ПЮКЛЕР-МУСКАУ

ПУТЕШЕСТВИЕ КНЯЗЯ ПЮКЛЕР-МУСКАУ ПО СИРИИ И МАЛОЙ АЗИИ

Мертвое море. Свидание с леди Стенгоп. Сказка о султане Мураде. Змея Шамарон. Проклятый город и каменные грибы. Лабранда. Алабанда. Древний театр. Электрические девушки. Пляска дервишей.

В прошлом месяце мы уже сообщили нашим читателям статью, выбранную отрывками из последнего сочинения князя Пюклер-Мускау: «Die Ruckkehr». Вот еще несколькo отрывков, не лишенных занимательности. Просим только не взыскать за порядок. «Паша фон-Мускоф», как его называют Немцы, очень приятный рассказчик, и говорит обо всем на свете, в особенности же о лошадях, которые составляют страсть из страстей его, но о системе никогда не заботится: все предметы, статистика, анекдоты, древности, кухня, нравы, приключения, история, — все у него перемешано как камешки и стеклышки в калейдоскопе. Он, разумеется, посещал Ерусалим и все святые места, но замечания его об них не отличаются новостью, и потому мы пропускаем их. От Мертвого Моря князь в восхищении. Oн доказывает, что европейское поверье, будто ни в водах ни по берегам этого моря не могут существовать никакие животные, ни растения — совершенно ложно. В воде иноки монастыря Святого Саввы ловят рыбу, а берега князь нашел усеянными множеством цветов, кустарников и камышу, в котором живут дикие свиньи, кошки, гиены и журавли. Но первою [2] достопримечательностью в Сирии всё-таки остается знаменитая Англичанка.

Быть в Сирии и не видать леди Стенгоп — то же, что быть в Риме и не видать папы. В последнее время доступ к леди Стенгоп стал очень труден для путешественников, даже для знаменитых. Из последних Клот-Бей и доктор Боуринг напрасно добивались этой чести и получили решительный отказ. Князь Пюклер приписывает это нерасположение знаменитой леди нескромности господина Ламартина, которого книга и рассказ о свидании случайно попались ей на глаза и очень не понравились. Князь об этом свидании хлопотал очень настойчиво, даже интриговал, и наконец, с помощью домашнего доктора ея милости, не только был принят, но даже гостил целую неделю в Даэр-Джуне.

«Был прекрасный день, — говорит путешественник, — когда я получил наконец давно желанное приглашение и со всею моей свитой и прислугой отправился в горы, где царствует леди Стенгоп. Мы долго ехали по дурным каменистым горным тропинкам, пробираясь между утесами, очень редко украшенными кое-где группой деревьев или мелким кустарником. В котловине Даэр-Джун однако ж нашли уже довольно обработанной почвы, большею частью на террасах, устроенных, конечно, с большим трудом. По середине, перед нами, за белым руслом высохшего потока, возвышался крутой конус, увенчанный каменною оградой, из-за которой выглядывали кровли и вершины нескольких отдельных строений. Это был замок леди Стенгоп.

В воротах замка меня встретил мой новый приятель, доктор Мерион, который тотчас же указал отведенную мне квартиру, очень миленький павильон, окруженный особым садом и снабженный всем комфортом, какого только возможно пожелать в Cирии. Тут же доктор уведомил, что миледи может принимать меня не иначе как в первом часу ночи. Это мне очень понравилось, потому что в стране Тысяча и одной ночи дневной сон гораздо более подкрепляет нежели ночной.

В назначенный час доктор и один невольник с cветильником проводили меня через несколько дворов и корридоров к большому павильону, где жила сама хозяйка и куда даже из домашних никто без особенного позволения не смеет войти. Сам доктор остался за порогом, а меня приняла пожилая служанка. Она провела по совершенно темному [3] корридору к двери, завешанной красною драпировкой, сквозь которую мерцал свет огня. Воображение у меня было порядочно подготовлено разными, давно уже слышанными, странными рассказами, и потому не удивительно, что сердце забилось сильнее перед этим заветным порогом. Я ожидал чего-то чрезвычайного, фантастического, но ожидание обмануло меня, — может быть, именно потому, что я дал моему воображению уж слишком много воли. В небольшой комнате, убранной удобно, но очень просто на обыкновенном диване сидела немножко бледная и слабая от недавней болезни пожилая дама, которая ласково указала мне место на английском кресле.

Прием и обращение вполне соответствовали благовоспитанной и изящной европейской дамы, у которой грация манер еще возвышалась восточным спокойствием и достоинством. Вместо пышно разодетых рабов, которые будто бы падая ниц приближаются к своей строгой повелительнице, я видел только одну скромную служанку, которая меня ввела и которая обходилась с госпожою так, как везде в порядочных домах принято. В одежде самой леди Стенгоп я также не заметил никакого следа претензии. Красная чалма, белый длинный, до полу, бурнус, алые шелковые шальвары и такого же цвету сафьянная обувь, доказывала только, что леди очень основательно предпочитает удобный восточный костюм безвкусному европейскому.

Когда леди Стенгоп потом вставала несколько раз и проходила по комнате, чтобы показать мне вещи, о которых шла речь, она действительно показалась мне древнею Сивиллой. Бледное правильное лицо, темные блестящие глаза, высокий рост, белая долгополая одежда, красный головной убор, важные движения и звучный, несколько мужественный голос, — во всем этом было много поразительного, но ни тени поддельного: напротив, невозможно быть проще и естественнее леди Стенгоп, которая, по своему твердому характеру, презирает все притворное.

— С тех пор как состояние мое подтаяло, — говорила она, — я живу здесь дервишем и уже не нуждаюсь в роскоши. Чем старее я становлюсь, тем и потребности мои, слава Богу, становятся ограниченнее, и тем более я стараюсь приблизиться к природе, от которой нас удаляет европейская образованность. Мои ожерелья и драгоценности — розы; часами служат мне солнце, луна и звезды; пищей — плоды и вода. По вашей [4] физиономии, — продолжала она с улыбкой, — я вижу, что вы большой эпикуреец. Вам не легко будет прожить у меня неделю.

На эту шутку я мог ответить довольно прилично: мне уже известно было, что гостей своих леди Стенгоп вовсе не принуждает к такой строгой диете, какую наблюдает сама, и что ее бедность — английская, то есть еще довольно равносильная немецкому богатству. Однако ж, сравнительно, она в самом деле могла назваться обедневшею, потому что доходы ее сократились до одной шестой доли прежних.

Предметом наших бесед большею частию служили звезды и астрология, в которую леди Стенгоп верует с полным убеждением. Она изложила мне даже всю свою теорию по этому предмету, и я могу сказать только, что в продолжении осьми дней или, лучше сказать, ночей, в которые по шести часов кряду наслаждался беседою даэр-джунской помещицы, я ни на минуту не знал скуки или утомления. Я мог бы целые томы наполнить этими занимательными и чрезвычайно разнообразными разговорами, и с каждым часом более и более чувствовал себя привлекаемым этою необыкновенною женщиной, в которой с железным характером соединялась такая детская вера в сказки, и с самым проницательным знанием света и людей — самые трогательные черты простодушие и девственной нежности. Память у нее изумительная: она с легкостью и совершенною уверенностью возвращается к самым отдаленный эпохам, и как она, в блестящую пору своей молодости, в продолжении десяти лет, пользовалась таким полным доверием своего дяди, знаменитого Питта, что во всей Англии почиталась правою его рукой и имела большое влияние на политику, то, конечно, немногие способны дать столько интересных объяснений насчет того времени, сколько она. По смерти Питта, благородный противник его, Фокс, хотел было почтить ее двумя тысячами фунтов стерлингов пенсии, которую она однако ж отвергла, и, не находя уже после дяди ничего привлекательного в Европе, навсегда покинула родину. На Востоке долгая романическая жизнь ее с первого шагу началась бурей. Она потерпела кораблекрушение, в котором лишилась большой суммы денег, драгоценностей и всех своих вещей; едва едва спасла жизнь; провела целую ночь на какой-то песчаной мели, среди разъяренных стихий, и, при всем том, своим присутствием духа много содействовала спасению экипажа. Через несколько месяцев потом она выдержала чуму и отправилась в [5] пустыню. Известно, какое она сумела приобресть невероятное влияние на умы Арабов и как долго сохраняла его, пользуясь почестями как царица или как существо высшего разряду. Чтобы достигнуть всего этого, ее твердости и присутствию духа нужно было выдержать много таких испытаний, которые не по силам были бы, может быть, иным героям мужчинам.

Однажды, во время войны эмира Драйя с другим предводителем бедуинов, леди Стенгоп ездила в Пальмиру, под прикрытием самого Драйя с тремя стами всадников. Драй казался очень озабоченным и, прибыв на такое место, где приметил подозрительные признаки неприятеля, оставил леди с ее людьми на короткое время, а сам с отрядом поскакал вперед для обозрения местности. Леди Эсфирь была вооружена, так же как и все ее люди. Она, не сходя с лошади, прождала около часу, как вдруг показалась страшная толпа бедуинов. Вся свита, в ужасе, бросилась бежать. Одна леди с гневом выхватила пистолеты, взвела курки и поскакала навстречу к бедуинам. Но в ту самую минуту, когда готовилась выстрелить, она узнала Драйя, который соскочил с коня, чтобы поцеловать у нее руку, между тем как столпившиеся вокруг бедуины с оглушительным восторгом приветствовали ее и провозгласили царицею Пальмиры. Бедный доктор Мерион также находился в числе бежавших, и потому до сих пор часто подвергается насмешкам своей покровительницы.

Могущество леди Стенгоп возросло до того, что сильный в Сирии эмир Бешир должен был преклониться перед нею. «Я повела бы на него осемьдесят тысяч Арабов, если б он не уступил», говорила она гордо. Она показывала мне письменный ответ знаменитого Драйя, к которому обращалась как к союзнику и который тогда повелевал племенами почти половины пустыни и побил Вагабитов в двух больших сражениях. Это тот самый князь, о котором так много говорится в приложении к путешествию Ламартина. Обернутое в шитую золотом обложку письмо было такого содержания:

«От Драйя, льва пустыни, Эсфири, звезде Востока, привет с любовью и услугой. Те, которые повелевают дружбе Maхаина-эль-Фаделя (бывший враг и потом тесть Драйя) и сабле Драйя, держат всю пустыню в своей руке, как перстень обнимает палец. Войско без числа, кони, верблюды, порох и свинец и запасы пищи, все готово; только повели твоему верному другу Драйю». [6]

Я немножко неосторожно спросил, не был ли Драй ее любовником.

— Таких вещей обо мне много болтали, — отвечала она простодушно, — но все это вздор. Арабы всегда видели во мне ни женщину ни мужчину, а существо особого роду.

Знаменитейшие из нынешних арабских поэтов часто воспевали ее. «На главе твоей, — говорит один из них, — ты носишь честь царей, а в сердце — смирение дервиша». Однажды она посетила Селектара пашу в Дамаске и была осыпана почестями, которые более утомляли нежели радовали ее. Бывший при этом знаменитый арабский поэт с участием спросил ее, не желает ли она отдохнуть. «О, нет, — отвечала она, — я не устала; я только невольно задумалась о суете всего на свете». На это любезный поэт тотчас отвечал прекрасными арабскими стихами: «Все суета, говоришь ты, как великий Солиман. Но ты сама противоречишь себе: в тебе нет ничего суетного. Разве на челе твоем мудрость не воздвигла своего престола на развалинах заблуждения?».

Будучи окружена таким почтением, леди Эсфирь, конечно, всюду могла являться повелительницей. Только с тех пор как в Сирии явился действительный государь, Мегмет-Али, и с ним практический Ибрагим, и с тех пор как истощенное состояние уже не придают леди Эсфири прежнего царственного сияния, влияние ее значительно упало, хотя она и доныне пользуется в сем крае большим уважением и любовью за свою благотворительность. По взятии Сен Жан д'Акра, когда имениe ее было уже значительно истощено, сотни изгнанных приверженцев Абдаллы пришли искать у нее приюта и пропитания; она ни одному не отказала, твердо устояла против победительных требований выдачи и целый год содержала изгнанников на свой счет. Один Француз, которому теперь слишком осемьдесять лет, бывший полководец какой-то индейской царицы и старинный знакомец леди Эсфири, возвращаясь с нажитым богатством в отечество, потерпел кораблекрушение у сирийских берегов и лишился всего своего имущества. Леди Эсфирь приняла его, не могла однако ж ужиться, и потому купила ему другой замок в горах и назначила пенсию, которою он до сих пор живет спокойно и почти так же странно как сама она. Примечательнее же всего то, что они с тех пор ни разу не видались. Таких случаев мне рассказывали множество, и нет сомнения, что [7] расточительная щедрость была одною из главных причин расстройства состояния леди Эсфири.

Хотя леди Стенгоп уже давно очень мало пишет и еще меньше читает, однако ж в продолжении своей богатой приключениями жизни здесь и при сношении с именитейшими людьми на востоке, она собрала великое множество сведений и заметок, из которых верная ее память не упускает ни малейшего обстоятельства, так что едва ли кто лучше ее в состоянии объяснить многиe вопросы и истинные понятия Арабов насчет различных оттенков верований, таинственного исповедания Друзов, многих преданий и сказок, и даже насчет истории этих народов. Одна из любимых идей ее — отыскивание колыбели всех европейских народов на Востоке. Так, напримеp, она убеждена, что Шотландцы происходят от арабского племени Бенни-Кореш и наречием этого племени очень правдоподобно объясняет до сих пор ни кем не понятый девиз герцогов Лейнстеров и имя озера Лох-Абар. Ирландцы, по ее мнению — финикийского или карфагенского происхождения. Это последнее мнение поразительно согласуется с новейшим открытием одного Ирландца, который доказывает, что карфагенский раб, в Плавтовой комедии Poenulus, — там, где он говорит по-карфагенски, — говорит чисто по-древнеирландски».

Само собою разумеется, что кроме астрологии и всех мистических чудес, которыми, как известно, занято воображение леди Эсфири, речь у хозяйки с гостем была и о пришествии нового Мессии, которого она ждет. Князь Пюклер видел также знаменитую кобылицу и жеребенка с природным седлом, которых она бережет на этот случай. Наконец коснулись багдадских калифов и сказочников, и тут леди Эсфирь рассказала очень миленькую сказку о султане Мураде, любимом в Дамаске падишахе турецкого государства.

«У славного и мудрого, но несколько своенравного султана Мурада был предобрый и преумный великий визирь, который вступался в дело как примиряющий посредник везде, где падишаху случалось слишком увлекаться прихотью или страстями. Этим он спасал многих от беды, но зато наконец надоел повелителю своей правдой, так, что тот стал искать благовидного поводу избавиться от досадного советника. Поводу никакого не представлялось, и султан, рассердившись, решился, что называется, за бороду притащить и случай и повод. Он был падишах и воля его — закон. [8]

Прогуливаясь однажды с визирем пo саду, около сераля султан остановился перед кипевшим над жаровнею котлом с водою, и, после некоторого раздумья, спросил у визиря, слышит ли он странные звуки, которыми вода как будто как-будто силится что-то выразить.

— Ты, — говорил он, — который так мудр, ты, который все лучше других знаешь, ты должен знать, что говорит вода, и я желаю, чтоб ты сообщил мне смысл ее речей.

Визирь почтительно поклонился и уверял, что тут все его ведение изменяет ему.

— На что же мне твоя служба, если ты уже не умеешь отвечать на мои вопросы? — возразил султан, нахмурив брови. — Я даю тебе шестьдесят дней сроку, чтобы узнать, что говорила вода. Если ты после этого не скажешь, я велю положить тебе безтолковую твою голову к ногам.

Пришедши домой и раздумывая о горькой своей участи, Абу-Гассан вспомнил, что Дамаск издревле славился своими мудрецами и учеными мужами, которым не только известны все человеческие знания, но доступны и глубокие тайны природы и миpа духов. Утопающий хватается и за соломинку. Абу-Гассан возложил все свое упование на Аллаха и на дамаскских мудрецов, не теряя времени нарядился простым поселянином и, без провожатого, пустился в дорогу к «Серебряному Городу».

Через несколько дней пути, на равнине Бака, он встретил порядочно одетого хлебопашца, который занимался жатвой.

— Аллах тебе в помощь, добрый человек; что ты делаешь? — спросил Абу-Гассан.

— Спасибо; слеп что ли ты? Разве не видишь, жатву собираю.

— Вижу, — продолжал Гассан, — но мне хотелось знать, принадлежит ли эта жатва своему хозяину, или она уже съедена.

— Ну, верно, мозг твой не совсем в исправности, — сказал с удивлением хлебопашец, — как же жатва может быть сьеденною, когда она теперь только с поля снимается.

Абу Гассан пошел своей дорогой, а хлебопашец, окончив работу, поспешил домой и рассказал своей умной дочери, какого видел необыкновенного чудака. Дочь хлебопашца, Фатьме, слыла не только красавицей по всей окрестности, но пользовалась и общим уважением по проницательности своего ума. Она со вниманием выслушала рассказ отца и потом спросила, [9] нельзя ли отыскать странника, который заводит такие необыкновенные речи.

— O! Найти его не трудно, — отвечал отец, — Он сказал мне, что намерен ночевать под большим деревом у колодца, что под селом.

— Так нужно послать ему ужин, — сказала дочь и, достав семь хлебов, чашку кислого молока и дюжину печеных яиц, отдала отцу, чтоб снес путешественнику, отдал от нее поклон и сказал бы так: велела, дескать, дочь моя, Фатьме, сообщить тебе, добрый человек, что в неделе семь дней, в году двенадцать лун и луна полна.

Визирь, которому непривычные труды пешеходства придали, может быть, аппетиту побольше обыкновенного, нашел, что скромный ужин доброй поселянки гораздо вкусней хитрых изобретений его поваров, и, поужинав и отблагодарив, послал такой ответ:

— В неделе уже только пять дней, в году только девять лун и луна уже не полна.

— Аллах велик! Нет Бога кроме Бога! — сказал земледелец, который вовсе не понимал этих речей, однакож пошел и в точности исполнил поручение.

На утро, восстав от крепкого сна, Абу-Гассан отъискал дом хлебопашца, чтобы еще раз лично поблагодарить умную девушку за вниманиe и угощение. Войдя и дом, он в изумлении и восхищении остановился на пороге. Девушка поразила его своею необычайной красотой и к тому ж она в это время кипятила воду в котле и готовилась варить отцу кофе. Это показалось визирю мановением самой судьбы.

— О, ты, чудесная фиалка долины! — вскричал старик. — Я понял умную речь твою, но от тебя, конечно, зависит сказать мне еще и такое, от чего будет зависеть и жизнь и достояние мое. Ты слышишь странные звуки, которыми как будто говорит вода, что кипит у тебя под руками. Скажи мне, что говорит вода?

— Вода, — отвечала девушка подумав и посмотрев на почтенного старика, — вода говорит....

Тут девушка наклонилась к уху гостя и прошептала несколько слов, и при каждом лицо у Абу-Гассана становилось светлее и светлее от радости.

— Да, ты правду говоришь! — вскричал он в восхищении. — [10] Ты умнее Иблиса и прекраснее всех хурий. Теперь дамаскинские мудрецы мне уже не нужны!

С этими словами осчастливленный визирь положил к ногам своей избавительницы кошелек с золотом и поспешил в обратный путь. Прибыв раньше сроку, он тайно скрылся в одном из своих загородных домов. Это он сделал не напрасно, потому что прежде чем прошло два месяца, султану не раз доводилось примечать, как полезен и нужен ему был докучный советник Абу-Гассан, так, что он в душе уже раскаивался, зачем услал его. Наконец срок наступил и визирь явился.

— Повелитель правоверных! — сказал он, упав ниц, — верный раб твой исполнил волю своего падишаха. Счастье и слава тебе до конца миpa!

Тут он в точности рассказал, как, в отчаянии, отправился к мудрецам, в Дамаск, за советом, и как бы ему теперь пришлось сложить повинную голову, если бы не нашел, в долине Бака, девушку лучезарной красоты и мудрой как Солиман.

— Она, о падишах! знает, что говорит вода на огне.

— Ты шутишь! — возразил султан недоверчиво.

— Раб твой не осмелится шутить, повелитель. Она сказала мне, что говорит вода, и ты поймешь глубокий смысл ее речи. Вода говорит: «Я вернейшая раба Аллаха; всякая жизнь и всякое благосостояние зависят от меня, и даже царственный кедр, гордость лесов, засох бы без меня, не только простые деревья вокруг него. За тем-то я, по праву, любимица Аллаха: без меня и города и села погибли бы от жажды».

— О Аллах! — вскричал Мурад и рассмеялся. — Вода говорит за тебя как искусный стряпчий, и девушка — тоже умница. Я не только дарю тебе жизнь, но и милостей ты отныне увидишь больше прежнего. Теперь же приготовься провожать меня на пути в долину Бака. Утренняя заря должна застать нас за воротами, в одежде дервишей.

Мурад так спешил увидеть красавицу, что в дороге едва давал себе сроку отдохнуть, пока не добрался до места. А тут прелести и осторожные ответы дочери хлебопашца так очаровали его, что он объявил изумленному визирю намерение принять Фатьму в число своих жен. Однакож, прежде объявления настоящего своего звания, он хотел подвергнуть ее тройному испытанию. [11]

Он снял одежду дервиша, явился в другой, богатой, и назвавшись придворным султана, объявил девушке, что по слухам узнал о ее красоте и достоинствах, и явился в скромной одежде дервиша, затем чтоб лучше убедиться в справедливости этих слухов; теперь же предлагает ей свою руку. Хитрая Фатьме тотчас же согласилась, отец ее также, и свадьбу тотчас же, в присутствии кадия, законным порядком справили. Но когда настала ночь, Мурад, на брачном ложе, между собою и женой положил свою саблю, что на Востоке служит знаком намерения совершенно воздержаться от супружеских ласк, и для молодой, в первую ночь брака, конечно, должно было показаться жестокою обидой.

Фатьме провела целую ночь в досаде, а Мурад, на утро, встав и подавая ей ларчик, запечатанный его перстнем, с усмешкою сказал:

— Прекрасная Фатьме, мы с тобой снова увидимся тогда только, когда ты исполнишь три задачи, которые для других женщин могут быть и не выполнимыми, но которые с твоим умом, я надеюсь, очень возможно исполнить. В этом запечатанном ларчике заключается ожерелье, которое ты должна надеть, а ларчик за печатью мне возвратить в целости. Потом вчера я видел на дворе твою арабскую кобылу и желаю чтобы она принесла жеребенка от моего черного жеребца, которого я однакож к ней не пущу. Наконец, ты знаешь, как мы провели ночь; между тем, я хочу, чтоб ты, без моего ведома, от меня родила сына. Через два года я ворочусь и увижу, исполнила ли ты мои желания. Если не исполнишь, то свидание будет последним. Денег и всякого добра я тебе оставлю столько, что ты два года можешь прожить, не скучая в разлуке.

С этим словом султан уехал, оставив молодой жене большую сумму денег и множество дорогих вещей.

Бедная Фатьме, девушка-вдова, сперва расплакалась, потом задумалась, и, верно, придумала дело, потому что розы на щеках мало помалу снова расцвели и в прекрасных глазах снова засветились искры отваги и остроумия. Снова обдумав хорошенько предложенные задачи, она заказала в Дамаске богатые мамлюковские платья, накупила оружия и лошадей и всего, что нужно для путешествия чужеземного царевича. Потом она созвала несколько хорошеньких и ловких подруг, всех их нарядила по мужскому и вооружила, чтоб служили ей конвоем [12] в путешествии; затем и сама нарядилась в пышный персидcкий костюм, почернила и подкрасила лицо, чтоб никто не мог узнать, села на свою арабскую кобылу и отправилась вместе с конвоем в Малую Азию, где тогда находился султан.

Прибыв в то место, где султан тешился охотой, Фатьме раскинула свой лагерь и, поддерживая честь племянника персидского шаха, сыпала вокруг себя богатыми подарками, — единственное средство на Востоке доказать знатность своего роду и важность звания, — а вместе с тем распространяла слух, что молодой царевич считает себя первым в свете игроком в шахматы. Ей уже известно было, что султан Мурад сам считает себя первым по этой части, и хитрость удалась: слух дошел до султана и он не замедлил изъявить желание сразиться с персидским царевичем. Фатьме, разумеется, тотчас же отправилась и была принята с должным почетом. Султан спросил мнимого царевича, что он желает поставить и против чего. Фатьме объявила, что ставит свою кобылу против султанова черного жеребца, и обоих лошадей тотчас же привели к киоску, где расположились знатные игроки.

Игра началась. Султан Мурад долго отбивался с большим искусством, однакож наконец должен был признаться побежденным. Фатьме сделала ему шах и мат, а сама так низко и почтительно поклонилась, как последний и самый верный раб, и тотчас же, едва позволили приличия, простилась, вскочила на выигранного коня, взяла своего под уздцы и как вихрь ускакала. Прибыв в свою квартиру, она в ту же минуту приказала свести султанского жеребца с своею кобылой, и потом опять отправила выигранного коня обратно к Мураду с объяснением, что его жеребец дорогою взбесился и сшиб седока, так, что царевич, не будучи в состоянии сравниться в наездничестве с великим падишахом, уже не осмеливается больше сесть на это строптивое животное. В то же время он, царевич, в знак глубокой своей преданности и уважения, осмеливается предложить султану в подарок редкой красоты черную невольницу.

Несколько раздосадованному проигрышем султану польстило однакож известие, что он недостижим по крайней мере в наездничестве; притом и неожиданная любезность царевича, при особенном расположении султана к черным невольницам, была принятa, как нельзя благосклоннее. Султан тотчас же послал [13] царевичу в ответ на подарок богатую саблю, осыпанную алмазами, и отправил нескольких евнухов за невольницей.

Черная красавица, — то есть не кто иная, как сама Фатьме, с подкрашенным лицом, — прибыла к самой ночи, и, будучи тотчас же представлена своему повелителю, на этот раз подле себя уже не видала сабли. Утром муж ее спал так крепко, что не слыхал, как она сняла с руки его перстень осторожно снова запечатала отворенный ларчик, из которого вынула ожерелье. Исполнив эту последнюю задачу, Фатьме с помощью подкупленных евнухов, перерядившись по-мужскому, тихонько ушла, и к полудню узнали, что персидский царевич со всем своим конвоем уехал, неизвестно куда. Султан очень удивился, не нашедши черной невольницы, которая в несколько часов успела внушить ему пламенную страсть, и посылал гонца за гонцом на поиск, но напрасно. И следа не нашли.

Прошло два года. Мурад, среди кровопролитных войн и забот правительственных, совершенно забыл обо всех этих приключениях и, однажды, в минуту скуки, призвал визиря, чтобы тот придумал ему развлечение. Тут визирь напомнил ему о женитьбе на красавице в долине Бака и советовал посмотреть, что с нею сталось. Султан, шутки ради, поехал. Он был уверен, что его задачи остались невыполненными и хотел только удостовериться, достало ли у прекрасной Фатьме терпения дождаться его приезду.

— На этот раз, — сказал он, — я явлюсь под настоящим моим именем.

Великая была в Дамаске радость, когда узнали, что султан едет со всем своим двором. Великолепный поезд медленно потянулся по большой дороге, а Мурад с визирем и немногими приближенными поскакал вперед, прямо к дому хлебопашца и прекрасной Фатьме. Дом и двор стояли на прежнем месте, и ничего в нем не изменилось. Только на лужке, перед самым домом, около видной арабской кобылы, весело прыгал черный жеребенок.

— Аллах керим! — вскричал султан. — Эта кобыла принадлежит Фатьме, а жеребенок — точно мой жеребец Акбар! Нежели это возможно?

Но прежде чем он договорил, на пороге дома явилась Фатьме, цветущая как роза, с дорогим ожерельем на шее и с хорошеньким мальчиком на руках. Она смиренно преклонила колено перед султаном и подала ему запечатанный [14] ларчик, потом нежно прижала дитятю к груди и с улыбкой указала на жеребенка.

Последовали объяснения, и султан вместе с визирем и всеми приближенными нашел, что мальчик, как капля на каплю воды похож на повелителя правоверных, а в подлинности жеребенка невозможно было и сомневаться. Впоследствии Фатьме сделалась первою султаншей и даже по смерти Мурада, в Стамбуле, играла главную роль во всех интригах в серале».

На прощанье, леди Эсфирь, сверх нескольких талисманов и кабалистических чертежей, с наставлениями, на случай ожидаемого пришествия Мессии вручила князю Пюклеру довольно обширную переписку свою со многими знатными лицами Англии, с тем, чтобы он напечатал ее, но князь не решается, хотя и говорит, что эти письма чрезвычайно любопытны и большею частью очень хорошо написаны. Наконец, леди Эсфирь напомнила гостю, чтоб не забыл в Дамаске посетить пещеру сорока спящих юношей, могилу шейха Мах-эддина и грот Мисизис, под Фарсом. Касательно этих предметов леди Эсфирь рассказала следующее:

«Сорок спящих юношей — дети из Кафских гор. Они должны спать до пришествия Мёуди (Мессии); тогда закрытая ныне пещера сама отворится, и они выйдут вместе с стерегущею их черною собакой Котмиром, чтобы последовать за Meccией. Леди Эсфирь совершенно уверена, что так будет.

Шейх Мах-эддин-Бенетай был такой мудрый человек и наделал злым духам столько вреда, что они скрыли его великолепную гробницу под землей, едва только он был схоронен, и никто с тех пор не мог найти ее. Однакож мудрец, перед кончиной, написал на стене в своем жилище следующие таинственные слова: «Когда M войдет в Ш, тогда Махэддинова гробница явится». Когда же любимый в Дамаске султан Мурад, вскоре по сочетании с прекрасною Фатьме имел торжественный въезд в этот город, иначе называемый Шам, лошадь его перед воротами вдруг остановилась и начала копытом рыть землю, что на Востоке всегда почитается зловещим предзнаменованием смерти или бедствия. Вся свита перепугалась и умоляла султана пересесть на другого коня, но бесстрашный Мурад, напротив, приказал тотчас же разрыть землю на том месте, где конь его начал бить копытом, и таким образом отрыли Махэддинову гробницу. M (Мурад) вошел в Ш (Шам, Дамаск), и, следовательно, предвещание мудреца сбылось. [15]

О гроте Мисизисе существует такое предание:

В древния времена там жила змея с человеческою головой, которая говорила и обладала самыми чудесными тайнами. Имя ей было Шамарон и она никому не причиняла вреда. Некоторый старик, философ, вычитал в своих книгах, что, если ему удастся убить эту змею и скушать ее голову, он поймет язык духов и приобретет все человеческие и сверхчеловеческие знания. Как истинный мудрец, который никогда сам не подвергается опасностям и, где только можно, добывает печеные каштаны чужими руками, философ придумал и на этот раз удобное средство. Он начал с того, что уговорил своего царя устроить великолепную баню, которая бы была открыта для всех безденежно, и сам проводил в ней большую часть дня, чтобы в числе посетителей высмотреть человека с «неджимом», счастливым знаком на лбу. В книгах у мудреца было писано, что только такой человек может убить змею Шамарон. Через несколько месяцев мудрец действительно отъискал такого счастливца. Это был простой и совершенно необразованный пастух. А философу то и на руку: чем глупее счастливец, тем ему же лучше. Он тотчас пригласил пастуха к себе, обласкал, уговорил, наобещал кучу разных наград и научил как убить змею, во славу Аллаха и на пользу человечества. Пастух согласился, но, может быть, у него не достало бы духу исполнить поручение, еслиб сама змея не облегчила ему труда. Только он пришел, она сама ласково заговорила с ним и, взглянув пристально в глаза, сказала :

— Подойди ближе, подойди; я знаю, зачем ты пришел. Ты должен умертвить меня, отрубить мне голову, чтобы накормить ею моего злодея. Я смерти этой воспротивиться не могу: так предопределено властию, противу которой ничто не устоит ни на небе ни на земле. Не бойся, сними мне голову, только смотри, непременно исполни и то, что я тебе накажу, если ты не хочешь погибнуть в жесточайших муках. Злодей, который послал тебя сюда, намерен приготовить из моей головы, туловища и хвоста, три снадобья, которые будет сохранять в трех разных сосудах, потому что только в таком виде он решается отведать моей головы. Ты будешь помогать ему в приготовлениях, и когда все будет готово, ты улучи время и перемешай ярлыки на стклянках, так, чтобы надпись «хвост» была на той стклянке, в которой заключается голова, а надпись «голова» на той, где хвост, и жди, что будет. [16]

После этого змея печально и глубоко вздохнула и уронила тронутому пастуху дорогую саблю, которую сама приготовила. Пастух, со слезами на глазах, взял саблю в обе руки и сразу отсек прекрасную умную голову змеи Шамарон и все остальное исполнил, как она приказывала.

Только что обманутый философ скушал змеиный хвост, во внутренности у него загорелся адский огонь, и он, посереди невыразимых страданий и с яростными проклятиями, на другой же день отдал свой черный дух. И что же! В ту самую минуту, когда умер философ, остальные стклянки с растворенными частями вмиг рассыпались и перед изумленным пастухом явилась Шамарон невредимая и веселая. Она ласково oтблагодарила пастуха за услугу, потом скрылась и никто в Фарсе уже не видал ее.

В пещере Мисизис, где, по преданию, жила Шамарон, водится множество змей, которых ежедневно кормят молоком и плодами. Им оказывают притом род религиозной почести и при них находится уакиль, или укротитель змей, который играет род жреца».

Из Даэр-Джуна путешественник отправился в Дамаск, посетил Ливан, — где нашел уже очень мало кедров, — потом через Гемс, Гаму и знаменитое во время крестовых походов Мара отправился в Алеппо. В небольшом расстоянии oт Мapa, на возвышении, находятся развалины, которые князь осмотрел, не найдя однакож ничего примечательного. Зато оглядываясь по окрестности в зрительную трубу, он приметил вдали, в пустыне, другия развалины, гораздо более обширные, и тотчас же отправился туда.

«В продолжения двух часов, — говорит он, — мы с большим трудом пробирались без всякой дороги по очень странной почве. Все видимое пространство было покрыто не очень высокою каменистою корой, без всякой почти растительности, род чешуйчатого панцыря, — формация, какой мне никогда еще не доводилось видеть. Посереди этой совершенно безплодной равнины мы с удивлением увидели в двух местах, на расстоянии получасового пути, остатки некогда великолепных зданий, бывших дворцов в древнейшем римско-византийском стиле. Нашли также колодец и одного поселянина, которого и взяли в провожатые. Хотя здания большею частию происходили, вероятно, не далее как от Константина Великого, однакож по живописности и частию по хорошей сохранности показались нам [17] очень достойными внимания. Тут представляется случай ближе рассмотреть особенности частных жилищ знати того времени, времени о котором очень мало известно, потому что до нас сохранились большею частью только развалины общественных зданий. Мне показалось также, что здесь больше чем в других местах можно узнать по части техники древних зодчих. Более всего отличается отдельно стоящий дворец, со многими покоями и примыкающий к древнему зданию, в роде базилики. Я не берусь решить, точно ли это храм или капелла, или только большая зала: форма его значительно уклоняется от общеизвестной формы базилик. Длина залы — более нежели вдвое против ширины и вышины. Главным входом, с запада, служит прекрасный портал, очень правильных размеров; против него, в другом конце — полукружие с пилястрами и нишами освещенное сверху окнами, также с полукружиями. Потолок поддерживается десятью арками, по пяти на каждой стороне, в длину. В обеих боковых стенах множество высоких окон. В этих же боковых стенах, в обеих, по две двери с красивыми орнаментами. Они ведут в другие покои, от которых однакож остались только отдельные стены. В той же группе зданий находятся два маленьких храма, которые почти совершенно сохранились. Один из них четвероугольный, с плоскою греческою кровлей, из больших плит; другой круглый, с прекрасным куполом. В обоих стоят саркофаги, без крыш и без надписей. Кроме этого по близости видны остатки других таких же обширных зданий и несколько отдельных, как кажется, частных домов; на иных сохранились еще плоские плитные крыши в древне-греческом стиле. Далее есть несколько разрушенных храмов и памятников и остатки водопровода. Господствующая форма домов — частью римско-византийская, частью подражательная новейшему греческому стилю. Целое произвело на меня необыкновенное впечатление. В самом деле, трудно понять, каким образом в такой каменистой пустыне, где нет и следа когда-либо существовавшей дороги, настроено такое множество дворцов? Но еще более меня поразило следующее обстоятельство. Поселянин, который жил здесь, в уединении, со своею семьей, и которого я расспрашивал, не знает ли чего хоть по преданию об этом месте, и как сам он живет на земле, где нет ни одного клочка почвы способной к обработке, совершенно спокойно отвечал: [18] «Это город, проклятый Солиманом (Соломоном), и жить здесь, кроме меня, едва ли кто согласится. А камни эти не всегда здесь были: они после выросли». Я сам уже назвал эту почву каменистою корой. В самом деле, камни точно грибы сидят поверх мягкой почвы, которая местами, как кажется, была когда-то обработана. Поселянин потом показал мне место, которое он очистил от камней для своего хозяйства. Тут, между складенными по сторонам каменьями, я нашел очень хороший чернозем, глубиною больше нежели на фут. Я очень хорошо знаю, что ученые нашего века недопустят, чтобы камни росли: это противно их теории, однако ж верно и то, что такой сплошной каменистый покров на почве всей окрестности не мог существовать до построения великолепных дворцов, которых остатки теперь видны и которым едва ли более тысячи лет. При этом нужно еще заметить, что эти камни нигде не имеют округлостей валунов, часто находимых в большом количестве и на северных полях; напротив, целое представляет зубчатую, большею частью сплошную массу как будто торчащих из земли песчаных утесов, а под ними — мягкая земля. Как же очутилась здесь эта каменная формация на таком обширном пространстве и промежду остатков древних зданий, или кому же пришла в голову сумасбродная идея строиться на такой безплодной почве, не очистив ее наперед? Я, признаться, не берусь решить эти вопросы, но все-таки, несмотря на ученые теории, непогрешность которых еще недавно один приятель очень убедительно доказал мне, что-то верится, что эти камни точно — род грибов, только по-неудобосваримее нежели шампиньоны.

В Алеппо никто не знал о существовании развалин проклятого города, и из путешественников, проезжавших этою дорогой, также никто их не примечал. На картах я также ничего не нашел, разве город Альбар, показанный около этого места на одной французской карте крестовых походов, только не между Марой и Алеппо, а между Марой и Гемсом».

В окрестностях Милассо, по близости реки Карнаджюка, князь Пюклер осматривал развалины, в которых одни путешественники видят древнюю Лабранду, а другие Эуромус. Последнее мнение князь считает более справедливым. Он полагает, что нашел настоящую Лабранду, в некотором расстоянии оттуда, в лесу.

«Переправившись через Карнаджюк, — говорит он, — мы [19] скоро достигли подошвы высокого хребта гор, через который пролегает дорога в Карпулиск. Тут начинается обширный лес, большею частью хвойный. Окрестность дико живописная со множеством восхитительных видов. В первые часы пути между камеными породами преобладал мрамор, потом местo его заступил темный песчаный камень, нагроможденный огромными массами самых странных форм, высокими утесами, большею частью вверху закругленными, а внизу тонкими, так, что они походили на огромные грибы или деревья.

Мы покинули большую дорогу и пустились по узкой горной тропе, на самый хребет, где, по указанию проводника, Турка, должны были находиться развалины. Дикость местности достигла здесь высшей своей красоты, и вскоре я, к великой моей радости, действительно увидел между деревьями хорошо сохранившиеся остатки широкой мощеной дороги. По Страбону, такая дорога, в шестидесяти осьми стадиях от Милассо, ведет в храм Юпитера. Пройденное нами расстояние, четыре часа пути, с затруднениями, действительно составляет приблизительно около шестидесяти осьми стадий. Это удостоверило меня, что я точно иду по желанному направлению. Далее мы еще находили довольно много остатков дороги, так, что по нескольку минут по ней самой продолжали путь, и наконец перед нами открылся вид на обширное пространство, усеянное развалинами со многими колоннами, остатками террас, саркофагами и почти цельными зданиями. Я убежден, что это не что иное как Лабранда. Место главного храма мы легко узнали по величественному квадратному фундаменту и нескольким лежащим подле него колоннам. Находившийся по близости дом, с окнами, вероятно, принадлежал верховному жрецу. От двух других маленьких красивых храмов некоторые колонны еще стояли. Далее один портик также очень хорошо сохранился, но был почти до верху засыпан. Потом мы нашли несколько цистерн и несколько гробниц, иссеченных в утесах.

Был декабрь на исходе, шел снег большими хлопьями мы по скользкому, опасному пути с неимоверными усилиями даже привычных лошадей добрались до деревни Турпе, лежащей в глубокой котловине, где должны были переночевать в довольно жалкой хижине, потому что до Карпулиска оставалось еще несколько часов пути. Дорога в Карпулиск пролегает по прекрасной цветущей долине, составляющей резкую противоположность с дикостью котловины, которую мы только что оставили. [20] Тут мы на двух утесистых возвышениях опять увидели множество развалин, которые тянулись в одном месте даже через дорогу, так, что мы в продолжении нескольких минут ехали между гробницами. На это место мы на другой день уже воротились из Карпулиска, нарочно для обозрения развалин. По моему предположению, тут должна была находиться древняя Алабанда, хотя на картах этот город показывается в ином месте. Прежде всего здесь меня поразило оправдание Страбоновых слов, что Алабанда, лежащая между двумя пригорками, похожа на навьюченного осла, к чему он еще прибавляет, что Алабанда известна обилием водящихся здесь скорпионов, оттого имеет и в гербе скорпиона, и что насмешники говорят — осел навьючен скорпионами. Общий вид разрушенного города в самом деле имеет нечто похожее на навьюченного осла и великолепиe зданий совершенно соответствует дальнейшему Страбонову описанию.

Шагах во ста от большей массы развалин мы приметили особенно странный памятник, о котором очень трудно сказать, к какому времени он принадлежит. Он состоит из продолговатого четвероугольника, обведенного стеною шести футов толщины, из грубого камня, но очень прочно скрепленного цементом, в роде того как построены карфагенские цистерны. Со стороны, выходящей на склон холма, здание поддерживается осьмью далеко выдающимися упорами, издали похожими на колонны; крыша состоит из колоссальных плит, как на египетских храмах; внутренность разделена поперечными стенами на четыре отделения; в двух больших потолок поддерживается в каждой шестью колоннами, а в малых четырьмя. Нижния части колони засыпаны, а верхния вместо капителей имеют толстые круглые плиты, наподобие жерновов. Вся работа очень груба. Предоставляю более меня сведущим в археологии решить, к чему могло служить такое здание и к какому времени оно относится, а я перейду к более изящным остаткам Алабанды.

По близости саркофагов мы нашли два круглых каменных водоема, где, вероятно, сохранялись священные рыбы, о которых древние писатели рассказывают, что они иногда украшались драгоценными ожерельями. Отсюда довольно хорошо сохраненная мощеная плитою дорога, спокойными извилинами между гробницами ведет в гору к разрушенным воротам большого здания, которого остатки покоятся на великолепной [21] террасе, построенной из больших тесанных камней и упертой в утесистую стену горы. Упоры этой террасы в нескольких уцелевших местах имели футов сорок вышины. Чтобы обойти эту развалину кругом, мы употребили десять минут времени. Кроме храма в этом здании, вероятно, было несколько жилищ, потому что мы нашли длинный ряд комнат с окнами и дверьми и остатки колоннады на плоской крыше этих покоев. Кругом, куда глаз хватал, мы видели остатки высоких стен, колоннады, разбитые колонны, карнизы и фундаменты зданий, на осмотр которых потребовалось бы несколько недель времени.

Бродя по всем направлениям в этом хаосе и взбираясь все выше на самую крутую из двух гор, мы вдруг, при выходе из небольшой рощи маслин, были поражены зрелищем, которое привело меня в невыразимый восторг. Передо мной лежал величайший из древних театров, какие я видел. Театры в Пелопонезе, Спарте, Эпидавре и Мегалополе — мелки перед этим. Самый большой между греческими имеет в поперечнике сцены семьдесят шагов, а этот — сто двадцать. И как чудесно он сохранился; в семидесяти рядах мест почти ни одна ступень не повреждена, только все густо поросли мхом, и некоторые расколоты проросшими в щелях столетними масличными деревьями, как будто занявшими места зрителей. Места были отделаны очень чисто и снабжены позади уступами, на которые сидящие позади, в другом, высшем ряду, ставили ноги. И сцена с выступом на середине большею частью сохранилась. Вообще, по видимому, отсюда ничего не вынесено; что не стоит на месте, то лежит подле. Я сожалел и сожалею, что при мне не было ни книги Витрувия, с помощию которой можно бы было составить подробное опиcaниe этого примечательного здания, ни архитектора, который бы снял точный чертеж. Впоследствии, в особенности когда в Берлине, по случаю представления «Антигоны», возникло так много споров между археологами насчет подлинного устройства древних театров, я часто вспоминал, как легко бы им было кончить все споры в Карпулиске. Как я должен признаться, что мало знаю толку в тайнах древнего театра, то могу к сказанному прибавить только, что для дополнения полукружия, которое только на две трети входит в гору, на обоих концах построены еще стены, в двенадцать футов толщины и в осемьдесят футов вышины. В каждой из них [22] колоссальные ворота, ведущие в театр. Вид сверху величествен. Впереди глубокое ущелье; за ним амфитеатр из трех горных хребтов, из которых последний был покрыт снегом. Направо тянется цепь гор и древние остатки укреплений; налево часть долины с тремя прудами и с рощами. Самый театр лежит близ вершины горы, покрайней мере в шестистах футах над ущельем, а по сторонам оба склона покрыты развалинами различных зданий и террас, из которых многиe до сих пор имеют еще больше сотни футов длины. Можно себе представить, каков был вид, когда все эти здания, храмы и памятники еще были целы, во всем своем блеске.

Пониже, на одном из уступов, на довольно большой площадке, стоит деревня, и любопытно видеть, как близость прекрасных материялов и постоянное зрелище античных образов невольно приводит обитателей к подражанию им. Многия хижины украшены портиками из разных обломков колонн и карнизов. Другия просто устроены в остатках древних стен. Базар состоит из прекрасной ротунды, окруженной высокими колоннами, и во всем видно гораздо больше древнего чем турецкого стилю постройки.

На вершине горы торчит изолированный обнаженный утес, на который ведет иссеченная в нем же лестница. На утесе некогда стоял храм, а у подножия его мы нашли цистерну, которой стены выложены красною штукатуркой. Подле, между остатками фундаментов, на краю крутого обрыва, стоит хорошо сохранившаяся башня с воротами и несколькими окнами разных форм, вероятно, принадлежавшая к жилищу верховного жреца или другого сановника. С южной стороны подле башни стоит большею частью отеняющее ее огромное масличное дерево, за густою зеленью которого мы приметили треугольное окно, а над ним какую-то скульптуру. Рассмотреть рисунок сквозь зелень не было возможности; я из нутра башни, по развалинам, с трудом взобрался до окна и к великому моему удовольствию увидел, что барельеф изображает большого скорпиона, значит, герб города Алабанды. Предположения мои оправдались и я с достоверностью могу сказать, что тут стоял этот город и что театр и все виденные нами остатки точно Страбонов навьюченный скорпионами осел.

Археологам здесь новое, еще не тронутое и, я уверен, плодородное поле. Сверх того местность живописна до восхительного. Прощаясь с развалинами Алабанды я пожалел, что я не [23] Монте-Кристо и не Ротшильд: всю долину Карпулиск с порядочною частью гор и лесов, которые здесь ни во что не считаются можно бы купить за каких нибудь сто тысяч талеров и, очистив только развалины от мусору, убрав совершенно не нужное, устроить великолепнейшее в мире имение. Восстановить бы только театр, так это было бы уже единственным в своем роде памятником».

В Смирне путешественник видел двух девушек, которые необыкновенно богаты так называемым электричеством или магнитическою силой, в роде той, какою обладают электрические угри.

«Это две сестры, деревенские девушки; одной лет осьмнадцать, другой двадцать, и обе довольно приятной наружности. Едва он сели за деревянный покрытый клеенкою стол, у стены, и положили на него руки, мы ощутили под доскою стола сильное течение воздуху, как-будто от сквозного ветру, и в то же время очень явственно услышали отрывистый, более или менее продолжительный треск в дереве тонкой столовой доски, подобно тому как мышь грызет или кошка скребет когтями, но не точно так, потому что в этом треске было что-то совершенно особенное и трудно выразимое. Он на всех нас производил впечатление чего-то таинственного. Но потом дело стало еще чудеснее. Стол начал постепенно подвигаться вдоль стены, подле которой стоял, несмотря на то что этому движению много препятствовал ковер на полу. Когда одна из девушек снимала руку со стола, движение прекращалось. Когда же, сняв, опять положит, стол начнет уже не просто подвигаться, но прискакивает, как будто его сильно и отрывисто толкают. Эта отталкивающая сила преимущественно заключается в руках младшей сестры; иногда толчки бывали так сильны, что другая сестра принуждена была поспешно вскакивать и отодвигаться со своим стулом, чтоб не быть опрокинутою.

Был ли стол покрыт клеенкою или нет, явления оставались одинаковыми. Горящая свеча, будучи поднесена близко, уменьшала действие силы, и чем темнее было в комнате, тем движения и треск становились приметнее. Толпа людей около стола также ослабляла и то и другое; чтобы совершенно прервать магнитический ток, стоило только положить руку на стол или на плечо которой-нибудь девушки, или держать нож обратив остреем к ним. Мы пробыли несколько часов и несколько раз принимаясь за розыск, удостоверились, что обману [24] нет никакого. Чем живее девушки разговаривали, чем веселее оне были, тем успешнее оказывались электрические опыты. Особенно нас поразило, когда одна из девушек выпила стакан лимонаду, как казалось, после продолжительной жажды, стол, как-будто тоже от удовольствия сильно привскочил, но зато потом несколько времени оставался неподвижным. В продолжении всего вечера мы примечали, что треск и скачки стола являлись не в одно время; треск всегда предшествовал.

Как по видимому так и по словам самих девушек, эти опыты нисколько не утомляли их. Только у младшей пульс правой руки бился чрезвычайно сильно, как в лихорадке, между тем как у нее же в левой руке движения его были спокойны. У старшей пульс в обеих руках был правилен.

Присутствовавшая при опытах мать этих девушек, простодушная старушка, рассказала нам, что за день назад ее дочери, развеселившись с несколькими подругами, выдумали произвесть oперацию над дверью и успех превзошел ожидания. Вскоре после того как они положили руки на дверь, в дереве послышался сильный треск, который постепенно перешел в взрывы, подобные пистолетным выстрелам, и наконец целая доска выломилась и полетела в другую комнату, как-будто ее кто вышиб сильным ударом. Старушка показала нам только что починенную дверь, а мы попросили девушек повторить этот опыт. Оне с удовольствием согласились. На дворе было уже совсем темно и мы в комнате оставили лишь столько свету, сколько было нужно для наблюдения за девушками, хотя все присутствовавшие скептики, даже бывший с нами доктор, давно уже были убеждены в отсутствии всякого обману. Часть зрителей перешла в другую комнату, чтобы дверь с обоих сторон была в виду, и опыт начался. Вышло то же, что со столом. Через несколько секунд после того как девушки приложили руки к двери, в досках ее начался треск и хлопанье, гораздо сильнее чем от ударов кулаками. Я даже попробовал однажды из всех сил ударить кулаком, но бывшие за дверью тотчас спросили: «Что это значит? Это не электрический удар». Когда мы погасили остальную лампу, стук послышался чаще и сильней, однакож на этот раз девушкам не удалось сломать двери. Если б оне захотели обмануть нас, оне, в темноте, легко могли бы выломить починенное место одним ударом ногою. Вот простое, но точное описание явления, [25] как мы его видели. Теоретическое объяснение предоставляю господам физикам».

В Брусе князь Пюклер был в одном из знаменитейших турецких монастырей и видел пляску дервишей мевлеви, которые славятся своею набожностью и строгостью обычаев.

«В самой пляске я ожидал найти смешное и даже противное фиглярство, но вышло совершенно напротив. Мы вошли сперва на широкий двор, посереди которого стоит четвероугольное здание с двумя ярусами окон. Внутри оно представляет большую светлую залу с куполом на шестнадцати колоннах. Пол в этой ротунде очень гладко вылощен. Пространство за колоннами разделено на два этажа; там помещаются зрители. Галерея для женщин загорожена частою решеткой. Вся зала со вкусом расписана, изящно украшена и содержится очень чисто. Из курильниц струился благоухающий дым; в проходах господствовала торжественная тишина, несмотря на чрезвычайное множество зрителей из всех сословий.

На восточной стороне ротунды был разостлан ярко красный ковер из ангорской шерсти. Это — место настоятеля дервишей. Мало-по-малу начали сбираться дервиши в остроконечных белых шляпах, в коричневых мантиях, босиком. Каждый подходя низко кланялся еще не занятому месту настоятеля и становился у одной из колонн; остальные поместились в промежутках. Это продолжалось с полчаса. Тут явился настоятель. Он также низко поклонился красному ковру и тогда уже поместился на нем. Подле него по левую сторону встал его сын, хорошенький мальчик лет десяти, также в одежде дервиша. На отце и на сыне, вероятно, как на потомках пророка, плащи были светло зеленые, впрочем же покрой одежды у всех был одинаковый. По правую сторону настоятеля встал один из дервишей. Потом один из стоявших на противуположной стороне и управлявший музыкантами пропел гимн, а настоятель встал и громко прочитал молитву, вытянув руки, как-будто на них лежала книга, между тем как все дервиши пали ниц и целовали землю. По окончании молитвы раздались барабанные удары, которые в звучной зале раскатились громом. Затем последовала тихая музыка, под звуки которой все дервиши два раза обошли залу вокруг вместе с настоятелем и каждый отдавал низкие поклоны у правого и у левого угла ковра. Потом настоятель [26] снова занял свое место и произнес еще молитву, а дервиши снова пали ниц и целовали землю.

Раздались еще три удара в барабаны; дервиши, выстроившись во фронт перед настоятелем, все разом скинули свои плащи и явились в разноцветных, лиловых, светложелтых, белых, светлозеленых и голубых долгополых одеждах, которые на подобие европейских женских платьев плотно обхватывали стан до пояса и потом широкими складками спускаясь до полу совершенно скрывали ноги. Они медленно один за другим подходили к настоятелю, целовали у него руку, и начинали кружиться, сначала тихо, потом все скорее и скорее, с необыкновенным искусством и без малейшего усилия или сбивчивости, так, что в несколько секунд вся ротунда наполнилась пестрыми симметрически кружащимися фигурами. При этом не слышно было ни малейшего шуму от совершенно скрытых ног, и все кружение производилось так правильно, так стройно, что действовало на воображение зрителей каким то магнитическим обаянием и мне самому казалось даже, что я кружусь вместе с дервишами. Впечатление еще усиливается тем, что глаза у кружащихся закрыты и лица сохраняют совершенно неподвижное спокойствие.

Во все продолжение кружения, сопровождаемого приятною музыкой и пением хора, помещенного в верхней галлерее, помощник настоятеля постоянно ходил по извилистым линиям между кружащимися, с тем чтобы поддержать или отвести к стороне, кто почувствует дурноту или ослабеет. Однако ж ничего подобного не случилось; все дервиши, хотя большею частью еще молодые, были так искусны в своем деле, что никто даже не задел друг друга.

Через четверть часа настоятель подал знак рукою, и все, несмотря на закрытые глаза, разом остановились и отдав почтительный поклон, без малейшего признаку утомления отступили на свои места, у колонн. Через пять минут кружение снова началось, и так повторялось четыре раза. Потом церемония заключилась опять шествием вокруг ротунды и целованием рук. Сперва каждый целовал руку настоятелю, потом всем товарищам, в знак взаимного братолюбия и смирения.

В этой символической пляске у дервишей мевлеви, как говорит Гаммер, сохранилось самофракийское таинство, посвященное движению планет, и изображавшее гармонию мирa, в котором [27] каждое тело кружится около своего солнца. В вере их есть также Святая Троица, потому что у них Бог, Свет и Любовь — почитаются одним и тем же. Глядя на весь этот обряд, я понял, что в нем в самом деле возможно какое-то сосредоточение в самом себе и отрешениe от всего окружающего миpa, хотя не знаю, точно ли человек в этом состоянии может мыслить что-нибудь».

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие князя Пюклер-Мускау по Сирии и Малой Азии // Библиотека для чтения, Том 89. 1848