КИНГЛЕК А. В.

ПУТЕШЕСТВИЕ АНГЛИЙСКОГО ТУРИСТА ПО ВОСТОКУ

EOTHEN; OR TRACES OF TRAVEL BROUGHT HOME FROM THE EAST

Статья первая

На границе. — Как путешествуют по Турции. — Константинополь.

I

В Землине кипела еще вокруг меня знакомая жизнь; меня сердило и радовало еще шумное движение трудолюбивого народа, дневной свет озарял еще открытые женские лица. Но на юге глаза мои встречали уже мрачную турецкую крепость — исторический Белград. Я стоял на рубеже вечно волнующейся Европы и жаждал увидеть роскошь и нищету Востока.

Расстояние между этими двумя пограничными городами меньше пушечного выстрела, но, несмотря на то, обитатели их не имеют между собою никаких сношений. Между венгерцами на севере Савы и турками и сербами на юге лежат, подумаешь, пятдесят царств. Вокруг меня кишат люди на улицах Землина, но верно ни один из них не видал вблизи чуждой ему нации, обитающей под стенами противолежащей крепости. Их разделяют чума и боязнь чумы. Страх, внушаемый жолтым флагом, прекращает всякое сообщение. Осмельтесь нарушить карантинные законы, и вам немедленно прокричат ваш приговор с трибунала, воздвигнутого за пятдесят шагов от вас; священник не подойдет к вам с утешениями религии, а прочтет молитву стоя от вас на дуэльной дистанции; потом вас расстреляют очень старательно и наскоро зароют в лазаретную землю.

Когда все было готово к отъезду, мы подъехали к карантину, где нас встретил австрийский чиновник. Он считается зачумленным и проводит жизнь вне всякого сообщения с обществом. Гребцы на ожидавших нас лодках были такие же quasi-зачумленные. [29]

Коснувшись лица или вещи, принадлежащей Турецкой Империи, нельзя уже возвратиться на австрийскую землю, не выдержавши четырнадцатидневного карантина в больнице. Забыть что-нибудь было бы для нас величайшим несчастием, и потому мы собирались выехать из Землина как-будто покидаем планету. Несколько знакомых, оказавших нам много услуг во время нашего короткого пребывания в Землине, пришли на берег проститься с нами и спросить, все ли покончили мы на християнской земле, и не нужно ли нам еще чего-нибудь? Мы в свою очередь спросили у наших слуг: не забыто ли что-нибудь? Не потерялась ли шкатулка, в которой лежит бумажник с векселями? Bсе сокровища оказались на лицо, и мы готовы были отправиться хоть на край света. Мы пожали руку землинским знакомым, и они тотчас же оставили нас среди площадки, удаляясь в одну сторону, в то время, как карантинный чиновник подходил с другой. Он спросил нас, совсем ли мы разделались с образованным светом, и протянул мне руку. Я пожал ее — и мы надолго расстались с християнским миром.

Скоро приблизились мы к южному берегу реки; ни одного звука не вылетало из-за мрачных, высоких стен крепости, ни одного живого существа не встречали мои взоры, исключая огромного коршуна, медленно описывавшего круги, над зараженным городом.

Но вот из крепости вышла группа существ — с бессмертными душами и может быть с кое-какими мыслящими способностями; но для меня было важно совсем другое: на них были настоящие, неподдельные, неоспоримые чалмы. Они направили шаги свои к месту причала, и тут-то увидел и услышал я наконец азиятцев. Впоследствии времени я проехал Турцию от границ Сербии до Золотого Рога и от Сатулийского залива до гробницы Ахилла, но нигде не встречал таких архи-турецких лиц. Эти люди занимали одну из самых скромных ступеней на общественной лестнице и вышли нам навстречу в надежде заработать что-нибудь переноскою поклажи в город; но при всей своей бедности это были очевидно турки старого покроя, незабывшие еще гордой осанки прежних победителей.

Хотя Сербия отчасти и независима, но в Белграде, как пограничной крепости, стоит турецкий гарнизон под начальством паши. Я не знал, кто эти окружающие нас люди: солдаты или мирные граждане? На них была древняя турецкая одежда: разноцветные яркие камзолы и полукафтанья и широкие шальвары: шали, плотно обернутые вокруг стана, придавали их худым фигурам почтенную осанку, неразлучную с полнотою тела. У каждого за поясом был целый арсенал: не меньше пары огромных пистолетов, атаган или тесак и один или два кинжала различной величины и различного вида. Большая часть этих оружий были из дамасской стали и обделаны в серебро. Они составляли разительную [30] противоположность с поблекшею роскошью костюмов. Турок холит свое оружие как нельзя больше: это его point d'honneur. Он никогда не даст своему ятагану почувствовать бедность, удручающую его самого. Длинные, отвисшиe усы, белые некогда чалмы, крупными складками ниспадающие на проницательные глаза, и сухия, жосткие черты лица, — все это придавало храбрым воинам вид дикой гордости, все говорило об усилии выказать презрение к своему жалкому положению. Я очень часто замечал это у турков, помнящих еще главную эпоху своей истории. Вышедшие к нам думали, кажется, что перерезать нам горло было бы гораздо полезнее и похвальнее, чем перенесть наши чемоданы и мешки. Верный Стиль (слуга Метлея, из Иоркшира) окаменел от ужаса, увидевши поклажу своего господина на плечах этих воинственных носильщиков, и когда мы наконец двинулись в путь, он невольно оглянулся и бросил страстный взор на христианскую землю. Скоро однако же он ободрился, и двинулся вперед как человек, в голове которого бродят опасения, но который примирился внутренно со всем, что бы его ни ожидало, и готов умереть, признать Коран, или даже вступить в законный брак с несколькими женщинами.

Мусульманский квартал в восточном городе пуст и уныл; вы восходите и нисходите по неровным тропинкам, кривые и жалкие улицы ограждены печальными стенами, в которых не прорублено ни одного окна: вот открытое пространство, загроможденное почерневшими развалинами, — тут был пожар; вот горы брошенных вещей, кучи векового сору, — возле них греются на солнце огромные собаки, похожия на волков; оне лежат неподвижно и протянувши лапы, как-будто издохли. На вас важно поглядывают аисты и журавли, без всякого страху сидя на низких кровлях. Воздух, которым вы дышите, наполнен запахом иссушенных солнцем лимонов и гранатовых яблок, или, вблизи базара, благоуханием чужеземных пряностей. Вам хочется увидеть хоть какой-нибудь признак жизни, и вы крепче упираете ногою в землю, как-будто желая скрипом сапог разбудить все спящее народонаселение; но нога ваша погружается в рыхлую землю без звука, и вокруг вас продолжает царить безмолвие. Иногда встретится чалма и человеческое лицо; но ему нет до вас никакого дела: оно вас не приветствует и не презирает; вы не возбуждаете в нем ни удивления, ни досады: оно смотрит на вас как мы смотрим на декабрский снег; не в нашей воле запретить ему падать, и глупо было бы на него сердиться; Богу угодно, чтобы он шел, — а зачем, это не наше дело.

Нас пригласили к паше, и мы пошли в замок. У ворот несколько групп солдат: одни курят, другие лежат растянувшись как мертвые на холодных камнях. Мы проходим через дворы, взбираемся на лестницы, переходим корридоры и наконец вступаем в свежую, белую, оштукатуренную комнату. В одном [31] конце ее часы европейского изделия, в другом Myстафа Паша, статный, длиннобородый старик, совершенный Юпитер, и притом Юпитер в тучах, потому-что серебристый дым кальяна обвил его причудливыми облаками.

Паша принял нас с радушием и вежливостью благовоспитанного османлиса. Он хлопнул слегка в ладоши, и вся задняя часть комнаты вдруг наполнилась рабами; с уст его слетел один звук, — рабы наклонили головы и исчезли как тени. Они входили и выходили неслышно: ноги их были босы, и двери в комнате заменялись занавесами. Вскоре принесли кофе; служители, назначенные подавать его, подносили вправо и влево небольшие чашки на узком металлическом подносе, и вслед за ними к каждому из нас подходил трубочник; поставивши снаряд на полу, он вдевал в него длинный вишневый чубук и подавал его с особенною грациею, ставши на колено. Огонь горел уже среди душистых листьев, и мне стоило только приложить губы к янтарному мундштуку: дым выходил без всякого сопротивления, нежно следовал за каждым движением легких, старался, казалось, услуживать и угождать: во мне пробудилось смутное предчувствие азиятского счастья.

Азиятского счастья! А не прошло еще может быть и часу с тех пор, как я расчитывался в шумной многолюдной гостиннице, сильным звоном призывая невнимательных слуг.

В турецких владениях наследственность не играет почти никакой роли, исключая только в фамилии султана. Богатство одно из самых непостоянных, самых непрочных преимуществ, и не легко переходит к потомкам того, кто им обладает. От этого знать, дворянство состоит из служащих людей, и хотя большая часть этих вельмож очень низкого происхождения и воспитаны плохо, однако же вы очень редко заметите в них отсутствие грациозных приемов, льстивой и вежливой речи, — характеристических принадлежностей османлисов высшего круга. Это оттого, что большая часть подей, облеченных властью, обязаны своим возвышением искусству нравиться, и сохраняют в своем величии дар, которому обязаны своими успехами. Но если вы не знаете хоть немного турецкого языка, церемонияльные визиты наведут на вас скуку. Вмешательство переводчика, драгомана, убийственно для разговора. Я утомил бы вас, если бы вздумал изложить вам сущность какого нибудь частного разговора на Востоке. Путешественник может конечно, написать: «Такой-то паша показал самое живое участие к успеху паровых машин и понимает, кажется, начала, на которых основано это важное открытие; он сделал несколько замечаний насчет гигантских результатов нашей мануфактурной промышленности, выказал обширные знания касательно индейских дел и устройства компании и изъявил чистосердечное удивление к британской нации». Но весьма возможно, что вся эта куча общих [32] мест, преспокойно приписанных паше, основывается на разговоре в роде следующего:

Паша. Англичанин, добро пожаловать. Благословен из всех часов час твоего приезда!

Переводчик (путешественнику). Паша вас приветствует.

Путешественник. Скажите ему, что я очень рад иметь честь его видеть

Тут переводчик принимает дипломатическую позу и, скрестивши руки на груди, произносит следующую длинную речь, повторяемую с разными вариантами, смотря по путешественнику: «Его милость, господин англичанин, лондонский вельможа, победитель Франции, тиран Ирландии, покинул свои владения и дал вздохнуть своим неприятелям. Переплыв широкие моря, в строгом инкогнито, с немногочисленными, но верными служителями, он пришел остановить свой взор на блистательном лице великолепнейшего из пашей, начальника удивительного и чудесного Карагокугодлукского пашалыка!».

Эта тирада (сирийская, арабская или персидская, смотря по обстоятельствам), кажется путешественнику бесконечною; он боится, не сказал ли переводчик какой-нибудь глупости, и поспешно обращается к нему: «Что вы там городите паше? Кажется, вы говорите что-то о Лондоне; он еще примет меня, пожалуй, за столичного франта. Повторяю вам, что я иоркширский дворянин, член фамилии Боуклаквоу, владелец парка и замка того же имени. Я желал занять в своем графстве должность мирного судьи, и пер Англии, лорд Гретпроз, обещал исходатайствовать за меня у министров, но не сдержал слова; потом я явился в числе кандидатов на выборах в Гольдборо, и меня бы без сомнения выбрали, если бы мой противник не подкупил всего графства. Слышите же? Говоря обо мне, говорите всегда строгую истину!».

Переводчик молчит.

Паша. Что говорит наш друг, восходящее солнце Лондона? Не могу ли я чем-нибудь услужить ему в Карагокугодлукском пашалыке?

Переводчик (с очень недовольной миной). Этот англичанин, из рода Боуклаквоу, был бы, еслиб мог, в своем отечестве чем-нибудь, и вычисляет теперь, приехавши из своего парка, свои титулы и заслуги.

Паша. Конец его почестей дальше пределов земных и число доблестей больше числа звезд на тверди небесной!

Путешественник. Что сказал паша?

Переводчик. Он вас поздравляет.

Путешественник. С чем?

Переводчик. С тем, что вы не член нижней палаты. [33]

Путешественник. Я желал бы услышать мнение паши о Eвpoпе и взгляд его на Порту. Скажите ему, что палаты наши созваны и что тронная речь заключала в себе торжественное обещание сохранить целость султанских владений.

Переводчик. Ваше могущество! Англичанин, который значил бы в своем отечестве что-нибудь, если бы только мог, объявляет, что говорящие палаты и бархатный стул Англии поклялись поддерживать бессмертие султанского трона.

Паша. Удивительный бархатный стул! Чудесные палаты! (Подражал паровой машине) Все дым, дым! Джж! Джж! А колеса все вертятся, брр! Брр! У них в Англии все так. Удивительный народ! Удивительные машины!

Путешественник (переводчику). Что это с пашою, что он машет руками и говорит: Джж! Джж! Брр! Брр! Не думает ли он, что правительство не сдержит обещания?

Переводчик. Нет, ваше превосходительство; паша говорит, что у вас только и есть, что колеса да дым.

— Это преувеличено, — важно возражает путешественник, человек положительный, — хотя конечно мы очень развили практическую механику, употребление машин и подвигаем войска посредством пара с быстротою молнии.

Переводчик, охотник до чудес, опять в своей сфере, и возвышает голос: «Английский вельможа говорит, что если где-нибудь на земле произнесется неприятное для Англии слово, так им стоит только опустить в огромное отверстие, среди Лондона, безчисленное множество войска — и чрез минуту это войско, с оружием и багажом, явится на другом конце мира».

— Знаю, — отвечает паша, нимало не удивляясь. — Локомотивы мне совершенно известны. Я знаю, английские войска путешествуют на горячих угольях. Это удивительно! Джж! Джж! Брр! Брр! Колеса и дым! Да, англичане покрыли весь мир океаном тканей и жатвою стальных ножей! А все колеса! А все дым!

— Паша, — говорит переводчик, — хвалит английских ножевщиков и фабрикантов.

— Хорошо, — отвечает англичанин, — Скажите паше, что я благодарю его за гостеприимство, и что мне пора ехать.

Тогда паша, если считает гостя своего равным себе по сану, важно поднимается и говорит:

— Жеребцы и кобылы гордятся, что произвели на свет лошадей, который повезут ваше могущество к пределу его счастливого путешествия. Да будет cедло его покойнее лодки пророка на третьей реке рая! Да спит он сном ребенка, окруженного друзьями! А когда встретятся с ним неприятели, да сверкнут глаза его как глаза сорока бешеных тигров!

Переводчик. Паша желает вам счастливого пути.

Тем кончается визит. [34]

II

Часа через два или три у нас все было готово к отъезду. Слуги, татарин, конные суриджи, лошади с поклажею, составляли величественную кавалькаду. Ловкий Миссери, о котором я вам буду говорить часто, и который так верно служил мне во время моего путешествия по Востоку, исправлял должность переводчика; он был мозг нашего тела. Татарин, — вы знаете, что это такое, — это курьер, посланный от правительства; главная обязанность его доставлять куда следует депеши; но он же сопровождает и путешественников, ускоряет их путешествие и отвечает головою за их безопасность. В наружности человека, которого голова служила залогом нашему драгоценному существованию, было что-то внушающее. Черты его отличались правильностию и красотою, общими всей турецкой нации ¹. В лице его выражались гордость, уважение к собственной особе, мужество, какая-то неподдельная чувственность и инстинктивная мудрость, но непроницательный ум. Впоследствии я узнал, что он был когда-то янычаром; он сохранил еще странную, ужасную некогда для християн походку этих воинов, — покачивался на ходу с боку на бок с какой-то оригинальной претензией на важность, так-что на сцене точное подражание этой походке приняли бы за преувеличение. Костюм усиливает странное впечатление этой поступи. Тяжелая масса оружий на груди заставляет корпус подаваться назад. Члены обвешаны множеством одежд, и это придает фигуре величественную полноту, заставляя ее тяжело покачиваться направо и налево. В сущности эта огромная масса шерсти, бумаги и шолку, серебра, меди и стали, вовсе не способна ходить пешком; каждый шаг расстроивает ее гармонию. А бегать... наш татарин пустился бежать только один раз, за куропаткой, убитой Метлем из пистолета; и это усилие произвело самый комический эффект, какой только можно ожидать от неуместного употребления человеческих сил. Но посадите его на седло, и татарин в своей сфере: тут он дома, в своем жилище, в жилище своих предков; трубка — его домашний очаг.

Наш татарин, главнокомандующий нашими войсками, показался, когда подчиненные его уже кончали приготовления к отъезду; он пришел свежий, в хорошем расположении духа, только-что из бани. Османлисы всегда ходят в баню, перед отъездом в дорогу; он был старательно одет с ног до головы; от пояса до горла обвешан оружиями и другими вещами, необходимыми в походе. [35] По дороге от Белграда к Стамбулу нигде нет недостатка в воде, но наш татарин наследовал свои привычки от предков, и потому старательно осмотрел, полон ли его мех, и хорошо ли привязан к седлу, возле блаженного чубука. Все исправно, он пускает в суруджи град страшных проклятий и готов ехать хоть тысячу миль; но прежде, нежели предастся сладостному бездействию в мраморных залах стамбульских бань, он совершенно изменится, он уменьшится. Ответственность, строгая воздержность, неусыпная и неутомимая деятельность сделают из него только часть того толстого Мустафы, который вывел его за врата Белграда.

Суриджи — это погонщики вьючных лошадей, большею частью цыганы. Печальна их доля; они последние в людском роде и на них позволено вымещать все проступки высших (в той числе и лошадей). Но часто бедняк производит эффект сильнее своего господина, и, на зло всеобщему презрению к бедным суриджи, их смуглая кожа и щетинистая борода доставят им почетное место на первом плане ландшафта. С нами было два таких существа; каждый из них правил лошадью, к хвосту которой была привязана другая. Только невероятные усилия могли заставить твердые и угловатые европейские чемоданы подчиниться новому порядку и спокойно лежать на седлах; но наконец все устроилось, и глаза мои заблистали от радости, когда наша маленькая группа проехала по излучистым улицам города и великолепно растянулась вдоль по долине. Только один из нас не гармонировал с этою сценой, — слуга Метлея, Иоркширский уроженец, о котором я уже упоминал. Покрытый плащом, он с мрачным видом правил своею лошадью и старался сидеть на турецком седле как на английском.

У Метлея и у меня были английские седла, но, кажется, нам было бы также хорошо, если ещё не лучше, подражать в этом случае нашему татарину. Седло его как башня возвышалось над небольшой длинношерстой лошаденкой. Без сомнения я устроился бы также, если бы имел время поближе познакомиться с страною. Еще в Англии, когда я размышлял о предполагаемой поездке на Восток, мне пришла в голову счастливая мысль, которую советую вам заметить: я взял с собою пару обыкновенных шпор. Они принесли мне много пользы в моих длинных поездках верхом, дали мне средство поддерживать усердие множества жалких кляч, на которых я ездил. Угол восточного стремени очень плохо заменяет шпору.

Турецкий всадник, сидя на седле высоко над спиною коня и правя мундштуком страшной силы, заставляет свою лошадь поднимать голову и бежать иноходью; это законная дорожная побежка. Товарищу моему и мне, на английских седлах, было трудно заставлять наших лошадей итти иноходью; скучно было проехать тысячу миль впереди свиты, почему мы обыкновенно и составляли appиepгард нашей большой армии; мы ехали шагом, пока поезд не [36] oпeрежал нас на небольшое paзcтoяниe, и потом догоняли его галопом.

Мы ехали уже два или три часа. Шум и тревога, сопровождавшие наш выезд, теперь прекратились. Деятельность нашей группы уменьшилась к исходу дня; ночь настигла нас при въезде в большой Сербский лес. Мы должны были проехать с сотню миль этим лесом. По oбе стороны дороги тянулись бесконечные ряды дубов, мрачно возвышаясь над нашими головами, как войско великанов. Мы напрягали слух, желая уловить какой-нибудь звук, который изобличил бы присутствие живого существа в этой массе зелени, голос какого-нибудь животного, крик ночной птицы; но ничто не нарушало безмолвия, исключая голоса кузнечиков, населявших каждый кустарник и наполнявших глубину леса безпрерывным жужжанием, однообразнее самого безмолвия.

Сначала ехали мы в темноте, но скоро взошла луна и бросила на блестящие оружия и смуглые лица наших спутников такой бледный cвет, что татарин, человек сметливый и опытный, подумал, как бы не встретиться нам с лешими, и немедленно принял все употребительные в таком случае предохранительные меры. Это, как и все трудные дела, возложено было на бледных суриджи: они подняли ужасный крик, наполняя страшное уединение леса мрачным воем. Эти предостережения не прекращались ни на одно мгновение, и в самом деле были увенчаны полным успехом: мы не встретили ни одного лешего.

Гораздо раньше полуночи достигли мы деревушки, где должны были провесть ночь. Она состояла из дюжины землянок, расположенных на клочке земли, с трудом завоеванном у леса. Жители говорили на славянском наречии. Миссери знал русский язык и мог легко с ними объясняться. Мы устроили нашу главную квартиру в четырехугольной комнате с выбеленными стенками и земляным полом. Ни следа мебели, ни признака присутствия женщин. Нас уверяли однакож, что эти сербские крестьяне живут в довольстве, но тщательно скрывают от всех свое богатство и жон.

Поклажа, снятая с лошадей, дала нам средство меблировать эту лачугу. Пара тюфяков, разложенных на полу, и мешок под голову, составили превосходные диваны. Вскоре разобраны были около нас в живописном безпорядке чемоданы, шляпные ящики, портфели, книги, карты, блестящее оружие. Из чемодана Миссери выглядывали кое-какие гастрономические принадлежности, а в деревне мы надеялись найти что-нибудь съестное. Сначала жители ее объявили, что курицы их — старые девы, а коровы еще не за-мужем; но наш татарин произнес такое звонкое ругательство и так решительно схватился за ятаган, что немедленно полились ручьи молока и воздвиглись горы яиц. [37]

Как только разлилось перед нами благоухание чаю, мы тотчас заметили, что для людей, сидящих на земле, чемодан может заменить место стола; два тамошние уроженца, поумнее, не без ycпеxa разыграли роль подсвечников; остальные поселяне столпились в конце комнаты на пороге открытой двери и смотрели на наш пир с благоговейным и важным вниманием.

Первая ночь первой кампании (как миролюбива ни была бы эта кампания) оставляет глубокий след в жизни. Как сладко освободиться от истертой европейской цивилизации! О, мой любезный союзник! Разостлавши в первый раз ваш ковер среди этих восточных сцен, вспомните на минуту о ваших соотечественниках, проводящих жизнь свою на площадях, на улицах или даже (это участь многих) в деревенских домах; вспомните о тех, чье время уходит все на комплименты, приглашения и сожаления, что не могут принять его; вспомните о прикованных к длинным столам в столовых залах, о задыхающихся на балах, — вспомните о них, подумайте, сколько бедняков проводят жизнь таким приличный образом, и вы с гордостью насладитесь вашим освобождением.

Я должен однако же сознаться, что как ни приятно спать на земле, но встается рано, как на другой день сватьбы по расчету. Задолго до рассвета мы уже были на ногах и позавтракали; потом, пока при свете факелов седлали лошадей, прошел довольно скучный час, наконец все было готово, и мы снова двинулись в путь. Закутавшись в плащи, мы сначала мрачно подвигались в темноте, изредка меняясь несколькими словами. Но вскоре заря заалела на востоке, и кровь заиграла в наших жилах так весело, что даже суриджи подняли на минуту головы и на лицах их мелькнуло что-то в роде удовольствия

В европейской стране переезд из места в место отнимает у путешественника самую незначительную часть времени, которым он может располагать; пока вертятся колеса, он может предаваться мыслям, пробуждаемым переменою местности и разными встречами; но он не забывает, что это состояние только временное, и всегда уносится к предстоящей цели путешествия. Привычный ход мыслей у туриста прерван, но не успеет он еще свыкнуться с новым, как уже мирно поселился в отели. Не так на Востоке. Проходят дни, недели, даже целые месяцы, а нога ваша не покидает стремени. Наслаждаться свежим воздухом утренней зари, ехать впереди или позади блестящей кавалькады до захода солнца, через горные ущелия, долины, степи, — это делается вашим образом жизни, и вы кушаете, пьете, погоняете коня и проклинаете комаров также систематически, как пьют, едят и спят друзья ваши в Англии.

Если вы благоразумны, вы увидите в этом длинном периоде наступательного движения не просто переезд с места на место до цели вашего путешествия, но одну из тех редких эпох жизни, в [38] которые преобразовывается характер человека, то есть сам человек; смотрите с этой точки зpeния, и вы вскоре почувствуете себя счастливым и довольным на cедле, заменяющем вам комнату. Что касается до меня и моего товарища, то мы в начале пути часто забывали и Стамбул, и турецкую империю, и помнили только прошедшее. Мы блуждали на берегах Темзы, не той старой и мрачной Темзы, которая омывает стены парламента, и в которой топятся с отчаяния молодые девушки, но той, которая была некогда нашим товарищем в этонской коллегии и боролась с нами во время нашей юности, пока мы не стали сильнее ея. Мы смеялись над товарищами детства, хохотали во все горло и беседовали с величественным Сербским лесом также запросто, как будто с Виндзорским парком.

Мы ехали медленно; лошади, нагруженные нашею поклажей, отставали и не позволяли нам делать более пяти миль в час. Но иногда, в особенности ночью, овладевала всеми какая-то мания движения, въючных лошадей подымали в галоп, — чемоданы и мешки прыгали и плясали на усталых боках их так сильно, а суриджи так усердно наделяли их градом ударов, криков и ругательств, что невозможно было ни остановиться, ни замедлить бег; остальная кавалькада пускалась тоже в галоп, и мы с радостными кликами гнали перед собою вьючных животных как стадо диких коз, заставляя их взбегать на холмы и сбегать в долины, и останавливаясь перевести дух не прежде, как по прибытии на место ночлега.

Расстояния между станциями были очень различны; иные были миль в пятнадцать или двадцать, — не больше; но два раза мы на однех и тех же лошадях в один день проехали по шестидесяти миль.

Когда мы наконец выехали из лесу, дорога пошла по стране чрезвычайно похожей на английский парк. На свободной от леса и покрытой зеленью земле паслись стада и пестрели группы величественных дерев.

Львы ² здесь свирепствуют очень мало: вас не приглашаюсь пролить слезу на гробнице какой-нибудь знаменитости, не заставляют приносить дани движения ни живым, ни мертвым, нет ни одного сербского или болгарского литератора, от свидания с которым вы не могли бы себя уволить: вы ничему не обязаны удивляться, ничего не обязаны хвалить. Единственный общественный памятник, красующийся на этой дороге, выстроен недавно, но считается образцом восточной архитектуры. Он имеет вид пирамиды и построен из тридцати тысяч черепов, доставленных, если не ошибаюсь, в начале этого столетия верными сербами. Не ручаюсь за [39] верность года, но, кажется, первый череп был положен в 1806 году. Стыдно, но должно признаться, что, выехавши до рассвета, мы проехали мимо этого образцового произведения в темноте и таким образом избавились от необходимости удивляться величавой простоте фантазии архитектора и красоте фриза.

Мы могли бы ожидать встречи с людьми опасными; но нам попадались на глаза разбойники только мертвые, хотя и непогребенные; несчастные сидели на высоких колах, и поперечные перекладины поддерживали их так хорошо, что скелеты их, покрытые еще остатками беловатого, воскоподобного мяса, грелись на солнце и смотрели без глаз.

Однажды мне показалось, что дорога идет в гору круче обыкновенного, и я подумал, что мы приближаемся к Балканам. Как военная граница, Балканский хребет ничтожен. Такого мнения майор Кеппель, исследовавший их с восточной стороны в военном отношении, и действительно, в Софийском дефилее, по которому мы ехали, нет ни одного узкого ущелья, ни одной слишком крутой возвышенности, которая могла бы надолго замедлить движение осадной артиллерии.

Перед Адрианополем Метлей заболел, а когда мы прибыли в город, и вовсе слег. В Адрианополе был английский консул, и я думал, что дом его, по восточному выражению, сделается домом моего больного товарища. В обыкновенное время оно так и было бы, но теперь, когда чума опустошала страну, страх овладел консулом. Итак Метлей, надежда древней фамилии, лежал, неизвестно при смерти или нет, на тюфяке, разостланном на полу, лишенный всяких материяльных пособий, которые облегчили бы его страдания, лишенный даже утешительной беседы друга.

Чувства нежности и сострадания проистекают, кажется, до некоторой степени из привычки жить взаперти. По крайней мере в то время, о котором я теперь говорю, жизнь на открытом воздухе или усталость после утомительного пути притупили мою чувствительность до такой степени, что я не мог выносить этой болезни и не без презрения смотрел на моего товарища, как-будто несчастный виноват в потере здоровья, как-будто это с его стороны недостаток энергии. Мне пришла даже в голову мысль, совершенно впрочем ложная, что он притворяется. Вы видите, я говорю откровенно; и после этого признания я уже должен снисходительно смотреть на дикие и варварские поступки поселян или животную жестокость солдат. Бог свидетель, что я старался смягчиться и показать сочувствие, которого во мне не было; но эти усилия ни мало не уменьшали страданий больного.

Мы обратились с просьбою о помощи к одному важному, как кажется, армянину, полусвятоше, полухикиму, т. е. медику. Перебирая зерна своих чоток, он пристально смотрел на больного и вдруг сильно ударил его в грудь. Метлей мужественно скрыл боль, он [40] думал, что посредствои этого удара доктор хотел узнать, не чумою ли он болен.

Мы находились в сильном замешательстве: больного не на что было положить, нечего было дать ему поесть, кроме тонкого, твердого, гибкого темного вещества из муки и истертого жернова, и называемого хлебом. Пациент разумеется не питал большого доверия к своему медику, и лучшее средство спасти его было, по всей вероятности, избавить его от этого доктора и перевезти к какому-нибудь более сострадательному консулу. Но как это сделать? Метлей был так слаб, что не мог держаться на седле, а экипажи на колесах, как средство путешествия, здесь неизвестны. Есть нечто называемое арба; это повозка, везомая быками; в ней катаются для развлечения по полям жоны богатых людей. Этот экипаж сделан грубо; но в простой архитектуре его есть что-то величественное. Одним словом, если бы сын вашего плотника вздумал сделать для маленькой Амалии такую же карету, как у лорда пера, непременно вышло бы нечто в роде турецкой арбы. В этой части земного шара никто не слыхивал, чтобы лошадей запрягали в экипаж; но нужда — мать нововведений, точно также как и изобретений. Я, кажется, имел основание утверждать, что у нас часто употребляют лошадей таким образом; говорил, что законы природы действуют одинаково на все в мире (исключая Ирландию), — что истинное в центре Лондона, должно быть столько же истинно и в Адрианополе, — что это не совсем богословский вопрос, потому что, если рассудить здраво и безпристрастно, так поездка Метлея в Стамбул в карете, запряженной лошадьми, не может иметь никакого влияния на законность мусульманского исповедания. Так-то бедный терпеливый рассудок хотел вступить в продолжительный спор с азиятским предрассудком, и есть надежда, что лет в полтораста, он действительно убедил бы, что запречь лошадей в карету — в числе возможностей. Но Миссери, нашел между тем, с помощью нашего татарина, средство кончить несогласие: он сам запрег лошадей.

Больно мне было видеть, что бедный товарищ мой доведен до этого положения. Он был молод летами, но уже ветеран-путешественник; едва только достигши совершеннолетия, он посетил уже Индию и проехал Россию так скоро, что, судя по времени, которое употребил для переезда по империи, можно было подумать, что она не больше какого-нибудь германского княжества. А теперь он должен был, как Георгианна, сидеть согнувшись в арбе. Он терпел много; экипаж был без рессор, дороги для колес вовсе не было, и арба шла по полям, подпрыгивая и подскакивая с такой силой, что как ни гибок язык у сатаны, но и тот, кажется, вывихнулся бы от толчков.

Целый день больной лежал скорчившись за решотками арбы, и я с трудом мог осведомляться, как он себя чувствует. Только [41] ввечеру узнал я, что ему не хуже, что он не потерял еще надежды прибыть некогда в Константинополь.

Я безпрестанно смотрел на карты и вообразил, что совершенно знаю дорогу, по которой мы едем. Но за Адрианополем путь наш пошел гораздо прямее на юг, нежели я думал, и я с особенным удовольствием, с удивлением, почти не веря своим глазам, очутился вдруг на берегу моря. Чрез минуту волны его начали разбиваться о копыты моей лошади. Но для меня было недостаточно слушать журчание вод; видеть голубую Пропонтиду, это не значило еще знать ее, обладать ею. Я захотел опуститься в ее глубь, утушить пламя моей страсти в ее волнах; и когда старый Мустафа (так искусно отгоняющий леших) обернулся взглянуть на того, кого провожал, он с ужасом увидел, что человек, за безопасность которого он отвечал своей головой, был одержим каким-то бесом, толкнувшим его в воду.

В последний день нашего пути мы выехали очень рано и с самого отъезда до той минуты, когда укрылись за стенами столицы империи, должны были выдерживать напор холодного урагана, дувшего нам прямо в лицо, из татарских степей, неумолимого и жестокого как завоеватель, вышедший из северных стран. Слуга Метлея всех более страдал от этой непогоды; он держался на седле, пока мы достигли Стамбула; но члены его окоченели и мозг был поражен до такой степени, что когда его ссадили с лошади, он упал без чувств. У него сделалась опасная лихорадка.

Татарин наш, истомленный трудами и усталостью, с ношею семи наполненных водою мехов, окутанный многочисленными шалями и одеждами, был теперь только слабою тенью прежнего существа. Он обтаял, этот великий Мустафа, принявший две недели тому назад начальство над нашею кавалькадой, блистательный и лучезарный, как молодой супруг, вышедший из брачной комнаты.

Миссери казалось подверг свои силы слишком сильному испытанию; но он ни мало не утратил своей спокойной энергии. Он был задумчив и озабочен, — он узнал, что чума показалась в Константинополе, и боялся, чтобы двое больных и плачевный вид всей нашей труппы не доставили нам дурного приема в Пере.

Мы переправились чрез Золотой Рог и только что причалили к берегу, как явилось несколько жалких фигур перенести нашу поклажу. Мы пустились в путь дрожа от стужи и промокли до костей и очень походили на утопленников, выброшенных за порог королевским человеколюбивым Обществом ³, как невозвратимых никакими средствами к жизни. Поддерживая больных, мы взбирались на скверные лестницы, несколько раз проходили по узким проулкам и наконец прибыли в главную улицу Перы, с [42] слабою надеждою, что нас не примут с первого же взгляда за зараженных чумою, и что перед нами не затворятся вследствие этого двери всех християнских домов.

Вот как изменились мы с тех пор, как весело выступили из ворот Белграда. Лихорадка и порыв cевepo-восточного ветра сбили нас с ног.

Миссери имел сильное влияние на дом Джиузеппини, и нас приняли там, хоть и не без страха и содрогания.

III

Мы нисколько не намерены участвовать в концерте криков, прославляющих мечети и минареты, но все-таки похвалим кое-что в Стамбуле; можно, напр., похвалить его гавань, можно заметить, что ни к одному городу море не подступает так близко. Тут нет ни рифов, покрытых раковинами, ни песчаных отмелей, ни тинистых рек, ни каналов, наполненных черною жидкостью, ни шлюзов; ничто не разделяет сердца столицы от глубоких вод. Вы ходите по самому шумному стамбульскому рынку, — вам захотелось отдохнуть под великолепными кипарисами, которые вы видите вдали перед собою, — что ж, стоит только переплыть бездонный Босфор. Из вашей гостинницы вы желаете отправиться на базар, путь вам лежит по Золотому Рогу, где может поместиться тысяча линейных кораблей. Вы привыкли к гондолам, скользящим по Венеции; здесь, в Стамбуле, вы встречаетесь на улице с стодвадцати-пушечным кораблем. Венеция отшатнулась от материка; в старые годы своей славы, она посылала первого своего сановника обручаться с морем; но бурная невеста дожа — покорная раба султана; она приносит к стопам его сокровища мира, она переносит его из дворца во дворец; она каким-то волшебством заставляет ветер ласкать бледные ланиты своего господина и владыки; она подводит флот к воротам его сада; она охраняет стены его сераля; она поглощает интриги его министров; она прекращает всякой скандал при дворе; она избавляет его от соперников; она закрывает уста его жонам, если он на них не доволен. Велики тайны морской пучины!

Во все время моего пребывания в Константинополе там свирепствовала чума, хоть и не очень сильно. Присутствие ея, не очень впрочем приятное, придавало что-то таинственно-заманчивое первым минутам, посвященным мною знакомству с большим восточным городом. Чума придавала особенный оттенок, особенный характер всему, что я чувствовал и видел; оттенок этот был мрачен, но очень шел к печальным памятникам падшего величия, дряхлого могущества. Чума присоединяется ко всему истинно-восточному: она вместе с правоверными живет в самых [43] священных кварталах: перские платья и шляпы считаются столько же непричастными заpaзе, сколько и некрасивыми. Но богатые меха, дорогия шали, шитые туфли, позолоченная сбруя, запах алоэ, проницательный аромат патчули, — вот признаки присутствия чумы. Покинувши гордый Лондон, центр обширнейшего и могущественнейшего государства в мире, вы переноситесь в столицу восточного государя и встречаете упадшую власть, поблекшее величие, возбуждающее насмешку; но если мрачный ангел чумы в Стамбуле, он сильнее всякой армии, ужаснее Солимана в эпоху его славы, — он придает такую торжественность, такое величие слабой столице, что вы следите за тенями умершего царства с очевидным почтением...

Почти все европейцы, живущие на Востоке, убеждены в том, что чума передается посредством прикосновения к зараженным вещам, и что смертоносные атомы преимущественно скрываются в мехах и материях. Не так опасно дышать одним воздухом, с чумным больным или даже трогать его кожу, как коснуться малейшей частицы шерстяной или нитяной ткани, которая была в зараженном месте. Если это мнение основательно, чуме страшно способствует обычай, существующий между жителями Стамбула. По смерти османлиса разрезывают одно из его платьев на кусочки и рассылают их на память друзьям покойника. По понятиям европейца, ничто не может быть пагубнее этого подарка; он часто заставляет живого не только помнить о мертвом, но еще и следовать за ним в могилу.

Пока свирепствует чума, европейцы выходят на улицу только в необходимых случаях и тщательно избегают всякого соприкосновения с людьми, мимо которых должны проходить; в этом отдалении поведение их составляет совершенную противоположность с поведением правоверных: мусульманин идет без всякого опасения, будучи уверен, что на нем покоится взор Господень; он совершенно примирен с судьбою, одинаково готов жить или умереть. Европейцы ходят задумчиво, боязливо, стараются избежать смерти, и некоторые (в особенности французы) думают, что, закутавшись в навощенную ткань, могут смягчить удары рока.

Несколько времени можно ходить по стамбульскии улицам, избегая страшного соприкосновения. Хотя турки глубоко презирают страх европейцев, но вообще очень вежливо уступают безполезной и нечестивой, по их мнению, предосторожности. Они вас пропустят, если могут; но как только вы углубились в узкие улицы многолюдных кварталов, то нет уже никакого средства избежать соприкосновения.

Что касается до меня, я уберегся не надолго. Прошел день, и просьбы моей хозяйки начали терять свою силу; оне не могли удержать меня от зараженной части Золотого Рога. Я обещал старательно избегать соприкосновения со всеми возможными вещами, как бы соблазнительны он ни были. Я вышел осторожно и [44] благополучно дошел до берега; но прежде нежели лодка моя была готова, несколько человек жалкого виду быстро сошли с лестницы, неся труп зараженного, который хотели похоронить между правоверными, на противоположном берегу. Я стоял как раз на дороге процессии и не только коснулся людей, несших тело, но, кажется, даже задел за ногу мертвеца, свесившуюся с носилок. Этот случай, естественно, сделал меня врагом теории контагионистов. Я отверг их учение и принял систему гораздо удобнее: начал ходить куда вздумается, не принимая на себя труда избегать опасного соприкосновения. Теперь мне кажется очень вероятными, что европейцы правы, и что чума действительно можеть переходить от одного человека к другому; но в пребывание мое на Востоке я смотрел на эти вещи глазами фаталиста, так что во время свирепствования египетской чумы я жил среди умирающих без всякой боязни; а мне бы от нее не уйти, если бы я вообразил себе, что всякое прикосновение должно быть смертельно.

Вы зашли в узкую, излучистую, мрачную улицу, огороженную двумя большими белыми стенами — и вдруг встречаете идущую массу кисеи и кашемира; это идет дама; за нею рабыни; она плетется неловко, спотыкается, обремененная неудобной одеждой. В тяжелой обуви и двух парах туфель она более похожа на гроб, нежели на султаншу. Но женщина высказывается: сознание власти и красоты проглядывает сквозь тяжелый и смешной костюм. Вы видите только два кончика розовых пальцов и две черные, блестящие, ослепляющие вас точки. Она смотрит, оборачивается, озирается, не наблюдает ли за нею какой-нибудь мусульманин; потом, внезапно приподнимая с лица покрывало, яшмак, она является во всем блеске красоты. Брови ее тонки как дуга молодого месяца, уста сжаты в гордом выражении, вы поражены, удивлены, вы бледнеете, вы сильно взволнованы. Она видит это и улыбается; рука ее протягивается к вам, розовые пальцы касаются вас; вы взволнованы до глубины души, — и вдруг величественные уста ее раскрываются, и она произносить: «юмур джак! християнин, у меня чума! Передаю ее тебе!». С этими словами она исчезает, хохоча и вперивши в вас свои черные большие глаза. Вы остаетесь под волшебною властью этого взгляда; у вас делается лихорадка, вы замыкаетесь у себя в кабинете, не хотите никого видеть; медик приносит вам лекарства, и чрез восемь дней вы умираете, все еще чувствуя на себе взор черных глаз мусульманки. Это называется у нее шуткою. Что касается до меня, я не желал еще умирать и расхохотался; это немного сконфузило даму; она сердито приподняла свой яшмак и величественно пошла дальше, покачиваясь с боку на бок. Рабыни ея, сначала смеявшиеся забавной выдумке своей госпожи, погрузились в печальное молчание; он были в совершенном отчаянии, что не удалось обмануть христианина. Эта шутка конечно не нова, но в Турции любят древния установления и старые увеселения. [45]

Вскоре по приезде нашем в Константинополь Метлей начал поправляться; нельзя было однако же надеяться, чтобы он оправился достаточно для зимнего путешествия, и я решился не покидать его до совершенного выздоровления. Я запасся лошадью и трубкой спокойствия ⁴ и взял себе учителя турецкого языка. Я очень старался понять этот язык и наконец ознакомился несколько с его синтаксисом; турецкий язык обогащен, можно даже сказать — отягчен арабскими и персидскими словами; они служат большею частию для выражения религиозных чувств, догматов, для обозначения предметов искусства и роскоши, бывших вовсе неизвестными татарам, предкам нынешних османлисов; но склад и дух языка еще полны жизни, и медовые слова константинопольского лавочника до сих пор понятны миллионам неукротимых номадов северной Азии. Конструкция языка, особенно в длинных фразах, очень похожа на латинскую; период развивается медленно, украдкою, до самого конца не показывая, к чему ведет речь; тут ставится окончательное, решительное слово, дающее смысл и связь всему предъидущему. Если вы участвуете в подобном разговоре, то внимание ваше не притупляется, а напротив того, оживляется все более и более по мере того, как развивается фраза.

Османлисы говорят хорошо. В странах с европейскою цивилизацией обязанность убеждать судей предоставлена людям, посвящающим себя исключительно этому занятию; но в Турции этого разделения труда никогда не существовало, и всякой сам себе адвокат. Важность реторики неизмерима, потому что дурная речь поставляет в опасность все имущество оратора, его пяты и свободное отправление легких. От этого большая часть турков говорят с подробностями, делая выводы за выводами, как правоведы. Покупка на базаре малейшей безделки сопровождается длинными речами, и вечная неизвестность ценности продаваемых предметов открывает бесконечное поле красноречию. Продавец всегда запрашивает за товар цену несравненно выше той, за которую уступит его после, и это составляет вечный источник неудовольствия для англичан, не понимающих как честный купец может назначить за вещь, которую надеется вам сбыть, цену гораздо более той, за которую наконец отдает ее; а это оттого, что константинопольский купец не имеет другого средства узнать приблизительно цену своего товара. Затруднение это понятно, если сравнить торговую систему Востока с тою, которая принята у нас. В Англии, как и во всякой другой большой торговой стране, масса купленных или проданных вещей переходит чрез руки оптового торговца; он ссорится и спорит с целой нацией покупателей, заключая торговые сделки [46] с купцами, занимающимися розничной торговлей. Довольно нескольких значительных сделок, чтобы ценность товара установилась во всем государстве; но в Турции, по старой привычке и за отсутствием капиталов и кредита, негоциянт, ввозящий товар, оптовый торговец и розничный коммисионер, поверенный, лавочник, — все это соединяется в одном лице. Какой-нибудь Мустафа, или Абдалла, или Хаджи Могамед, возвращается с берега, неся под мышкою небольшой сверток товаров, купленных у капитана греческого судна. Пришедши на свое обычное место на базаре, он раскладывает товары перед конторкою своей лавки и сам садится на конторку; потом, закурив трубку, остается неподвижен на своем посте, терпеливо ожидая, что судьба пошлет покупателя, который даст хорошую цену за товар. Но только ряд попыток открывает ему эту хорошую цену. Для определения требования на его товар у него только одна мерка — цена, предлагаемая ему покупателями. Поэтому он сначала запрашивает самую отчаянную цену, и потом понижает запрос постепенно, пока не найдется действительный покупщик. Все это порождает борьбу, неисчерпаемый источник споров. Если продавец заметил, что вещь пленила взор надежного покупателя, он заводить речь. Он осыпает тощую шолковую материю или мохнатое сукно цветами восточного красноречия. Покачивая рукою с медленною грацией, он развивает свои волнистые периоды, и пускает их в покупателя как метательное оружие. Покупатель выслушивает всю речь серьёзно, с глубоким вниманием, потом наступает его очередь. Он подробно начинает излагать причины, непозволяющие ему платить за вещь в двадцать раз дороже настоящей цены. Прохожие, привлеченные диспутом, вмешиваются и принимают в нем участие; продавец возражает и сбавляет немного цены, что вызывает на новый спор. Благочестивый и богатый купец-мусульманин иногда разыгрывает роль с большим достоинством. Он принимает позу важного сановника и принимает подходящих как просителей, а не как покупателей. Он выслушивает терпеливо до конца длинную речь, оканчивающуюся предложением известной платы, и сухо и кратко отвечает односложным йок, нет.

Я как-будто заглянул в древний языческий мир. Долго занятое изучением военных предметов, сердце мое разучилось сочувствовать поэзии. Я присмотрелся к огню сражений — и не замечал огня человеческой фантазии, не столько жгучего, но более прекрасного. В книгах, которые я тогда читал, я любил следить за правоверными воинами по пескам Аравии, итти по ужасным следам татарского нашествия. Окруженный в Константинополе сценами, полными интереса для любителя классической древности, я отгонял пробуждаемые ими воспоминания, как отбросил бы от себя старую греческую грамматику. Я обратил взор свой к великолепному Востоку, забыл древнюю Элладу и все чистые богатства, завещанные ею [47] этому прозаическому миру, так сильно привязанному к факту. Но однажды случилось мне быть на возвышенности близь Перы; я наслаждался зрелищем великолепного города и живых вод; потом я взглянул далее, за Скутари, полускрытый грустными кипарисами, потом еще дальше и еще выше увидел я на небе белое облако, не изменявшееся от движения ветерка; оно сияло яркой и чистой белизной как покрывало Цитереи, и блистало пленительным огнем, как-будто из-за прозрачной пелены искрились очаровательные глаза какой-нибудь богини. Я страшно ошибся в высоте и в расстоянии этого предмета, сосредоточившего на себе мое внимание. Вскоре я узнал в нем белоснежную вершину Олимпа...

Комментарии

1. Постоянные браки этих людей с первыми георгийскими и черкесскими красавицами одержали верх над природным безобразием их татарских предков.

2. В Англии называется львом все, что обращает на себя внимание порядочного человека, на что надо взглянуть ради тона, напр. заезжий поэт, коpoль с островов Тихого океана, знаменитая картина, и проч.

3. Филантропическое общество в Лондоне, для спасения утонувших, задушенных и пр.

4. Трубка спокойствия — это длинный чубук, неудобный для дороги. Она служит верным признаком, что ее владелец ведет оседлую жизнь или остановился на долгий отдых во время путешествия.

(пер. ??)
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие английского туриста по Востоку // Современник, Том 8, 1. № 3. 1848