у самого моря и из которых удобно было бы бросать в него то, чем заражается воздух у окон и дверей их. Каменная мостовая несколько помогает этому неудобству.

Оседлые жители острова — Греки, промышляющие рыбною ловлею, содержанием лодок и перевозов и мелкою торговлею. Вообще они жалуются на бедность и большие потери со времени греческой революции. Они довольно деятельны, хотя, не будучи земледельцами, имеют достаточно времени, чтобы сидеть с трубкою и за стаканом вина в кофейнях и погребках.

Пятьдесят лодок, из которых десятка два больших, в три или четыре пары весел, составляют главнейшее богатство. Но, несмотря на эту ограниченность способов и тягость больших налогов, жители не терпят слишком большой нужды.

Я любил вечером приходить к маленькой пристани, находящейся в деревне и смотреть на движение лодок, прибывающих из Константинополя и других мест; большая часть народонаселения Халок собиралась на берегу, знакомые и незнакомые лица выходили на берег, выносимы были привезенные вещи, любопытные толпились около приезжих, разговоры шли живо.

Дурная погода и бурливое море помешали Гафиз-аге с своим приятелем посетить нас, по своему обещанию, в первое воскресенье. Мы уже думали, что он уехал в армию, когда он, чрез две недели после первого свидания с нами, исполнил данное слово! Он прибыл в сопровождении Ахмед-аги ¹, бим-баши, командовавшего конным полком султанской гвардии и пользовавшегося особенным расположением своего государя. Поспешный и случайный отъезд их из Константинополя, говорили они, помешал им привесть с собою переводчика, за которым тотчас послали: они имели сказать нам что-то интересное, чего не хотели передать ни через терджимана Николая, ни через г. Марковича. Это предуведомление заставляло нас ожидать с нетерпением появления их переводчика, Николая Ивановича, о котором я упоминал выше. Он прибыл, и мы услышали, что Ахмед-ага воспользовался счастливою минутою, чтобы получить от султана надежду на наше освобождение, которое, он уверен, последует весьма скоро. Трудно описать восторг наш при этом неожиданном и столь решителыюм объявлении, — мы все бросились обнимать Ахмед-агу.

На другой день поутру мы простились с Гафиз-агою надолго и, может быть, навсегда, а с Ахмед-агою, до скорого свидания, которое должно было решить нашу судьбу.

Ахмед-ага возвратился к нам не так скоро, как мы его ждали, но повторил прежние свои слова, прибавляя только, что обстоятельства не позволяли отправить всех нас вдруг, а на первый раз поедут шесть офицеров и сто нижних чинов, и предоставил нам выбор солдат, отдавая преимущество женатым — Я спросил у него, будет ли это преимущество распространено и на Офицеров; он отвечал, что выбор офицеров диван предоставляет самому себе. Успокаивая всех, он уверял самым положительным образом, что не более, как в две партии, следующие скоро одна за другою, Русские совершенно оставят остров Халки. Когда мы просили его за товарищей наших, находившихся в Терсхане, он отвечал, что они будут так же освобождены. Взяв список нижним чинам, назначенным к первой отсылке и записав имя г. майора Марцинкевича, которому болезнь давала полное право быть в первой возвращающейся на родину партии, Ахмед-ага на следующее утро уехал с обещанием скоро возвратиться и быть свидетелем отъезда счастливцев.

Проходила неделя, потом другая, прошел месяц, — Ахмед-ага не приезжал, слухи об отсылке пленных умолкали, военные действия возобновлялись. Юз-баши и миллеазымы начинали понемногу приниматься за старину; Греки опять стали жаловаться в Константинополе на мотовство своих жен и дочерей, причиною которого были будто бы пленные офицеры; прежнее уныние сменило в нас бодрую нетерпеливость и все шло наперекор прежним надеждам. В это время я жестоко заболел от простуды, и только дружеская заботливость товарищей и неусыпные старания г. Треффера спасли меня от смерти. Я страдал жестокою лихорадкою с половины апреля до половины июня.

В ожидании моего выздоровления и прибытия Ахмед-аги, я должен упомянуть о забавном происшествии, которое известно было в нашем маленьком свете на острову под именем «похищения дев».

Мы начинали уже забывать обещание Ахмед-аги, как вдруг он входит на двор монастыря, так что мы не заметили его приезда. Все офицеры побежали к нему навстречу, кроме меня, еще лежавшего в постели. Ахмед-ага вошел в комнату со всею толпою, полною ожидания, взглянул на меня, находившегося почти в беспамятстве одного из бывавших со мною почти ежедневно четырех пароксизмов и, пройдя в другой покой, прочитал султанский фирман, которым освобождались гг. Марцинкевич, Игнатьев, Ростовцов, Милорадович, Докторов и Рачинский. Им позволено было взять, кроме ста человек прежде назначенных солдат, еще тех, которые были при них в услужении. Я не испытал, но слышал и воображаю, что остававшимся моим товарищам было очень, очень больно; это чувство было не зависть, но кто, будучи голоден и видя в руках другаго сытный. кусок, не пожелал бы подобного и себе? Ахмед-ага уверял, что вслед за первыми кораблями отправятся другие, также с пленными; но все были уже ознакомлены с поспешностью Турок в исполнении обещаний. Напрасно бим-баши старался повторением своих уверений рассеять грусть не попавших в счастливый список; напрасно они сами силились скрыть ее от него, дабы не оскорбить недоверчивостью или недовольным видом своим человека, который имел полное право на благодарность всех пленных. Между тем, освобождаемые, в восторге счастья, которому не смели верить, и в печали о том, что не могли его делить с остальными товарищами неволи, находились также в полустрадательном состоянии, и день этот прошел для всех в каком-то смущении.

Взошло нетерпеливо жданное солнце, которое должно было осветить в последний раз холмы острова для покидавших его, и настал час расставания. Оно было трогательно; все офицеры и освобожденные солдаты спустились к морю; лодки приплыли. Ахмед-ага, повторив прежние свои уверения, сел последний в лодку. Раздалось: «Прощайте! Пишите из Одессы!» Лодки отплыли, все замолкло, и освобожденные уже любовались окрестностями Константинополя, когда печальные товарищи их все еще стояли на берегу.

Известие это на долго доставило нам весьма приятное занятие — соображать и дополнять то, что было опущено, и поверять то, что казалось мало правдоподобным. Рассматривая плохую немецкую карту, как-то нам попавшуюся, мы перебирали все случаи, которые могли дать повод к битве, п предполагали операции, которые после оказались в главных чертах верны с событиями. Слова: «это происшествие должно иметь важные последствия» представлялись нам предзнаменованием скорого мира. В самом деле, мы были обрадованы известием о начатии переговоров в Пиумле, но не надолго.

Пиумла и Балканы стояли подобно обманчивым призракам пред глазами Порты и препятствовали ей ясно видеть положение дел. Мы перешли Балканы. Слух об этом распространился очень быстро. Турки (то есть народ, а не правительство) не скрывали ни от кого своих поражений и начинали негодовать на правительство, упорствовавшее продолжать войну, По мнению многих Франков, знающих Турцию и видевших тогдашнее положение дел, недоставало недовольным только предприимчивого предводителя, чтобы произвести переворот в правительстве, ускорить мир и восстановить янычар, уничтожив все нововведения султана. Взятие Арзерума не произвело большего впечатления на народ, по отдаленности этого города от Константинополя. Но оно, без сомнения, сильно подействовало на Порту.

Открыт был около этого времени заговор и ежедневно до нас доходили слухи о казнях, происходивших в разных частях Константинополя всенародно и других, исполняемых будто бы тайно, еще гораздо многочисленнейших.

Остановку наших войск у подошвы гор в Карнабате порта почитала, может быть, нерешимостью или истощением после усилий, и не теряла надежды на первые успехи. Султан давал это время пышные публичные аудиенции английскому послу, лорду Гордону, и датскому, барону Гибшу и, по словам очевидцев, при всех случаях сохранял вид совершенного спокойствия и равнодушие. Между тем производились беспрестанные работы для укрепления окрестностей столицы, и Порта разглашала, что Махмуд решился ожидать Русских в Константинополе и, защищаясь в стенах его, или положить предел успехам неприятеля или, оставив столицу в пепле, удалиться в Азию, с твердою решимостью не заключать мира, пока перевес не перейдет на его сторону и пока победитель не истощит своих сил самыми завоеваниями.

Все эти слухи и приготовления возбуждали в пленных сильные опасения: нам могла угрожать или месть необузданной стамбульской черни или отправка нас в Азию, где неволя должна была возобновиться со всеми своими суровостями, которые были бы тем тягостнее, что предшествовавшие обстоятельства начинали нам благоприятствовать.

Дорога из монастыря к пристани была усеяна Русскими, шедшими к пристани и возвращавшимися назад за вещами. Турецкие чиновники, прибывшие с лодками, для порядка — на прощанье дарили нас еще своими: «гайда! гайда!», но их никто уже не слушал, всякий распоряжался собою и своим багажом, как было лучше и удобнее.

Напоследок, монастырь, место наших страданий, совершенно опустел, деревня наполнилась людьми, кофейня Спиро (Спиридона), некогда nes plus ultra наших прогулок, потом свидетельница различных наших волнений от приятных или печальных известий, теперь была свидетельницею веселого прощанья с Греками.

Стали садиться в лодкн. Вся пристань была покрыта пестрыми группами жителей деревни, все окна заняты Гречанками, в том числе и возвращенными изгнанницами. Уже мы в легких каюках! уже отчаливаем! «Урола!» (в добрый час) крикнули на берегу; «алла разолсуне» (благодарим), отвечалп мы. Чолны поплыли, белые платки развились в руках прекрас-ных и непрекрасных Гречанок, в знак желаиий благопо-лучного пути отъезжавшнм: «урола!!» — «алла разолсун!!» — и мы скрылись за угол острова.

Это было утро 11 сентября, утро того самого дня, в который, тому год назад, только иесколькими часами позже, я с моими товарищами прибыл на остров Халки.

Четыре дюжих гребца с усердием ударяли веслами по тихому, едва колеблемому легким ветром морю, в челие, где было нас пятеро. Лодка мчалась как стрела. Мы, то смотрели на предметы, мимо которых быстро проносились, то глядели радостно один на другого, не веря еще, что мы уже не пленники. Но вот мы уже в гавани. Вот и бриг, который отвезет нас на родину.

Облокотившись на борт корабля, я долго в безмолвии рассматривал окружающую меня картину. По отвычке от разнообразия, она скоро меня утомила: город казался мне муравейником, а лодки, беспрестанно перекрещивающиеся по заливу, казались летающими мухами; у меня, как говорится, зарябило в глазах. В это время известили о приезде барона Гибша; он скромно, но с видом непритворного удовольствия принял пламенные выражения признательности, которыми осыпали его офицеры, благодарившие за себя и за солдат. Барон изъявил нам свое сожаление о том, что по решительному требованию рейс-эффенди, Русские, ни офицеры, ни солдаты, не должны были сходить с своих кораблей на берег, и таким образом он лишен был возможности принять у себя всех офицеров вдруг; но намекал нам о средстве побывать в Пере, разумеется, по одному или неболее двух, в партикулярных платьях и с провожатыми. Некоторым Офицерам, и в том числе мне, действительно удалось посетить его дом.

По возвращении моем с прогулки в Перу, для посещения датского посланника, я был чрезвычайно обрадован, найдя на корабле несравненного Гафиз-агу. Не нужно описывать, как быль нами принят этот благородный мусульманин. Гафиз-ага сказал нам, что сераскир Хозрев-паша желал видеть некоторых нз нас на следующий день, но что мы должны явиться к нему в партикулярном платье.

Наскучив бродить по тесным, пустым и неопрятным улицам оттоманской столицы, мы спустились к пристани у мясных лавок, где за множеством собак, таскавших внутренности битого скота, не было прохода, и где смрад, при необыкновенном полуденном зное, был убийственный. Поспешно бросились мы в лодку. Барон Гибш ожидал нашего возвращения, чтоб пригласить к себе обедать.

Г. Мокринский, я и Гафиз-ага сели вместе с бароном в лодку, подъехали для сокращения пути к жидовским прибрежным домикам, и выходя, чуть не утонули в грязи, бывшей в этом месте пристани. Но, поднявшись на гору и в собственно так называемую Перу, за все прежние испытания, перенесенные чувствами нашими, особенно обонянием, были вознаграждены чистотою, щеголеватостью и даже пышностью домов, занимаемых Европейцами.

Во время стола, Гафиз-ага, несмотря на обыкновенную свою ловкость в обращении и готовность сообразоваться с обычаями Европейцев, был несколько связан присутствием сидевших против него дам. Он не поднимал глаз даже и тогда, когда баронесса Гибш обращалась к нему с разговором.

Мы желали как можно скорее пуститься в путь; но ветер дул из Черного моря и нельзя было тронуться с места. Нетерпение начало нас мучить, оно перешло и на шкипера, который наконец воспользовался самым малым ветром, чтоб идти вперед. Мы оставляли места наших страданий; уже остров Халки, лежавший перед нами в туманной дали, скрывался за Скутарскою горою, — но едва дошли мы до быстрого течения, как судио наше стало отбивать в бок и надобно было возвратиться.

Около недели ожидали мы благоприятного ветра. Это время было употреблено на прогулки в ближайших предместьях и на поездки в Перу и Буюк-дере.

Миновав Буюк-дере, мы начали терять из глаз разнообразные виды населенной части берегов Босфора. Дикие, заросшие кустарником, местами голые и скалистые горы, с обширными каменными замками на их круторебрых скатах, были перед нами. Пролив расширяется, волны делаются крупнее: мы выходим из Босфора, — они превращаются в валы, а приятное колебание корабля в качку. Скоро мы потеряли из виду берега пролива и очутились на необозримой, мрачной, изрытой валами плоскости. Через несколько дней (26 сентября), мы доплыли до Бургаса и вышли на сушу в месте, отведенном для карантина, который нам следовало держать четыре дня.

Г. генерал-адъютант Головин, посетив нас и поздравив с возвращением, объявил, что он ожидает из главной квартиры дальнейших распоряжений относительно нас. Несмотря на отвычку нашу от бивуачной жизни, мы весело беседовали под балаганами, которые вовсе нас не защищали от проливного дождя, продолжавшегося почти все время карантинного срока, который сокращен был до двух суток. Бедствие миновалось и было забыто, а приятные надежды оживляли всех.

Мы увидели и по очищении своем обняли майора Марцинкевича, одного из счастливцев, расставшихся с островом Халки пятью месяцами раньше нас, Сколько у нас было рассказать один другому! сколько воспоминаний! Я воспользовался удобным случаем, представившимся к отъезду в главную квартиру, и в первый раз, со дня выступления нашего из-под Силистрии, расстался я с храбрым и любезным Н. Ф. Шатовым. Я опять увидел Адрианополь — покоренным, униженным, —увидел ту улицу, по которой угрюмый дивитар проводил нас с торжеством, как узников. Но пламенное желание мое обнять жену и детей не сбылось так скоро, как я мечтал. Уже все офицеры, разделявшие со мною бремя неволи, поклонились родной земле, все русские войска оставили завоеванные ими края, а я долго еще странствовал по ту сторону забытого ими Дуная; не раз перебирался через кремнистые кряжи Балкана; не раз, потеряв путь на снежных вершинах во время непогод, искал приюта в полуоткрытом и висящем над утесом жилище Болгара или Серба: я увиделся с семейством только два года спустя по освобождении из плена.

1. Ахмед-ага, вскоре Ахмед-бей, потом Ахмед-паша, играл важную роль в Турции. В звании капудан-паши, он изменил султану, передавшись со всем флотом Египетскому паше, в службе которого и умер, кажется, забытым начальником какой-то отдаленной области. 1858.

2. До 60 человек нижних чинов и несколько офицеров, взятых в отряде г.-м. Куприянова, были действительно умерщвлены. 1829. — Это сведение было нами подучено, сколько припоминаю, от ротмистра Иркутского гусарского полка, Муравьева, взятого в плен при Кулевчи и присланного на остров. 1855 года.

3. Едва ли то не был известный, Донизетти.

Текст воспроизведен по изданию: Записки русского офицера, бывшего в плену у турок в 1828 и 1829 годах // Военный сборник, № 7. 1858