КИНГЛЕК А. В.

ПУТЕШЕСТВИЕ АНГЛИЙСКОГО ТУРИСТА ПО ВОСТОКУ

EOTHEN; OR TRACES OF TRAVEL BROUGHT HOME FROM THE EAST

Статья третья

Леди Эсфирь Стэноп. — Святилище. — Палестинские монахи.

VIII

В мое пребывание в Бейруте, общим и занимательнейшим предметом для разговора была леди Эсфирь Стэноп, жившая в старом монастыре, на Ливане, в расстоянии одного дня пути от города. Она не хотела видеть европейцев, и это обстоятельство придавало еще более таинственности ее характеру, и то уже возбуждавшему своими странностями живейшее любопытство.

Леди Стэноп в своей молодости прожила несколько лет вместе с леди Чатам в Бёртон-Пэйнсепте, и уже в это время, с одной стороны, ее повелительный и гордый нрав, с другой ее приязнь к семейству моей матери, всегда возбуждали к ней глубокое уважение. Не трудно вообразить удивление отшельниц тихого соммерсетского графства, когда он узнали, по слухам, что эта чудная, предприимчивая девушка, всегда готовая носиться на бешеном диком коне, вдруг сделалась повелительницей целого племени номадов западной Азии.

Во время моего детства, имя леди Стэноп было мне столь же близко, сколько имя Робинсона Крузо. В голове моей они оба были неразлучны, и однакож приключения Робинсона мне нисколько не казались сомнительными, тогда как историю англичанки, которая сделалась повелительницею арабского племени, я считал самой невероятной басней. Ни я и никто из моих родных не имели сколько-нибудь верных сведений о различных переменах в жизни леди Стэноп. Только в одном из ящиков моего комода, вместе с разными редкостями, вывезенными из Индостана, хранилось несколько писем, которыя были писаны к моей матери рукою царицы пустынных арабов.

Я по привычке высоко ценил эти драгоценности, но выйдя из детского возраста, скоро забыл о них, а с тех пор до самого приезда моего в Левант, мне почти не удавалось слышать ни слова о знаменитой леди Стэноп. [44]

В Леванте имя этой женщины на тысячу ладов звучало вокруг меня, преследовало меня повсюду; оно пробуждало в голове моей мысли, подобныя тем, какие оставляет в нас волшебная сказка. К этому примешалось и какое-то безотчетное любопытство видеть эту женщину, которую почитали существом сверхъестественным. Меня даже уверяли, что миледи почитает себя более нежели пророком.

Мне пришло в голову, что мать моя очень бы рассердилась на меня, еслиб я не зашел к ее старой подруге, будучи так близко от ее жилища. На этом основании я написал к леди Стэноп письмо, в котором напомнил ей имя моей матери и сказал, что если ее светлости угодно получить какие-нибудь известия о своих старых соммерсетских друзьях, я почту за счастие доставить ей эти сведения.

Через три дня после отправления моего письма несколько всадников, покрытых грязью, быстро въехали в маленький двор локанды, в которой я остановился. Один из этих всадников быль итальянец; он жил при дворе миледи в качестве доктора, но в самом деле был ее первым камердинером. Доктор привез мне очень любезную пригласительную записку.

К несчастию, в это время я немножко захворал и принужден был отложить мой визит. Через несколько дней я получил от миледи новую записку, в которой однакож я не заметил никаких признаков того чрезвычайного величия и могущества, которыя народная молва приписывала царице пустыни. Вот эта записка:

«Милостивый государь,

Мне чрезвычайно досадно, что я не могу иметь удовольствия видеть вас в середу, потому что дожди сделали переезд через реку Домор если не опасным, по крайней мере очень неприятным для больного. После двадцать первого дня луны погода вероятно переменится. Двух, трех дней достаточно для того, чтобы переезд через реку сделался легок... Дороги тоже в это время успеют высохнуть и я надеюсь увидать вас в субботу или в понедельник.

«Мне очень приятно будет услыхать от вас кое-что о вашей матушке. Во время моего знакомства с нею, это была прекрасная и предобрая женщина.

«Примите уверения и проч.

Эсфирь Люси Стэноп».

Я выехал из Бейрута рано утром. В Сирии еще нет правильно устроенных почт, или по крайней мере их не было на том пути, по которому я ехал. Обыкновенно нанимают лошадей и мулов до первого большого города. Я нанял их на все путешествие из Бейрута в Иерусалим. Хозяин этих животных был [45] величественный старик, которого звали шерифом, или святым. Это почетное титло и право носить зеленый тюрбан он получил потому что, как говорили, в его жилах текла кровь пророка, и притом всем известна была святость его жизни. Шериф отличался неизмеримо длинной бородой, которая придавала ему крайне почтенный вид. Под его предводительством находилось несколько слуг.

Миссери по обыкновению был со мною, но как он не знал арабского языка, я принужден был нанять еще другого переводчика. Это был грек, родом из Занта, по имени Дметри, по ремеслу портной. Он очень хорошо говорил по-арабски и объяснялся со мною по-итальянски. Дметри был необыкновенно безобразен. Множество различных вещиц, которыя он развесил вокруг своей шеи, по плечам и на поясе, придавали чрезвычайно каррикатурное выражение его уморительной фигуре. Его мул часто забывал о достоинстве своего всадника и на ходу вдруг преспокойно ложился на землю. Забавно было видеть, как взбешенный всадник, поднявшись, начинал упрекать невежливое животное, которое осмеливалось оскорблять подобным образом такого человека, каков он. Впрочем Дметри был необыкновенно услужливый и ловкий слуга. Правда, что он от времени до времени искусно заставлял весь мой караван сворачивать с прямой дороги, чтобы поклониться гробнице чьей-нибудь, а иногда, по таким же причинам, и вовсе уклонялся от своих обязанностей; но кроме этих достойных извинения отступлений он всегда был необыкновенно верным, преданным слугою.

Я оставил вправо от себя Сайду (древний Сидон) и за час до восхода солнца въехал на один из многочисленных холмов, которые образуют передний план Ливана. На вершине этого холма передо мной явилась огромная сероватая масса неправильных строений. Положение и мрачныя почерневшия от времени стены этих строений придавали им вид оставленной крепости, но в действительности это был огромный монастырь.

Как большая часть религиозных зданий в этой части света, монастырь был защищен стеною, достаточною для того, чтобы выдержать нападение шайки бродяг, лишенных правильных средств к атаке.

В этом-то монастыре жила горделивая внучка лорда Чатама.

Зрелище, которое представилось мне на первом монастырском дворе, пробудило во мне мысль, что я вошел скорее в крепость, чем в мирный монастырь. Группы альбанских солдат, худо одетых, неопрятных, странных, находились в ограде и старались с усилием покоряться предписанной тишине. Двое или трое из них курили трубки. Иные валялись на земле, подобно трупам убитых разбойников.

Я оставил моих лошадей и, войдя во внутренность здания, отпер дверь, которая ввела меня прямо в комнату. Какая-то восточная [46] фигура в мужском платье встретила меня несколькими почтительными поклонами. В сумерках я не мог заметить черт лица особы, которая принимала меня с такой торжественностью. Я не раз слыхал, что леди Стеноп одевалась в мужское платье, и потому, предположив, что это была она, я сказал на английском языке какое-то чрезвычайно важное приветствие, которое, как мне казалось, было очень прилично для дебюта простого смертного. Фигура, встретившая меня, с своей стороны кланялась все ниже и ниже, нагибаясь почти до земли, но не говоря ни слова. Я тоже старался отвечать подобным образом на эти знаки уважения. Наконец странное существо, с которым я таким образом соперничал в искусстве вежливостей, заметило мою ошибку и сказало мне, что я еще не нахожусь в присутствии его высокой госпожи.

Это был бедный доктор, доставившим мне в Бейрут письмо миледи.

Леди Эсфирь послала его встретить меня и предложить мне отдохнуть после пути и подкрепить себя пищей.

Кушанья были приготовлены на восточный манер, что пришлось мне очень по вкусу. Ливанское вино тоже мне понравилось и развеселило меня. Через несколько минут после обеда доктор принес мне приветствие от своей госпожи и сказал, что она очень рада видеть меня тотчас же, если это мне угодно.

Уже совершенно стемнело, и дождь капал крупными каплями. Проходя через несколько открытых дворов, которые вели к обиталищу самой миледи, я успел промокнуть до костей. Наконец я вошел в небольшую комнату, в которой стояли ширмы для защиты от сквозного ветра. Я отворил дверцу ширм и очутился как раз возле простого европейского дивана, на котором сидела знаменитая леди Стэноп. Увидав меня, она церемонно встала, сказала мне несколько вежливых слов, указала на стул, стоявший возле дивана.

Миледи не хотела сесть до тех пор, пока не сел я. Садясь, она не поджала ног по восточному обычаю, а положила их на покойную скамейку и обернула вокруг себя широкое газовое покрывало. Мне показалось, что она сделала это, желая скрыть от глаз европейца свои панталоны.

Эта женщина, сидевшая передо мною, представляла собой совершенный тип сибиллы, но не той сибиллы, которую так роскошно очертила могучая кисть Доминикина, — сибиллы исполненной любви и таинственности: нет, это была добрая старушка, глубоко преданная своему таинственному знанию.

Многие, знавшие леди Стэноп в ее молодости, уверяли меня, что совершенно несправедливо находили в лице ее сходство с великим Чатамом, но когда я узнал миледи, резко обозначившияся черты лица этой женщины, полныя величия и повелительности, мне живо [47] напомнили величественную фигуру знаменитого государственного мужа, умирающего в палате лордов, как изобразила его кисть Копли.

Худое, изнеможенное лицо леди Стэноп, которой тогда было уже около шестидесяти лет, блистало изумительной белизной. Широкий кашемировый тюрбан совершенно скрывал ее волосы. От шеи до пояса, с которого наспадало на остальную часть тела широкое покрывало, о котором я уже упомянул, был надет белый полотняный корсаж.

Такова была наружная сторона восточной сибиллы. Знаменитость, которую она приобрела, ее чудный характер и ее уверенность в свое таинственное знание заставляли ее облечься в этот костюм, несвойственный ее полу.

Сколько величия было в судьбе этой женщины! По кончине леди Чатам умершей в 1803 году, Эсфирь Стэноп жила в доме своего дяди, и когда великий государственный муж в 1804 году снова принял управление министерством, Эсфирь пользовалась огромным влиянием; она отправляла обязанность секретаря в департаменте государственного казначейства. Узнав миледи уже при конце ее жизни, когда в душе ее сильно горел огонь честолюбия, я не мог представить себе, как могла она с кротостию и терпением отправлять свои политические обязанности в гостиных первого министра; однакож меня уверяли, что она прекрасно умела вести дела. Очень может быть, что для знаменитого Питта было выгоднее, что в его гостиной принимала просителей не какая-нибудь обыкновенная женщина или интригантка, а леди Эсфирь, величавая, повелительная. Ее присутствие необходимо должно было подкреплять то уважение, которое внушал величественный вид первого министра членам парламента, призжавшим из отдаленных провинций.

С смертию Питта горделивая Эсфирь потеряла то могущественное влияние, которым она пользовалась. Однакож она с твердостью, свойственною ее сильному характеру, перенесла эту потерю и с презрением стала смотреть на бедный остров, который, по ее мнению, был недостоин того, чтобы жизнь министра, посланного ему самим небом, продлилась еще несколько лет. Не знаю, как объяснить, что люди с гордым, независимым характером, испытав какую-нибудь тяжкую потерю или глубоко уязвленные нравственно, обыкновенно стремятся на восток. Эсфирь точно также покорилась этому стремлению души своей и оставила Англию.

Несколько времени леди Стэноп пробыла в Константинополе, где ее великолепие и близкое родство с последним министром доставили ей огромное уважение. Из Константинополя она поехала в Сирию. Сирийцы, возбужденные подвигами сэра Сидни Смита, уже верили в возможность занятия страны их англичанами, и большая часть из них смотрела на леди Эсфирь, как на государыню, которая явилась в Сирию затем, чтобы проложить путь завоеванию, которое они уже предугадывали. [48]

Мне рассказывали, что леди Стэноп вошла в сношения с бедуинами, сделав значительный подарок одному шейку, который владел частью пустыни, заключающейся между Дамаском и Пальмирой. Говорили, что она подарила ему пятьсот фунтов стерлингов, но об этом обстоятельстве я не слыхал ни от самой миледи ни от кого другого, достойного полного вероятия. Это были только слухи, впрочем считавшееся совершенно справедливыми.

Рассказы о ее знатном происхождении и ее великолепии произвели страшное обаяние на тамошнее население; и леди Стэноп умела поддержать свое влияние с помощью своего повелительного характера и мужественной решительности. Я положительно не знаю, до чего простиралось в действительности ее владычество, но мне кажется, что по крайней мере в течении некоторого времени она пользовалась некоторым образом царственной властью над несколькими племенами номадов. Теперь же, когда миледи уже не обладала этой земной властью, она имела притязание на духовное могущество.

Когда я уселся на предложенное мне хозяйкою место, две черныя невольницы, по данному знаку, подали нам трубки и кофе.

Восточный обычай строго предписывает совершенное молчание на первыя минуты, в которыя вы вдыхаете в себя ароматические струи табачного дыму. Леди Стэноп первая прервала это молчание, спросив у меня о моей матери и в особенности о ее замужстве, но прежде нежели я успел войти в кой-какие подробности о моем семействе, моей собеседницей овладел дух таинственности, и она, с искусством светской женщины уклонившись от разговора о бедном соммерсетском графстве, быстро залетела в самую далекую высь духовного мира.

Мои прежния сношения с некоторыми лицами дали мне возможность некоторым образом принять скромное участие в разговоре о таинствах мистических знаний. Мёлнс пустил в ход идею, что каждой шайке цыган назначено дойти до последнего пункта земли на западе и воротиться оттуда на новое место, лежащее на востоке; из этого выходит, что или таинственная судьба должна собрать всех этих людей в места, где восходит солнце, или чтоб они были осуждены на вечное путешествие по белому свету. То и другое из этих предположений очень мне нравились, потому что оба были слишком таинственны и слишком чудесны. Хотя обстоятельство, на котором они основывались, было очевидно произведением изобретательного мозга поэта, однакож никто не дерзнул привести в опровержение его статистических данных. Я сообщил это мнение леди Эсфири и спросил у ней, справедливо ли оно. Я не мог бы найти предмета более глубокомысленного, более занимательного для моей собеседницы, тем более, что он был в совершенной гармонии с обыкновенным ходом ее мыслей. Миледи тотчас же отбросила всякую осторожность, которую обыкновенно наблюдала в разговорах с незнакомыми, и когда [49] получила от меня еще несколько подобных доказательств моей наклонности к мистицизму, она даже сказала, что примет меня в ученики для сообщения мне мистических знаний.

По нескольку часов эта удивительная женщина ораторствовала о тайнах священных и языческих. От времени до времени она на минуту останавливалась в своем парении, ниспускалась на землю, и тогда ее разговор был для меня необыкновенно занимателен.

Она не раз рассказывала мне о власти, которую имела некогда над арабами, и сообщила некоторыя из обстоятельств, способствовавших ей к приобретению такого могущественного влияния. Бедуины, столь часто подверженные внезапным нападениям, обыкновенно бывают принуждены ежеминутно пробегать взором горизонт, чтобы приметить приближение неприятеля. За неимением телескопов, дальнозоркость у арабов считается неоцененной способностью, и этой способностью леди Эсфирь обладала в высочайшей степени. Она рассказала мне, что однажды в арабском лагере вдруг произошло страшное волнение, потому что ожидали нападения, и один из воинов заметил вдали какую-то движущуюся точку. Спросили леди Эсфирь, и она успокоила их, сказав, что действительно видит множество лошадей, но что на них нет всадников. Ее уведомление оказалось справедливым, и с тех пор никто не осмеливался спорить с ней о превосходств зрения.

Миледи рассказала мне, по поводу своего пребывания у арабов, следующий анекдот: когда обитатели пустыни почувствовали на себе энергический характер англичанки, она однажды ехала вместе со всем войском того племени, которого считалась союзницей. Миледи заметила, что приготовлялись к битве, и спросила о причине этих приготовлеиий. Шейк сначала притворялся и не хотел сказать истины, но потом признался, что его племени была объявлена война по причине его союза с английской принцессой, и что к несчастию ему угрожает весьма сильный неприятель. Шейк дал понять леди Эсфири, что она одна была причиной войны, что священная обязанность покровительствовать женщине, которой он предложил свое гостеприимство, мешала ему покончить дело с врагами миролюбиво, что вероятно его племя будет почти совершенно истреблено, но что во всяком случае, как бы ни были страшны следствия этой битвы, никто не заставит его покинуть знаменитую союзницу. Героиня никак не хотела быть причиной погибели своих друзей, тотчас же решилась оставить их и искать помощи и спасения в себе самой. Шейк старался отвлечь ее от этого страшного решения, предупреждая, что когда она оставит его племя, оно пожалуй и помирится с неприятелем, но зато ему будет невозможно утишить злобу, которую питают его неприятели к англичанке, и что она никак не избегнет от них, потому что их всадники рассыпались по всей степи, чтоб где-нибудь встретить ее. Ужасы подобного рода не могли иметь никакого влияния на предприимчивую и бесстрашную Эсфирь. Она [50] простилась с племенем, которое так гостеприимно приняло ее, и ускакала одна, без друзей, без проводников.

Прошло несколько часов, как она оставила союзный лагерь и ехала по пустынной степи. Взор ее бесплодно бродил по пустому пространству. Вдруг она заметила вдали нескольких всадников. Они более и более приближались. Наконец, как бы увидав ее они понеслись прямо к ней, вооруженные с ног до головы, потрясая копьями и испуская страшные вопли. Очевидно было, что они имели намерение изрубить ее в куски. Лицо миледи в эту минуту было покрыто, по восточному обычаю, яшмаком, но когда первые из всадников почти уже касались ее своими копьями, она вскочила на стремени, отбросила яшмак, скрывавший ее магнетический взгляд, с презрением подняла руку и сильным голосом закричала: остановитесь. Всадники действительно несколько отступили перед ее взглядом, но не от страху. Клики угрозы тотчас же заменились кликами восторга и удивления к храбрости бесстрашной англичанки. Бедуины в знак удовольствия сделали несколько выстрелов. В самом деле, эти всадники принадлежали к тому племени, которого она была союзницей. Они сделали это нападение для шутки, желая испытать бесстрашие миледи. День кончился большим торжеством в честь героини, и с этой минуты ее власть над умами арабов все более и более усиливалась.

Леди Эсфирь рассказывала этот анекдот с большой живостью, и мне помнится, что она, в порыве, вдруг отбросила свой яшмак, чтобы дать мне точное понятие об эффекте, который произвела она, открыв вдруг свое лицо, блиставшее повелительным величием.

Леди Стэноп сказала мне, что за грехи свои она подвергала себя строгому покаянию и тяжким лишениям, и что за это-то осталась без награды. «Как ложны и тщеславны все так называемыя знания европейцев, — вскричала она однажды, — европейские доктора уверяют вас, что употребление молока, как напитка, придает лицу желтоватый цвет; но молоко почти единственная моя пища, а между тем, посмотрите, как бело лицо мое». Ее воздержание относительно пищи нравственной зашло чуть ли не дальше, чем ее пост физический: если верить ей, она никогда не читала ни книг, ни журналов, но почерпала в однех звездах свои возвышенныя знания. Обыкновенно она проводила ночи в сообществе с своими небесными учителями и отдыхала в продолжении дня. Леди Эсфирь с удивительным презрением говорила о легкомысленности и невежестве иностранцев, доказывая, что они не только не понимают ничего в астрологии, но не знают даже самых обыкновенных повседневных феноменов, производимых магиею. Все это миледи говорила с таким видом, как-будто хотела уверить меня, что всевозможныя чары были в ее распоряжении, но что подобныя упражнения низвели бы ее с той высоты, которую она занимала в нравственном мире. Когда мы заговорили о магических средствах [51] вызывать в зеркале лица отсутствующих, она сказала мне, что этим могут заниматься только самые мелкие магики, и что в подобном упражнении ecть даже нечто нечестивое.

Разговор зашел о волшебном прутике, посредством которого, как говорят, можно открывать жилы драгоценных металлов. По этому поводу миледи рассказала мне одну историю, которая некоторым образом не оправдывала ее могущества. Впрочем, кажется, это событие случилось в то время, когда она еще не достигла полноты знаний духовного мира. Она сказала, что носились слухи, будто в одном месте, если не ошибаюсь, около Суэца, был зарыт клад. Наполеон, простирая свое мужество даже до нечестия, хотел овладеть сокровищами, находившимися в суэцской пещере; но в ту минуту, когда рука его коснулась камня пещеры, ее поразил паралич. Молодой герой не устрашился однакож такой безделицы и велел своей артиллерии разбить холм; но человек не в состоянии одолеть демонов, и на этот раз Наполеон остался побежденным. Через несколько времени сюда явился Ибрагим-Паша с несколькими пушками и кроме того с запасом чар, но адские стражи, которым поручено было хранить эти сокровища, были слишком могущественны, и паша Ибрагим не достиг ничего. Несколько позже, леди Эсфирь приехала в эту страну. Она с удивительным искусством описала мне, как волшебный прутик на месте клада вдруг завертелся в руках ее. Она приказала разрыть холм, и никакая сила демонов не воспротивилась ей. Огромный ящик был скоро вынут из земли, но увы! Он был полон простых камней.

Говоря об Ибрагиме-Паше, леди Эсфирь сказала мне, что это был неустрашимый, но несправедливый человек, что он обладал несколькими волшебными познаниями низшего разряда, на которыя она смотрела с презрением. Например, паша имел талисман, который предохранял его от пуль и от сабель, и, возвращаясь с поля битвы, он обыкновенно отрясал, как пыль, пули, засевшия в eго платье.

Если я не ошибаюсь, сен-симонисты старались войти в сношения с миледи; по крайней мере она рассказывала мне, что отец Анфантен прислал ей в подарок серебряный сервиз, но что она не приняла этого подарка. Она предсказывала, что сен-симонисты найдут мать, которой ищут. Забавно было слушать, в каких странных, страшных терминах выразила миледи это предсказание. К несчастию, я не могу открыть свету этой части ее предсказаний: не знаю, зачем она взяла с меня слово вечно хранить эту тайну.

Леди Эсфирь рассказала, что переселившись в Джун, она вдруг страшно захворала, что все слуги оставили ее при конце жизни. В это время воры похитили у нее все, что она имела. Они даже разрушили часть крыши здания и построили машины для того, чтобы овладеть предметами, которые по своей огромности не могли пройти сквозь двери. [52]

Повидимому, до этой несчастной катастрофы, леди Эсфирь обладала множеством драгоценных вещей; по крайней мере, она сказывала мне, что когда после взятия Акры начальники оттоманских войск искали у нее убежища, они привезли с собой и своих жон. Миледи одарила всех драгоценными вещами, но ее щедрость возбудила в них не признательность, а общее несоглacие. Жоны шейков, думая, что одна из них получила подарок не столь ценный, как другая, пришли в страшное бешенство. Миледи впрочем скоро отделалась от своих беспокойных гостей, но албанские солдаты, прибывшие к миледи в это время, остались под ее покровительством.

Действительно, полуразрушенный монастырь, защищаемый только гордой и решительной англичанкой, во всей Сирии и Палестине был единственным местом, в котором воля Мегмета-Али и его страшного полководца не имела силы закона. Паша египетский несколько раз приказывал Ибрагиму взять албанцев, но белая женщина всегда отвечала с презрением: «приди и возьми». Этот классичеcкий ответ миледи не заимствовала из книг, а нашла его в своем сердце, исполненном гордой неустрашимости. Потому ли, что Ибрагим испытывал какую-нибудь суеверную боязнь поссориться с сибиллой, или считал смешным бороться с женщиной, он никогда не осмеливался напасть на ее владения, и пока последнее дыхание жизни не излетело из уст горделивой внучки лорда Чатама, уголок земли, в котором она владычествовала, наслаждался совершенной свободой. Мегмет-Али обыкновенно говаривал, что англичанка наделала ему хлопот больше, чем все сирийские и палестинские инсургенты.

Леди Эсфирь предсказывала мне, что скоро настанет страшный переворот, враждебный собственности, и прибавила, что только те, которые, в эту страшную минуту, будут на востоке, могут надеяться в новом существовании достигнуть высокой степени достоинств. Она советовала мне, пока еще есть время, распорядиться имуществом, которое имею я в Англии, и переселиться на восток. Миледи рассказывала мне, что оставив ее, я проеду через Египет, но не миную еще раз Сирии. Я улыбнулся, слушая это предсказание, потому что я уже составил в голове решительный план посетить пирамиды и из Александрии уехать в Грецию. Но смертные напрасно стараются вырваться из сетей судьбы своей: чума заставила меня переменить путь, потому что в Александрии я был бы принужден выдержать карантин. Итак, против воли прожив несколько времени в Египте и проехав пустыню, я снова очутился на Ливанте, как предсказала мне сибилла.

Леди Эсфирь долго и с большим жаром разговаривала со мной о предметах религиозных. Она убеждала меня в суетности разных верований европейцев и в необъятном пространстве ее духовной власти. Во время этого разговора о предметах мистических, [53] она старалась нечувствительно внушить мне идею о ее небесном значении.

Между многими чудесными способностями, леди Эсфирь имела претензию на одну, которою, кажется, обладает большая часть женщин; она уверяла, что может по лицу узнавать о характере. Миледи с большим вниманием paссмотрела черты моего лица и высказала мне свое мнение о моем характере; вы конечно не найдете странным, что я храню в тайне это мнениe.

Миледи особенно любила говорить о племенах. Она говорила об этом предмете с удивительным многословием и нередко в самых отвлеченных терминах. Она приписывала высокую цену древней французской крови, о норманской относилась почти с презрением; но глубокое уважение питала она к корнуальским рудокопам, которые, по ее мнению, составляют совершенно особое племя и притом чрезвычайно древнего происхождения.

Иногда леди Эсфирь спускалась с заоблачной высоты на землю, и тогда я видел в ней одну из тех женщин, которые нередко встречаются в английских салонах, — женщину холодную, решительную: она не щадила своих неприятелей и говорила на-прямки обо всем, чего не смеют произносить вслух другие. Исполненная дерзкой злости, леди Эсфирь, в молодости, обладала в высшей степени искусством передразнивать. Уединение, на которое она осудила себя, нисколько не уничтожило в ней этого страшного таланта. Первый человек, которого она, так сказать, казнила в моем присутствии, был бедный лорд Байрон. Как кажется, миледи видела его вскоре по приезде в Левант. Ее чрезвычайно забавляло жеманство и причуды поэта. Миледи рассказала мне, что Байрон выучил несколько слов простонародного ромайского наречия и употреблял их в разговоре с своим слугой греком. Не знаю, верно ли представляла она бедного поэта, но по крайней мере очень забавно.

Точно также леди Эсфирь умела искусно схватить способ выражения и манеры другого поэта, и конечно ему нечего оскорбляться, что он попал на одну доску с Байроном. Я говорю о Ламартине, который посетил леди Эсфирь во время своего путешествия на восток. Миледи особенно смеялась над изысканною утонченностью его приемов. Я никогда не видал автора Meditations poetiques, но, по словам миледи, он вовсе не коверкался, как его соотечественники, даже вовсе не имел их обыкновенной манеры мыслить. Скорее, в нем было это причудливое жеманство, которым отличаются лондонские денди второго или третьего разряда.

Леди Эсфирь с презрением говорила о характерах, в которых хоть немного есть жеманства. Она сделала замечание, достойное внимания. Говоря о жителях востока, миледи сказала, что свободные, откровенные, почти доходящие до грубости поступки производят большой эффект на востоке; поэтому, между англичанами всех сословий и званий, простодушный моряк старого покроя, с открытым [54] сердцем, несколько грубоватый, скорее других понравится на востоке и успешнее будет вести с ними дела.

До конца этой продолжительной аудиенции, трубки наши беспрестанно были набиваемы, и я полагаю, что ароматный дым латакии очень способствовал мне слушать миледи с беспримерным терпением.

Было уже за полночь, когда я кончил мой первый визит к леди Эсфирь.

Утром на другой день, после завтрака, ко мне явился секретарь миледи. Он и доктор были единственные европейцы, находившиеся при дворе ее. Секретарь был тоже итальянец, как и доктор, но он сохранил и в костюме и в манерах более европензиа, чем его товарищ. Он очень плохо говорил по-английски, но писал довольно хорошо, потому что некогда был прикащиком в одном торговом доме, который имел сношения с Англиею. Мозг этого бедняка был в бедственном положении. Чтобы дать понятие о тех беспокойствах, в которых беспрестанно находился ум его, надо заметить, что доктор, обратившийся в совершенного азиятца, унизился даже до того, что отправлял обязанности простого слуги — и принял простодушныя верования арабов, почему вполне сделался искренним верователем могущества своей госпожи. Не то было с бедным секретарем: когда я сидел с ним наедине, так, что никто не мог нас подслушать, он сказал дрожащим от волнения голосом, что были минуты, в которыя он сомневался в признании миледи. Я не могу сказать, по какой причине он впал в этот скептицизм, который мог бы, при некотором ободрении, обратиться у него в совершенное неверие. Я узнал, что леди Эсфирь довольно самовластно запретила своему секретарю стрелять маленьких птичек. Этот акт угнетения пробудил в бедняжке стремление к анализу всего, что его окружало, — стремление, которое могло произвести весьма неприятныя последствия для этого миниатюрного царства.

Секретарь сказал мне, что окружныя племена ненавидят его госпожу, которая беспокоит их своими беспрестанными требованиями. Выражения миледи, которыя она употребляла, говоря о людях, посреди которых жила, подтвердили мне справедливость слов доктора. Впрочем на востоке уважение и ненависть чувства почти неразлучны даже в отношении к одному и тому же лицу. При том же общее верование в сверхъестественную власть чудесной белой дамы, ее энергический повелительный характер, и может быть страшные албанцы, — все это внушало к ней искреннее уважение, а уважение на востоке не почетный титул, нет — оно дает вам право брать у вашего соседа хлеб, мед, скот, яйца, — словом, все, что он имеет, исключая жон его. По силе этого обычайного закона, джунская принцесса действовала в этой стране, налагая на окрестныя деревни контрибуции, которыя поддерживали существование ее самой и ее прислуги и войска. [55]

Албанцы не тревожили окрестных жителей, очевидно из боязни подвергнуться гневу Ибрагима. Притом же порции, которые им были положены, кофе и табак, выдавались им довольно регулярно.

Я спросил у секретаря о лошадях миледи и пожелал взглянуть в конюшни. Секретарь нисколько не противился моему желанию, но откровенно сознался, что две единственныя лошади его госпожи были очень посредственны. Этот ответ и проливной дождь, который вдруг хлынул, заставили меня отказаться от путешествия в конюшни, стоявшия на довольно большом расстоянии от дома, в котором была моя резиденция. С этой минуты я не думал о лошадях миледи.

Я возвратился в мою комнату, как вдруг леди Эсфирь прислала просить меня к себе. Это меня очень удивило, потому что я слышал от нее самой, что она по обыкновению спала днем, а в эту минуту не было еще двенадцати часов.

Я тотчас же отправился к миледи. Мне подали трубку.

— Не странно ли, — сказала она, — вчера мы проговорили с вами несколько часов, а вы не рассказали мне ничего ни о вашей матушке, ни о вашей сестре.

Я начал передавать ей кой-какие подробности о жизни моего семейства.... Не тут-то было! Моя собеседница скоро залетела в свой возвышенный мир, и это второе свидание, продолжавшееся около трех часов, мы провели также, как и первое.

Вечером в Джун приехал капитан одного английского военного корабля. Леди Эсфирь решилась принять его, потому что некогда была знакома с его семейством. Я обедал вдвоем с капитаном, и вечером мы отправились к миледи. Разговор естественно зашел о предметах мистических.

Расчитывая непременно пуститься в дальнейший путь на другой же день, я простился с миледи, которая еще раз посоветовала мне покинуть Европу и поселиться на востоке.

Верование леди Эсфири в свое духовное могущество конечно было внушено ей ее безграничной гордостью, которая почти доходила до безумия. Впрочем я уверен, что энергическая душа этой женщины не могла совершенно покориться даже этому могучему чувству. Я заметил, что миледи в глубине души своей сама несколько сомневалась в превосходстве своих нравственных сил. Я не раз замечал, как она усиливалась веровать в самое себя. Что же касается до ее убеждений в несомненности астрологии и магии, то не должно предполагать, чтобы это происходило от помешательства. Вовсе нет: она покорялась всем этим верованиям согласно с теми, которые ее окружали. Она говорила только с дервишами, мошенниками, которые из-за того, что миледи подавала им милостыню, ободряли ее сумазбродства. Притом же и все другие, ее окружавшие, питали подобныя же верования и очевидно не могли [56] противоречить ей. Сообщество этих людей и совершенное неимение книг и журналов нечувствительно довели леди Эсфирь до того что она усвоила себе всевозможные предрассудки востока.

Как много обязаны англичане печатанию, которое сильно способствует к образованию в духе народа правильных, твердых мнений!

Не таково умственное образование востока. В Сирии, в Палестине, в Египте вам также трудно отрицать существование магии, как трудно отвергнуть существование солнца. Чрезвычайно любопытно и достойно замечания действие, которое производят мистические верования на ум чужестранца. Приехав на восток, европеец сперва подвергается тяжкому опытy, выслушивая тысячи нелепых сказок; через несколько времени, воздух, которым он окружен, начинает колебать его разум, и если он не имеет привычки мыслить, поверять рассудком суеверные рассказы, он часто кончает тем, что разделит верования его окружающих. Конечно это будет только действие симпатии, а не убеждение разума.

Я не раз с живейшим любопытством замечал, как люди чисто практические не имели власти противиться постепенному влиянию, которое производило на их умы мнение окружающих. Даже между англичанами, которых здравый смысл и образование могли бы, кажется, предохранить от суеверий, я видал, как и деятельный негоциант, и любопытный путешественник, и просвещенный моряк, все поддавались магическому влиянию народных верований.

IX

Переехав Эсдралонскую равнину, я очутился посреди холмов прекрасной Галилеи. Солнце закатывалось, когда дорога, по котором я ехал, вдруг привела меня к небольшой долине, в конце которой темнела сероватая масса мелких строений, грациозно гнездившихся в горном ущельи. Только на одной точке еще блистал последний луч заходящего солнца: это была вершина минарета. Сероватыя здания, слегка подернутыя вечерним туманом, составляли селение Назарет.

В ограде латинского монастыря, в котором я остановился, находится католическая церковь с святилищем. Святилище не иное что, как небольшой грот, футов десять в длину, образующий небольшую часовню, в которую спускаются по маленькой лесенке. Часовня освещена великолепно. На левом плане стоит гранитная колонна.

Я совершил мое путешествие не уединенно, потому что голоса моих товарищей еще раздавались в ушах моих, но я находился в каком-то нравственном самозабвении, из которого некому было пробудить меня. Я вполне чувствовал на себе сладкое влияние [57] очаровательного путешествия по Палестине, ее климата, самого ее имени, которое пробуждает в уме вашем столько величественных мыслей. Я с наслаждением вдыхал восхитительную свежесть долин и запах тысячи цветов. Ароматический, живительный воздух, казалось, хотел унести меня в неизмеримую высь, как планету, которой назначено блуждать в беспредельном пространстве.

И наконец я увидал Назарет!

Едва я вступил в юношеский возраст, старые итальянские живописцы научили меня ценить высокую красоту, превосходящую красоту смертных. Но с летами все эти дивные образы подобно теням исчезли. Изредка они еще носились передо мною, но в таких неопределенных, неосязаемых формах, что в моем воображении остался только один чудный призрак, от которого часто не мог я отвести очей своих. Да, я обязан художникам уразумением той дивной красоты, которую невозможно изобразить ни линиями, ни тенями, — красоты высокой, превосходящей прекраснейшия человеческие формы.

Приехав в Назарет, из монастыря я пошел посетить святилище.

Мой проводник, монах, в совершенном молчании шел за мною. Мы тихо вошли, в часовню Богородицы. Воздух сильно напитан был ладоном; грудь моя волновалась; тысячи свеч, горевших на алтаре разливали чудное сияние, и сердце мое забилось в сладостном восторге. Я стал на колени и поцаловал гранит, служащий в часовне алтарем для пресвятой Богородицы.

Добрый монах стоял около меня, спокойно перебирая связку ключей. Он вывел меня из церкви, рассказывая дорогой о рефектории и обеде, который ожидал нас. Я слушал его с большим вниманием.

X

Когда, возвратясь из Палестины, вы зайдете ко мне, мы отыщем золотого вина (vino d’оrо) горы Ливанской, совершим возлияния в воспоминание о добрых монахах святой земли и пожелаем каждому из них долгого и веселого существования. Низок и неблагодарен бы был каждый путешественник, еслиб позабыл те одолжения, которыя делают эти добрые люди. Тот не любит християнской земли, если не радовался, встретив, посреди неверных, пьющих голую воду, темных смиренных монастырей, в которых мирно струится янтарный сок спелых виноградных гроздий. Да, мы наполним чаши и выпьем в честь наших достойных палестинских хозяев.

Не представляйте себе, что эти монахи привлечены в святую землю страстным желанием посвятить себя религии посреди той страны, в которой были брошены первыя семена християнства. [58] Греческие монахи действительно привлечены сюда религиозным чувством; не таковы братия, населяющие монастыри католические. Монахи латинские большею частию итальянцы или испанцы, вышедшие из сословия земледельцев. Сюда явились они по повелению своих настоятелей. Сколько я мог заметить, эти монахи большею частию ведут себя скромно, с точностью исполняют свои религиозныя обязанности и отличаются необыкновенным смирением; но с первого взгляда видно, как они отстали в просвещении. Низкий лоб, черты лица, лишенныя всякой мысли, ясно показывают, что ими оставлены умственныя занятия; но трудно однакож заглушить чувство любопытства, которое беспрестанно, в различных формах, проглядывает наружу. Поэтому и палестинские монахи с жаром выспрашивают обо всем, что происходит в Европе. К несчастию, из всех страстей, они избрали такую, какую им всего труднее удовлетворить, потому что весь их нерелигиозный мир составляют одни путешественники, которые по духу раздражительности, преследующей их в переездах из одной страны в другую, кажется, большею частию избегают беседы с своими хозяевами.

Я обладаю довольно спокойным характером, довольно терплив и нераздражителен, и потому, когда добрые назаретские монахи попросили меня рассказать им о генерале Бонапарте, которому так досадно было отступить от стен Акры, я с стесненным сердцем и истинно-геродотовским простодушием начал мою историческую песнь. Я рассказал моим жадным слушателям о величии французской империи, о поражении Наполеона при Ватерло и его падении. Право, я почти сам сомневаюсь в вероятности того, чему был свидетелем, и понимаю, что всякой не поверит этому. В самом деле, очень странно: большая часть этих монахов должны были находиться в Европе, когда их родныя земли, Италия и Испания, получали от Франции знаменитые уроки или едва только успевали выбраться из страшной школы завоеваний. Повидимому, невозможно, чтобы палестинские монахи не вынесли с собою из Европы некоторых подробностей о судьбе Наполеона, а между тем я видел, что рассказ о судьбе императора был вещью, неслыханною в ограде дамасского монастыря.

Впрочем здешние монахи еще несколько следуют политическому ходу дел Испании, вероятно потому, что доходы монастыря не мало зависели от щедрости их католических величеств.

Большая часть этих монахов были по происхождению испанцы, поэтому знание Миссери их языка и обычаев их отечества было для этих отшельников источником живейшего удовольствия. Беспрестанно они сходились около него и, казалось, с жадностью выслушивали кой-какие кастильские слова, которыя он произносил.

Эти монахи в здешней стране приносят огромную пользу, и очень вероятно, что они были деятельнейшими агентами християнской [59] пропаганды в Палестине до той поры, когда епископ Александр приехал туда с своим многочисленным семейством.

Мои старые друзья, монахи францисканского монастыря в Иepycaлиме, доказали на опыте свои достоинства, подвергаясь смерти для исполнения своих религиозных обязанностей. Когда я жил в их монастыре, их было сорок человек. Это были люди, наслаждавшиеся полным здоровьем. Но что же? Через несколько дней их число уменьшилось до девятнадцати. Чума переселила их в иной мир. Обстоятельства их смерти довольно любопытны, и хотя автентические доказательства этого факта заключаются единственно в итальянской газете, я нисколько не сомневаюсь в его вероятности.

Чума появилась в святой земле через три месяца после моего отъезда. Монахи пришли в страшное беспокойство. Они не думали отказываться от исполнения своих обязанностей, но к несчастию составили план действий такой, который всего скорее мог навлечь на них то, что они хотели отвратить от себя. Они вообразили себе, что оставаясь в монастыре, будут в совершенной безопасности; но умиравшие от чумы католики требовали, в последния минуты своей жизни, помощи религии. Для этого монахи избрали из среды себя, по жребию, одного, который должен был в зачумленном городе отправлять священнические обязанности. Он не должен был входить в монастырь, чтобы не распространить заразу между братией, но, возвращаясь из города, жил в доме, находившемся в некотором расстоянии от главного здания. Из этого дома была протянута веревка к колоколу, в который обреченный на жертву должен был звонить в известный час утра, если только мог. Если в условленное время не раздавался желанный звон, монахи знали, что брат их умер или находится в смертном изнеможении, и посылали другого мученика занять его место. Таким образом чума похитила двадцать одну жертву великодушного исполнения своих обязанностей.

Нельзя не удивляться твердости, с какою исполнялся этот злополучный план; но если справедливо, что устрашенное воображение помогает зарождению болезни, то трудно придумать способ, убийственный более того, который приняли эти бедные люди. Беспокойство, с которым они должны были ждать каждое утро колокольного звона, бросание жребия, уменьшавшее каждый раз для остальной братии возможность избежать смерти, выход из монастыря новой жертвы, — все это долженствовало приблизить великодушных монахов к пропасти. Когда таким образом человек предавался столь долгой, столь страшной нравственной пытке, неукротимой чуме было легко овладеть им в ту минуту, когда он удалялся от ложа умирающих, и вырвать у бедняка жизнь в то время, когда он один, оставленный всеми, беспомощно валялся в муках в грустном убежище. [60]

В большей части монастырей святой земли находятся два человека, до такой степени стоящие выше своих братий, что странно видеть, как они носят одинакое с ними платье, живут под одной кровлей, молятся у одного и того же алтаря. Я говорю о Padre superiorе и о Padre missionario. Первый управляет вверенным ему монастырем, второй занимается исполнением деятельнейшей из нравственных обязанностей церкви. Он бдительный пастырь католического стада, которого пастбища окружены мусульманами; он держит светильник истинной веры; он исправляет своих духовных овец, поучает их на добрыя дела и утешает их в скорби. Легко понять, что нужно много ума и такту для того, чтобы с успехом способствовать интересам католической церкви, в том странном положении, в каком она находится в Палестине.

Но деятельность padre Superiore еще затруднительнее и деликатнее. Он находится в беспрерывных сношениях с разными державами, и земное благосостояние его монастыря зависит большею частию от его дипломатических способностей.

Не знаю, из какого разряда духовных избираются эти два лица. Какая-то тайна скрывает обыкновенно их происхождение и причины, по которым они сделались главами монастырей. Вероятно Рим не хочет открыть миру этих тайн. Мне сказывали, что это люди с большими достоинствами, одаренные только слишком сильным честолюбием, за которое и изгнаны в отдаленные монастыри на неопределенное время, лет на восемь или на двенадцать. Туземцы и вся братия смотрят на них как на существ высших, особенных, и не без основания, потому что природа повидимому наградила их одним из тех даров, которые раздает она только избранникам.

Начальник иерусалимского монастыря был одним из замечательных людей. Его духовная и светская власть, казалось, окружила его чем-то в роде двора, и величие, которое выражалось в лице и в характере, проливало особенный свет на этих своего рода придворных. Тут не было ни камергеров, ни гвардейцев, ни орденских кавалеров, и однакож приближенные настоятеля, повидимому, разыгрывали эти роли при церемонии представления. Каждый визит, на который он допускал к себе, походил на торжественную аудиенцию.

Каждый из монахов, сколько бы он раз в день ни приходил к настоятелю, почтительно кланялся и цаловал его руку. Когда иерусалимский padre Superiore выходил из монастыря, все католики набожно спешили подойти к нему и оспаривали друг у друга счастие хоть дотронуться до него.

Величественный Padre с важностью принимал все эти знаки уважения, и на лице его ясно выражалась спокойная самоуверенность.

(пер. В. А. Солоницына)
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие английского туриста по Востоку // Современник, Том 9, 1. № 5. 1848