ИЗ ЗАПИСОК НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО.

В 4-м выпуске «Русского Архива» сего года (стр. 527) прерываются Записки Н. Н. Муравьева Карского 2-м числом июня 1829 года. Он не писал их слишком три года, так что о последних месяцах службы его на Кавказе и в Закавказье и об участии в подавлении Польского мятежа сохранились сведения лишь в формулярном его списке. Он был одним из главных участников во взятии Арзрума (28 июня) и во всех военных действиях, окончившихся Адрианопольским миром. 7-го Февраля 1830 года назначен он состоять при Фельдмаршале графе Дибиче, а с 28 Ноября командовал гренадерскою бригадою Литовского корпуса. 13-го Февраля 1831 г., под Прагою контужен он в голову, а при взятии Варшавы под ним убита одна лошадь и другая ранена двумя пулями. 15-го Апреля 1831 года он произведен в генерал-лейтенанты, а по окончании военных действий ему дана 24-я пахотная дивизия. Записки свои Муравьев возобновил Октябрем 1832 года, когда состоялось его назначение в Египет. Много позднее, этот эпизод описан им в особом сочинении. По его кончине, оно вышло в 1869 году особою книгою, которую сам он приготовил к печати, при чем иное не захотел или не мог огласить. На пути из Севастополя в Царьград начал он снова вести свой дневник. Он писал под живым впечатлением событий, и читатели встретят тут много для себя нового. Надо заметить, что посылка Муравьева в Египет была долгое время государственной тайною, и о ней, как и о Хивинском походе Перовского, в печати нашей не проскользало ни слова. Только Жуковский в “Бородинской Годовщине" 1839 года намекнул об этом важном по своим последствиям событии стихами:

И нежданная ограда,
Флот наш был у стен Царьграда;
И с Турецких берегов,
В память северных орлов,
Русский сторож на Босфоре,
Отразясь в заветном море,
Мавзолей наш говорит:
“Здесь был Русский стан разбит».

Любопытно знать, цел ли этот “Русский сторож", т. е. огромный камень с надписью, поставленный Муравьевым на берегу Босфора. Ответа на это ждем от нашего археологического учреждения, недавно основанного в Константинополе. П. Б.

ИЗ ЗАПИСОК Н. Н. МУРАВЬЕВА. ОКТЯБРЬ 1832.

Фрегат Штандарт, 8 Декабря 1832.

Я уже собирался выехать из Петербурга (К своей дивизии, квартира которой была в Тульчине. П. Б), и день отъезда моего был назначен 18-го числа Октября, почему и просил докладною запискою военного министра графа Чернышева уведомления, когда мне можно будет представиться Государю, дабы откланяться. Между тем съездил к некоторым лицам, дабы проститься. 16-го я был у Бенкендорфа, которого встретил на крыльце; он сбирался куда-то ехать и спросил меня, куда я располагал пуститься в путь. Я отвечал, что в Тульчин, к дивизии. — Так-же нет! сказал он. Вы не едете в Тульчин; я могу вам cиe утвердительно сказать. Куда же? спросил я. — Я не в праве вам сего сказать, отвечал Бенкендорф; но вы имеете от Государя весьма лестное поручение, важное, великое. — В какую сторону? — Ничего не могу вам сказать; но вы cиe вероятно сегодня узнаете. — Какого рода? спросил я опять. Будут ли пушки? — «Может кончиться и пушками, продолжал Бенкендорф; дело cиe совсем необыкновенное, и можно только вас поздравить с доверенностью, которую вам в сем случае оказывает Государь». Я более не распрашивал его; но, возвратившись домой, нашел у себя на столе запечатанное уведомление от дежурного генерала Клейнмихеля, коим он сообщал мне, что я по воле Государя имею остаться в Петербурге по надобности службы впред до особого назначения.

Два дня я оставался дома в ожидании своего назначения; наконец, полагая обязанностью своею съездить к военному министру, чрез коего было отдано вышеизложенное приказание Государя, я съездил к графу Чернышову и спросил его: такого ли рода поручение cиe, дабы я мог надеяться, следуя к оному, заехать к отцу в деревню. Cиe нужно было мне знать для изготовления в дорогу; ибо намерение мое было выехать из Петербурга с дочерью (От первого брака, впоследствии супругою Николая Семеновича Корсакова. П. Б.). Он сказал мне, что полагал cиe возможным, но что на cиe надобно будет испросить разрешения у Государя. Он говорил мне о возможности поручения, не объясняя оного, ибо, кажется, что и сам был оному чужд; но сказал мне, что я по сему буду в сношениях и зависимости от министра иностранных дел графа Нессельроде.

По некоторым разговорам, которые я имел с человеком, прослышавшим о сем поручении, я мог догадываться, что оно касалось дел Турок или Греков. Будучи же у развода, я виделся [351] с графом Орловым, который знал о сем поручении и говорил мне, что оно будет восточное.

Вскоре я получил записку от военного министра, коею он приглашал меня заехать к графу Нессельроде. Граф Нессельроде объяснил мне вкратце поручение cиe, заключающееся в угрозе, которою Государь желал устрашить Египетского пашу, восставшего против султана и подвигавшегося с успехом в Анатолию. Нашествие его грозило падением Турецкой империи, коей слабое и расстроенное состояние было для нас самым лучшим поручительством в спокойствии границ наших с южной стороны, в смутных обстоятельствах Европы и в предвидящейся всеобщей войне по делам Бельгии. Завоевание Турции Магмет-Али-пашею могло, с возведением нового лица на престол, возродить и новые силы в сем упадающем царстве и отвлекать внимание наше от дел Европы; а потому Государя всячески занимало сохранение султана на колеблющемся престоле его. Я был избран для угрожения Магмету-Али, и казалось мне, что сия мера была уже вторичная, что первая мысль Государя была послать немедленно войска на вспоможение султану, но что он остановился в сем, как потому, что экспедиция такого рода была бы весьма тягостна для нас, так и потому, что не были уверены, примет-ли с удовольствием такого рода участие сам султан, недоверчивый к дружбе Государя. Казалось мне, что с отменением сего предположения пришла мысль угрозить сперва паше Египетскому, в надежде, что он удовольствуется преимуществами им уже приобретенными; но и к сей угрозе надобно было согласить султана, который бы мог бояться, чтобы под сим предлогом не скрывались какие либо тайные сношения с Египтом во вред Порте. Посему поручение на меня возлагаемое и имело в виду два предмета: первое, убедить султана в дружбе и расположении Государя и склонить его к допущению моей поездки в Александрию; второе, в угрожении Магмет-Али-паше и склонении его к покорности султану, не входя в какие либо посредничества для сего примирения.

Граф Нессельроде указал мне в общих чертах цель правительства нашего и спросил меня, приму ли я на себя исполнение сего. Я отвечал ему, что имею к сему всю добрую волю; что-же касалось до моих способностей для порученности такого рода, то я предоставлял о сем судить тем, кто меня к оному назначал.

Сим и покончилось первое свидание мое с Нессельроде, которое не было продолжительно. Он хотел о сем доложить Государю и прислать ко мне в черне написанную инструкщю, дабы я, прочитав ее, мог на ней сделать те замечания, которые сочту нужным для пополнения или перемены некоторых статей в оной. [352] Нессельроде показался мне человеком весьма обходительным, добрым, но имеющим весьма мало самозависимости. Он вообще воздерживается отвечать на возражения и откладывает отзывы свои до другого дня, как будто опасаясь дать их без посредничества совещателя, не любит сноситься на словах и избегает подробного разбора предметов; при всем том приемы его доставляют ему всеобщее расположение знающих его, и он казался мне чуждым всяким козням, поселившимся между лицами, приближенными к Государю.

Я прочитал инструкцию, присланную мне графом Нессельроде. Она была довольно пространна; но сколько раз я ни прочитывал ее, я не мог сделать правильного заключения о предмете предполагаемой поездки моей. Что значила угроза Магмет-Али-паше Египетскому, и [353] в какой степени он уважил бы оную? Не ставил ли нас отказ с его стороны в необходимость выслать войска против него, и не мог-ли он даже насмеяться сей угрозе? В инструкции было сказано, что поводом к сему отправлению служило следующее обстоятельство.

Мне не следовало излагать с такою ясностью мысль свою, тем более, когда я видел, что обширною инструкциею, наполненною словами, старались как будто закрыть безцелье свое, и что нам льстила поездка cия, коей успех был несомнителен: ибо мало заботились об ответе Магмета-Али, а хотели только, чтобы до него дошли слова Государя. Два предмета в данной мне инструкции меня особенно [354] поразили: первый то, что Магмет-Али мог совсем не принять меня, так как консул наш уже выехал из Александрии; другой тот, что последния предполагаемые угрозы Магмету-Али могли им быть приняты совершенно в противную сторону. Он желал свергнуть султана и без сомнения подтвердил бы условия Андрианопольского мира, которые мы грозились поддержать силою оружия; он нисколько не замедлил бы дать подобный ответ, и cиe было бы совершенно противно намерениям правительства нашего, желавшего единственно удержать султана на престоле, как соседа слабого, бессильного. Я заметил оба сии случая на полях данной мне инструкции и отвез ее к Нессельроде, который нашел замечания мои справедливыми и обещался переменить сии статьи.

Между тем военный министр назначил, по воле Государя, состоять при мне гвардейского генерального штаба полковника Дюгамеля, который был снабжен особенною инструкциею для узнания Турецких и Египетских сил; инструкция сия была препровождена ко мне в копии при повелении высадить его при первой возможности на берега Сирии, не подвергая его очевидной опасности и с тем, чтобы он занятия свои продолжал под моим руководством и по наставлениям, которые я ему дам (я был снабжен картами Анатолии и Египта, какие имелись). Дюгамель явился ко мне, и я дал ему сделать выписку из донесений нашего посланника Бутенева в Константинополе и из Турецких газет (Moniteur Ottoman) о происшедших военных действиях между Турками и Египтянами. Дюгамель был человек образованный, но служивший только в генеральном штабе, где офицеры остаются всегда чужды сношениям между лицами по службе, пребывая более в отвлеченных пространствах метафизики, чем в настоящем деле. Дюгамель сделал мне выписку довольно хорошо; но я увидел, что он не был из числа тех людей, с коими бы можно сблизиться или употребить с пользою по службе. Иностранец, воспитанный с малолетства в Ливонии, со всеми Немецкими жестами, дурно знающий по-русски, слабого сложения, несколько глухой и без всякого светского обхождения, не мог мне принести большой пользы в сношениях, где нужны расторопность, некоторая ловкость, приветливость; при том же и недоверчивые приемы его устраняли меня от него. Он заботился о деньгах, которыми хотели нас снабдить и, не имея от меня поручения взять их, привез мне однажды из Азиатского Департамента 2000 червонцев и себе 500, без всякой на то бумаги. Мне была неприятна cия поспешность, тревожившая Немецкую рассчетливость; но делать было нечего, и я должен был взять деньги. [355]

Слух о назначении моем начинал уже распространяться в Петербурге, а меня все еще не отправляли. Наконец 30-го числа потребовал меня к себе Государь. Он ласково подвел меня к окну и спросил, достаточно ли он в сей раз мне оказывает доверенности. Cиe было как будто в изъявление своего расположения после происшествия, случившегося в Киеве, о коем я ему говорил в первый раз, как представлялся по приезде в Петербург (Подробности остаются неизвестны, так как дневника своего Н. Н. Муравьев тогда не вел; но из книги «Pyccкие на Босфоре» (стр. 9) видно, что в Сентябре этого года, в Kиеве, на военном смотру, Государь был недоволен Муравьевым. П. Б.). Он несколько раз повторил мне тот-же вопрос и после спросил, довольно ли я читал по делам нашим с Турцию и Египтом, и потом повторил мне все содержание инструкции с необыкновенною силою и красноречием; наконец спросил меня, все ли мне вразумительно и не имею ли чего еще спросить у него. Не у места было бы с моей стороны делать возражения в деле уже решенном и коего я почти постигал цель, не объясненную в инструкции. Я отвечал, что постигаю мысль его и постараюсь исполнить его приказания. «Но если, Ваше Величество, продолжал я, позволяете мне изложить мои мысли, то я осмелился бы объяснить те средства, которые бы я полагал удобными, дабы остановить успехи Ибрагим паши, не вводя войск наших в Турецкие владения. — Какие? Какие? Говори!- — Можно склонить Персиян к войне с Египтянами и тем отвлечь внимание их от Турции, по крайней мере дать Турции время оправиться. — У нас нет в правилах ссорить между собою соседей своих. — «Оно бы не было в виде ссоры. Я полагаю, что Персия, как дружественная держава, приняла бы с признательностию предостережение такого рода; ибо нетъ сомнения, что Магмет-Али своими победами будет иметь сильное влияние и на соседственные области Персии». Сим возражением думал я исправить то впечатление, которое, казалось мне, произвел в Государе совет мною поданный, может быть, не кстати. — «Это справедливо, отвечал Государь. Аббас-Мирза и предлагал мне уже услуги свои; но он теперь занят в Корасане». Государь продолжал: «Тебе я поручаю дело cиe, как человеку, на твердость коего я совершенно надеюсь. Я бы не хотел посылать войск своих и желаю, чтобы распря их кончилась. Султан Махмут дурак, корчит Петра Великого, да неудачно, и мне очень выгодно, чтобы он сидел на престоле Турецком. Он мне ныне пожаловал портрет свой, за что я ему крайне благодарен, сказал Государь, смеясь и кланяясь [356] в пояс. Он ко мне очень милостив, и я ему хочу показать свою дружбу. Надобно защитить Константинополь от нашествия Магмета-Али. Вся эта война есть последствие возмутительного духа, царствующего ныне в Европе и в особенности во Франции. Самое завоевание Алжирии есть действие сих беспокойных голов, которые к тому склонили бедного Карла Х-го. Ныне они далее распространили влияние свое: они воздвигли войну Египетскую, и с завоеванием Константинополя мы будем иметь в соседстве гнездо всех людей бесприютных, без отечества, изгнанных всеми благоустроенными обществами, которые не могут остаться в спокойствии. Они ныне окружают Магмета-Али, наполняют флот и армию его. Надобно низвергнуть сей новый зародыш зла и беспорядка, надобно показать влияние мое на дела Востока. Между тем скажу тебе, что влияние cиe столь сильно становится, что мои Крымские Татары, которые всегда были покойны, ныне стали тревожиться: между ними распущены песни с пророчествами о скором прибытии к ним Магмета-Али, как заступника правоверных мусульман. Я прежде обходился с 6-ю баталионами в Крыму; ныне же сего будет мало: надобно будет усилить там войско (выражения сии были помещены и в инструкции мне данной). Теперь мне более нечего тебе говорить; поезжай, любезный Муравьев. Ты будешь на эскадре у Рикорда, сообщи ему все новое поручение. Бог с тобою! Ты желал побывать у отца своего?» — Государь, я отложу поездку свою, если отправление мое требует поспешности. — Отнюдь нет! Извини меня, что я тебя употребляю по своим делам, когда ты приезжаешь для своих в отпуск; но что делать мне? Случилась в тебе нужда. Поезжай к отцу и проведи у него три или даже четыре дня; я тебе сие позволяю. Помни-же, как можно более вселить Турецкому султану доверенности, а страху паше Египетскому. Я еще хотел тебе сообщить одну вещь, которую ты должен держать в большой тайне. Когда у меня был после войны с посольством Галиль-паша, мне казалось заметным из слов его, что султан был склонен к принятию, в случай крайности, веры христианской. Я о сем не говорю как о вещи решенной; но мне так казалось, и я предваряю тебя о сем на случай, еслибы ты в разговорах с султаном услышал или заметил что либо подобного. Наконец, еслибы он был изгнан из своего царства, то он нашел бы у меня приют. Будь прост в своем обхождении, от сего будет зависеть успех твоего дела: ты тогда получишь и доверенность султана, и угрозишь паше. Ты знаешь и по-турецки, cиe тебе много поможет; конечно трудно получить coгласие первого на то, чтобы я принял участие в делах его. Мне это также предлагали, когда Польша взбунтовалась; но я [357] не принял ничьих предложений и сам управился; но если султан будет в крайности, он, может быть, и согласится на примирение, чего бы я однакоже, на его месте, не сделал. Но избегай посредничества. Мне недавно писал князь Эриванский что ныне, может быть, настало время, что Турецкая империя должна разделиться на две.... ( Точки в подлиннике. П. Б.) — Ваше Величество, верно, не будете входить в разбирательство сего, и мне не будет следовать вмешиваться в cиe дело? сказал я. — Нисколько, отвечал Государь: их дело, а мне все равно. — Еслибы я не нашел Магмета-Али в Александрии или он бы отехал в армию свою, к Ибрагиму-паше, спросил я, то я бы должен к нему съездить? — Всеконечно, отвечал Государь. И так поезжай же с Богом, берегись чумы, молись Богу, Бог тебя благословит! — Государь, благословите и Вы меня, сказал я. — «Вот тебе мое благословение, сказал Государь, окрестив меня; прощай, любезный Муравьев», и отпустил меня.

В инструкции были изложены некоторые меры для склонения султана к допущению моей поездки в Александрию; ибо и cиe было упущено из виду в черновых бумагах, и я cиe также заметил графу Нессельроде, но все меры были изложены пространно и неопределительно. На возражение мое, как поступить в случае, еслибы Магмет-Али не принял меня, изготовлена была декларация, которую я должен был ему доставить. Содержание декларации сей было слабее изложенного в инструкции; ибо Нессельроде всячески старался смягчить предполагаемое обхождение наше с Египетским пашею, опасаясь более всего возродить войну. На вопрос же мой касательно Aндpиaнoпoльcкaгo трактата Нессельроде ничего не отвечал. Я посему съездил к нему опять и просил разрешения на счет сего. — Замечание ваше очень справедливо, отвечал он; но инструкция уже была читана и утверждена Государем, а потому мы и не смели что либо переменить в оной. — Но я не могу, отвечал я, сказать сего Магмету-Али: он перетолкует cиe в свою пользу и поставит тем меня в затруднительное положение. — В таком случае, сказал Нессельроде, руководствуйтесь содержанием декларации. Мы вам cие письменно дополним, если вы сего желаете; впрочем и декларация у вас. [358]

Желая однако знать, как правительству нужно было поступить в некоторых случаях, я получил от графа Нессельроде несколько изустных наставлений по сим предметам, например: я должен был взять драгомана у нашего посланника Бутенева и даже, еслиб я счел нужным, нашего Египетского консула Лавизона, коему Магмет-Али был коротко известен. Я мог принять с собою Турецкого чиновника, еслибы султан такового пожелал со мною отправить; я мог другого привезти от Магмета-Али к султану, еслибы он пожелал такого отправить, и если бы cиe не привело к примирению между ними, то по крайней мере остановило бы на время военные действия и дало бы султану время оправиться. Я не должен был принимать от Магмета-Али письма к Государю, но мог таковое привезти к графу Нессельроде. Я мог в случае, надобности взять от Бутенева письменное уведомление к Магмету-Али в роде вида, что я еду с порученностью от Государя; ибо я не был снабжен совершенно никаким видом от правительства (я вытребовал себе заграничный паспорт). Я мог в случае надобности или желания на обратном пути моем из Константинополя съездить в Анатолию к Турецкой армии; я мог требовать у Бутенева экстраординарную сумму на непредвидимые случаи или отправления. Нессельроде говорил мне еще, что, хотя он предполагал гораздо лучше для поспешности сесть на пароход, но что фрегат должен был также отправиться; ибо Государю в особенности желательно было, чтобы военное судно прошло Босфор. Он также сообщил мне что Египтяне захватили одно купеческое судно с Русским флагом и что Рикорду было послано повеление требовать его обратно, в случае, же отказа, схватить первое Египетское судно, которое бы ни попалось. [359]

Деньги, коими меня снабдили и на который я не получил никакой бумаги, принадлежали (как мне было сказано Нессельродом и Орловым) собственно мне, и я в них не был обязан никому никакою отчетностью; но сими средствами должен был я совершить и дорогу в оба пути. Нессельроде говорил мне о судах, пароходе) и фрегате, для меня изготовляющихся; но я ни от кого не получал уведомления, где я их мог найти и от кого получить; почему и съездил я к князю Меншикову. Он уведомил меня, что о сем предписано уже в Николаев к адмиралу Грейгу, и просил меня взять с собою адъютанта его капитана-лейтенанта Серебрякова, дабы доставить ему что либо по возвращении. Я отвечал ему, что не мог сего сделать без воли Государя, тем более что, по ходатайству моему, позволено мне было взять с собою только одного адъютанта вместо двух, которых я желал при мне иметь; почему князь Меншиков испросил на cиe разрешение Государя и, получив оное, сообщил мне его письменно и прислал Серебрякова, которого он и [360] отправил в Черноморский флот, дабы заблаговременно сделать все нужные приготовления к отъезду моему. Серебряков отправился 3-го Ноября в Николаев; мне же князь Меншиков вручил бумаги к адмиралу Рикорду, коими ему сообщалась воля Государя, дабы он, по прибытии моем к нему, дал мне все возможные пособия к следованию в Александрию.

Вместе со вручешем мне бумаг стали торопить меня, дабы я скорее выехал; но я оставался до 4-го числа и 5-го, в Субботу, в полчаса пополудни, отправился из Петербурга в путь, оставя дочь свою опять у брата Александра Мордвинова (Отец Александра Николаевича Мордвинова (служившего под начальством графа Бенкендорфа) был родной брат рано умершей матери Н.Н. Муравьева. П. Б.)

Входя в положение Дюгамеля, коего я советовал пустить на перекладной, видя его слабое здоровье и зная, что покупка рессорного экипажа составила бы для него значительный счет, я пригласил его с собою ехать, для чего и взял оба экипажа свои, карету и коляску, полагая сим оказать ему услугу и выразить доброжелательство [361] мое и дружеский прием в доме отца, моего, куда я направлял, по позволению данному мне Государем, путь свой.

Из деревни я выехал в Гжатск на большую Смоленскую дорогу, оттуда следовал в Киев чрез Смоленск и Могилев. В Киеве, я должен был провести почти двое суток для починки экипажей [362] и был у Фельдмаршала (Князя Сакена. П. Б.), коему рассказал в общих чертах поручение на меня возложенное.

В проезд мой через Николаев я был у адмирала Грейга, и он в бытность мою получил из Петербурга от графа Нессельроде [363] курьера с дубликатом бумаг, отправленных сухим путем к Бутеневу, от 24-го Ноября, и копий всего моего отправления. В бумаге сей к Бутеневу было написано, что еслибы султан был в тесных обстоятельствах и желал бы вспоможения нашего, то Бутенев в праве был написать к Грейгу об отправлении немедленно одной половины Черноморского флота, коему приказано было вооружиться и изготовиться к походу; но Бутенев не должен был предлагать сего пособия султану и склонять его к испрошению оного, из чего было видно только, что Государю желательно было принять участие в делах Турции. Вместе с тем предписывалось адмиралу изготовить весь флот и отправить дубликата сей к Бутеневу с нарочным пароходом, дабы он мог послать оный, в случае надобности, обратно с требованием флота к Грейгу. Первая половина флота нашего, состоящая из 5 кораблей и 4 фрегатов, должна была по сему требованию немедленно отправиться, а другая, столь же сильная, изготовиться и следовать на подкрепление первой.

4-го я съехал на берег, был у вице-адмирала Патаниоти [364] командира флота в Севастополе) и обедал у него. Комендант, командир флота и контр-адмирал Лазарев и меня навестили. Последний показался мне дельнее всех; он человек быстрый и, кажется, с соображениями, а потому надобно полагать, что выбор в назначении его удачен.

4-го числа я занялся отправлением писем. Я сообщил графу Нессельроде носившийся слух о разбитии будто Французами эскадры вице-адмирала Рикорда, о потоплении двух судов наших и о взятии в плен самого Рикорда. Известие cие было сообщено мне флотскими офицерами; я немедленно исследовал оное и заключил, что поводом к такому слуху послужило приказание вооружить наш флот, а известие привезено одним Феодосийским жителем, выехавшим 3 Ноября из Константинополя и говорившим, что в Царьграде ожидали тогда прибытия из Архипелага эскадры Рикорда и что Гидриоты, Специоты и вообще все Греки недовольные Турецким правительством вступили в сношения с Ибрагим-пашею. Заключение cие я также сообщил графу Нессельроде, дабы не наделать напрасной тревоги. Cие же самое сообщал я и военному министру, с прибавлением предположений моих о необходимости для Турок обезоружить заблаговременно восточные берега проливов, чего бы они не успели сделать, если бы войско их было разбито в Анатолии. Меншикова я благодарил за все удобства, доставленные мне им на фрегате, где точно каюты все отлично отделаны. Наконец, Орлову я все писал и гораздо свободнее, уведомлял его также о говоре, существующем между Крымскими Татарами; всех же уведомлял о причинах промедления моего в дороге. Cиe было в особенности нужно; ибо Дюгамель с умыслом или от несоображения написал к Нейдгарту извинительное письмо в промедлении своем, ссылаясь на то, что я его возил и провел время свое в дороге, занимаясь семейными делами и службою. Хотя мне и позволено было Государем провести четыре дня в доме у отца, и я ни часом не промедлил данного мне позволения, но такой отзыв мог-бы мне повредить, и его должно было ожидать от человека, преданного единственно своим личным выгодам и рассчетам, иностранца, не входящего ни в какие соображения, не знающего отношений службы и непризнательного ни к ласкам, ни к угождениям. Он всю дорогу был мне только в тягость, ибо никогда не принимал на себя ни малейшей заботы и даже неотступно мешал мне, избегая и квартировать отдельно, вероятно из рассчетливости; пребывая же вместе, он не умел при посторонних сохранить и той почтительности, которая в таком случае требовалась, что будет мне большою помехою в сношениях моих с Азиатцами при любопытстве [365] его, глухоте и медленном соображении вещей. А потому я и решился, сохраняя к нему вежливость, удалить его совершенно от всех сношений по возложенному на меня поручению. К сей мере еще послужило поводом то, что, входя по воле Государя в поручение на него возложенное, в коем я должен руководствовать его наставлениями своими, я его уже несколько раз просил изготовить заблаговременно программу для описания войск; но он всегда возражал против сего и ничего не сделал до сих пор, надеясь вероятно отделаться от занятий, а может быть и от сухопутного путешествия, дабы возвратиться с червонцами, им полученными в Петербурге. В письме своем к Нейдгарту, которое он мне сам прочел и об изменении коего я мало заботился, он сообщил также слухи и о Рикорде, не исследовав источника их. Досадно видеть, что во всяком дипломатическом поручении вмешаются иностранцы, руководимые только собственною корыстью, без ответственности в делах, и при случае более срамящие нас, чем приносящие какую либо пользу. Таким же образом поместили при мне и капитан-лейтенанта Серебрякова, Армянина, без всякой надобности. В Константинополе я должен буду еще взять Француза Лавизона, бывшего консула нашего в Александрии, и Грека драгоманом и тогда штаб мой составится из Немца, Армянина, Француза и Грека. Но ни один из них без сомнения не будет пользоваться доверенностью моей, которою всех более заслуживает, и при малом образовании своем, адъютант мой Харнский.

Вчера, 8-го числа, мы увидели много малых судов, выходящих из пролива Константинопольского. Сколь ни казались неосновательными слухи, распространившиеся в Севастополе, о разбитии адмирала Рикорда, но я не был убежден, чтобы успехи Ибрагима-паши не привели его уже к вратам Цареграда, а потому и остановил одно из сих судов. То были жители Анатольских берегов, отвозившие произведения свои в Царьград и возвращавшиеся домой. По опросе их, узнал я, что султан живет близ Царьграда, где торговля производилась по-прежнему; они говорили, что Магмет-Али прислал к султану посланника с повинною (так по крайней мере слух носился), но боялись распространяться в известиях. [366]

Он объяснил мне состояние дел в Анатолии. Кония, которою уже завладел Ибрагим-паша, была взята обратно новым главнокомандующим, великим визирем, прибывшим со свежими войсками из Румелии; но он не разбил Египтян: Ибрагим-паша сам отступил, узнав о приближении свежих войск и о движении из Трапезонта через Цесарию Османа-паши со вновь сформированным корпусом. Сии известия только что пришли в Константинополь, и подробности оных еще не были известны. Турецкий флот находился у Дарданелов, и адмирал оного, Гассан-паша, был сменен Тагир-пашею, по настоянию визиря, опорочившего действия Гассан-паши; но дабы Гассан-паше не было столь чувствительно смещение его, султан сделал его начальником всей артиллерии (ибо сменение его было сделано с собственного его согласия). Султан преддагал ему вступить в дело с Египтянами или сдать командование, и он избрал последнее, не желая подвергнуть флот явной погибели. Тагир-паша с прибытием на суда принял строгия меры для восстановления порядка и наказал палками на орудиях нескольких начальников судов. Счастливая cия перемена в делах Турции еще не была сообщена в Петербург, где, напротив того, могли, по последним известиям, [367] сообщенным Бутеневым, только ожидать дурного успеха в делах султана.

Беуг-дере, Декабря 11 дня. Между тем Бутенев с некоторыми чиновниками миссии прибыл ко мне на фрегат, мы остались с ним вдвоем в моей каюте и занялись рассмотрением бумаг. Он прочитал мне последния донесения свои к графу Нессельроде, из коих видны были опасения его на счет Турок в Анатолии и суждения его о состоянии оных, которые я нашел весьма правильными. Сведения им сообщенные были очень основательны и изложены с большою ясностью. После того я прочел ему разговор мой с Государем, и наконец мы рассмотрели вместе инструкцию, данную мне графом Нессельроде. Трудно было из оной извлеч с некоторою ясностью и определить с точностью цель моего отправления относительно Турции и Египта; но нам надобно было начать с Турции, и мы старались начертать себе некоторые правила. Наконец решили, чтобы послать сперва драгомана Франкини (человека известного ловкостью своею) к рейс-ефенди или министру иностранных дел, для объявления ему о моем приезде и с таким же известием к сераскиру Хозреву, любимцу султана, прося их назначить время для приема меня (что и было исполнено Бутеневым часу в 3-м, как только фрегат был на якоре против Беуг-дере). Оставалось нам решить, должен ли он будет при свидании нашем с сими чиновниками объявить им об изготовлении Черноморского флота для отплытия по первым требованиям султана в помощь ему, и мы, находя, что в сем не могло заключаться ничего противного видам и желаниям Государя, что [368] напротив того, оно могло только еще больше склонить Турецкое правительство к вящему согласию на отправление мое в Египет, положили, дабы, по изложении мною перед ними цели моего прибытия, Бутенев сообщил им cию весть, для чего он изготовил небольшую записку, которую он и принес ко мне ввечеру.

"Государь послал меня с письмом к султану и поручил мне возобновить передъ ним уверения в искренней и неизменной дружбе своей, как и в участии принимаемом Его Величеством в состоянии дел его с Египетским пашею". [369]

Далее, разговаривая о военных действиях, я поздравил его с победою, одержанною визирем над Египтянами, то есть со взятием Конии (о чем говорил мне Бутенев); но cиe изумило рейс-ефендия, [370] ибо известие было ложное. Он не успел ничего отвечать, и мы вскоре узнали ошибку свою; но, продолжая говорить о военных делах, я выхвалял ему искусство визиря, который успел собрать целую армию из Босняков и Албанцев, едва усмиренных после возмущения их, и так далее. Наконец, я просил его доложить о моем приезде султану и испросить у него аудиенцию для меня.

Прием сераскира был весьма ласковый. После поданных трубок, я и Бутенев повторили ему тоже слово в слово, что мы говорили рейс-еффендию. Этот не успел скрыть радости своей: он говорил, что я не должен медлить поездкою своею в Александрию, но что я встречу в Магмете-Али человека хитрого, который не пощадит перед мною и слез своих, дабы склонить меня на его сторону; он будет всячески стараться оправдать себя. Cиe было сказано из личной вражды его к Египетскому паше, на коего он отчасти и воздвигнул войну (сам он никогда был пашею в Египте). Я отвечал, что за меня и мою твердость порукою выбор Государя. Когда же Бутенев сказал ему о флоте, то он спросил, из которого моря будетъ флот; ибо он сперва думал, что речь шла об эскадре Рикорда, которая ныне находится в Навплии и которая очень малочисленна; но он более еще обрадовался, когда узнал, что дело идет [371] о Черноморском флоте. И пяти кораблей будет слишком достаточно, сказал он, дабы разбить весь Египетский флот.

Смена капитана-паши Галиля (приемыша или любимца Хозрева) произошла по искам визиря, ныне главнокомандующего (он также приемыш Хозрева). Старик был недоволен сею сменою, сказался больным и три дня не выходил из комнаты; но султан, видя его огорчение, съездил к нему сам и тем утешил его. Не менее того Хозрев еще до сих пор сожалеет о Египте. Дабы испытать его образ мыслей, я заговорил о достоинствах Галиля. Старик признал их в полной силе. Он теперь упал, продолжал он; это может со всяким случиться. — Сбережение флота уже есть блистательный подвиг, сказал я, который вполне принадлежит Галилю-паше. — Правда, отвечал старик, он в немилости ныне; но он оставил место свое без срама, с честью сдал свое звание другому. — Вы много воевали, сераскир-паша, опытны в военном деле и без сомнения умеете ценить и достоинства визиря, коего первый и важнейший подвиг состоит уже в том, что он поставил Египтян в оборонительное положение и сам принял вид наступательный. — «Справедливо, сказал Хозрев; я много, много воевал и на море, и на суше (о визире он ничего особенного в похвалу его не сказал, негодуя, кажется, за опорочение у султана Галиля-паши). Теперь дела Египтян плохи, и на днях мы должны услышать о победе, одержанной визирем над Ибрагимом. Первый теперь в Лаодике, а последний в Конии; но визирь окружил Конию и возмет ее, ибо там не более 16 т. войск. Окружая, хотя малый корпус, визирь сам растянется; я не вижу надобности окружать Конию, дабы ее взять: Ибрагим, заметя, что силы визиря растянуты, может их атаковать, и тогда он на каждой точке будет его сильнее и может разбить. Превосходство сил визиря слишком велико, и он может cиe безопасно сделать; но не лучше ли еще менее рисковать сосредоточиванием сил своих? Нельзя такого большого количества войск держать в одном месте». - Так зачем же медлить? Следовало бы и атаковать Ибрагима, сказал я. — «Он будет его атаковать, коль скоро только приблизится корпус Осман-паши, состояпцй из 15 слишком тысяч и идущий из Требизонда чрез Цесарию на Ираклию, что у подошвы гор Тавра. Корпус сей должен отрезать Ибрагиму обратный путь; тогда вся его армия погибнет". — Движение cиe очень искусно, сказал я, и Лазы, идущие с Осман-пашею, мне. известны, как народ храбрый; но вы напрасно берете действия отдельного корпуса в соображение главного дела, ставя оное в зависимость от первого. Я скажу вам, что когда Фельдмаршал Паскевич прибыл к [372] армии в Польшу, то первым действием его было собрание всех войск под руку, и он более не разделялся до самого взятия Варшавы; если-же он и имел некоторые отдельные маловажные части, то оне не входили никогда в общее соображение успеха всего дела. — "Кор-дарме, кор-дарме, отвечал сераскир, дабы показать свое знание названия сего. Точно не должно разделять, и если противудействующее войско разделилось бы на две части, то надобно прежде атаковать одну и разбить ее, а потом другую. Но мы имеем до 80000, кроме Осман-паши, а Ибрагим не имеет и 20000 в Конии. Говоря это, достал он из комода какие-то две старые карты Анатолии, одну морскую, а другую части земель около Конии; на них ничего не было видно, он долго искал названные им места, но ничего не нашел и, отдавая их, сказал: "Посмотрите, вы тут все найдете. Тут должна быть и Кесария, и Лаодикея, и горы". Но я настаивал, дабы вразумить ему свое и хотел убедить его, что нельзя было принять в соображение решительных действий отдельный корпус, который отдельно мог впрочем принести большую пользу; но что недостаток продовольствия, дурные дороги, непогода, наконец неудачи могли остановить Осман-пашу, и через то рушились бы все предположения визиря. Сераскир понял мою мысль и признал ее. По крайней мере, спросил я, состоит-ли Осман-паша в совершенной зависимости визиря? Сераскир не понял меня (зависимостью полгал он покорность: столь они привыкли к непокорности). "Я знаю Осман-пашу, сказал сераскир; он человек хороший, покорный и верный. Правда, что любит Богу молиться слишком долго, но я в нем уверен". — Не в том дело; если ему приказано повиноваться визирю, то нет сомнения, что он и будет ему повиноваться. Но дано ли ему сие приказание, необходимое для успеха всего дела? — «Как же, как же, сказал старик, все отдано визирю, он всем управляет".

Я видел однакоже из сих речей, что многое было у них из виду упущено, и казалось мне, что весь план кампании был соображен сераскиром, который, может, и управлял военными действиями, сидя в Царьграде, что не могло иметь хороших последствий. Вообще же я нашел в нем слишком большую самонадеянность на успех, а притом и невежество в делах; ибо на вопрос мой не умел он мне утвердительно отвечать, в лагере ли или в квартирах расположены Турецкие войска. "И в лагере, и в квартирах, сказал он; теперь холодно, нельзя всем в лагере быть". Он уверял меня, что статья о продовольствии войск была совершенно обеспечена, и я слышал, что cиe справедливо (визирь прежде всего обратил на cиe внимание свое); но кажется, что оба войска стоят [373] друг против друга, ничего не предпринимая; слышно, что Египтяне укрепляются в Конии. Я передал сераскиру поклон графа Орлова, который с ним был в коротком знакомстве в бытность его в Константинополе и который с ним держался в близких сношениях. Он отзывался с дружбою об Орлове. Наконец я просил его доставить мне первые благоприятные известия, которые он получит из армии, что он мне также обещал. Сераскир сам видел, что представление мое султану требовало поспешности и сказал сие. Я просил его ходатайства к доставлению оного сколь возможно скорее.

На обратном пути от сераскира, близ пристани, остановился я у караульни, на крыльце коей стояли два несчастные часовые, и, вошед в караульню, потребовал офицера, который показал мне все помещения чисто и хорошо отделанные; в караульне вместо 20 солдат было не более 10, у коих ружья нечищенные висели на стенах, люди же сидели полубосые на полу. Я просил офицера показать мне ружейные приемы и маршировку. Несчастных замарашек поставили во фронт, и они по команде офицера своего 2-го полка 6-й роты юз-баши Гассана, сделали ружейные приемы, и хотя они в оных не соблюдали с точностью правил, но я заметил в них способность к сему делу и довольно проворства в обращении с ружьем. Нельзя большого ожидать от молодого войска; но [374] неопрятность одежды, рук, обуви и самого ружья не может прекратиться. Люди очень молоды и слабосильны, но двигаются и исполняют все с беспрекословною покорностью и тишиною. Cиe посещение мое без сомнения будет сообщено сераскиру и султану, которые с удовольствием услышат поправки и замечания мною сделанные офицеру и в особенности похвалу, которой я не щадил.

Я советовал Бутеневу не мешать сего частного случая с делом разграничения Сербии, дабы тем не затруднять Турецкого правительства и, напротив того, дать оному оборот частности, представя Турецкому правительству, сколько такого рода обхождение могло быть [375] для оного вредно в теперешних обстоятельствах, и настаивать, дабы обиженным было сделано немедленное удовлетворение, что и Бутенев признал основательным. Поверенного же Сербского Лазаря Петровича уговаривал я представить князю Милошу, что, зная участие, которое Государь принимает в делах их, не должен он был в теперешних обстоятельствах спешить, а взять терпение; что перемена сих обстоятельств могла в самой скорости привести в исполнение требование его, и что настойчивость его не знаменовала той преданности, которую Государь был в праве ожидать от него; что-же касалось до посольства в Петербург, то cиe без сомнения от него зависело, и никогда ему не будут отсоветывать отправление оного, но что о мере сей оставалось жалеть, потому что не было сомнения, что оная не будет иметь никакого успеха.

Поверенные в делах других держав, в особенности Франции, много беспокоились, стараясь узнать цель моего отправления; но правительство Турецкое оную скрывало: ибо оно не доверяло Французскому правительству, которое желало вмешаться в cиe дело с тем, чтобы султан уступил Сирию Магмету-Алию. Вогориди однакоже в разговоре своем показал, что он разумел цель правительства нашего, [376] предпочитающего иметь на престоле Турецком слабого султана Махмута бодрому и деятельному Магмету-Алию. Казалось мне однакоже, что Турки более затруднялись рассуждением касательно принятия помощи флота, чем отправлением моим, и что они смешивали сии два обстоятельства; почему мы с Бутеневым изложили ему с ясностью, каким нечаянным случаем встретилось, что я ему доставил дубликаты бумаг, отправленных 24-го Ноября из Петербурга с нарочным фельдъегерем сухим путем и еще не прибывшим, почему и показали ему подлинный дубликата, и он кажется, вразумился. При отъезде же он просил у меня ответа на приветствие султана. Я поручил ему сказать, что как послание мое имеет целью изъявление дружбы Государя, то я находил, что поручение такого рода для меня лестнее всех успехов, которые я имел в военных делах в течение службы моей. И с сим Вогориди отправился.

При входе во двор султана заиграла полковая гвардейская музыка султана, стоявшая на левой стороне. На правой стороне стоял караул, который отдал честь. Встречен же я был несколькими штаб-офицерами, которые повели меня направо на небольшую лестницу, ведущую в приемную комнату, кажется, Ахмет-паши-ферика. Ахмет-паша-Ферик, дивизионный генерал и любимец султана, имеет управление во дворце султана. Сераксир и рейс-ефенди встретили меня на крыльце. Мы сели, и подали обыкновенное угощение: кофе и трубки. Турки затруднялись начать разговор; я его тотчас открыл спросом у рейс-ефендия об известиях из армии великого визиря. Он смутился и не умел отвечать; но переводчики Франкини и Вогориди немедленно приступили ко мне, прося избавить его от ответа, [377] который он в теперешнее время не мог дать, но который он не замедлит мне сообщить при первой возможности.

Я подошел к нему с правой стороны и только начал выражать уверения дружбы Государя, как он прервал меня с поспешностью и улыбаясь сказал мне по-турецки: Говори по-турецки, говори по-турецки, он по-турецки знает. Я сказал ему речь свою вкратце по-турецки и вручил письмо Государя, которое он вручил подле его стоявшему с другой стороны сераскиру. Султан хотел отвечать, но обробел, смутился и, заикаясь, сказал несколько слов. Речь его подхватили переводчики Вогориди и Франкини, объясняя ее. Я опять начал и объяснил ему через переводчика поручение, которое на меня было возложено Государем к паше Египетскому. Он прервал меня: "Касательно сего я поручил своему рейс-ефендию сообщить ответ мой, и он исполнит сиe». — Не замедлю спросить у него о том, отвечал я; но я должен изложить вам, что мое поручение к [378] Магмету-Алию заключается в двух словах. Оно кратко и выразительно: я объявлю ему, что Государь враг восстания и друг Вашего Величества; что если он будет далее продолжать свои военные действия и не повинится султану, то будет иметь дело с Poccиею. — "Магмет-Али много виноват перед мною", отвечал султан с жаром, и он начал объяснять вину его и отношения между ними существующия. — Кто сомневается в справедливости дела Вашего Величества? сказал я, и как мне казалось, что он заговаривал об условиях, предложенных ему будто Магмет-Алием для примирения, то я, прервав его речь, сказал, что я весьма далек от того, чтобы входить в какие либо переговоры с Магмет-Алием, что принять мне их на себя было бы противно воле Государя, который не иначе разумел покорность Магмет-Алия, как подданническую. Он прежде всего, сказал я, должен повиниться перед своим государем, от одного коего зависит его участь.

"Дружба Государя велика, сказал султан; я убежден в оной, он мне уже много дал доказательств в искренности своей; но Магмет-Али хитер, лукав, лжив: он будет жаловаться и склонять на свою сторону". — Я слышал уже cиe, отвечал я, и не опасаюсь его увещеваний. Я солдат, военный человек, а не дипломат; слова мои коротки и просты, я не опасаюсь козней и коварства Магмета-Алия, ибо я не буду распространяться в переговорах с ним. — "Не менее того есть обстоятельство, которое должно вам пояснить, сказал султан, при отъезде вашем, и я возложил cиe на рейс-ефендия". — Я со вниманием выслушаю ваши поручения, отвечал я, перед отъездом моим; они будут для меня полезны. Султан выслушал cиe с большим удовольствем и повторил приказание свое рейс-ефендию. Тогда ввели неожиданно для меня Дюгамеля, Серебрякова и Харнского; ибо я условился было с рейс-ефендием прежде испросить у [379] султана позволения представить сих чиновников, и я, не кончивши разговора своего с султаном, не успел еще испросить у него позволения; но cиe было сделано с поспешностъю чиновниками султанскими и в особенности Вогоридием, которые как будто торопили нас и желали ускорить конец аудиенции. Султан спросил имена их, приказал их записать и вскоре дал им знак прощания. Они вышли, и за ними отошли все к дверям, как будто желая и меня увлечь; но я, видя, что султан желал со мною еще говорить, остался подле него и продолжал уверения в дружбе к нему Государя, к коим он был очень признателен; но, заметя, что он как будто вынужденно желал уже конца аудиенции, я поклонился и пошел тихо к дверям. Султан встал и, провожая меня до дверей, несколько раз останавливал меня, говорил и, наконец, у самых дверей еще сказал мне несколько приветствий. Я вышел, и меня повели опять в приемную, где сераскир и рейс-ефендий занялись разговорами со мною. Я просил последнего без отлагательства сообщить мне поручения султана; но он убедительно просил меня отложить cиe до 17-го числа, извиняясь государственным советом, который должен был собраться 16-го числа и в коем должны были обсуживать настоящия обстоятельства. Между тем я записал по просьбе ферика имена офицеров, сопровождавших меня, и записку мою, по-турецки написанную, отнесли на показ к султану. Он прислал ко мне опять ферика с повторением сказанного им о лицемерстве Магмета-Алия, против коего он меня предостерегал. Я благодарил его за сии предостережения, но отвечал, что выбор Государя моего ручался за меня. Я вторично просил рейс-ефендия сообщить мне известия из армии. Они не хороши, отвечал он. Я задумался. Он приметил cиe. "Теперь, сказал он, я вижу, что вы принимаете душевное участие в нашем положении. — Зачем же вы медлите их сообщить мне? — "Вы все узнаете, потерпите несколько". Сераскир при сем вмешался в разговор. Вам необходимо знать, сказал он, то, что султан вам хочет сказать о делах с Египтом; тут и о французах идет дело. По прибытии моем в Беуг-дере, я узнал о пребывании здесь сдужившего впоследствии Турецким офицером путей сообщения Рёльи. Человек сей казался мне преданным; он до моего приезда хвалился тем, что служил при мне. В бытность войск наших в Эрзруме, когда, после заключения мира с Турциею, он оставался при генерале Панкратьеве, в минуту огорчения (не по службе, а доманшего), он сказал, что он перейдет служить к Туркам. Слова сии были переданы Панкратьеву, от коего он не скрыл их и сознался в своей неосторожности. Панкратьев принял cиe в настоящем виде и, [380] заметив ему неосновательность его поступка, отправил его на свободе в Тифлис, объяснив в донесении своем, что он приписывал поступок сей к временному помешательству ума. Оно и было так принято Паскевичем в уважение того, что генерал Бенкендорф, начальник жандармов, в особенности принимал участие в положении Рёльи, коего посему подозревали незаконным сыном его от Француженки Ксавье, державшей модный магазин в Петербурге. Но при всем том Паскевич, преследуя всех тех, которых я любил или которые при мне служили, напоминал несколько раз, что Рёльи был убийцею по тому случаю, что по прибытии в Грузию он имел несчастие убить на поединке одного офицера Алексеева, человека буйного и развратного, который его без всякой причины оскорбил на улице и с настоянием вынудил к поединку. Умирая, Алексеев сознался в вине своей. Дело было наследовано, Рёльи был отдан под суд; но Государь, рассмотрев дело, признал Рёльи не стол виновным и ограничился приказанием выдержать его два месяца под арестом, после чего он был отдан на покаяние в католический монастырь в Тифлисе и, окончив оное, оставался на службе. Не менее того cиe происшествие, в совокупности с случившимся после того в Эрзруме, было причиною, что на него дурно смотрели, и я в таком положении оставил его при выезде моем из Грузии. Узнав о нем по прибытии в Константинополь, я желал его видеть; но я опасался сего, потому что говорили, будто он бежал из нашей службы и определился в Турецкую. Я желал узнать о нем и поручил забрать справки; но между тем сераскир, по выходе от султана, сам позвал его и предложил его прислать ко мне. Я воспользовался сим случаем и просил его о сем. Сераскир примолвил, что Рёльи, служа в Турецком войске, приобрел всеобщее уважение, что он находился в сражении под Гомсом, где Турок разбили, и что он лучше кого либо объяснит мне все военные обстоятельства их. Я просил сераскира прислать ко мне Рёльи, что он и обещал сделать.

Возвратившись в Беуг-дере, я получил депеши от Нессельроде с курьером, отправленным из Петербурга 24-го Ноября, коих дубликаты были привезены мною к Бутеневу, между прочим особую депешу ко мне, коею Нессельроде приглашал меня преимущественно употребить средства убеждения у Магмета-Алия, разрешая мне в противном случае упомянуть о флоте, коим Государь [381] располагал помочь султану. Он излагал также мысль свою послать Дюгамеля сухим путем через Анатолию под предлогом путешествия, но с тем, чтобы он мог сообщить Ибрагим-паше цель моего отправления в Александрию, что было совершенно согласно и с моими предположениями.

16-го ввечеру приехал ко мне Рёльи, коему я душевно был рад. Он показал мне указ об отставке своей, который был исправен; упоминалось о поединке его, но с оправданием, и я увидел, что он точно не был беглый из нашей армии. Он объяснил мне тогда, что он спросил отставку сам, вскоре по выезде моем, но, будучи между тем командирован в Кутаис, имел еще одно происшествие с одним офицером Броке, выписанным уже несколько времени из гвардии по обстоятельствам тайных обществ. Я знал сего Броке в бытность мою в Грузии. Броке в разговорах неосторожно укорил Рёльи в любовной связи с генеральшею Гессе, коей муж тогда был правителем Имеретии. Клевета сия (как уверяет Рёльи) заставила его вызвать Броке, который, согласившись сперва на поединок, потом донес о сем начальству. Рёльи был взят под арест, и дело исследовано. Он бы остался правым, как он объясняет, еслибы его не зачернили полковник Жихарев и другие, вовлеченные в cиe дело через сплетни жен, и дабы выручить генеральшу Гессе из следствия, в которое замешали ее имя, он дал на себя подписку с полным обвинением себя относительно к Броке. Его держали на гаубвахте. Между тем вышла его отставка, и его выпустили и приказали ехать в Редут-Кале, откуда комендант должен был его далее отправить. Его отправили в Требизонд, выдавши, по приказанию Государя, за год жалованье; но вместе с тем, сказывал мне Бутенев, запрещено было ему выдавать паспорт для возвращения в Poccию. Рёльи, приехав в Константинополь, определился в службу Турецкую в звании инженерного офицера. Он оказал хорошие услуги султану, жертвовал под Гомсом жизнию своею, но остался в Гомсе при занятии сего города Египтянами. Он бежал из Гомса и возвратился в армию Турецкую в Конию; когда же визирь принял начальство над оною, то потребовать, чтобы все иностранцы из оной удалились, и Рёльи возвратился в Царьград, где и остался в службе сераскира. Он был в независимости от нашего посланника, но также не хотел зависеть и от Французского посланника, который его принял очень дурно, сказав, что если он служил в Русской армии, то не может во Французской служить иначе как солдатом, и отказал ему даже в денежном вспомоществовании. [382]

17-го мы с Бутеневым поехали в Царьград на конференцию, но не к рейс-ефендию, а к сераскиру, где и рейс-ефенди должен был находиться. Cиe сделано было по моей просьбе, с тем, чтобы я мог при том случае объяснить сераскиру некоторые обстоятельства касательно военных действий. Мы прибыли в назначенное время; ни того, ни другого еще не было. Мы подождали, и рейс-ефенди первый приехал. Я просил его сообщить мне то, что султан ему приказывал, и он мне только передал слова султана касательно осторожностей против коварства Магмета-Алия. Дела их в Анатолии шли дурно; войско было разбито, и великий визирь взят в плен. Между тем прибыл и сераскир. Он желал знать, какого рода военные соображения имел я ему сообщить. Я начал о флоте. Это уже кончено, сказал он: султан будет его просить, когда запонадобится. Тогда я предложил отправление Дюгамеля. Рейс-ефенди, коему я уже о сем говорил до прибытия еще сераскира, принял было тогда мысль сию с удовольствием; но сераскир стал ей противиться, говоря, что оно будет бесполезно, потому что Ибрагим-паша отзовется простым исполнителем воли отца своего, не снабдившего его наставлениями на такой случай. Наконец он согласился, но не показывая никакого личного участия в сем деле. Он обещался снабдить Дюгамеля всем нужным, то есть проводниками, дабы он мог достичь своего назначения. После, подумавши, он просил меня приостановиться несколько сим отправлением и опять повторил мне не имею-ли чего особенного еще сообщить ему о военных [383] делах. Я коснулся обезоружения восточных берегов Босфора. Он мысль сию принял; но возразил, что крепостцы, окружающия батареи их, могут держаться, что я опроверг. Наконец он сказал мне, что все меры будут им взяты, дабы сохранить Босфор, что он соберет все гребные суда того берега на Европейский; но вообще он весьма легко судил об угрожающей опасности. Видя однакоже мою настойчивость, он отложил дело cиe до другого дня, прося меня приехатъ в загородный его дворец близ Беуг-дере. Я сказал, что не сделаю сего, если он не расположен искренно выслушать меня и если он с такою же откровенностью не сообщитъ мне в подробности состояния дел их. Тогда он убедительно просил меня на другой день приехать и изложить письменно виды мои, обещаясь также письменно изложить и обстоятельства, в коих они находятся. За сим старик взял ружье и проделал ружейные приемы, вытвердивши заблаговременно командные слова наизустъ, прося меня командовать, что я сделал. Я просил его также снабдить Рёльи подробнейшими приказаниями на счет сведений, которые мне, были нужны, и при выходе, встретя Рёльи, я привел его к сераскиру, который ему приказал вполне удовлетворить меня.