С. Д.

ДВА ГОДА В КОНСТАНТИНОПОЛЕ И МОРЕЕ

(1825 и 1826 гг.)

ИЛИ ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О СУЛТАНЕ МАХМУТЕ, ЯНЫЧАРАХ, НОВЫХ ТУРЕЦКИХ ВОЙСКАХ, ИБРАГИМЕ ПАШЕ, СОЛИМАНЕ БЕЕ И ПРОЧЕЕ.

(Продолжение)

Сочинитель приводит еще один случай из прежних времен, но малоизвестный, доказывающий, что иногда высший турецкий чиновник может позабыть врожденную жестокость своих единоземцев, и пожертвовать даже порывами личного мщения, в некоторой степени оправдываемого нравами и предрассудками его народа. Сын одного Великого Визиря страстно влюбился в молодую и прекрасную армянку, которая незадолго перед тем, вышла замуж; он многократно покушался обольстить ее; но как упорные отказы ее разжигали еще более страсть его, то он искал только случая насилием удовлетворить оную. Муж армянки, узнав о том, видел, что не иначе может [291] избегнуть сего бесчестия, как умертвив Визирского сына, и согласясь в том с своей женою, заколол его. Труп был тщательно скрыт, и никакое подозрение не падало на убийц. Молодая армянка была католического исповедания, так как и большая часть армян Константинопольских. Терзаясь угрызениями совести, она пришла к армянско-католическому священнику, которому вверялась, и открыла ему свое преступление. Сей человек, узнав столь важную тайну, стал ей грозить, что объявит о том, если ему не уплатят большой суммы денег, какую он назначил. Этого мало: не одно корыстолюбие было страстью сего чудовища; он осмелился армянке сделать и другие порочные предложения; но на сей раз ушел с отказом. Мне можно было, отвечала ему оскорбленная женщина, купить за деньги твое молчание; но никогда я не куплю его ценою моей чести. Между тем Визирь, беспокоясь о том, что сын его не являлся, велел через народных крикунов обещать в городе и в окрестностях значительную сумму денег тому, кто подаст ему весть о его сыне. Корыстолюбивый священник нашел здесь случай к мести: он явился к Визирю, и донес на несчастную чету. Визирь велел [292] представить к себе армянку и ее мужа, которые шли уже на верную смерть. Их допросили, и они показаниями своими подтвердили слова доносчика. Однако же, не делая еще никакого приговора, злополучный отец велел спросить у Патриарха, в зависимости коего находится все католическое духовенства одного с ним народа: какое наказание заслуживает священник, нарушивший свою присягу? Получив в ответ, что таковой заслуживает быть сожжен огнем, Визирь осудил недостойного священника на сию казнь; потом сказал супругам, заливаясь слезами: “я отец, но я правосуден, идите, я прощаю вас; сын мой был виновен”. Тут же он велел своему казначею выдать армянке ту сумму, которую заплатила она священнику, чтоб купить его молчание. Сей поступок смело может сравниться со всеми прекраснейшими чертами в истории; но мало таких примеров бывает в Турции.

Нынешний Султан, Махмут, родившийся в 1804 году (Здесь, вероятно, опечатка в подлиннике. Известно, что Султан Махмут родился в 1785 году. - прим. Пер.), взошел на [293] престол убийством своего брата Мустафы, который сам был убийцей несчастного Селима. Сей Султан соединяет в себе с ограниченными видами великую твердость характера и отчаянную смелости Он показал во время бунтов, предшествовавших смерти Селима, и последовавших за оной, равно как и в нынешнее время, чудесную силу духа. Когда он узнал, что возмущение было между янычарами, и что сие сословие, сильнейшее в Империи Оттоманской, хотело подать знак мятежа, то воскликнул с яростью: Я всех их перережу —или плуг продет по развалинам Стамбула. Известно, до какой степени он выполнил сию угрозу. Но главные черты его характера — корыстолюбие и зверство. Сочинитель, в подтверждение сказанного им о сем Султане, приводит многие примеры его жестокости. Три брата Дуз-Оглу, армянские банкиры, коих все преступление состояло в честно нажимом богатстве, были схвачены в одну ночь, скованы и приведены в одно из отделений Сераля, где их измучили пытками и предали смерти. Сказывают, что один из них перед гибелью своею, изрек ужасные проклятия на Султана и на турок: “да истребит вас меч [294] русских”, —говорил он, умирая: “и да соделают христианские народы Константинополь местом запустения и костей”. Спустя несколько месяцев, Галет-Эфенди, любимец Султана, присоветовавший ему убийство и присвоение имущества с их трех братьев, был также удавлен по повелению своего властелина. “Я был однажды,” говорит сочинитель: “в Арнаут-Кепе, селении, лежащем на берегу Босфора. Увидав толпу народа собравшуюся подле одного прекрасного дома, из любопытства я подошел, и что же увидел труп, лежавший в пыли. Я вздрогнул, узнав в нем того человека, которого за насколько дней видел я прогуливавшегося в лодке по Босфору со всем его семейством. То был еврей Чапчи, одни из лучших Константинопольских банкиров. Он был любим всеми евреями, коих он был подпорой, благотворным духом; и никогда бедный, явившись к нему, не отходил с порожними руками. Но он был богат, и это одно было причиной его гибели. Бостанджи Баши, с несколькими серальскими прислужниками, прибыл к несчастному израильтянину. Не думав вовсе о предстоящей ему беде, Чапчи благодарил их за сию неожиданную честь и радовался, видя их у себя. [295]

Он угощал их как можно лучше, подчивал их трубкой, кофе, конфетами. С четверть часа длился самый веселый разговор; вдруг Бостанджи и его клевреты вскочили, как бешеные бросились на Чапчи, и тогда как один зажал ему рот рукою, другой веревкой обвил ему шею и затянул веревку прикрепленной к ней заверткою. Тело брошено было на набережной Арнаут-Кепе. Все его богатства и дома стали добычей Султана.

Но более всего деспотизм Султанский тяготеет над несчастными греками. По возмущении янычаров и истреблении их, о чем скоро будем мы говорить, составлены были списки осужденных на смерть. Один Густа (полковник янычарского лодка), виновный или невинный, того не знаю, был внесен в роковые сии списки. Боясь, чтобы единоземцы не изменили ему, когда станет просить у них помощи, он обратился к христианину. Он верно предвидел, что найдет у христиан более человеколюбия, и событие оправдало его надежду. Василаки, молодой грек, принял его у себя, скрыл его как только мог в надежде, что доставит ему способ уйти. Через неделю после убийств, султанские чиновники пришли в его дом, объявляя [296] что должны сделать у него в доме повальный обыск. Каков был страх молодого грека! И каков должен быть страх несчастного изгнанника, спрятанного в сундуке, где он едва мог дышать! Уже обыск приходил к концу, когда один турок, наущенный злым духом, отпер сундук: Густа был схвачен, приведен в Константинополь и казнен. Но не думаете ли, что грек, которого весь проступок состоял в великодушии, спасся от мести Султанской?... Махмут, раздраженной на сей несчастный народ, велел его схватит и предать палачам.

“Расскажу и другой еще случай: они приходят мне на ум толпою. Афендули, одно из почетнейших греческих семейств, жили зимою в Куру-Чекли, приятном селении, на европейском берегу Босфора, а летом в загородном доме на Княжеских островах. Они были богаты и жили очень согласно между собою. Отец сего семейства, почтенный старик, оказал уже многие важные услуги Султану; но какую цену имеют услуги в глазах человека, мучимого алчбою корыстолюбия и не щадящего, в угоду порочным своим намерениям, ни лет, ни пола, ни добродетели? Афендули находились на Княжеских островах, [297] вовсе не предвидя ужасной участи, грозившей им, когда в один день Султан потребовал к себе отца и обоих сыновей. Едва вошли они в Сераль, как были схвачены крометниками, беспрестанно окружающими трон Султанский, увлечены в их дом в Куру-Чекме и брошены в самый глубокий пруд их сада. Собственность, их тотчас взята Султаном. Прочие члены их семейства находились в таком беспокойстве, которого ничто не может изобразить... Наконец является посланный от Султана. Едва он показался, как Елена, одна из дочерей Афендули, выбежала на порог своего дома и вскричала голосом отчаяния: “Какую весть принес ты? Говори!”—“Радуйся, отвечал злодей с адской насмешкой: “Радуйся! Султан оказал твоему отцу и братьям величайшие знаки милости. Ты хочет узнать о том, не правда ли? Подари мне что-нибудь, тогда я скажу”. Сия ложь, внушенная корыстью, возвратила на несколько, минут надежду сему несчастному семейству. Тотчас подано было угощение Султанскому чиновнику, и тогда как он сидел за столом, ему поднесли вышитую шаль в 1200 пиастров. Рассыпаясь в благодарениях сим женщинам, он встал и сказал: “Афендули [298] померли; мой Государь велел отобрать ваше имение и этот дом уже не ваш”. Чрез два дня чиновники наехали и выгнали оставшихся в живых членов семейства Афендули из загородного их дома.

Чрез несколько времени Султан присутствовал при играх в джиррид, которыми занимались при нем черные его евнухи. Вдруг услышал он выстрел: молодой грек пробовал ружье, которое только что купил. Султан велел его привести и обвинял его в том, будто бы грек хотел его застрелить. Он был грек и потому виновен в глазах Махмута, и за то безжалостно был тут же зарезан. Должно согласиться, что Султан сей расчетлив в своем свирепстве: вообще турки (кроме янычаров и их сообщников) исключаются из кровавых его приговоров, которые падают предпочтительно на райев, т. е. армян, жидов и особенно греков, ему подвластных. Известно притом, что турки приписывают Султану дар — получать иногда вдохновения свыше, в силу коих, по старинному какому-то закону, без дальнего суда жертвовать каждый день 14-ю из своих подданных, и никто из мусульман не в праве что-либо сказать [299] прожив этого. Пятнадцатой головы было бы слишком много, и благоразумнее оставить ее на голове опального или подозрительного человека до завтра.

Не сии жестокости более всего возмущали жителей Константинопольских против их властелина; но уменьшение ценности в звонкой монете нанесло роковой удар их торговле и вводам. Более трех десятых частей лигатуры подмешано в золотые и серебряные деньги, кои однако ж, в расчетах между Правительством и подданными, удержали именованную свою цену (Турецкий пиастр состоит из 40 пар, и стоил прежде от 2 руб. до 250 коп.; теперь он стоит не более 35 коп. Прежние золотые монеты, стоившие 30 пиастров, платятся теперь по 60 и более. Доход Султана полагается до 200.600.000 рублей.). Посему-то изменению монеты, все то, что турки покупают у иностранцев, обходится им больше чем вдвое против прежней цены.

Султан может иметь семь законных жен, получающих титул Султанш; сверх того содержит он столько невольниц, сколько ему заблагорассудится. Сии последние называются одалыками, от [300] слова ода, комнаты, в которых их запирают. Я не могу сообщить подробных сведений о Гареме Султановом: туда никто не может зайти. Знаю только, что жены Махмутовы редкой красоты, что большая часть Одалык-гречанки, грузинки и черкешенки, и что их мучит ревность. Вечером они собираются с большой зале; легко одетые, они забавляют своего властителя роскошными своими плясками.... На лето Султан переселяется в один из увеселительных своих дворцов: он предпочитает прочим, Бешикташ, лежащий на Босфоре верстах в двух от Сераля. Он перевозит туда своих жен, пригожих отроков и юношей, коих должность также забавлять его плясками... Часто, наскучив забавами, и может быть, мучимый совестью, он велит приводить к себе карликов, воспитываемых во дворце для его потехи. Шутовство и уродливый вид сих карликов иногда срывают с лица у него улыбку; но, сказывают, что большую часть дня проводит он в молчании и размышлении; немые безотлучно при нем находятся и прислуживают ему за столом. Какой странный вид должен представлять собою Двор, где телесные недостатки, увечье и болезни служат [301] средствами иметь доступ к государю для тех, кои были жалкими жертвами сей игры природы и бесчеловечия людей!”

Два важнейших события нынешнего времени в Турции суть: победа, одержанная в Константинополе над янычарами, и победа христиан в Наварине над мусульманами. Мы выписываем сокращенно из сочинения г-на С. Д. любопытные его известия о первом из сих событий, пропуская исторические подробности его об уничтоженной турецкой милиции. “Я ни сколько не предвидел”, говорит сочинитель: “что мне случится быть очевидцем столь важных происшествий; можно даже сказать, что по всем человеческим расчетам, их никак нельзя было предполагать. И кто бы мог подумать, что не смотря на гибельный опыт Селима, Махмут решится поставить престол и жизнь свою на удачу против неверного успеха в таком отважном предприятии, которое, из за прежних роковых неудач, казалось неудобоисполнимым? Однако ж он решился на это, и в сем случай нельзя не удивляться неколебимой его решимости. Войско янычар, сильное, привыкшее господствовать мятежами и покорять своей воле сонный деспотизм, пало [302] со всем своим могуществом пред твердою водою одного человека. Ужасным убийством искуплены были прежние их торжества, и меч на котором основывали они свое могущество, был орудием их гибели. Так за сто двадцать лет пред тем, Петр Великий уничтожил стрельцов; так и в наши времена Могамед-Али за насколько часов истребил целое войско мамелюков. Махмут 18 лет обдумывал сие важное дело, но всегда откладывал исполнение оного. Доказательством тому служит, что вслед за убиением Султана Мустафы, велел он собрать оружие и сумы Низам-Джедида (нового войска) и припрятал оные в магазинах серальских; а за три месяца до истребления янычар, 50.000 ружей, привезенных из Литтиха, спрятаны были там же так, что никто не знал о том. Макмут ждал только благоприятного случая и своей смелостью сам породил его. Слово Низам-Джедид было по смерти Седина в омерзении у всего народа и было проклято во всем турецком государстве, так как ныне в Константинополе имя янычара. Махмут отважился произнести его посреди собранных их улемов по случаю преобразования, которое он [303] задумывал; отселе слух о сем преобразовании, не утвержденном еще гати-шерифам или указом Султанским, распространился в народе; умные люди считали оный неосновательным, не воображая, чтобы Султан, наученный жалкой участью Селима, решился подвергнуться злобе янычар. Но сей государь скоро снял с себя личину: воля его была обнародована; европейское учреждение войск начало приводиться в исполнение в столице, и множество гонцов разослано было к Пашам разных областей с повелением учреждать и там новые полки. С тех пор, мы каждую минуту ожидали мятежа. Миролюбивые граждане, которые во время Кабакчи и Байрактара изведали, какова ярость войны междоусобной, страшились за жизнь и собственность свою; и мы, в части города, заселенной франками, видя себя у подножия вулкана, ни сколько не считали себя в безопасности. Июня 16 дня 1826 года мы увидали, что страхи наши были не без основания. В два часа по полуночи разнесся слух в Пере, что котлы янычаров были снесены на площадь Этмейдан, и что янычары громкими воплями требовали пяти голов: своего Аги или главнокомандующего, Гусейн-Паши, прежнего их Аги, [304] Неджиб-Эфенди, присланного от Могамед-Али, Великого Визиря и наконец муфти. В городе была суматоха: многие дома били уже разграблены и янычары, бегая по улицам Константинополя, кричали: Смерть Султану Махмуту! Да здравствует сын его Ахмет! Гибель Низам-Джедиду! Да здравствуют сыны Гаджи-Бекташа!— Султан был тогда в загородном своем дворце Бетикташе; на слух о мятеже, он поспешно прискакал в Константинопольский свой Сераль, окруженный придворными своими чиновниками. Если бы янычары, которых числом было до 25.000 человек, пошли прямо на Сераль и овладели оным вместе с казною Султанской и несколькими батареями, что было им легко сделать, — тогда бы они наверное одержали верх; но — вместо того, чтобы принять меры на будущее, они произвели еще некоторые бесчинства в городе. Привыкнув всегда властвовать, они не могли вообразить, чтобы Султан осмелился им противиться, и сия безрассудная уверенность была причиной их гибели.

Гуссейн-Паша, преждебывший Ага Янычарский, был тогда близь Константинополя. С помощью нескольких приверженных к нему солдат, он собрал [305] каномиров, бомбардиров и бостанджей или сторожей серальских садов, и ему именно, должно приписать честь сей победы. Быв неистовым янычаром при Селиме, сей человек отважный, как лев и свирепый как тигр, был в числе тех, кои способствовали братоубийце Мустафе свергнуть брата своего с престола. Но политические правила Гуссейна переменились с обстоятельствами. Он совершенно предался Махмуту, который возвел его в чин Аги янычар и потом трехбунчужного Паши. В то время, как он был начальников над янычарами, он часто усмирял их бунты и многим из них рубил головы своими руками. Его боялись и ненавидели, зато и головы его требовали настоятельно. Прибыв в Константине под, он поспешил в Сераль. “Выдать ли ты мою голову янычарам”, —сказал он Султану: “или рука моя защитит твой престол?” “Сын мой!” —отвечал ему Султан: “настал час истребить врагов престола: я на тебя возлагаю исполнение моей мести”, и прибавил он: “или все янычары будут перерезаны, или плуг пройдет по развалинам Стамбула”. Санджак-Шериф, или знамя Магометово, на которое никакой христианин не [306] должен взглянуть под опасением смертной казна, и которое является только тогда, когда Империя Турецкая находится в опасности, — было выставлено. Муфти, окруженный улемами, кадиями и старшинами дервишей, трижды прокричал сии слова: “Во имя Всевышнего Бога, во имя Магомета, величайшего из Пророков, и по велению непобедимого Султана Махмута, янычары отвергаются законом. Смерть всем мятежникам, здравие и благополучие всем тем, кои станут под стяг священный!” Скоро по всем улицам раздались голоса площадных крикунов, читавших следующий гати-шериф: “Каждый мусульман, любящий веру свою, да возьмет оружие и явится под священным знаменем близ мечети Султана Ахмета!” Повеление было повторено муэззинами, прокричавшими оное с вершины минаретов; тотчас все начали выполнять приказ Султана: жители каждой части города сходились на ипподром, перед каждым отрядом шел иман той части. Когда же сие воззвание было сделано в Скутари и во всех селениях по обоим берегам Босфора, тогда на защиту трона собралось множество людей. С этой, хорошо хотя и наскоро вооруженной чернью, [307] перед которою шло от 8.000 до 10.000 канонеров, Гуссейн явился на площади Этмейдане, и скомандовал в атаку. Янычары, смущенные столь неожиданным натиском, защищались однако же храбро и с помощью нескольких пушек, заряженных картечью, долгое время оспаривали победу; но число Гуссейновых ратников беспрестанно усиливалось, и бой становился неравным. Из опасения, чтоб их отовсюду не окружили, мятежники начали наконец отступать и вбежали в огромную казарму, где надеялись отбиваться с большей выгодой; но, запершись там, они ускорили тем свою гибель. Гуссейн велел разбить ворота казармы пушечными выстрелами. Тотчас янычары из шести пушек пустили оттуда картечью в осаждавших, тогда как в них самих производился из окон сильный ружейный огонь.

Тогда Султан Махмут, который во все это время был в своем Серале (а не перед войсками, Как в том уверяли), и которому гонцы, скакавшие во всю прыть по улицам, каждую минуту привозили известия, велел Гуссейну зажечь казарму, и сей, дыша одною злобою и убийством, спешил исполнить Султанские повеление. [308]

Казарма зажжена была со всех четырех сторон. Янычары, заботившиеся о своей защите, не могли вместе с тем и тушить огонь, который быстро распространился. Тогда, выгнанные из своего притина жаром, дымом и обрушением горящих бревен, вышли они на большой двор. Новое сие убежище столь же было им гибельно, как и прежнее. Там их безжалостно валили из пушек, заряженных картечью и поставленных перед каждыми воротами казармы. Напрасно призывали они канонеров на свою сторону, напрасно приветствовали их именами друзей, братьев: вместо ответа, топчи посылали к ним смерть. Напрасно просили они пощады: им не давали пощады, и все они гибли, одни от пламени, другие от картечи. Если некоторые и убегали, то войска султанские догоняли и бесчеловечно кололи их кинжалами. Никогда солнце не освещало такого ужасного губительства.

(Продолжение впредь)

Текст воспроизведен по изданию: Два года в Константинополе и Морее (1825 и 1826 гг.) или Исторические заметки о Сул­тане Махмуте, янычарах, новых турец­ких войсках, Ибрагиме Паше, Солимане Бее и пр. // Сын отечества, Часть 117. № 3. 1828