КИНГЛЕК А. В.

ПУТЕШЕСТВИЕ АНГЛИЙСКОГО ТУРИСТА ПО ВОСТОКУ

EOTHEN; OR TRACES OF TRAVEL BROUGHT HOME FROM THE EAST

Статья четвертая

Гилилея. — Мой первый бивуак. — Мертвое море. — Черные палатки. — Переход через Иордан. — Святая земля.

ХI

Никто из моих спутников не знал дороги, по которой надо было ехать, чтоб из Назарета, как я предложил, проехать к Галилейскому озеру чрез Иерусалим. Принужденный нанять проводника, я условился с молодым ловким назаретянином, которого мне рекомендовала братия. Выбор мой, как увидите, был не очень удачен.

Я проехал Кану и видел дом, где совершилось претворение воды в вино; потом я видел то поле, где Спаситель, позволяя ученикам своим в день субботний собирать колосья, упрекал пуритан тогдашнего времени. Далее миновал я то место, на котором насыщено было множество народа; там указали мне на несколько обломков скал, как на остатки этой дивной трапезы, превратившиеся в камни. Я всходил на высоту, где стоял Спаситель, по совершении чуда. Она такова, что с нее я мог обозреть прекрасный пейзаж, окружавший меня. С жадностию устремил я глаза мои к востоку: передо мною расстилалось Галилейское озеро. Не столь мрачное как Waslwalher, не столь живописное как тихое Windemere, оно однакож имело всю привлекательность наших английских озер. Светлое небо, с своими восхитительными тенями, ежеминутно изменявшимися, ярко отражалось в нем. Но несмотря на величие свое, это озеро, казалось, хотело облобызать мрачные горы, его окружавшие, и вдохновить их веселостью.

Если можно судить о душевных свойствах людей по их сочинениям, то мы вправе думать, что есть люди, которые, посещая страны интересные, следят беспрерывно за цепью воспоминаний исторических и увлекаются идеями, возбуждаемыми тем или другим местом. Если такой человек посетит Афины, то мысли его перенесутся в век Перикла; он будет жить с Сципионами, пока будет оставаться в Риме; поднявшись на воздушном шаре, он будет думать, что огромные воздушные пространства, ныне грустные и пустынные, были когда-то веселы и полны жизнию. Я не слишком наделен такою способностию и только изредка, и то не без некоторых усилий, могу представить в моем уме данную местность в связи с идеями, пробуждаемыми ее историею... [143]

Я возвратился в Тивериаду и тотчас помчался по водам озера. Вечером я избрал местом моего пребывания католическую церковь; здание это было обширно, так что вся моя свита могла воспользоваться этим убежищем, которое мне было открыто. Благодаря мешкам, чемоданам, книгам, картам, благовонным парам чаю и усердию Миссери, я весьма удобно устроил себе помещение в южной части церкви. Один из служителей шерифа был усердный католик; восхищенный присутствием в столь священном месте, он зажег на жертвеннике множество свечей и начал молиться. По обычаю римской церкви, он читал молитвы по-латыне и поминутно делал земные поклоны.

Тивериада — один из числа четырех городов, которые Талмуд почитает святыми, и, по мнению раввинов, именно в нем или его окрестностях должен явиться ожидаемый Мессия.

ХII

Иордан протекает от севера к югу и после небольших изворотов несет свои кристальные воды из Галилейского озера в пустынное Мертвое море. Река эта служит границею между народами, живущими в хижинах, и племенами, обитающими в палатках. Когда я ехал из Тивериады в Иерусалим вдоль западного берега Иордана, мысли мои невольно перенеслись в древний мир пастырей и воинов...

Проехавши несколько времени по правому берегу Иордана, я приехал к Djesr-el-Madjame, старому мосту, оставшемуся, как полагаю, от времер владычества римлян; он вел чрез реку; назаретянин, служивший нам проводником, шел впереди нас, и к большому удивлению и крайнему удовольствию моему поворотил влево, прямо к мосту. Я знал, что настоящий путь к Иерусалиму пролегал по правому берегу реки, но полагал, что проводник переходил через мост затем, чтоб избежать некоторых извилин реки, зная вероятно брод, чрез который мы снова перейдем на западный берег. Я об этом его не спрашивал; я был вне себя от радости, прислушиваясь к топоту своего коня, попиравшего землю кочевых народов. Никто из нашего отряда, кроме назаретянина, не знал местности страны. Мы ехали вдоль восточного берега реки, по роскошным пастбищам; я искал глазами ожидаемого поворота Иордана; но река все тянулась в прямом направлении к югу, и я безмолвно следовал за проводником.

Иордан не составляет строгой границы между домами и палатками, и вскоре по перезде через мост мы встретили группу хижин. Спустя несколько минут, на вопросы моих слуг, проводник объявил, что деревня, нами теперь оставленная, была последняя на пути, и что он знает место, где живут гостеприимные бедуины, которые примут меня с совершенным радушием. Я давно уже [144] предположил себе нe оставлять востока, не увидав собственными глазами кочующих племен; но это удовольствие я надеялся испытать в пустыне между Эл-Аришем и Египтом, и никак не ожидал, чтобы мог встретить бедуинов к востоку от Иордана. Мысль, что я скоро буду разделять хлеб-соль в палатке воинственного араба, возбудила во мне такое приятное чувство, что я охотно допускал проводнику моему уклоняться от прямого пути к Иepyсалиму и вести меня к жилищам бедуинов; мысль об измене казалась мне, не знаю почему, столь нелепою, что я никак не мог допустить ее.

Не встретив до самого вечера ни одной человеческой души, кроме какого-то всадника, мы поехали скорее, в надежде встретить бедуинов до наступления ночи, и продолжали наш путь до десяти часов вечера. Усталость лошадей и темнота заставляли нас остановиться. На высотах, к востоку, мы увидали огни, разложенные в горных пещерах, обитаемых, по словам проводника, простыми плутами, а не настоящими бедуинами.

В небольшом расстоянии мы услышали журчание ручья, и здесь-то решились наконец расположиться на бивуак; пройдя несколько вдоль по течению ручья, мы нашли и место, удобное для этой цели. Холод был довольно велик, как обыкновенно случается в февральские ночи, и когда я ступил на землю, то почувствовал под ногами жосткую и мокрую траву, худое предзнаменование для удобства нашего ночлега. Я не очень надеялся и на возможность разложить огонь: непроницаемая темнота ночи затрудняла отыскивание горючего материяла, и сверх того почва, древесные ветви и кустарники так были напитаны сыростию, что нельзя было и подумать, что мы будем иметь огонь. Нельзя было однакож и оставаться на нашем мрачном и холодном бивуаке, не сделав ничего для облегчения неприятного положения, и потому спутники мои пошли ощупью далее; пройдя несколько шагов, они были остановлены кучею сухого и колючего кустарника. К изумлению нашему, он был уже нарублен и лежал в больших кучах на земле. Мы тотчас очистили место и кое-как развели огонь, хотя и не без труда, по причине сырой земли и высокой мокрой травы.

Слуги мои спешили развязать мой багаж, как будто мы прибыли в гостинницу. Шериф и его люди расседлали лошадей. Оставляя Тивериаду, мы никак не думали, что пойдем в Иeрусалим по пустынной стороне Иордана, и слуги мои не догадались на этот раз и взяли с собою только немного пpеcного хлеба и кусок сыру из козьего молока. Чай и необходимый к нему прибор всегда занимали почетное место между предметами, которые я возил с собою в дороге. Все это было вынуто и разложено. Люди мои расположились вокруг огня. Я лег на шубу, раскинутую на тюфяке; у спутников моих были халаты или платья разных родов, служившие им вместо постели. Они расположились вокруг огня, одни стоя на [145] коленях, другие сидя, а некоторые лежа близ общего очага. Колеблющийся свет пламени падал по временам то на того, то на другого; иногда освещал он старого шерифа, и фигура его рисовалась тогда на первом плане; он машинально поглаживал свою почтенную бороду и мог служить образцом в изображении мужественного благочестия; не имее никакого понятия о географии и не зная, где был и куда итти, он возлагал все свое упование на милость Бога, на неизменность всемогущей судьбы и на счастие англичанина.

Любовь к чаю есть источник верной симпатии между англичанином и азиятцем; в Персии все его пьют, и хотя благословенный tсhai менее распространен между османлисами, но нет почти никого, кто бы не знал и не любил его. Мы наполнили чайник наш водою, почерпнутою в ручье, и он шумел, свистел, дымился в нежных объятиях резвого пламени; чашки стучали, ароматные испарения наполняли воздух, и вскоре в этом маленьком кружке, среди пустыни, столько было говору, столько теплоты, как будто в гостиной знатной дамы.

Затем следовали трубки, это великое утешение для человека, утомленного длинным путем и изнуренного голодом. Оне обладают, кроме того, качеством прогонять эту скуку, эту неприятность, ощущаемую иногда в обществе людей подчиненных; пока кусок янтаря у вас во рту, то нет ничего оскорбительного, если вы будете молчать или говорить отрывчато. В эту ночь мы имели многочисленные и интересные предметы для разговора: где мы будем завтра? Как будем добывать себе пищу? Можно ли будет чрез какой-нибудь брод переправиться на западный берег Иордана? Пригласит ли нас благодетельное племя под кров свой для насыщения, или мы попадем в руки филистимлян и увидим себя в челюстях смерти, последнем и величественнейшем из всех предметов, какие мы видим в нашей жизни? Эти вопросы не были для нас ни скучными, ни маловажными, потому что ответы на них особенно интересовали нас. Да сверх того, все эти догадки относились не к какой-нибудь отдаленной или воображаемой будущности: огни, разведенные этими проклятыми филистимлянами, обитателями пещер, светились над нашими головаии, и их вой убеждал нас, что мы были открыты.

Наконец мы сочли за нужное подкрепить себя сном. Во время ночи мы содержали стражу. Завернувшись, как мог, я лег ногами к огню и заказал самому себе спать как старый солдат; но спать на голой земле было для меня ново и странно. Я свыкся с сценою, поражавшею глаза мои, когда я сидел или лежал у огня; а теперь, растянувшись во весь рост, вдруг над головою увидел свод мрачного и таинственного неба; ни для головы, ни для ног не было никакой преграды.

Да кроме того, голова моя, удаленная от огня, как будто очутилась в полярных странах, и мне казалось странным оставаться [146] неподвижным, когда резкий ветер ночи изволил без церемонии разгуливать по моим щекам, и когда пронзительная сырость впивалась в мои волосы. Я приходил в отчаяние, страдая в одно и тоже время от жару и холоду чувствовал, что ноги мои порядочно поджарились, а голова совершенно окоченела. Человек, стоявший на страже, томимый скукою, от времени до времени приходил поправлять огонь, и я видел все его движения. Наконец приходят мне сказать, что начинает рассветать: я встал, вышел из состояния полузабвения, которое можно бы было назвать сном, если бы ему не помешало постепенное окоченение, которое я ощущал в продолжении нескольких часов.

XIII

Серый paссвет утра открыл пред нами местность нашего бивуака. Мы находились на небольшом поле, засеянном ячменем, очевидно принадлежавшим жителям пещер. Сухия ветви, которые мы тут встретили так кстати готовыми для разведения нашего огня, составляли ограду этой скромной нивы. Это была единственная возделанная полоса земли, встретившаяся нашим глазам на протяжении нескольких миль нашего пути, и я очень сожалел, что огонь и животные наши причинили совершенное опустошение в этом бедном и уединенном уголке, посвященном земледелию.

Чтоб оседлать и навьючить наших лошадей, нужно было обыкновенно не менее одного часа; солнце уже взошло, прежде чем работа эта была окончена. Тут мы увидели жителей пещер. Они соединились в одну толпу, состоявшую, приблизительно, из пятидесяти человек, и побежали к нам с дикими криками; но чем ближе они к нам подходили, тем медленнее становилось их стремление, крики мало-по-малу утихали и вскоре совершенно затихли. Толпа эта остановилась у кустарника в сорока шагах от нас. Люди наши не обращали на нее внимания и спокойно продолжали навьючивать лошадей. Чувствовали ли они, по инстинкту, что благоразумнее было им оставаться спокойными, или повиновались просто этой врожденной наклонности к безмолвию, которое мы обыкновенно ощущаем утром? — я не знаю. Но знаю, что никто не произнес ни слова, кроме одного или двух слогов, относившихся к делу, которое шло своим порядком. Я полагаю, что твердость наша устрашила арабов; они не смели к нам приблизиться, подозревая, что мы надеялись на какую-либо помощь, им неизвестную. Несколько раз они пытались сообщить друг другу возбуждение, заменявшее им мужество. Испуская громкие крики, они устремились толпою из-за кустарника; но когда увидали, что храбрость их, достигшая высшей степени, не препятствовала нам даже привязывать чемоданы, застегивать ремни у шляпочных чахлов, голос их потерял свою энергию, и эта [147] толпа отступила подобно волне, увлекаемой морским отливом от берега.

Обманчивая атака продолжалась таким образом без всяких следствий. В продолжении более получаса я опасался однакож, чтоб эти несчастные не решились наконец сделать нападение, и никогда, казалось мне, сборы наши к отъезду не продолжались так долго. Я хотел сказать моим людям, чтоб они поспешили, но, увидя всех их за работою, я должен был замолчать и стоял молча и спокойно, до тех пор пока Миссери не подвел мне моего коня, с вопросом, готов ли я.

Мы отправились беспрепятственно и спустя несколько времени встретили отряд кавалерии Ибрагима; он стоял на бивуаке недалеко от нас. Быть может осторожность жителей пещер относительно нападения на нас происходила оттого, что они знали о близком присутствии этого отряда.

Около полудня я стал рассматривать мою карту и допрашивать моего проводника; упав на колени, он признался, что вовсе не знал той страны, где мы находились. Я должен был прибегнуть к самому себе; вычислив, что накануне мы проехали расстояние двухдневного пути, я заключил, что мы находились недалеко от Мертвого моря, — и не обманулся: к трем или четырем часам по полудни я увидел издали его мрачную поверхность.

Мы приблизились к его водам, далеко расстилавшимся в пустыне к южной стороне. Сколько я мог обнять глазами, передо мною и вокруг меня мрачные холмы высились одни над другими, бледные, жолтые и обнаженные, заключившие на веки под своими сводами нечестивую Гоморру. Ни одно насекомое не жужжало в воздухе, ни одна травка не выходила из земли, ни один ствол тростника не показывался у песчаного берега; но, как бы в насмешку над всем живым, деревья, заброшенные сюда древним разлитием Иордана, лежали на пустынном берегу в странных положениях, раскинув свои ветви, иссохшие как руки скелета и почерневшие от палящих лучей безмолвного солнца.

Я направил путь свой к устью реки, но скоро увидел, что страна, казавшаяся совершенно плоскою, была изрыта глубокими оврагами, которые открывались только при самом приближении к ним, и потому я подвигался вперед весьма медленно; наконец мы нашли нечто похожее на дорогу, которая вела к pеке и льстила надеждою привести к броду. По прибытии к реке, я действительно приметил, что дорожка продолжалась на противоположном берегу: ясно было, что в этом месте был брод. Но вследствие дождей переправа была невозможна для навьюченных лошадей. Масса воды, стесненная в узком ложе, образовала столь быстрое и сильное течение, что нельзя было и подумать о их переправе. Предполагая, что переход будет не столь труден при соединении Иордана с Мертвым морем, я поехал в ту сторону. [148] Между тем как мы находились посреди песчаных отлогостей и оврагов, наступила ночь, и мы принуждены были остановиться на самом краю крутого обрыва. Каждый шаг к морю вводил нас в страну более и более печальную, и с песчаного холма, на котором мы остановились ночевать, пред нами расстилалась картина мрачного уныния. Тощие стебли трав, прорываясь там и сям сквозь сухую почву, казалось, насмехались над голодом, мучившим наших усталых лошадей; у нас не оставалось на ужин ничего, кроме небольшого куска сыру, твердого как камень; огня, необходимой принадлежности бивуака, развести мы также не могли, вершина нашего холма была довольно возвышенна и ничем не была защищена, а холодный ветер дул с большою силою.

Утром мы прибыли к устью Иордана, я надеялся тут найти песчаную мель, удобную для перехода; но река катила быстрые волны до самого моря, и не было никаких средств преодолеть их глубину и быстроту. Нам оставалось избрать одно из двух: построить паром или опять возвратиться вверх Иордана. Я занимался когда-то теориею построения военных мостов, а эта отрасль науки заключает в себе все относящееся к паромам и другим машинам этого рода; и я бы очень гордился переправою себя, своих людей, багажа и лошадей, по методам, вычитанным мною из Робинсона Крузо или сэра Говарда Дугласа (Английский генерал, которого сочинения служат руководством для молодых офицеров). Но мы были утомлены и нерешительны от сильного голода; сверх того у нас не было необходимых для моста материялов. Были кое-где вдоль реки кустарники, но ничего похожего на лес; нужны были также веревки, а у нас были только те, которыми привязан был наш багаж к седлам лошадей и мулов, да и их было недостаточно.

В это-то время, если не ошибаюсь, Дметри предложил мне предать смерти назаретянина, который сбил нас с дороги и довел до такого затруднительного положения. В этом предложении было кое-что обворожительное: учинить казнь моему проводнику было не трудно, а эта мера имела бы вид твердости. Если бы друзья мои в Англии узнали, что я хладнокровно умертвил человека в наказание за то, что он сбил меня с прямого пути, я был бы совершенно покоен во всю мою жизнь: никто не почел бы меня медлительным и нерешительным; энергия моего характера внушила бы ко мне уважение и страх. Этим легко было искуситься человеку с такою безчувственностью как я; но гнев мой не был велик; и пока дело решалось о жизни и смерти назаретянина, он ехал впереди нас, и его гибкие члены как будто выражали сознание неловкости его положения. Это мне казалось забавным, не потому однакож, чтоб я причислял себя к филантропам, проповедующми об уничтожении смертной казни, но потому, что я не люблю проливать [149] кровь, а жертва оказывала такую способность к долгоденствию, что ему очень было бы жалко расстаться с жизнию. Рассуждая таким образом, я решился великодушно не лишать покуда жизни бедняка, предоставив, разумеется, себе безусловное право размозжить ему голову, когда вздумается.

Я решился выкупаться в Мертвом море. Берег так легко спускался, что я должен был брести около четверти мили, пока вошел в воду по плечи. Я хотел было окунуться, но соли этой горькой воды произвели в моих глазах такой зуд, что от боли и при тощем желудке я с минуту как будто был в беспамятстве. Я и прежде знал о невозможности погружаться в эту воду, но был озадачен, когда, начав плыть, не мог сохранить обыкновенного положения тела: ноги мои всплывали на поверхность воды, так что я болтал ими не в воде, а в воздухе. Вода совершенно чиста и прозрачна; вкус отвратительный. Отказавшись от тщетных попыток нырнуть и плыть, я вышел на берег, и не успел еще одеться, как солнце мигом осушило мое тело и оставило на мне толстую кору соли.

XIV

С сожалением поворотил я опять к северу. Ехав долгое время и не встречая ничего, мне казалось, что все живое было изгнано из этой печальной земли. На западе протекал непереходимый Иордан; на востоке тянулся безконечный ряд бесплодных гор; на юге простиралось пустынное море, не возмущаемое никогда веслом рыбака. Каково же было мое удивление, когда я вдруг услышал протяжный и резкий голос осла. В это время я был в нескольких стах шагах впереди моих спутников, а подле меня назаретянин, умный инстинкт которого всегда заставлял удаляться от Дметри; я тотчас направил путь в ту сторону, откуда был слышен голос осла, ибо там, где осел, всегда есть и люди. Земля вокруг меня, казалось, была совершенно бесплодна; наконец я набрел на овраг и, спустившись в него, увидел не далее как в сорока шагах стан арабов. Их черные и низкие палатки были прямо предо мною, около них суетились живые существа: мужчины, женщины и дети. Надобно было не потерять духа.

Я думал, что люди мои найдут меня без труда, следуя по cледам моего коня, оставшимся на песке; а имее дело с азиятцами и понимая опасность малейшего движения, которое могло бы выказать мою робость, я прямо ехал к ближайшей палатке, не озираясь ни назад, ни направо, ни налево. Плетень, в виде полукруга, из сухих сучьев, составлял ее ограду, в которой было сделано небольшое отверстие прямо против входа в палатку. Двадцать или тридцать человек с самыми угрюмыми физиономиями выбежали ко мне [150] на встречу. Вид их нисколько не обнаруживал в них бедуинской крови; цвет лица их был различный, от темнокоричневого до самого черного, и между последними многие похожи на негров. Они рослы и крепки, но ужасно безобразны. На каждом из них была арабская рубаха, повязаная кожаным кушаком.

Подъехав к отверстию в ограде, я сошел с лошади. Начальник новых друзей моих приветствовав меня по обычаю, то есть прикоснулся сперва к моей руке, а потом к своему лбу. Меня почти в ту же минуту посадили на баранью шкуру, разостланную для меня под священною тенью арабской палатки. Палатка имела форму продолговатую и узкую: в ней было столько мужчин, женщин и детей, что каждый из них касался другого. Я занял мое место, и начальник возобновил свои приветствия, показывая знаки живейшей радости. Толпа теснилась около меня, всякой брал меня за руку по очереди. Женщины принесли мне тотчас сосуд со сливками, и это приношение было весьма приятно для моей алчущей и жаждущей души.

Через минуту прибыла и моя свита. Бедный Дметри, увидев меня сидящим на бараньей шкуре, был до того удивлен, что не мог выговорить ни одного слова; он не сомневался более, что Господь предал меня с моим переводчиком и всеми прочими в руки ужасных филистимлян.

Миссери имел в своем поясе карман, наполненный табаком; едва это сделалось известным, как все народонаселение палатки начало вымаливать у него несколько кусочков благословенного лакомства. Гнусное обращение этих людей заставило меня сомневаться, чтоб они были из племени бедуинов. Я увидел также, что они дошли до крайней степени нищеты, потому что надобно быть слишком бедным, чтоб в таком климате не иметь трубки табаку. Мне пришла в голову мысль, что я попал к дикарям, которые могли бы познакомиться с просвещением, взяв насильно мои драгоценные чемоданы и рассмотрев их содержание; во всяком случае, я считал их способными отважиться на это. Они не предлагали мне ни хлеба, ни соли, залогов мирного расположения кочевых народов. Сначала я заключил, что они поступали со мною так запросто не с намерением затеять тотчас вражду, но чтобы оставить за собою вопрос, ограбить ли нас. Но впоследствии я узнал, что эти бедняки не имели хлеба для предложения нам. Они были в буквальном смысле mis au perl; хотя их козы давали им небольшое количество молока, но они почти исключительно питались некоторыми травами, которые как раз в это время созрели. Я отведал этой растительной пищи — она не питательна, но имеет довольно приятный вкус; кисловатый сок ее был отраден для жаждавших yст моих. [151]

XV

Дметри вступил в переговоры с хозяевами о переходе через реку. Я не вмешивался никогда в дела моего достойного драгомана в подобных случаях. Мое совершенное незнание арабского языка гарантировало его от всякого замечания. Я имел множество причин думать, что при этом случае он врал неимоверно, ибо выдавал меня за задушевного друга Ибрагима Паши. При этом страшном имени все изволновались, и шейк объяснил Дметри причину безграничного уважения своего к паше. За несколько недель Ибрагим повелел одному корпусу кавалерии перейти чрез Иордан_; корпус этот двигался к востоку по направлению гор и вдруг поворотил к племени, стоявшему в долине, и отрезал ему отступление. Кавалерия увела верблюдов этих бедных арабов, захватила все, что имело какую-либо цену, и к довершению всего, тогдашний шейк и один из каждых десяти человек были взяты в плен и расстреляны. Вы подумаете может быть, что это поведение со стороны паши должно было лишить его друга радушного приема у ограбленного народа: ни мало! Азиятец питает глубокое уважение, даже любовь к человеку, смело и жестоко его поразившему, и всегда смешивает в своем сердце совершенно основательные опасения с неосновательным и шатким страхом, так что все можно получить от него, если он чувствует себя под влиянием твердой власти.

После долгих переговоров арабы согласились наконец проводить нас до брода, и мы отправились к реке, сопровождаемые семнадцатью человеками, сильнейшими во всем племени. Несколько стариков с седыми бородами были их начальниками, и шейк Али-Джульран шел впереди всего отряда. При выходе нашем из стана, совершон был некоторый обряд, как кажется, для успеха в предприятии. Некоторые поднимали к небу руки, повторяли слова, но не припадали к земле, и я не думаю, чтобы этот обряд заключал в себе что-либо религиозное. В самом деле, кочующие арабы почитаются за весьма плохих Магометан.

Мы прибыли наконец к реке: броду в том месте не было, течение было быстро; понятно, что проводники наши намеревались переправить меня на другую сторону на каком-нибудь пароме. Но вдруг обнаружилось несогласие между людьми, завязался жаркий спор о покушении одного из почетных членов отряда ограбить меня. Собравшись в кружок в некотором от нас расстоянии, арабы спорили с большим жаром и неистовством около двух часов времени. Я не могу дать отчета об этом споре, потому что он происходил на простонародном арабском наречии, которого переводчик мой не понимал. [152]

В продолжении этого спора я сидел против моего багажа, снятого с лошадей на землю. Недостаток пищи довел меня до такого истощения, что результат спора не возбуждал во мне никакого любопытства. Мне пришло наконец в голову, для препровождения этого времени, лучше всего приняться за пистолеты, и я начал пощелкивать их замками или опускал в заряженные стволы их звонкий шомпол; это, казалось, производило некоторое влияние на спор. Благодаря страшному посещению Ибрагима, арабы были лишены всякого оружия, и превосходство мое в этом отношении равняло меня с превосходством их в числе.

Дметри обещал наконец арабам от моего имени, что если они поступят в отношении меня приличным образом и переправят меня безопасно со всеми людьми и багажем на другую сторону реки, то я дам им teskeri, письменный аттестат в добром их поведении, который может доставить им в трудных случаях большую пользу. Это предложение было тотчас принято единодушно и с всеобщим восторгом; я должен был также сделать baksheish, то есть подарок деньгами: это обычай на востоке при заключении всякого договора; но как ни были бедны эти арабы, казалось однакож, что они смотрели на денежную сторону договора как на вещь совершенно маловажную сравнительно с их teskeri. Сумма, обещанная Дметри, была незначительна, и я не могу пожаловаться ни на малейшее покушение арабов выпросить у меня какую-либо награду сверх условной платы.

Совет разошелся, и многие из арабов, бросившись ко мне, осыпали меня неистовыми знаками благодарности; они ласкали мои сапоги с великою нежностию, а руки мои подверглись ужасным цалованиям.

После этого они тотчас принялись зa дело: принесенное ими множество мехов, служащих для ношения воды в степях, они наполнили воздухои, привязали к ним множество ветвей, нарезанных на берегу реки, и таким образом составили плот, величиною не более четырех или пяти квадратных футов. Маленький плот, нагруженный драгоценным моим имуществом, был осторожно опущен на воду и к удовольствию моему хорошо держался на воде.

Двенадцать арабов разделись и привязали к пояснице меха, наполненные воздухом; шестеро из них вошли в реку, и став впереди плота, отвели его на несколько футов от берега. Шестеро других бросились с громкими криками в Иордан и подвигали плот сзади. Он шел сначала довольно важно, потому что поток восточного берега реки не представлял еще препятствия, но трудность впереди была очевидна: поток несся к колену противоположного берега.

Старики с длинными серыми бородами, стоявшие возле меня, кричали, просили, повелевали, ободряли пловцов. Плот наконец достигает самого трудного места своего пути: его увлекают [153] крутящияся волны потока, приводят в сотрясение, ворочают туда и сюда с необыкновенною быстротою; старики на берегу, махая руками в воздухе, испускают крик, потрясающий атмосферу во всех направлениях, и для большего поощрения пловцов произносят страшное имя Ибрагима Паши. Усилия их наконец преодолевают препятствия: течение сделалось тише, и плот безопасно достиг цели своего плавания.

Возвратившись с плотом назад, арабы привязали к нему остальные мои вещи; эта вторая переправа совершилась также как и первая и с теми же трудностями. Плот не мог совершить третьей переправы, и люди мои переправились другим способом. Каждый из них переплыл на другую сторону реки, привязывая к пояснице надутые меха и в сопровождении двух арабов. Лошади и мулы также перебрались вплавь. К ночи мы успели переправиться почти все, кроме одной лошади и старого шерифа. Бедняк этот, оставшись один на восточном берегу, трепетал при виде нашей переправы и старался по возможности отдалить свою очередь, а с наступившей темнотой должен был дожидаться до следующего утра.

Наступившую ночь я провел на берегу реки; неподалеку от нас арабы разложили огонь и расположились вокруг него, наслаждались высшим блаженством — курили табак, которым я их снабдил, и всю ночь они провели в этом торжественном курении. Бедняки имели только один обломок расколотой трубки и важно передавали его из рук в руки: каждый поочередно наслаждался известным равным числом дымопусканий. В таком занятии они провели всю ночь до самого рассвета.

Поутру был переправлен и несчастный шериф. Смешно было смотреть, как этот старый и важный мусульманин, с бритою головою и почтенною бородою, пыхтел и бился на поверхности воды. Когда он вышел на берег, наши люди заметили ему, что выкупавшись таким образом в Иордане, он сделался теперь християнином. Бедный шериф! Какой стыд для него, потомка пророка и пилигрима в Мекку! Насмешки, которым он подвергался, огорчали его тем больше, что он, казалось, верил некоторым образом справедливости их.

Когда все было готово к нашему отправлению, я написал teskeri по-французски и вручил его шейку Али-Джульрану вместе с обещанным baksheish; он искренно поблагодарил меня, и мы расстались с этим жалким племенем, уверяя друг друга во взаимной дружбе.

Через два или три часа пути я приехал в деревню Рина, построенную, как уверяют, на месте древнего Иерихона. Там я увидел еще издали одно каменное здание, которое произвело на меня весьма приятное впечатление. Здание это хотя не было современно древнему Иерихону, но в нем заключалась весьма интересная коллекция самых современных хлебов. [154]

Достигнув по захождении солнца монастыря Санта-Саба, я остановился в нем ночевать.

XVI

Иерусалим не возбудил во мне такого религиозного энтузиазма, какой испытал я в храме Богоматери в Назарете. Вместо глубокой тишины и мрачного уныния, приличных святому городу, я увидел вокруг себя шум и житейское волнение. Наступала весна, праздник пасхи приближался, и богомольцы стекалась со всех сторон; прибытие их придавало городу такую жизнь и деятельность, как будто они приходили праздновать сватьбы своих дочерей.

Богомольцы, приезжающие каждый год к святому гробу, принадлежат по большой части к церкви греческой и армянской.

Пилигримы начинают здесь показываться незадолго до пасхи, празднуемой греческою церковью. Они приходят из Египта, Сирии, Армении, Малой Азии, Константинополя, Румелии, с Дуная и из всей России. Большая часть из них приносят с собою некоторые товары, более для покрытия издержек на путешествие, чем из видов каких-либо торговых спекуляций; кажется, женщины имеют более склонности к подобным путешествиям, чем мужчины, и часто привозят с собою всех своих детей от мала до велика.

Толпы этих богомольцев приезжают морем в порт Яффа. Часто многия семейства соединяются вместе для найма судна. Суда эти обыкновенно греческие бриги или бригантины. Путешествия продолжаются чрезвычайно долго, потому что греческие моряки любят придерживаться берега, опасаясь кораблекрушения, и головы их постоянно заняты спекуляциями, который заставляют их заходить в какой-либо из ближайших портов. Так как переезды эти совершаются зимою, для того, чтобы прибыть в Иерусалим за несколько недель до пасхи, то путешественники подвергаются весьма большим неудобствам. Я видел однажды высадку на берег одного из подобных благочестивых грузов, прибывшего к острову Кипру для посещения не развалин Пафоса, а какого-то святилища, уважаемого в Греции. Никогда я не встречал таких изнуренных лиц. Стесненные долгое время в шаткой и движущейся тюрьме, питаясь бобами и подвергаясь опасностям, по выходе на берег они пропели благодарственный гимн; пение их было мрачное и унылое.

По прибытии в Яффу богомольцы нанимают верблюдов, лошадей, мулов или ослов и отправляются всякой по своему в святой город. Площадь против церкви Гроба Господня представляет вид базара, напоминающего довольно выразительно ярмарку в Англии. Богомольцы раскладывают на ней свои товары, а купцы выставляют на продажу свои. Нигде я не видал в Азии столь живой торговой деятельности, как на четырехугольной площадке близ дверей храма. [155]

Войдя в церковь, я нашел в ней безчисленное множество поклонников: греческие, римские, армянские священники отправляли различные обряды в разных местах; толпы верующих уходили и приходили в разных направлениях, одни смеясь и разговаривая, другие с молитвою: но большая часть прикладывалась последовательно к освященным местам, произносила определенные молитвы и клала в то или другое место обычное приношение.

Дметри, отправляя должность переводчика, обыкновенно всегда провожал меня везде, и, как ревностный член греческой церкви, он также питал в душе религиозное чувство, и так как он уже давно исполнил долг поклонения, то теперь с наслаждением и гордостию водил меня из одного места в другое.

Святая гробница находится в лучшей части города, под сводами великого храма, о котором я говорил; она имеет прекрасную, продолговатую форму, отчасти углублена в землю и открыта только со стороны входа. Во внутренность ее ведут несколько ступенек, и при входе в нее вы видите перед собой жертвенник с зажженными свечами. Это место считается священнейшим во всем Иерусалиме. Посетив святилище, вы пожелаете может быть посмотреть Голгофу и спросите у вашего драгомана, можно ли получить лошадей до захождения солнца, для поездки на Голгофу. «На Голгофу! signore! eccolо. она в первом этаже, потрудитесь взойти!». Вы действительно всходите, по тринадцати ступеням, если не ошибаюсь, и вам показывают выложенное золотом место, где были водружены кресты Спасителя и двух разбойников. Все это кажется удивительным, но главное дело в том, что город выстроился около св. гроба, составляющего все внимание публики, и что он распространился потом к северу: отсюда происходят эти безчисленные географические ошибки, ожидающия и опечаливающия розыскателя библейских достопамятностей.

Храм Гроба Господня заключает в себе многия места, ознаменованные последними событиями жизни нашего Спасителя. Здесь, у этого столба, он был истязуем; там возложен на него терновый венец. Малейшие подробности истории страданий имеют свою отчетливую топографию. Многие протестанты обыкновенно пренебрегают подобными преданиями, и те из их братии, которые отличаются присвоением себе титла библейских християн, выходят почти из себя, нападая и опровергая эти ошибки.

Bсе согласны, я полагаю, что указание святых мест сделано было Императрицей Еленой, матерью Константина Великого, но справедливо, кажется, предполагать, что она руководствовалась в этом деле господствовавшими тогда преданиями. Древний и Новый Иepyсaлим построены на крутых горах и окружены горами. До разрушения города всем известно было место Голгофы, и предание о ней, без сомнения, долго сохранилось и после разрушения. А потому мне кажется очень вероятным, что Императрица имела хороших руководителей в указании священных мест. Вспомните также, что голос [156] предания был везде одинаков. Римляне, греки, евреи, армяне, искренно ненавидящие друг друга, согласны в означении мест, относящихся к событиям, повествуемым в Евангелии. Впрочем я согласен, что это дело не обошлось без значительных ошибок.

Влияние мусульманского правительства на святые места довольно унизительно для християн; играя роль посредника между соперничествующими сектами, мусульманин всегда действует только из видов корысти. Каждое лицо, какой бы религии оно ни было, имеет право свободного входа во все части храма Гроба Господня; но, для предупреждения неприличных ссор и с целию получать плату, правительство турецкое поручает духовным различных вероисповеданий попечение о том или другом месте, а это дает привилегию собирать приношения богомольцев; оттого-то все религиозные секты вступают здесь между собой в страшное соперничество, а в Константинополе заводятся безчисленные интриги, чтоб получить или отменить фирманы, дающие право на эти прибыльные места. Уже несколько лет греческая церковь обладает самым знаменитым местом. Католики, завидуя этому, вздыхают и сетуют о днях прежнего своего господства, когда Наполеон был императором Французов, а Себастиани посланником в Порте.

В этом году племя диких бедуинов послужило поводом к несогласию; они, как кажется, жили по обычаю арабов, в степных местах, не подалеку от Иерусалима, и вовсе не принадлежали к большим племенам. Не знаю, по фантазии или из политического интереса, они приняли християнство, но остались в совершенном невежестве относительно даже самых первых правил их новой веры: священников у них не было, и потому они не имели никакого понятия о религиозных обрядах, не умели вести себя с приличною скромностию в месте, посвященном богослужению, прерывали служение своими воинственными криками. Так рассказывали католики; но от противников их я ничего не слыхал. Бедуины эти, несмотря на свое невежество в догматах, были однакож аттестованы, как получившие достаточные познания в правилах веры; но никогда нога их не бывает ни в каком храме кроме дня Пасхи. Однакож я не слыхал, чтоб бедуины оказались виновными в насилии или грабеже. Их упрекали особенно в нарушении торжественности божественной службы страшными криками и неистовыми телодвижениями, означающими у них одобрение или удовольствие. Под этим-то предлогом, францисканцы исходатайствовали фирман об исключении беспокойных новокрещенцев.

Впрочем враждующие церкви проводят остальную часть года довольно мирно.

Большая часть светских богомольцев вообще люди скромные и миролюбивые. Хотя у турок есть правило, подобное многим изречениям цинической философии: «Если друг твой совершил однажды путешествие ко святым местам — не доверяйся ему, если он [157] совершил дважды такое путешествие — убей его поскорее»; и хотя эта предосторожность, говорят, удобоприложима к посетителям Мекки; но я думаю, что нельзя сказать этого насчет всех пилигримов. Богомольцы, которых я встречал в Палестине, казались мне скромными, спокойными и послушными, всегда готовыми исполнять постановления своей церкви и совершать великое дело спасения по мере возможности.

После праздника Пасхи, богомольцы, в довершение своего благочестивого дела, толпами идут ко святым местам, находящимся близь Иepyсалима: в пустыню Иoaнна Крестителя, в Вифлеем и особенно на Иордан, выкупаться в священных водах которого составляет одну из главнейших целей подобных путешествий. Все богомольцы — мужчины, женщины, дети, погружаются в воду в рубашках, и это белье рачительно свертывают и сохраняют на день своей смерти.

Я смотрел на Иерусалимских евреев, как на представителей тех злодеев, которые распяли нашего Спасителя; интересно было бы, думал я, знать, с какой точки зрения израильтяне Нового Иepyсалима смотрят на события, описанные в Евангелии. Результат моих исследований по этому предмету оказался совершенно в пользу истины Евангелия. Я видел, что ни один из местных евреев не сомневался в совершении чудес; но чудеса эти они приписывали глубокому познанию магии, и притом разделялись во мнениях о роде волхвования, которым совершались эти чудеса. В этом отношении, мнение еврее не имеет никакой важности для европейца, вполне отрицающего искусство магии и посредничество добрых и злых духов; но верование евреев в действительность чудес есть обстоятельство конечно любопытное и немаловажное.

Деревня Вифлеем имеет приятное местоположение и лежит на пологости холма. Здешняя святыня — пещера — отдана в совместное владение католикам, грекам и армянам. Под жертвенником, великолепно украшенным, на котором содержится неугасаемый огонь, есть каменная дощечка, положенная на священном месте рождения Иисyca Христа; подле нее находится углубление, вырытое в скале: здесь был положен младенец Иисус.

При множестве пещер, на скатах гор Иудеи, есть довольно таких, которые и ныне еще служат убежищем для стад; это я сам видел .

Вы знаете, какая печальная и мрачная благопристойность царствует во всей стране, угнетаемой владычеством мусульман. Магометане держат красавиц взаперти и предписывают им столь суровую и строгую нравственность, что утомленный путешественник долго не встретит и тени внешнего счастия. По странному ли случаю, или по особенному исключению, Вифлеем недавно сбросил с себя это мрачное моральное иго и, после многих веков тяжкого [158] гнета, услышал веселый голос общественной свободы и радостный смех юных дев. Вифлеем освободился от ненавиствых законов азиятской благопристойности, после восстания против власти Мегмета-Али. Мусульмане этой деревни принимали деятельное участие в восстании, и когда Ибрагим подавил его, то в гневе своем он истребил всех магометан, обитавших в Вифлееме, по крайней мере всех тех, которые не поспешили спастись от его ярости бегством. Истребление этих притеснителей произвело благодетельное действие на жителей-християн; в деревне явилось веселие. Правда, что эта сладкая свобода не могла сохраниться надолго; если бы даже народонаселение Вифлеема и состояло исключительно из християн, то строгость мусульманская или азиятская все-таки должна была рано или поздно восстановиться силою общественного мнения или привычек. Однакож некоторое время солнце счастия сияло над Вифлеемом во всем блеске, и когда я был в этой деревне, облака мусульманского приличия не омрачали ее. Когда вы посетите эту веселую деревню, молитесь, чтобы вы могли услышать, подобно мне, голоса дев юных и невинных: о! вы вполне почувствуете всю цену их.

Когда вы увидите и услышите дев Вифлеема, оне доставят вам невыразимое удовольствие. Эти робкие толпы окружат вас сначала издали, потом подойдут ближе, но тихо и постепенно; оне устремят на вас свои пылающие взоры, проникающие в самый ваш мозг, и если вы имеете дурные мысли, оне тотчас угадают их, побегут от вас прочь и исчезнут в одно мгновение; но если вид ваш довольно скромен, и однакож настолько порочен, что вас не примут за глупца, тогда эти милые дети приблизятся к вам, и скоро одна из них, более смелая, нежели подруги ее, подойдет к вам и коснется вашей одежды; при виде такого смелого поступка, другия сделаются также отважнее и окружат вас со всех сторон; тут начнутся у них живые толки о странной форм вашей шляпы, о тонкости сукна вашей одежды: дайте им более свободы, и оне перейдут от вашего костюма к внимательному созерцанию вашего высокого роста, светло-русых волос и ваших ланит. Если оне увидят ваши руки без перчаток, то снова поднимут шум, с удивлением сравнивая белизну ваших рук с более темным цветом их собственных; тогда предводительница этой нестройной толпы замышляет новое злодеяние: с робким дерзновением, она прикасается, берет вашу руку, ласкает ее тихонько своею, рассматривает с любопытством ее форму и цвет, как-будто дело идет о шолковой дамской материи или кашемировой шали. Видя, что вы остаетесь смирны и спокойны, оне будут громко смеяться от удовольствия, будут говорить одна другой, что вы не обижаете никого, что вы кроткий лев, добрый медведь, и каждая из них по очереди возьмет вас доверчиво за руку. Между ними есть всегда красавица, которая обыкновенно робче всех других: она остается [159] позади подруг своих, которые упрекают ее и подсмеиваются над ее робостью; оне хотят, чтобы трусиха была также участницею их дерзновения, чтобы и она участвовала в общей опасности и взяла за руку чужестранца. Оне берут ее за руку, тащат насильно, и наконец, в ту минуту, когда она старается увернуться, чтобы скрыть свои чувства под сенью густых ресниц своих, подруги ее торжествуют над ее сопротивлением и вашею скромностию, и соединяют вашу руку с ее. Дрожь пробегает по вашим членам: подметив это, девушки приходят в смущение, их поражает страх, резкий смех их умолкает.... оне поспешно бегут от вас как робкие и легкие газели, но вскоре снова останавливаются и снова идут к той же опасности.

Если вы человек чистосердечный и добросовестный, то не будете обвинять за это прекрасную деревню Вифлеем и не отопретесь, что вы насладились приятным удовольствием, слушая веселый смех невинных детей: вы редко встретите эту веселость в странах востока.

(пер. В. Н. Майкова)
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие английского туриста по Востоку // Современник, Том 9, 2. № 6. 1848