МУРАВЬЕВ А. Н.

ПУТЕШЕСТВИЕ КО СВЯТЫМ МЕСТАМ

В 1830 ГОДУ

(1806-1874)

О своем участии в литературной жизни А. П. Муравьев оставил любопытные воспоминания («Мои воспоминания»; М., 1913).

(Текст печатается по изд.: Путешествие ко Святым местам в 1830 году. Третье издание. Ч. II. СПб., 1835.

Об А. Н. Муравьеве см.: Семенов М. Воспоминания об А. Н. Муравьеве. Киев, 1875; Лесков Н. С. Синодальные персоны // «Исторический вестник». 1882, №11; Третьяков А. А. Памяти А. Н. Муравьева // «Русское обозрение», 1895, № 1; Кисилев-Сергин В. С. А. Н. Муравьев // в кн. Поэты 1820-1830-х годов. Т. 2. Л., 1972; Вацуро В. Э. Эпиграмма Пушкина на А. Н. Муравьева // В кн.: Пушкин. Исследования и материалы. Т. XIII. Л., 1989) [88]

Из книги «Путешествие ко Святым местам в 1830 году»

ИОРДАН

На следующее утро спешил я воспользоваться тишиною, которая тогда царствовала на берегах Иордана, часто тревожимых набегами Бедуинскими, чтобы посетить священную реку и Мертвое море, прежде нежели возникнут новые грабежи и беспокойства. Пять французских путешественников и два английских, которых я застал в Иерусалиме на обратном пути их из Египта, присоединились ко мне вместе с г. Еропкиным, дотоле не видавшим Иордана. Несколько поклонников и монахов греческих и русских пешком устремились вслед за нами; даже одна женщина русская пустилась позже нагонять нас по горам, но ее ограбили бедуины. Так сильно было общее рвение погрузиться в воды Иордана; ибо в течение десяти лет, от начала войны греческой, малочисленность поклонников не позволяла им посещать святой реки. В прежние годы до 10 000 богомольцев всякого возраста и звания разбивали шатры свои близ Иерихона на третий день Пасхи под предводительством драгомана Патриаршего и самого Мусселима, который выезжал со стражею охранять их за условленную цену; но бедность духовенства лишила ныне поклонников столь утешительного странствия.

Все были готовы к бою и некоторые из нас имели еще при себе вооруженных служителей. Я взял с собою монаха Феоктиста, который с позволения наместника оставил на время рясу иноческую для странной полувосточной, полудуховной одежды. Всего любопытнее было слышать его воинственные речи о прежней полковой жизни, ибо, почувствовав на себе оружие, он ожил духом и как бы перенесся на родину. Важно садясь на лошака, в чалме и туфлях, в полукафтане и куртке, опоясанный полотенцем с двумя пистолетами, он никак не мог пригнать себе по ногам коротких веревочных стремян и, негодуя на сбрую арабскую, бранил помогающих ему стражей. — «Я бы послал этих бусурманов, — с досадою говорил он, — на ординарцы к командиру нашей конной гвардии и он бы научил их порядку, а здесь им воля!»

Я просил у Мусселима двух только всадников, хорошо знающих места; напротив того, из видов корысти, он прислал мне четверых, нигде не бывавших, так что я принужден был в последствии взять еще одного от Аги Иерихонского, для обратного пути через монастырь Св. Саввы; но и тот вел нас дальними и неверными дорогами. Главная же моя ошибка состояла в том, [89] что я не успел в первые два дня приготовиться к сему путешествию, и, доверяясь несведущим, не просил себе проводника от монастыря католического. Таким образом, не могу я сделать верного описания тех малых остатков древности, которые мне встречались на пути к Иерихону.

Немного далее Вифании есть колодезь, близ коего, по темным преданиям палестинским, любил отдыхать Спаситель с Апостолами, отходя в пустыню иорданскую. Дорога от него идет дикими и голыми ущелиями, где еще сохранились слабые признаки крепости Адонима, на границе колен Иуды и Вениямина, там где, как говорят, сбылась притча об ограбленном самарянине, ибо в Палестине утверждают, что почти все сии притчи были основаны на происшествиях, которых самая местность еще сохранилась. Сие ущелие и доныне благоприятствует разбоям, как и вся почти дорога к Иерихону. Еще далее видны на крутизне малые следы неизвестных развалин, под которыми простирается дикий и неприступный овраг, примыкающий к пустыне иорданской. В древности он был населен бесчисленными отшельниками Лавры великого Евфимия, которая находилась около сих пропастей, по соседству горы искушениям где сорок дней постился Спаситель и где доселе есть еще на скалах остатки неприступной церкви; но арабы не могли мне указать священной горы сей, хотя я близко от нее проехали». Она отстоит не более двух часов от Иерихона.

Здесь оканчиваются горы и с их вершины открывается одиин из богатейших видов Палестины: долина иорданская. Два диких хребта, как две неприступные стены, тянутся от севера к югу, вдоль всего течения реки и вокруг Мертвого моря, и со всех сторон представляя взорам пустынный обзор голых вершин своих, подпирающих небо Аравии и небо Палестины, в одной и той же долине вмещают они и реку благодати, и морс проклятия; так смежны милость и казнь! Посреди сей долины, некогда славной розами и пальмами Иерихона, тесный Иордан быстро мчится в обширном русле, изрытом его зимними волнами. Густые ивы, склоняясь над рекок», скрывают вблизи се течение, которого живописные изгибы далеко видны с вершины гор, вместе с широкою пучиною Мертвого моря. Так впервые представляется взорам Иордан и его пустыня.

При самом спуске в сию долину, близ малого ручья, быстро текущего из подошвы гор, стоит еще на крутизне башня, быть может, та, которую воздвигла подле монастыря Св. Феоктиста Императрица Евдокия, для свидания с великим Евфимием, и здесь должна была находиться обитель сих знаменитых отшельников, ибо летописи указывают ее около потока на пути к Иерихону. Немного далее, уже на равнине, видны остатки [90] каменного моста, принадлежавшего или новому Иерихону, воздвигнутому императором Адрияном близ развалин древнего, когда оный был совершенно разорен в последнюю войну иудейскую, или, быть может, знаменитому дворцу и замку Царя Ирода, Иродиону, положение коего соответствовало сему месту. Мост сей отстоит менее часа от нынешнего Иерихона или Риха, цветущего садами; но в местах столь диких трудно угадать следы веков отдаленных.

Было еще довольно рано, ибо мы прошли не более семи часов от Иерусалима, однако же решились провести ночь в селении, на дворе Аги Иерихонского, которому огражденная башня служит жилищем и вместе защитою от набегов бедуинских. Сии последние, кочуя за Иорданом, часто переплывают его на борзых конях. Они славятся своею дикостию и зверством между всеми коленами арабов, и грозны нежданными набегами путникам и стадам; ибо все хищники палестинские, как и все похищенное ими, находят верный приют в стране заиорданской, меж дикими горами Аравии. Не посетив, таким образом, горы искушения, я не успел сходить в Иерихоне к тем знаменитым водам, которые обратились из горьких в сладкие, по молитве пророка Елисея, и много замечательных мест были для меня утрачены в столь тягостном пути.

На другой день, еще до солнца, мы поспешили к Иордану, отстоящему за 2 часа от Иерихона, ибо предполагали в тот же день пройти еще 9 часов на обратном пути от реки, чтобы ночевать в лавре Св. Саввы. Скоро спустились мы в обширное русло реки, которого глиняный слой совершенно размыт сбежавшими волнами, и в некоторых местах оседает под ударами копыт. Только в весеннее время Иордан наполняет его своими водами до осыпаклцихся берегов, но обыкновенная ширина реки не превышает десяти сажень. По объему русла, простирающегося версты на две с правой стороны, можно полагать, что река изменила свое первоначальное течение и отступила к горам Аравии, где берега гораздо круче и русло теснее. На прибрежной крутизне, влево от дороги, виден вдали монастырь Св. Герасима, еще довольно сохраненный и оставленный греками, по причине разбоев бедуинских. К нему стекались прежде поклонники, идущие на Иордан; но теперь только христианские арабы Вифлеема однажды в год приходят туда накануне Богоявления и, отслужив обедню на престоле из камней, посреди самого Иордана, в торжестве возвращаются в Вифлеем, исполнив священный долг, давно забытый христианами Иерусалима.

Некоторые предполагают, что близ монастыря сего (хотя он стоит на краю широкого русла) совершилось крещение Спасителя; но я напрасно старался в том удостовериться в Иерусалиме. [91] Путешествия на Иордане немногих завлекают по своей опасности, и потому никто не может указать места Богоявления, зная о нем только по слуху. Иные говорят, что оно находится против монастыря Предтечи, которого едва заметные развалины остались от нас вправе, так что дорога, избранная арабами, как самая кратчайшая и удобнейшая по спуску к потоку, лежала между двух монастырей. Но обитель Предтечи кажется мне слишком отдаленною не только от реки, но и от русла ее, чтобы могла она быть основанною в память крещения, хотя предания и говорят, будто Елена велела воздвигнуть храм над местом сего события. Быть может, сии развалины принадлежат какой-либо из обителей, которыми процвела пустыня в память проповеди Иоанна. Католики утверждают, что монастырь сей был разорен после долгой осады, выдержанной против неверных его монахами, а быть может, и рыцарями Св. Иоанна Иерусалимского, от чего арабы страшились оставить подобную крепость в пустыне. Сии обломки слывут латинскими; хотя уже многие века ими владеет одна пустыня. Но как все сии подробности о монастырях узнал я уже по моем возвращении, не посетив сам их остатков, то и не могу сказать наверное, чтобы не было другого монастыря Предтечи на самом месте древнего селения Вифавара, близ которого крестил Иоанн. Я желал бы, чтобы кто-нибудь исследовал лучше места сии, руководствуясь моими догадками.

Довольно долго проходя по зыбкому руслу реки, мы наконец услышали шумное журчание Иордана, еще не видя его за густым кустарником, посреди которого он стремится. В одном только месте изгиб реки, обнимая небольшой луг, открыл жаждущим взорам ее быстрые волны, прозрачно бегущие по мелким камням и освежающие зелень навесных берегов. Я три раза погрузился в поток и три раза увлеченный его бурным, весенним стремлением, с трудом мог удержаться за длинные ветви нависших ив. Так рожденному в снегах севера суждено было утолить жажду свою чистыми струями Иордана и в знойной пустыне палестинской омыться его священными водами, которых память навсегда сладостна сердцу.

Ага Иерихонский, расставив по высотам стражей, из опасения бедуинов, не позволял медлить поклонникам на Иордане; но, не смотря на его клики и угрозы, каждый стремился погрузиться в священные волны, каждый спешил зачерпнуть немного воды в принесенные меха и сосуды, и взять камень из средины реки, и срезать себе длинный тростник или ветвь ракиты на память Иордана, чтобы унести их на родину вместе с пальмою своего странствия. Сопутствовавший нам греческий инок читал над рекою тропарь праздника Богоявления: «Во Иордане крещающуся тебе Господи тройческое явися поклонение...» и кондак его: [92] «Явился еси днесь вселенной и свет твой, Господи, знаменася на нас, в разуме поющих тя!» И при звуке сей молитвы, повторяемой на берегу и в водах, оживленный Иордан представлял в тени кустов своих торжественную картину крещения, истинно величественную, какою она бывала в первые времена христианства, когда целые народы выходили искупленными из родной им реки.

Мы продолжали путь наш вдоль течения реки, медленно подвигаясь по зыбкому руслу, которого белые и песчаные берега представляли взорам странные призраки башен и монастырей. Но когда Иордан крутым изгибом отклонился к востоку, мы отдалились от русла и устья его, направляясь прямо к Мертвому морю. Море сие ничто иное как продолжение речной долины, которую оно наполняет всю, до самой подошвы гор, своими горькими и тяжелыми водами; вкусом оне гораздо солонее морских, а неподвижностью вполне заслуживают название мертвых. Берега местами неприступны от ила; кое-где малые ручьи стремятся в озеро и огромные остовы дерев раскинуты вдоль помория, низменного только со стороны Иордана, ибо с трех других оно ограждено неприступными утесами. Летом конные арабы переходят это море вброд, во всю широту, в которой нет 10 верст; длина же его не более 40. Жители Востока утверждают, что вечный смрад из него исходит и что нет ничего живого ни в волнах его, ни окрест; они даже дали одному из утесов имя жены Лотовой. Я же не чувствовал смрада, и не мог сам удостовериться в истине рассказов о безжизненности сей пучины. Один только сильный морской запах выпарялся из се лона и красный, раскаленный пар поднимаясь над неподвижною поверхностью вод, поглощал в себе лучи солнца. Багровым шаром тяжело висело оно на дальнем краю сей влажной могилы Содома, напоминающей грозным своим покоем горнее мщение.

Пустыня иорданская! где растворившееся небо свидетельствовало о Сыне человеческом, где горы, возбужденные гласом вопиющего в пустыне, уготовили стези свои прежде нежели исправились сердца смертных, где быстрый Иордан, дрогнувший при погружении в него Богочеловека, с трепетом помчал свои освященные волны, и где на вершине горы искушения Спаситель победил духа тьмы и соблазна: — пустыня Иорданская! все в твоем пространном обьеме исполнено величия необычайного; все носит отпечаток событий, в которых земля была только поприщем, а действовали неземные. И все ныне пусто и безмолвно в сей некогда столь одушевленной долине... В соседних горах утихнул отголосок, вторивший сладким речам Иоанна и горнему гласу: «Сей есть сын мой возлюбленный, о нем же благоволих!» — Земля оглохла, а небо закрыло уста свои над Иорданом. [93]

ВИФАНИЯ

Еще одна гробница и всех торжественнее после Христовой, не была посещена мною по смутам арабским, воскресная гробница Лазаря, отстоящая только за один час от Иерусалима, по другую сторону горы Масличной; но я не хотел оставить Св. града, не поклонившись месту величайшего из чудес Спасителя, и за три дня до отъезда, пользуясь восстановлением тишины, пошел в Вифанию.

Развалины аббатства, основанного королевою иерусалимскою Мелизендою, некогда обширного, судя по остаткам, и поныне лежат над селением Арабским Вифании, на каменистой высоте. У подошвы ее тесная расселина в скале служит входом в глубокое подземелье. Узкая и крутая лестница многими ступенями, пробитыми в утесе, сводит в малый квадратный вертеп, внутри которого стоял Спаситель, когда он громким гласом воззвал: «Лазарь, гряди вон!» и несколько ступень ниже — та могильная яма, где пробужден был мертвый зовом сокрушителя смерти и вышел обвитый саваном к новой жизни, как некогда пеленами при рождении. «Разрешите его и пустите идти!» — раздалось еще во мраке сего вертепа, исполнившегося позором смерти и поруганием ада.

Какая победа! и кто победитель? Не он ли сам, ликующий ныне над упраздненною могилою, чрез немногие дни облекается тем же белым виссоном смерти, ложится в столь же тесный гроб, и не подобный ли камень, здесь им отваленный от чуждого гроба, там заключает его собственный? Но какое чудное торжество готовится за печатию того камня! Первенец жизни погрузится сам в адскую челюсть смерти, чтобы на веки сокрушить ее в собственных ее недрах. Плотию во гробе как человек, душою же как Бог в потрясаемом им аде, с разбойником в раю и на престоле с Отцом и Духом, — так в один и тот же миг ликует во гробе непримиримый враг смерти, как Лазаря зовущий нас: «Грядите вон!»

И вместе с сим мощным явлением Божества, с столь ярким излиянием силы и духа, какое утешительное сострадание, какая нежность при совершении чуда! Иегова прослезился о земном своем брате; при виде близких, при звуке воплей, смущается кроткий дух его; идущий воскресить плачет сам, как слабый смертный, как бы один из безутешных. Под бренною оболочкою нашею не чужд он чистейшему из наших чувств — нежной, высокой дружбе. Но мы верны ей только до гроба, а он и за пределами гроба; будучи пришельцем в мире, будил он усопших, чтобы насладились еще на земле его дружбою. Седящий одесную славы, он радостно встречает земных своих братий, он [94] предлагает им вечный союз дружбы за немного веры и любви. Кости и прах в других могилах, в Вифании — жизнь, нетление, горная дружба с Лазаревым другом!

Так в течение трех недель посетил я все обители и поклонился всем святым местам. Мне оставалось только три дня пробыть в Иерусалиме, и хотя сильно влекло меня на родину, однако же мысль, что я навсегда покину великие следы подвигов Христовых, смущала сердце. В последний раз хотел я проститься с Иерусалимом и обнять его взорами с Масличной вершины. Еще до зари оставив за собою спящие твердыни, одиноко поднялся я на Элеон. Там на скале плача, где плакал Господь о Сионе, погрузился я в созерцание весеннего утра, в земле некогда обетованной. Все было тихо окрест по чину Иосафатовой долины. Робкие козы паслись промежду ветхих олив и их дикий пастырь, медленно спускаясь за ними в плачевную юдоль, изумленный оперся на длинное копье свое при виде странника; мы встретились взорами и он удалился.

Солнце, встающее из-за Элеона, мало-помалу осветило предо мною очаровательное и вместе грозное зрелище Св. града — обнесенный зубчатою стеною, он весь лежал пред очами на скате горы, издали, как бы вновь созданный и без следа развалин. Обширная, зеленая площадь Соломонова храма живописно отделялась от стесненных позади ее зданий, из груды коих возвышались два купола Св. гроба, крепость Давида и несколько минаретов и башен. С левой стороны, вне ограды, мечеть Тайной вечери венчала Сион: еще южнее, чрез овраг Геенны, гора соблазна восставала над деревнею Силоама и монастырь пророка Илии мелькал вдали, посреди маслин, на высотах, ведущих к Вифлеему. С правой стороны города, позади рассеянных садов и утесов, село пророка Самуила ограничивало горизонт, на высоком хребте Силома, где так долго хранился кивот завета. У ног моих извивалось иссохшее русло Кедрона, по зеленой долине Иосафата, усеянной гробами евреев. Могила Авессалома и вертеп Гефсиманский стояли гранями на двух краях сей вещей долины.

Такая дивная картина развивалась восхищенным взорам, и пламенно бы я желал всегда иметь ее хотя мысленно пред собою. Я бы желал выразить то необыкновенное волнение, которое овладело духом, когда в одном великом зрелище предстали мне оба завета: все пророчества Ветхого, и их событие в Новом; все клятвы и благословения, попеременно висевшие над роковым градом, доколе не сбылись наконец судьбы его, доколь благодать, однажды излившись на мир из сего таинственного кладезя, не положила вечной печати безмолвия на его иссякшее устье, отколе некогда вытекало столько видений. Псалмы, гремевшие во дни славы Сиона, плачь Иеремии, оглашавший его падение, сия самая, [95] таинственная юдоль плача, где начались страдания Спасителя и где во гласе трубном придет он судить вселенную... о, кто наймет в таком хаосе предметов и воспоминаний, в такой бурс взволнованных чувств, довольно мыслей и глаголов, и что, кроме сдез, может облегчить сердце на том месте, где плакал Бог!

Если же, не отвлекая взоров от сего очаровательного обнять мыслию весь ряд веков, славно и гибельно протекших над Иерусалимом, — какое обширное поприще разовьется для высоких дум! какая чудная судьба восстанет над ним из мрака протекшего, огненным клеймом своим отмечая каждое звено сей длинной цепи столетий! Которому из градов вселенной дан был подобный удел — быть святилищем трех различных религий? и в каждой из трех какие бурные приливы и отливы веры и неверия, то облекающие полнотою славы Иерусалим, то обращающие его в пустыню. Участь его чужда земного. Он стоит не на распутии племен; не мимо его течет река торговли; его ближнее море мертво; скалы служат диким щитом ему от алчности завоевателей. Но в его собственных недрах зародыш благ и зол — вера и неверие.

На высоте Мории недостает жрецов для бесчисленных жертв, псалмы гремят в дыму благоуханий, слава Иеговы потрясает исполненный ее притвор храма, и царство Соломона во всем своем блеске, Тадмор и Офир его дальние грани. Но на соседних горах начинаются требища идольские; рощи и потоки Геенны посвящены богам чуждым... и, как буря, восстают пророки, в устах их гибель Иерусалиму, над ним уже исполненный кубок гнева. Но Иосафат, но Иезекия, но Иосия сокрушают идолов, посыпают пеплом себя и народ, и отсрочена месть. Манассия дополняет последнюю каплю гнева, и весь кубок излился! — Сион и Мория пусты. Обрелся завоеватель дикой Иудеи; она же, проникнув недра Навуходоносорова царства, на него обратила горнее мщенье. Киром сокрушены железные вереи Вавилона; но сей новый владыка Востока от чрева матери был уже назван Исаисю и, как бурный конь, узнающий голос всадника, смиряется пред глаголом пророчеств. Сион цветет верою во дни его преемников. Грозным потоком стремится Александр на мир ему обреченный, но он не страшен Св. граду; Даниил уже предвидел его течение и победитель Персии у ног первосвященника. Антиох борется со святынею, — он попран. Помпей водружает орлы римские на стенах града; но храм Иеговы стоит ожиданием последней, искупительной жертвы.

Совершились семьдесят недель Данииловых, и она является миру. Обуявшие первосвященники приносят се по всем обрядам книги Левита и неведомо узаконяют. Они избирают се чистою, без всякого пророка, венчают тернием вместо цветов, [96] обременяют всеми клятвами и за вратами города закалают за грехи целого народа. В лреледний раз принята их жертва Иеговою. Отселе храм обращается в призрак, из призрака в прах, и как прах рассеивается все племя Иудейское. Тит и Адриян мстители за кровь праведного. На пустоте Сиона стоит его судьба и железным перстом пишет на пепле царства конец пророчеств Моисея — ту клятву грядущего расточения, которою он связал первые камни своего здания.

Все ветхое миновалось. Мгла неизвестности над Иерусалимом. Две религии вместе истлевают на развалинах храма Иеговы и капищей римских, и новая вера быстро подымается по среди общего разрушения. По манию Елены, новый ликующий Сион радостно возвышает чело, гимнами оглашается пустыня, вся Палестина как один храм, воздвигнутый православию; но она перестала быть обетованною, уже вся земля наследие Бога. Протекли первые шесть веков христианства, ереси и распри раздирают церковь, и как тяжкий искус, как мстительный вихрь, подымается из песков Аравии новый, враждебный закон, сокрушая Восток именем Магомета; Иерусалим становится его святынею. Тогда житейские бедствия пробуждают христиан к подвигам духовным, мечь агарянский зовет их на бой. Две веры во всем пылу своем хотят измерить силы свои в кровавой борьбе. Одна, действуя в полноте своего духа, скликает к битве Восток; другая, отклонясь от мирной цели, обращает крест свой в крестообразный меч и движет весь Запад. Иерусалим избран поприщем для их поединка и по тщетным порывам падают поборники Христа. — Другой, более светлый Иерусалим им назначен; судьбы же земного они не в силах изменить. Чуждый, одинокий свидетель рождения и падения царств, он стоит притчею народов, на распутии их вер, славным протекшим облекая настоящий позор свой, и во свидетельство векам грядущим та же железная судьба пишет на челе его конец пророчеств Христовых: «Иерусалим будет попираем языками, до времен скончания языков!»

Наступил день отъезда и с сжатым сердцем пошел я рано утром в Гефсиманию слушать литургию над гробом Богоматери, где я так радостно молился в день Благовещения; но хотя я сбирался в отечество, невозвратная потеря святилищ палестинских раздирала мне душу. В последний раз перешел я обратно поток, у горы Масличной, в последний раз прошел крестною стезею по Иерусалиму. Покамест все укладывали в моей келии, я ходил прощаться с духовенством; Наместник благословил меня в путь и, надев мне на шею малый крест, на серебряной цепи, с частицею животворящего древа, сказал: «Отныне будьте рыцарем Св. гроба». [97]

Я просил отворить храм Воскресения. И там ожидали меня прощание с игуменом и братиею, товарищами моего заключения; но самое горькое было с великим Гробом. Я целовал его на вечную разлуку, как давнего друга, которого обнять из столь далеких краев устремился. Но я однажды достиг его и отселе уже другая цель звала меня — отчизна! На Голгофе, приникнув челом и устами к месту водружения креста, молился я о моем счастливом возвращении и еще раз слышал Евангелие креста над престолом страсти. Трудно было расстаться с сими залогами нашего спасения, по чувству земной к ним любви и по слабости человеческой, которая невольно предпочитает для молитвы поприще священных событий, как бы ожидая на оном особенного внимания неба, за одно лишь усердие потрудившейся плоти. Слабость простительная, если вспомнить, каким сладостным утешением вознаграждает одна мысль сия за все бедствия долгого пути.

Уже все было готово; вьючные лошаки и конь мой ожидали меня во вратах Яффы, вместе со стражем арабским, которого дал мне Мусселим до Наблуса с письмом к градоначальнику. Некоторые из монахов греческих и все поклонники русские обоего пола провожали меня за городские ворота, где со многими слезами и целованиями мы расстались. Я возвращался на родину, они — в Иерусалим; но у них и у меня разрывалось сердце, как будто бы каждый из нас следовал не своей избранной цели и готов был взаимно поменяться ею. В таком странном борении чувств, совершенно противоположных, вспомнил я, какая горькая участь ожидала сих поклонников, под игом арабским, посреди нищеты и гонений, и подивился силе их духа и смирению, с каким они обрекли себя служению святыни, заживо погрсбаясь в чужбине, хотя много близкого их сердцу оставалось на родине, ибо каждый, наделив меня письмами, просил сказать своим, что он еще жив и за них молится. Глубоко тронутый спешил я исторгнуться от их прощаний, и грустно поехал к северу вдоль стены Иерусалимской. Но едва удалился на несколько шагов от последней городской бойницы, — меня встретили молебным пением все священники арабские Иерусалима и на распутии благословили гимном. Поблагодарив их за усердие, спустился я по каменистой горе в малую лощину к северу от Иерусалима и стал подыматься на высокую гору по дороге к Дамаску.

Был вечер; солнце, близкое к закату, косвенными лучами в последний раз озарило предо мною Св. град, бросая тень его куполов и мечетей на соседние уступы террас. Башни его исполинскими призраками ложились на землю, лицом к востоку, как бы для вечерней молитвы. Ярко сияли на Элеоне мечеть Вознесения и Вечери тайной на Сионе, и Соломонова храма на Мории. [98] Глубокая долина Иосафата уже оделась мраком, скрывая тайны своих мертвых, но светел был на горах путь к Вифлеему. Взъехав на вершину горы, я остановился, чтобы еще раз поклониться Иерусалиму и насытить душу его священною картиною. Долго и грустно смотрел я на два светлых купола гроба Господня, и не мог оторвать от них влажных взоров. Тих был последний вечер над Иерусалимом. Забыв свои кровавые приступы и частые падения, он мирно отходил к покою, как бы уже примиренный с Иеговою. Торжественная тишина сия была последним впечатлением Сиона на мое сердце, и пораженный ее неизглаголанным величием я не слыхал, как все окрест меня утихло... ни топота копыт, ни крика проводников, — все удалились. Одинокий, низко поклонился я Св. граду, и быстро умчал меня конь из его очарований!

НАБЛУС

Я настиг спутников; их было двое, кроме двух служителей наших греков, мусселимова стража и трех арабов, которым принадлежали лошаки. Игумен Вифлеема Ниоонт в качестве драгомана следовал за мною по Сирии до берегов Анатолии, и престарелый г. Еропкин, воспользовался миром, чтобы после двухлетнего пребывания в Иерусалиме возвратиться на родину; но его истощенные силы и множество вьюков затрудняли ход наш в стране горной и дикой, где должно путешествовать в .большом числе вооруженных, чтобы защищаться в случае нападения, или совершенно налегке, для быстрого бегства; а я напротив один был вооружен посреди слабых и беззащитных и только впоследствии почувствовал свою ошибку. Князь же Мустафин, несмотря на убеждения наши, предупредил нас отъездом с некоторыми из поклонников русских; но он не нашел желанного корабля в Яффе, где не всегда можно заставать хорошие суда после Пасхи, и, пустившись на малом арабском судне в Царьград, слишком 40 дней влачил на море самую бедственную жизнь.

Уже смеркалось, когда в виду селения арабского, лежавшего на каменистых высотах, прошли мы мимо малых, неизвестных развалин, к которым стекаются враждебные друг другу колена арабские, как на сборное место для брани, иногда продолжающейся несколько недель, по совершенному йх безначалию. Около четырех часов считается от Иерусалима до Христианского селения арабов Рамы, где мы должны были провести ночь. Оно лежало несколько влево от настоящего направления на эль-Бир, древний Михмас (отколе, по преданиям, возвратилась Мария искать в Иерусалиме отрока [99] Иисуса); но по ненависти Мусульман к имени Христианскому, опасно было искать другого ночлега. Мы долго шли во мраке, по отлогим высотам, когда наконец приветный лай собак открыл нам селение Рамы. Дикие назареи громкими воплями приветствовали нас в тесных улицах, где сидели на пороге жилищ своих и проводили в дом священника — каменный высокий сарай с камином. Он встретил нас гостеприимно, но мы не могли укрыться от любопытной толпы, которую тщетно старались выгнать. Старшины селения пришли курить и пить кофе с нами, и мы уже спали, когда они все еще продолжали свою беседу. Рано утром пустились мы в путь.

Горы становились гораздо выше, по мере приближения к Наблусу, от которого отстоит Рама за 11 часов. Трудная и узкая дорога иногда глубоко спускалась на дно долин, богатых оливами, иногда подымалась на каменистые хребты, около селений арабских, которые, как крепости, приникли к вершинам гор, защищаемые местностию от частых, взаимных набегов, или от хищности Пашей. Ключи водные, малые огороды и сады из маслин и смоковниц, вот все их приволье на утесах; но дикий вид их весьма живописен.

Часто встречались нам самые жители, в пестрых чалмах и синих рубашках, с ружьем и кинжалом. Смуглые лицом, смелые поступью, они гнали пред собою вьючных ослов на соседние базары и мрачен был их мирный «салам», коим приветствовали проводников наших, но он не относился к франкам, и только огненный, враждебный взгляд косвенно падал на нас из-под их нависшей чалмы. Иногда в самых тесных ущелиях один или два вооруженных араба сидели на отвесных утесах, над самою дорогою, как бы желая преградить путь; но они равнодушно на нас смотрели, облокотясь на длинные ружья. Это были скитающиеся бедуины, и я не знаю, что их удерживало от нападения, ибо мы не могли ни защищаться, ни их настигнуть на высотах, и нас только ограждало присутствие Мусселимова стража.

В полдень отдыхали мы на дне долины, близ малого ключа, бьющего из скал, около уединенной развалины ныне служащей оградою масличному саду, но которая в древности была замком или монастырем, судя по объему ее основания. Два пустынных бедуина, остановясь близ вьюков, хотели непременно быть участниками нашего полдника; они так жадно и пристально смотрели нам в глаза, что мы вынуждены были утолить их голод; но они без малейшей благодарности приняли от нас пищу, как бы законную дань путников. Тогда же приблизился к нам араб вифлеемский, идущий из Наблуса; он спрашивал знакомого ему игумена: в мире ли селение его с Иерусалимом и не опасно ли для него будет пройти близ стен города? Узнав, что я [100] русский, он приветствовал меня со знаками уважения и, положив руку на сердце, сказал по-италиански: «Бейзадей московский! я христианин и католик; скажи мне, скоро ли придет Царь наш освободить святую землю? Мы все его; о да избавит он нас от ига языческого?» Трогательно и лестно было слышать в диких ущелиях Иудеи сие простосердечное воззвание араба к царю русскому, к сей единственной, вечной надежде Востока.

Далее, еще около трех часов продолжаются каменистые, пyстынные горы иудейские, усеянные дикими кустами. Наконец открывается посреди их узкая, длинная долина, оживленная частыми селами и обработанными полями. Она простирается к северу до Наблуса, который лежит в цветущем ущелии, примыкающем с левой стороны к сей долине. Положение его! очень живописно, между двух высоких гор, на быстром потоке, который струится чрез весь город, окруженный стенами и масличного рощею. Роскошная тень садов и ключевые воды дают месту сему особенную прелесть в глазах диких жителей горного края. К северу круто над ним подымается вершина Гевала; на скате же южной горы Гаризима, столь знаменитой в писаниях; долгим становищем колен израильских и незаконным храмом самаритян, есть еще остатки древнего Сихема; его заменил в средние века Неаполь, или Наблус, по восточному выговору сего имени. За полчаса от него показывают славный студенец Иакова,; вокруг которого впоследствии создана была церковь, в память беседы Христовой и самарянынею; но я не мог утолить его живыми струями благочестивой жажды.

Хотя слышал я в Иерусалиме о буйстве арабов Наблуса, которые считаются самым диким племенем Палестины, и хотя наместник католический советовал мне идти в Назарет дольнею дорогою, чрез Раму и пашалик Акрский; однако же я предпочел горную, как самую краткую, и поздно уже раскаивался в своей неосторожности. Солнце садилось, когда мы достигли Наблуса; но едва вступили в городские ворота и приблизились к главной мечети, которая по красоте и обширности своей являет зодчество Византийское, как внезапно толпа детей всякого возраста встретила нас ругательствами. Шум и вопль беспрестанно умножался с числом их; они преследовали гиауров с пронзительными криками, которые легко могли бы возжечь ярость дикого племени; теснота улиц, полных народом, не позволяла ускорить хода и в таком поругании должен я был следовать чрез весь.город, до другого края, где ожидал нас ночлег в доме арабского священника.

Но и там я не нашел покоя; народ толпился на дворе и в дверях. Я послал скорее письма к Мусселиму, родственнику иерусалимского; но его не было в городе. Между тем навестили [101] меня старшины арабские Наблуса и вслед за ними наместник градоначальника. Прочитав фирман мой, он предложил свои услуги; я просил изгнания толпы, жалуясь на бесстыдство детей, и он отвечал мне, что велит их всех заключить в темницу. Я улыбнулся его ложной угрозе и просил только проводника на следующий день; но он объявил, что прежде необходимо испросить для меня свободный пропуск у горного шейха, живущего по дороге к Назарету и обещал немедленно к нему послать гонца. Все сие однако же было только притеснением с его стороны; ибо вскоре прислал он просить у меня подарка за свои труды. Я отвечал ему, что фирман освобождает меня от всякой подати местному начальству. Тот же посланный возвратился с известием о приезде Мусселима и с ласковым словом от наместника, что с сей поры он уже не начальник, а только первый слуга и потому имеет право на денежное награждение. С презрением я отказал; но он прислал еще в третий раз сына своего, прося утешить чем нибудь хотя отрока, и мой сопутник дал ему несколько левов. Поздно вечером пришел ко мне страж Мусселима, который видел меня в Иерусалиме, с поздравлением о благополучном прибытии в Наблус и с письмом к шейху селения Джинин, где мне надлежало провести следующую ночь; я приказал благодарить градоначальника и просить у него проводника до Назарета и несколько стражей для спокойного выезда из Наблуса. Довольно рано утром в сопровождении оных вышли мы за городские ворота; но другие неприятности ожидали меня в сей тягостный день.

Хотя я очень желал посетить развалины Самарии или Севасты, отстоящей только за два часа от Наблуса, ибо еще в Иерусалиме много слышал о мраморных остатках ее знаменитого храма Предтечи, на месте его темницы, однако же неудовольствия, которым подвергся в Наблусе, заставили более помышлять о скорейшем выходе из столь диких мест, где ежечасно могло пострадать от буйства черни имя русское.

На вершине горы Гевала внезапно скрылся от нас проводник, чтобы отвести заводную лошадь шейху ближнего селения, и если бы не поклонники, которые на обратном пути в Дамаск выехали в одно время с нами из Наблуса, мы бы совершенно потеряли дорогу по диким ущельям, ибо саисы наши ее не знали. Когда же, утомленные зноем, спустились мы в глубокую долину, чтоб зачерпнуть воды из колодца, нас обступили несколько горных бедуинов, вместе с женами наливавшие около него меха и водоносы. Франкская одежда сделала меня предметом их любопытства и они требовали, чтобы я показал им оружие, ибо им казались удивительными пистолеты мои с пистонами и особенно длина сабли. Я тщетно уверял их, что [102] на Западе обнажать оружие служит знаком вражды, они настаивали и хотели удержать мою лошадь. Тогда игумен Вифлеема, предвидя их буйство, дал мне тайный знак и речами отвлек к себе внимание бедуинов; я воспользовался сим мгновением, чтобы исторгнуться из их толпы.

Несколько далее нагнал нас коварный проводник в виду укрепленного селения, которое, находясь на высоком утесе, целый год отражало упорную осаду войск Абдаллы Паши Акрского и заставило их наконец удалиться. Мы продолжали следовать горами до большого селения Джинин, лежащего у самой их подошвы, при начале роскошной и обширной долины Эздрелонской, которая отделяет горы Самарии от гор Галилейских. Там следовало нам провести ночь, и поклонники расположились станом вне селения; но шейха, к которому мы имели письмо, не было дома и народ, привлеченный моею западною одеждою, с шумом толпился вокруг нас на улицах, напоминая отчасти гостеприимство Наблуса. Никто, однако же, не хотел впустить к себе в жилище; один только христианин случился в толпе и, отводя в сторону игумена, тихо сказал ему: «Шейха нет; а народ в волнении; присоветуй удалиться Бейзадею и следовать до Назарета; на поле остановиться опасно, ибо вся сия толпа, под предлогом любопытства, нахлынет в шатер ваш, чтобы найти случай что-либо похитить, и закидает камнями, если станете изгонять. Так пострадал уже здесь консул франкский из Сайда; он был сам ранен и потерял одного из людей своих».

Положение наше было самое затруднительное; день склонялся к вечеру, кони и лошаки утомились, а до Назарета еще оставалось семь часов хода и саисы не хотели идти далее. Но игумен, по долгому пребыванию в Вифлееме, зная хорошо язык и нравы арабские, выручил нас своею хитростию и благоразумием. Он умел поссорить проводника нашего с саисами, убедив его идти до Назарета, ибо не нашел в Джинине шейха, которому должен был сдать нас благополучно; и саисы принуждены были покориться, ибо перевес был на нашей стороне. Но по несчастию, отойдя за два часа далее, увидели мы в поле самого шейха и, опасаясь, чтобы он из корыстолюбивых видов, не пригласил нас обратно в Джинин, избежали его встречи. Коварный проводник, пользуясь сим случаем, не хотел более нам сопутствовать и тем принудил бы остановиться, если бы хитрый игумен, обещанием наград не возбудил против него саисов, упрекая их в боязни и рабской покорности к воле проводника. Раздраженные, они решились, вопреки ему, продолжать путь, обещая найти дорогу и без него, и в свою чреду проводник принужден был покориться, чтобы не лишиться платы. Но ярость кипела в его [103] сердце; пользуясь темнотою, он то отставал от вьюков, то со свистом скакал мимо на борзом коне своем, и два раза сбивал нас на Дамасскую дорогу.

Между тем мы по возможности ускоряли путь свой вдоль цветущей долины Эздрелонской, усеянной богатыми селами, и я узнал сквозь сумрак одинокий, величественный Фавор, прежде нежели мне его назвали. Скоро достигли мы подошвы каменистых гор назаретских, и, потеряв ночью настоящий путь, начали подыматься непроходимою стезею по скалам, так что саисы должны были часто помогать лошакам переступать с камня на камень. Около часа мы уже скитались по сим утесам, не зная где мы и куда идем; уныние и усталость совершенно овладели нами, когда внезапно встающая луна озарила, не в дальнем от нас расстоянии, лежащий в малой лощине Назарет и высокую стену монастыря католического, которым начинается город. С невыразимою радостию устремились мы в желанную обитель, предаться отдыху после 15 часов хода или лучше сказать бегства.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествия в Святую Землю. Записки русских паломников и путешественников. М. Лепта. 1995