Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

С. Д.

ДВА ГОДА В КОНСТАНТИНОПОЛЕ И МОРЕЕ

(1825 и 1826 гг.)

ИЛИ ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О СУЛТАНЕ МАХМУТЕ, ЯНЫЧАРАХ, НОВЫХ ТУРЕЦКИХ ВОЙСКАХ, ИБРАГИМЕ ПАШЕ, СОЛИМАНЕ БЕЕ И ПРОЧЕЕ.

(Продолжение)

Еще не все янычары были, однако ж, истреблены: три другие казармы, не в дальнем расстоянии от первой, обречены были также на гибель. Скоро она постигла их, и янычары были или расстреляны, или зарезаны, за исключением весьма немногих, кои успели спастись в Азии или убежали в Белградский лес, за 7 миль от Константинополя. Наконец, одних суток довольно было для конечного истребления ужаснейшего войска в Оттоманской Империи. Около двадцати высших чиновников, поклявшихся с самого начала Гуссейну в верности, были пощажены одни. Их Ага или главноначальствующий, которого головы требовали мятежники, спешил, как скоро муфти провозгласил проклятие сему полчищу сбросить с себя янычарскую шапку, [390] топтал ее ногами, и надел, вместо ее, чалму нового войска.

Канонеры дрались, как львы. Будучи устроены полками со времен Селима, они продолжали и при Махмуте исполнять свой талым или ученье: вот причина соперничества между ними и янычарами, соперничества, которым Султан умел воспользоваться.

Гуссейн-Ага-Паша, получил достоинство Хана, которое поставило его даже выше Великого Визиря, и сделан был Сераскир-Пашею, главнокомандующим турецких войск Вскоре за сим Султан лично благодарил всех тех, кои отличились в битве, и дал им название Аскер-Мугаммед, войско Maгометово. При всем том, он не дремал на кровавых своих лаврах, и принял меры для истребления зла в самом его корне. По его приказанию, Великий Визирь, окруженный палачами, поселился в палатке, на дворе Ахметовой мечети, где развевалось победоносное знамя Магометово, тогда как Гуссейн, ходивший по улицам с несколькими сотнями вооруженных людей, останавливал на удачу жителей столицы и спрашивал у каждого: мусульманин ли ты, или янычар?... Большая часть из них [391] отвечали поспешно и без запинки: я—мусульманин. Некоторые, однако ж, предпочитая смерть речам, несогласным с их чувствованиями, говорили, что они янычары и гордятся тем. Нужно ли прибавить, что, быв притащены на ипподром, они мгновенно были умерщвляемы? К вышеупомянутому запросу Гуссейн присовокуплял: как тебя зовут и какое твое звание? Тех, чьи ответы не вовсе были удовлетворительны, приводили в наскоро составленные судилища, и там должны они были предъявлять свои бумаги, представлять в свидетели людей известных и доказать всегдашнюю свою преданность государю и вере. В один такой набег Гуссейну показалось, что он узнал Густу Янычарского, переодетого в армянское платье. “Приятель,—сказал он ему: “какой ты веры, армянской или католической?”—Католической,—отвечал несчастный, несколько смутившись.—“Если так, то прочти мне символ твоей веры”. Янычар не мог сказать ни слова. “Я поймал тебя”, сказал шут Гуссейн: “я узнаю в тебе Густу 14-го полка”,—и велел его отвести на казнь.

Сия резня продолжалась более двух недель. Не только янычары, которых удалось отыскать, и люди, уличенные в [392] единомыслия с ними, были преданы смерти, но даже все люди, замеченные во время бунта против Селима, которым список хранил у себя Гуссейн-Паша, бывший тогда сам янычаром. Из лих многие были очень стары, но седые их бороды не спасли сих, и они были без всякой жалости переказнены. Наконец, более тысячи душ ежедневно гибло в Константинополе разными муками. Руки палачей истомились, и всюду господствовало ужасное отчаяние. Народное негодование, сначала удушенное страхом, оказалось однако ж чрез несколько дней после сего переворота. Овдовевшие жены, старцы, лишенные помощи сыновей своих, осиротевшие дети стенали безмолвно; но многочисленные друзья янычар умышляли втайне и ждали случая к отмщению. К воротам Сераля прилеплена была бумага с такими четырьмя турецкими стихами: “Участь Махмута будет еще хуже Селимовой. Пусть он узнает, что янычары живущие травы пырейника”. Султан, еще более раздраженный, присовокупил новые жертвы к тем, за смерть коих его упрекали. Люди, подозреваемые будто бы в сочинении сих стихов, были схвачены и казнены без суда. Женщины, кричавшие: “да здравствуют [393] янычары! Пропадай низам-джедид! были завязаны в мешки и брошены в Босфор. Но скоро огонь был подкинут в четырех разных концах города. Пламя истребило более 20.000 домов, и было остановлено только у ворот Сераля. Уже целое столетие не было видано такого страшного пожара. Чрез месяц после подожжен был Скутари, а третьим пожаром истреблена была большая казарма близ Сераля.

Хамалы, или разносчики тяжестей, сильное и дружное с янычарами сословие, были замешаны в их опалу и понесли туже участь. Одни были зарезаны в Константинополе, другие изгнаны в Азию и там нашли смерть, ожидавшую их по воде Султана: они были отравлены ядом или задушены по приказанию областных Пашей. Отдан был приказ, чтоб отныне не было хамалов из турок, но чтоб они были заменены армянами. Из сего же народа набрана была пожарная команда, и турок в нее уже не принимали.

“Остается теперь, говорит наш автор, решить один вопрос: может ли долго существовать сей нововведенный порядок вещей, противный и закону и обычаям народа?” Он думает, что [394] Турецкое Правление, состоящее все в силе страха и власти палачей, содержит в самом своем основании зародыш неизбежного своего падения. — Но восточные народы столь давно уже несут иго деспотизма и в некотором отношении, заслуживают то, что терпят. Иногда конечно восстают они, и требуют громогласно головы министров и даже Султана; но до сих пор они еще не требовали лучшего устройства в Правительстве; и невероятно, что бы Султаны, воспитанные в Серале евнухами, постигли другой образ управления народом, кроме страха и жестокости, хотя сим отцы и братья их не спасли своей жизни.

Прежде нежели оставим сей город крови и грязи, попеременно опустошаемый огнем и мечем, бросим быстрый взгляд на новые войска, которые Махмут, истреблением янычаров на время свободный от всякого досадного сопротивления, учредил вместо старинной турецкой рати. Султан сам надел мундир полковника низам-джедидов, одежду щеголеватую и легкую, весьма отличную от обыкновенного Султанского одеяния, которое чрезмерно тяжело. Он сам бывает при ученьях солдат своих, на площадях [395] Константинополя, и часто раздает им награждения. Народ толпою сходится на талым (ученье) и смотрит на него с удивлением. Что касается до нашего автора, он уверяет, что с роду не видывал ничего страннее и смешнее. Хотя не много надобно геометрии на то, что бы провести прямую, линию; но эти солдаты никак не могут выровняться; также не могут они научиться пройти ровным шагом, и от этого происходит самый забавный беспорядок и разладица в движениях. Мало этого: одни держат ружье на правом, другие на левом плече; при всяком командовании, проделка никогда не выполняется разом, но попеременно, а часто и в противном смысле; всего же смешнее то, что роты составлены из сорока человек, годных под ружье, да из шестидесяти мальчишек, едва могущих поднять ружье. Все в этом войске, набранном невзначай, крайне похоже на карикатуру европейских войск. Но с нетерпением ожидали офицеров образователей (которых после много наехало из Египта, Италии и Франции). Впрочем, мундир полковников очень красив: у них шали на голове и на поясе; большая сабля висит у левого бока; куртки их вышиты золотом, а [396] шалвары (исподнее платье) из красного сукна в обложены с обоих боков золотыми галунами; они носят епанчу малинового бархата, желтые сапоги, и скачут на конях, украшенных богатой сбруей. У простых солдат короткая куртка, исподнее платье Широкое до колен и узкое до пол-икры, полусапоги и шапка, похожая видом на дыню; по швам сей шапки, с верху донизу, проложены золотые снурки. Одежда других офицеров, поручиков, подпоручиков и сержантов, мало отличается от солдатской; только серебряные бляхи, нашитые на куртке спереди, показывают чин каждого.... Спаги составляют оттоманкую конницу; число их весьма значительно, и они еще не были подвергнуты новому образованию. Сила и обилие лошадей в Тур-ции, искусство мусульман владеть белым оружием (они учатся рубить головы с размаху на чучелах, слепленных из глины), заключают в себе начала хорошей кавалерии, если Султан захочет ее завести. Другие войска, составляющие сухопутную силу турецкую, суть: топчи или канонеры, кумбараджи или бомбардиры, ямаки, исправляющие гарнизонную службу по крепостям Босфора и наконец войска [397] Пашей, шайки разбойников, беспрестанно опустошающие области, турецкие. Теперь хотят и их подчинить дисциплине.

Морская турецкая сила находится в жалком положении. До восстания Греции, флот почти весь был в руках греков, которые столь же деятельны, сколько мусульмане ленивы. Теперь несколько не смыслящих капитанов командуют кораблями; при них есть шкипера по большей части из итальянцев, людей, у которых нет ни чести, ни совести, и которые продали себя туркам потому, что получают от них больше жалованья, чем на кораблях своей родины. Что касается до экипажа — это набор самой гнусной сволочи из всех провинций: разбойники, ушедшие из тюрем, армяне, жиды, словом — все те, у кого нет ни кола ни двора, посылаются на флот и остаются там на неопределенное время; даже набирают в матросы горных жителей Азии, которые сроду не видали моря, и отправляют их на кораблях. При таком нелепом составе, можно вообразить, какой беспорядок господствует на турецких судах.... Часть флота должна бы идти для присоединения к Капитану-Паше, вышедшему за несколько времени пред тем. Около десяти больших кораблей [398] снялись с якоря. “Я сидел на берегу, говорит наш автор: и смотрел на сие зрелище, когда самый огромный из сих кораблей, тот, на котором был сам начальник эскадры, сел на мель у берега подле Сисутари, против самого Султанского дворца. Он пробыл там десять дней, завязнув в тине, на посмешище всех капитанов и матросов купеческих кораблей, тогда, как Махмут проклинал виновника сей беды, а народ турецкий, будучи суевернее всякого другого, почитал сей случай худым предзнаменованием. Наконец Султан велел во что бы ни стало или сдвинуть корабль с места, или совсем истребить его. Уже турки истощили вообще все усилия, как один чужеземный капитан взялся за это дело, с условием, чтоб ему заплатили большую сумму денег; что было ему обещано, и он сдержал свое слово. Турецкого же командира корабля, неуменью коего приписывали сие несчастие, Махмут осудил на смерть, и он был посажен на кол

Узнав поближе Султана Махмута, путешественник наш хотел также познакомиться с достойным его клевретом, Ибрагим-Пашею. Сначала отправился он в Смирну, посетил многие острова [399] Архипелажские и наконец прибыл в Морею посреди турок, арабов, и—должно сказать всю правду — европейских ренегатов. Мы не станем вместе с ним развертывать ужасной картины убийств на острове Хиосе. Довольно напомнить, что учиненные там злодейства столь были ужасны, что сами турки чувствовали от них нечто похожее на угрызения совести. Среди пожара, истнившего 20.000 домов в Константинополе, слышен был вопль самих турок: Праведен Бог! Мы заслужили сию кару: Небо казнит нас ныне за свирепства, которым мы предавались в Хиосе!

Французское судно, на котором плыл г. С. Д., прейдя в Наваринскую гавань, где находился флот Оттоманский, подняло белый флаг. “Но каково было наше удивление и даже страх”, говорит автор: “когда мы услышали пушечные выстрелы с цитадели и с плавучей батареи на другом краю гавани. Небу угодно было однако ж, что бы ядра были брошены людьми неискусными: одни терялась в волнах, не долетев до нас, другие пролетали над нашими головами; без этого турецкого неуменья мы бы погибли. Не могши отдать другой галс, по причине сильного противного ветра, мы легли в дрейф; тотчас [400] более шестидесяти ладей, из коих на каждой было человек по пятидесяти, вооруженных саблями и мушкетами, окружили нас, не смея однако ж причалить к кораблю, все в той мысли, что мы переодетые неприятели. “Откуда идете?” кричал нам звонким голосом один итальянец. — Из Смирны. — “Кто вы?”— Французы....” После других вопросов, человек сорок бросились на наше судно, тщательно осмотрели его внутреннюю часть, и тогда как за нами присматривали, несколько турок отправились передать наши ответы командиру эскадры... На другой день, едва зубцы Наварина и верх горы Ифома забелелись от первых лучей дня, как один ялик приплыл к нашему кораблю. Турецкий чиновник сообщил нашему капитану повеление, тотчас явиться на Адмиральский корабль; я с ним туда отправился. Корабль был 90-пушечный; людей на нем было 1.300 человек, и все отвратительной наружности; корабль также был опрятен, как и экипаж. Невольник доложил об нас Капитан-Бею, (тому самому вице-адмиралу, который после командовал турецко-египетским флотом, истребленным российской, английской и французской эскадрами), и сей [401] принял нас в каюте, раззолоченной и снабженной роскошной софою. Физиономия этого человека, с длинною его черной бородою, являла смесь зверства и надменности. Впрочем, он принял нас довольно вежливо и посадил на табуретах, которые нам поданы были его невольниками. Итальянец, опросивший нас накануне, вошел, сняв башмаки свои у порога, упал в ноги перед адмиралом, поцеловал полу длинной его шубы и пожелал ему доброго утра с самой низкой и презрительной лестью. С негодованием видел я, что христианин так унижался... “Этот человек”, сказал нам адмирал: “донес мне, что вы французы”. Когда мы подтвердили это, Капитан-Бей прибавил: “Капитаны, вы должны почесть себя счастливыми, что я по доброте своей пощадил вас вчера вечером; без меня, вас бы не было уже на свете, корабль ваш был бы расстрелян, и те из вас, которые попытались бы спастись, были б нещадно зарезаны на берегу. Такое дано мне предписание —“Но доброе сердце, возвышенные чувствования Его Превосходительства...” подхватил льстивый итальянец. Мы не дали ему кончить, и поблагодарили турецкого адмирала. С четверть часа шел разговор [402] о самых маловажных предметах; потом адмирал встал и подал нам знак уйти, позволив нам пробыть в Наварине столько дней, сколько нам заблагорассудится. Мы отправились на свой корабль, радуясь и благодаря Небу, спасшее нас от кораблекрушения и от турок. Мы приписывали сие необычайное снисхождение минутному доброму расположению турецкого адмирала; ибо нельзя думать, чтоб он во всяком случае поступал столь же, великодушно; и с тех пор, как сей отряд турецкого флота стоял в Наваринской гавани, сколько, может быть, купеческих судов потоплено, тогда как нас считали жертвами треволнения морского!

(Окончание впредь)

Текст воспроизведен по изданию: Два года в Константинополе и Морее (1825 и 1826 гг.) или Исторические заметки о Сул­тане Махмуте, янычарах, новых турец­ких войсках, Ибрагиме Паше, Солимане Бее и пр. // Сын отечества, Часть 117. № 4. 1828

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.