ШАРЛЬ ДЕВАЛЬ

ДВА ГОДА В КОНСТАНТИНОПОЛЕ И МОРЕЕ

(1825-1826.)

DEUX ANNEES A CONSTANTINOPLE ET EN MOREE (1825, 1826), OU ESQUISSES HISTORIQUES SUR MAHMOUD, LES JANISSAIRES, LES NOUVELLES TROUPES, IBRAGIM-PACHA, SOLYMAN-BEY, ETC.

ГЛАВА VII.

Науки, искусства и торговля.

Науки у турок доселе находятся в младенчестве. Причиной этого должно полагать презрение жителей Востока к книгопечатанию. Употребление типографского станка, которому долго противились предрассудки мусульман введено в Константинополе уже в царствование Ахмета III. Первая типография управляема была ренегатом Босмаджи Ибрагимом, который учредил оную под покровительством великого визиря Ибрагима Паши и муфти Абдуллаг-Еффенди. Сие нововведение было освящено всеми законными обрядами и процветало при жизни тех, которые были виновниками оного; но оно скоро пришло в упадок и было оставлено. Однако же впоследствии при султанах Абдул-Хамиде и Селиме III оно снова оживилось. Работники, покровительствуемые и ободряемые, сделались искуснее; литеры отливались лучше; но у турок ничто усовершенствоваться не может. С этого времени искусство книгопечатания не сделало ни малейших успехов; и поныне издания, выходящие из типографии [75] Константинопольских и Скутарских весьма не правильны.

Рукописи пользуются на Востоке большим уважением, но цена их чрезвычайно высока. Чтобы переписать сочинение страниц в двести или триста, потребны, по крайней мере, пять месяцев или полгода; по сему одни только богатые люди могут покупать рукописи и приобретать некоторые познания, а народ остается в совершенном невежестве.

Писателей у турок весьма не много. Один из примечательнейших есть Вассиф-Еффенди, историограф Империи, который при Абдул-Хамиде управлял типографией. Напрасно стали бы искать у них драматических сочинений и не нужно сказывать, что у них нет ни одной эпической поэмы. Никогда из головы турка не выходит стихотворение большое. Все пиитические, богатства их состоят в нескольких песнях и гимнах.

Арабы и персияне, одаренные воображением более живым, более успели в науках. Кто не знает Тысяча и одной ночи, сказок написанных столь приятно и с такой заманчивой оригинальности. Поэма Цветы и птицы, переведенная на французский язык г. Гарсень де Тасси, представляет на всякой странице блестящие мысли и пиитические аллегории. Гарири был поэт и прозаик отличный. Гулистан или Сад роз, [76] есть персидское творение, в котором прелесть слога соединена с большой свежестью воображения. Наконец арабы занимаются астрономией, медициной, науками физическими (Физика Аристотеля переведена на арабский язык.) и кто не знает, что мы от них заимствовали цифры и столь простую нынешнюю систему счисления.

Турецкий язык, может быть, почитаем одним из самых богатейших; языки арабский и персидский служат ему вспомогательными. Но это смешанное наречие, блестящее и благородное, употребляется только двором, пашами и знатными; в провинциях и народ говорят на чистом турецком языке. Он особенно в большом употреблении около горы Тавруса, первоначальной отчизны турок.

В Турции не трудно быть тем, что мы называем человеком знающим. Для этого надобно только уметь читать и писать, понимать кой-как стихи Корана и знать немножко истории и географии. Другие науки, там совершенно неизвестны, однако же некоторые турки хвалятся тем, что знают математику и преподают ее в Инженерном училище, учрежденном в Константинополе; но это пустое хвастовство и мнимые математики величайшие невежды. [77]

Турки наиболее и часто всю жизнь занимаются изучением Корана, в котором заключаются их духовные и гражданские законы. Книга сия, несмотря на множество комментаторов, осталась темной и еще и ныне всякой толкует стихи ее как кому вздумается. Султан даже содержит особое сословие улемов, которых обязанность состоит в том, чтобы всякое его повеление основывать на какой-нибудь статье Корана и они всегда находят какой-нибудь стих, которого естественный или толкованный смысл приноровляется к обстоятельствам. За это платят дорого и султаны, уверенные в том, что противоборство улемов было бы для них не выгодно, всегда старались приобрести преданность сословия, уважаемого всеми оттоманами. По сему-то гнусному потворству духовной власти деспотизму, турецкие государи ненаказанно совершают ужаснейшие злодеяния. Улемы суть первые судьи в государстве и пользуются некоторыми преимуществами. Однако же султан имеет над ними право жизни и смерти, точно также как над муфти и кадиями; но как проливать кровь хранителей закона запрещено, то их толкут в серебряной иготи, нарочно назначенной для сего благородного употребления.

В некоторых Медресе или училищах принадлежащих мечетям, ходжи (преподаватели) [78] учат детей читать и писать. По окончании сего первого учения, которое в Турции труднее, нежели у нас, им дают в руки Коран. Заметим здесь, что его читают не обыкновенным образом, но на распев.

Турки столь же мало склонны к искусствам, как и к наукам и два непреодолимые препятствия будут еще долгое время сопротивляться успехам в сем роде. Во-первых, они воображают, что они народ-царь, что другие народы созданы для работы, а они, турки, должны только отдыхать и спокойно наслаждаться промышленностью иностранной; во-вторых, всякое нововведение запрещено Мухаммедом как дело беззаконное. Еще недавно султана Махмуда просили дозволить учредить пароходы, которые были бы весьма полезны в Дарданельском и Константинопольском каналах: он посоветовался с муфти и тот объявил, что это нововведение противно религии.

Делание ковров, шалей, духов и вышивание занимают множество турок и эти ремесла у них весьма уважаются. Известно, что лучшие ковры делаются в Салонихе и Смирне. Они отличаются прочностью и живостью красок. Сукна турецких фабрик неплотны и носятся не долго. Красный и желтый сафьян константинопольский весьма хорош и сталь дамасская, лучшая какая только есть, дает [79] Оттоманам возможность выделывать оружия несравненно превосходнее наших. Ружья в Турции всегда почти одноствольные и чрезвычайно грубы. Штык употребляется там только со времени истребления янычар.

Турки, народ сам по себе слабый, обязаны существованием своим в Европе местом, которое они занимают. Константинополь по своему положению чрезвычайно удобен для торговли, ибо он есть ключ Черного и Средиземного морей и представляет пространное и безопасное якорное место для кораблей всех народов. Он и во многих других отношениях имеет выгоды бесценные. Атмосфера в нем беспрерывно возобновляется северными и южными ветрами, которые дуют там попеременно. Температура приятна и здорова; почва земли чрезвычайно плодородна. В окрестностях Константинополя нет ни прудов, ни болотистых мест. Воды в нем стремительно текут в Мраморное море и унося все нечистоты, производят тем самым благотворное влияние на атмосферу. Одним словом, если бы в Константинополе жил народ образованный, любящий работу и искусства, то он, без сомнения, скоро соделался бы самым цветущим и богатейшим городом во всей Европе, и можно без парадокса сказать, что сама природа назначила сему городу быть столицей всего света. [80]

Торговля Турции была в цветущем состоянии до начала войны, которая свирепствует ныне на Востоке. Между тем как мусульмане предавались приятному спокойствию, греки возделывали свои земли и развозили во все европейские гавани произведения земли своей. Мало-помалу морские силы их значительно увеличились, и промышленность доставила им богатства несметные. Но богатства сии сделались для них пагубными. Паши омывались в их крови, дабы воспользоваться их добычей. Они сделались предметом всех притеснений корыстолюбив ненасытного, всех жестокостей деспотизма неограниченного. Земледельцам оставалась на пропитание едва пятая часть произведений земли их, и греки не только не видели в будущем конца своих бедствий, но напротив все предсказывало им, что оковы их день от дня будут становиться тяжелее. Тогда-то, выведенные из терпения рабством столь жестоким, они подняли знамя возмущения.

Поля Греции были в то время покрыты хлебом, деревьями и растениями. Из Фессалии, Фокиды и Виотии получались шерсть и большое количество хлеба; Македония снабжала весь Восток превосходным табаком, и тамошняя хлопчатая бумага продавалась на рынке Салоникском. Кто не знает, что гора Гиммет, покрытая [81] шмином, дроком, богородицкой травою и розмарином, была любима пчелами, которые складывали тут воск и мед, собираемые многочисленными калоерами, мирными обитателями сей горы. Оливковое дерево, подаренное Аттике Кекропсом, доставляло ей большое количество прекрасного масла; наконец, греки возили еще в наши земли шелк, смолы, лимоны, апельсины.

Большая часть полей сих, прежде столь цветущих, ныне разорена ордами турок и арабов и представляет рассеянные обломки зданий или страшную наготу. Везде видишь одни развалины или кровавые следы войны истребительной. Целые города преданы были пламени, и путешественник, который, удивляясь произведениям искусств, приходил туда советоваться с хранителями минувшей славы, видит там одни почерневшие обломки, плачевные остатки, которые пламя не могло пожечь. Нужно ли сказывать, что страна, доведенная до сего плачевного состояния, беспрерывно опустошаемая огнем и мечем, в которой народонаселение истребляется саблею мусульман, в которой нищета ежедневно возрастает ужасным образом, не может производить торговли, процветающей только посреди мира. По сему греки занимаются ныне одним только оружием. Торговые сношения их по всюду прерваны. [82]

Они думают уже не о том, чтобы приобретать богатства, но чтобы ценою крови искупить свою независимость.

Лишенная рук сего промышленного народа, Турция не производит почти ничего, и торговля турок, находится ныне в весьма дурном состоянии. Европейские суда берут в Константинополе и Смирне, двух самых торговых городах во всей Империи, только шерсть и хлопчатую бумагу, привозимые из внутренних частей Азии караванами.

Товары, доставляемые в Турцию европейцами, состоят большей частью из часов, золотых вещей, холстов, кисей, сукон, стекла, привозимых наиболее из Триеста и Ливорно и из пушных товаров. Торговлей сего последнего рода занимаются наиболее русские; природа, наделившая все страны своими дарами, обогатила самую холодную в Европе землю прекраснейшими мехами. В Турцию привозятся также и колониальные товары.

Султаны с незапамятных времен имеют право жизни и смерти над своими подданными; малейшее неповиновение их повелениям всегда наказывалось смертью и все, за исключением Селима III, отличавшегося мудростью и человеколюбием, тиранствовали над своими народами. Во все времена, каково бы ни было положение Турции, они всегда почитали себя первыми государями во всем свете.

О высоком мнении, которое они о себе имеют, можно судить по их титулам. Султан всегда именуется следующим образом: «Я, по превосходству бесконечных милостей Всевышнего и по великости чудес, совершенных благословением Главы Пророков (коему да будет поклонение великое, равно как семейству и товарищам его), султан славных султанов, Император могущественных Императоров, раздаватель венцев государям, сидящим на престолах, тень Бога на земли, служитель знаменитых городов Мекки и Медины, [84]

ГЛАВА VІІІ.

Султан, Двор его и министры.

места священных, к которым стремятся молитвы мусульман; покровитель и обладатель святого Иерусалима; государь трех великих городов: Константинополя, Андринополя и Бруссы, равно как и Дамасса, запаха рая, Триполи, Сирии, Египта, знаменитого своею приятностью; всей Аравии, Греции, государств Варварийских (тут следует исчисление многих городов и провинций его империи), наконец, Владетель множества крепостей, которых имена излишне было бы здесь исчислять и возвеличивать; я, прибежище справедливости и Царь Царей, средоточие победы». Этот пышный титул всегда пишется вначале султанских повелений и даже договоров, заключаемых с иностранными державами.

В Турции скипетр никогда не переходит из рук в руки без кровопролитного переворота: ступени трона всегда бывают окровавлены. Нынешний султан, Махмуд, родившийся в 1784 году должен своей властью убийству брата его Мустафы, который сам был убийцею несчастного Селима. Султан сей соединяет с умом глубоким большую твердость характера и смелость испытанную. В продолжение смятений, предшествовавших смерти Селима и последовавших за ней, и в последнее время, явил он силу души, почти чудесную. Узнав, что янычары бунтуют и [85] что сословие сие, могущественнейшее во всем государстве, намеревается подать знак возмущения, он вскричал в бешенстве: «Все они будут истреблены, или соха пройдет по развалинам Константинополя». Известно, как он исполнил эту угрозу.

Но главные черты его характера суть жадность и жестокость, две страсти, которые взаимно одна другую питают и которые никогда не бывают так опасны, как когда они вместе. Нельзя сказать ненавидят ли его турки. Народ сей, униженный деспотизмом, знает только или, по крайней мере, изъявляет только одно чувство страха. Притом, что же можно противопоставить неистовству государя в стране, где он не отвечает никому за свои действия и где воля его имеет силу закона. Махмуд есть кровожадный идол; двор его состоит из палачей, и он имеет право всякой день, по своей прихоти и без всякого суда, предавать им четырнадцать жертв.

Трудно выразить с какой яростью пользуется он этим неслыханным правом. Однако же он не без расчета предается своей жестокости. Турки редко бывают жертвами его кровожадных велений, и они большей частью падают только на райев, т. е. армян, жидов, и греков, ему подвластных.

Да позволено мне будет привести [86] несколько примеров в подтверждение вышесказанного. Они подадут еще весьма неполное понятие о зверстве его характера.

Три или четыре года назад, трое братьев Дуз-Оглу, армянские банкиры, наслаждались в Константинополе значительным имением. Их обширные владения и множество прислуги в домах их показывали их богатство. Это возбудило жадность султана. По совету Галет-Эффенди, одного из своих министров, он велел схватить их ночью и притащить в оковах в один из павильонов Сераля; тут их задушили. Говорят, что один из них, в минуту казни, проклинал ужаснейшим образом тирана и турецкий народ. «Дай Бог, сказал он в заключении, чтобы меч русских истребил всех вас, чтобы христианские народы обратили Константинополь в землю, покрытую развалинами и костями!» Имение сих трех братьев было конфисковано и чрез несколько месяцев после того Галет-Эффенди, обвиненный в предательстве, также был удавлен по повелению султана.

Но не останавливаясь на примерах, которых я не мог быть свидетелем, я могу рассказать читателям множество подобных происшествий, случившихся в то время, как я быль Константинополе.

Однажды был я в Арнаут-Кеи, деревне, [87] лежащей на берегу Босфора и населенной большей частью райями. У ворот одного дома собралась толпа народа; я подхожу туда из любопытства и вижу мертвое тело, лежащее на земле. Я затрепетал, узнав в нем человека, который за несколько дней до того гулял при мне по Босфору в лодке со всем своим семейством.

То был Хапчи, жид, банкир из самых значительных в Константинополе. Любимый всеми евреями, он был их подпорой, ангелом-хранителем и никогда несчастный не уходил от него без помощи и утешения. Но он быль богат; и это его погубило.

Не за долго пред тем были истреблены янычары, и приведение в исполнение нового преобразования требовало большой суммы денег. Богатство Хапчи, простиравшееся до пятнадцати миллионов пиастров, возбудило корыстолюбие Махмуда и он послал к нему своего Бостанджи-Баши с кровавым повелением.

Чиновник сей с несколькими серальскими офицерами, является к несчастному еврею. Тогда была пятница, и он готовился торжествовать святой день субботу. Не воображая опасности, в которой находился, Хапчи благодарит их за неожиданную честь, которую они ему делают и радуется их посещению; принимает их чрезвычайно учтиво и велит [88] подать трубки, кофе и варенья; приказания его в минуту исполняются и слуги уходят.

Через четверть часа, после разговора самого веселого, Бостандж-Баши и его помощники встают, бросаются, как бешеные, на Хапчи, и между тем, как один зажимает ему рот рукою, другой надевает ему на шею шнурок и удавливает его посредством завертки, прикрепленной к шнурку. Хапчи скоро испускает последнее дыхание, и тело его выбрасывают на набережную. Все его имение, все дома его сделались добычей султана.

Но более всего деспотизм султана тяготеет над несчастными греками. По возмущению янычар, потушенном столь необычайным образом, о чем мы скоро будем говорить, составлены были списки осужденным на смерть. Один Густа (полковник янычарского полка) виновный или невинный, был внесен в сии роковые списки, и его повсюду искали.

Янычар, боясь, чтобы единоземцы не изменили ему, если он станет просить у них помощи, обратился к христианину. Он, верно, предвидел, что найдет у христиан более человеколюбия, и событие не обмануло его надежды. Вассилаки, молодой грек, принимает его к себе и прячет, как только можно, в надежде, что доставит ему случай уйти. Чрез неделю после убийств, являются к нему [89] султанские чиновники и объявляют, что должны сделать в его доме обыск. Каков был страх молодого грека! И каков долженствовал быть страх несчастного осужденного, спрятанного в сундуке, в котором он едва мог дышать! Уже обыск приходил к концу, когда один турок, наущенный каким-нибудь злым духом, отпер сундук; Густа был схвачен, приведен в Константинополь и казнен.

Но не думаете ли что, грек, которого все преступление состояло в великодушии, спасся от мести Султана?... Раздраженный против сего несчастного народа, он велел схватить его и предать палачам.

Расскажу и другой случай: они приходят мне на ум толпою.

Афендули, одно из почтеннейших греческих семейств, жили зимою в Куру-Чекме, приятном селении на европейском берегу Босфора, а летом в загородном доме на Княжеских островах. Они были богаты и жили в большом согласии между собою; варварство деспота, жаждущего крови и золота, скоро начало искать жертв между ними.

Отец сего семейства, почтенный старик, оказал уже многие важные услуги султану; но какую цену имеют заслуги в глазах человека, мучимого жаждой корыстолюбия и не [90] щадящего, для исполнения преступных своих намерений, ни лет, ни пола, ни добродетели?

Афендули были на Княжеских островах, не предвидя ужасной участи им угрожавшей, как однажды султан потребовал к себе отца и обоих сыновей. Едва они вошли в Сераль, как были схвачены кромешниками, беспрестанно окружающими трон султана, отведены в их дом в Куру-Чекме и брошены в самый глубоки пруд их сада. Имение сие тотчас конфисковано.

Между тем прочие члены сего семейства находились в невообразимом беспокойстве; тысячи догадок наполняли умы, сердца бились сильно и если сознание своей невинности могло их успокоить, то известная жестокость и несправедливость Махмуда ослабляли эту причину надежды. Наконец явился посланный от султана. Едва он показался, как Елена, одна из дочерей Афендули, выбежала на порог своего дома и вскричала голосом отчаяния: какую весть принес ты? Говори!... Радуйся, отвечал злодей, прервав ее с ужасной насмешкой; радуйся.... Султан оказал отцу и братьям твоим величайшую милость. Ты желаешь узнать ее, неправда ли? Подари же мне что-нибудь, тогда я скажу.

Ложь сия, внушенная корыстолюбием, возвращает на несколько минут спокойствие [91] сему несчастному семейству. Султанскому чиновнику тотчас подано было угощение и в то время, как он сидел за столом, ему поднесли вышитую шаль, в 1200 пиастров.

Рассыпаясь в благодарениях сим женщинам, он встает и говорит: Афендули умерли, государь велел отобрать ваше имение и этот дом уже не ваш. Потом, спокойный, как будто объявил новость самую обыкновенную, он возвращается в Сераль и оставляет в ужаснейшем положении пять женщин, которые и поныне оплакивают смерть ближайших своих родственников, умерщвленных столь гнусным образом.

Через два дня после сего явились чиновники и выгнали семейство Афендули из загородного дома. Мать и дочери покинули Пенатов, которые долгое время были свидетелями их благополучия и сохранив только самые малые, остатки от большого своего имущества, пошли просить убежища и хлеба у одной приятельницы, которая не оставила их в злополучии.

Но жена старика Афендули была женщина с характером. Она, вскоре после этого, пошла сама в Константинополь, смело явилась к султану и сказала ему: Государь, тронься слезами пяти несчастных женщин: если ты нас оставишь, то мы погибнем от бедности, [92] пусть все прочее имение наше принадлежит тебе, оставь нам по крайней мере дом на островах.....

Не скажу, чтобы султан был тронут ее словами, но он вероятно расчел, что уступка, которой она, просит, ничего не значит в сравнении с имением, которое он добыл своим преступлением, и потому склонился на ее просьбу. Она удалилась с дочерями в свой загородный дом. Там добродетели и детская привязанность сих девушек еще и поныне, если не заставляют сию героическую женщину забыть свои несчастия, то, по крайней мере, облегчают их тяжесть и уменьшает горечь ее скорби.

Приведем еще одну черту: султан был однажды в Долма-Бакче на Джирриде, который давали ему его черные евнухи; вдруг раздался неподалеку выстрел. Грек пробовал ружье, которое недавно купил. Его тотчас привели к султану и удавили по повелению сего подозрительного тирана, который утверждал, что этот человек хотел убить его. Он был грек, и следственно, в глазах Махмуда, виновен.

До приведенным мною примерам можно судить о характере нынешнего султана. Не довольствуясь тем, что ограбил богатых райев и отрешил от должности множество [93]

Пашей для того, чтобы завладеть их сокровищами, этот корыстолюбивый человек испортил еще монету, прибавив в золотых и серебряных деньгах более трех десятых лигатуры (Было время, когда турецкий пиастр, состоящий из сорока пар, стоил сорок или даже пятьдесят су (2 руб. или 2 р. 50 коп.), нынче он стоит от семи с половиной до восьми су. (37,5 коп. или 40 коп.) Турецкие монеты, стоявшие прежде тридцать пиастров, стоят ныне вдвое более против того.). Таким образом, разорил он большую часть своего народа; ибо, по причине уменьшения достоинства монеты, все, что турки покупают от иностранцев, приходится им вдвое дороже прежнего: другие народы могут принимать эту монету не иначе, как по ее внутренней ценности. По сему Махмуд нанес роковой удар торговле турок и в Константинополе все вздорожало, кроме съестных припасов.

Но это не одно средство, которое султан употребляет для умножения своих сокровищ; он имеет свои особенные доходы, состоящие из таможенного сбора, из поголовной подати, собираемой с подданных немусульман, из налогов, платимых провинциями, подвластными Порте, каковы суть Молдавия и Валахия, и на конец из подати, вносимой пашами (Доходы Султана составляют 200. 600.000 франков.). При назначении в правители какой-нибудь [94] области, они платят своему государю значительную сумму денег и сверх того обязываются присылать ему ежегодно несколько миллионов, смотря по обширности и богатству земли, которой они управляют. С тех пор, они предаются тысяче грабительств, для того, чтобы к концу года скопить сумму, которую надобно уплатить своему государю и сверх того, собирают значительные суммы и для себя, так что деспотизм султана в Константинополе, возобновляется в провинциях пашами, которые не отдают никому отчета в своем поведении. Следующая черта может подать некоторое понятие о сих подчиненных тиранах.

Одна греческая княгиня спокойно жила в Терапии с двумя своими дочерьми, из коих старшая была помолвлена за искусного английского медика, которого я знал в Константинополе. Во время революции, она, подобно множеству ее соотечественников, испытала на себе действия ярости Махмуда; муж и трое сыновей ее были казнены, имение ее конфисковано; оставленная большей частью своих приятелей, бежавших из Константинополя, чтобы избавиться от меча султанова, она оставалась с двумя дочерьми, на которых обращалась вся ее нежность.

Добродетели, дарования, приятности, все [95] дала им природа, которая казалась хотела собрать в них все возможные качества. Красота их была поразительна: и она причинила им еще новые несчастия.

Ибрагим, паша Босфорский, услышал о их прелестях и радуясь приятному открытию, тотчас отправляется к ним искать верной добычи.

— Покажи мне дочерей своих,—говорит он устрашенной матери, которая уже предчувствовала свое несчастие;—покажи мне дочерей своих, я хочу их видеть. — Их уже нет здесь,— отвечала она;—несколько месяцев назад они вышли за муж за иностранцев и они увезли их в свою землю. — Ты неправду говорит, отвечал паша, они здесь, я это знаю и если ты сей час не приведешь их, то заплатишь жизнью за свое непослушание.

Принужденная повиноваться, несчастная княгиня призывает дочерей своих. Эта годится для моего гарема, сказал тогда, изверг с наглостью указывая на старшую; пойдем девушка со мною .... Она упала в обморок.

Скоро после того она сделалась больна, лишилась ума и умерла в этом жалком положении. Сестра ее через несколько времени за ней последовала; скорбь, причиненная утратой столь горестной, была причиной ее смерти. Таким образом, из всего сего семейства, [96] жертвы ужаснейшего и жесточайшего деспотизма, осталась одна только мать. Нужно ли сказывать, что жизнь ей в тягость: она проливает неиссякаемые слезы, в ожидании кончины, которая одна может прекратить ее страдания. Но возвратимся к султану.

В самой потаенной части дворца его, есть несколько комнат, в которых он прячет свои сокровища. Железные двери защищают вход в них; они наполнены множеством огромных сундуков с драгоценными вещами, золотом и серебром, которые султаны уже несколько веков копят. Султан ходит туда один или два раза в год и слуги несут перед ним кучи золота, назначенные для увеличения сего бесполезного сокровища. По сему, в несчастные времена, часто случается, что государь плавает в изобилии, а подданные его не имеют куска хлеба.

Султан может иметь семь законных жен, которые называются султаншами и столько невольниц, сколько хочет. Сии последние называются одалыками; имя сие происходит от слова ода, комнаты, в которых их запирают. В каждой комнате надзирает особая кадун и все кадун, состоят под начальством Каду-Кяйи или главной надзирательницы гарема.

Я не могу сообщить больших подробностей о султанском гареме, потому что видеть [97] его никто не может. Я знаю только, что жены Махмуда красавицы, что большая часть Одалык—гречанки, грузинки и черкашенки, и что их мучить ревность. Всякой вечер они собираются в большой зале. Одетые легко, они пляшут пред султаном сладострастные пляски, и он с высоты своего трона бросает вышитый платок на голову той, которая ему понравилась и которая должна разделять его ложе.

Тех женщин, которые ему уже более не нравятся, он отсылает в Эски-Серай, т. е. в старый сераль, где они живут до самой смерти.

Когда султан ездит в мечеть, его сопровождают множество дворцовых чиновников и более пятидесяти ичогланов или пажей, которые, идя пешком и с высокими белыми перьями на голове, окружают его лошадь и скрывают ее, так что одно только туловище его видно над облаком ослепительной белизны, составляемом сими перьями. Народ с почтением падает ниц; и по временам хазнадар или казначей, идущий перед султаном, бросает в толпу несколько пар для показания щедрости государя.

Прежде, когда он ездил в мечеть, за ним следовали янычары. После истребления их они [98] заменены солдатами из ново-образованного войска.

Зимою султан живет в своем Константинопольском дворце, а летом переезжает в один из загородных домов своих и всем прочим предпочитает Бешихташ, стоящий на Босфоре, на полмили от Сераля. Туда переводят его жен, пажей и несколько хорошеньких мальчиков, которых вся обязанность состоит в том, чтобы забавлять его своими плясками; Махмуд, более, нежели кто-либо из его подданных предан гнусной страсти мусульман.

Часто, утомленный удовольствиями, может быть угрызаемый терзаниями совести, он призывает к себе нескольких карл (карлики), которых содержат во дворце для его забавы. Обезьянство и смешной вид этих карл иногда возбуждает на лицо его улыбку; но говорят, что большую часть дня проводит он в молчании и размышлении; подле него стоят немые и прислуживают ему во время обеда. Какой странной вид должен представлять двор, в котором уродливость, обезображение и телесные недостатки суть качества, сближающие с государем людей, которые от них страждут!

У Махмуда был сын четырнадцати лет; он родился 6 апреля 1811 года и назывался [99]

Абдул-Хамидом; он умер от оспы, свирепствовавшей в 1826 году в Серале; и смерть сего ребенка, которого султан чрезвычайно любил, сделала нрав его еще более зверским. У него есть еще другой сын, который, если останется в живых, будет наследником трона, и может быть его пороков.

Оканчивая главу сию, скажем несколько слов о министрах султана и главных чиновниках Сераля.

В Диване обыкновенно председательствует великий визирь, главный министр и главный начальник войска, со времени Селима II, человека сластолюбивого, которому приятнее было оставаться в своем Серале, нежели предводительствовать войсками, как делали его предшественники. За отсутствием великого визиря, место его занимает каймакан, или помощник.

Другие министры суть: капудан-паша, морской министр и великий адмирал; рейс-еффенди, министр Иностранных Дел; кьяя-бей, министр Внутренних Дел; и муфти, министр Духовных Дел и начальник улемов. Он имеет большую власть над умом султана и прилагает свою печать ко всем его повелениям.

Кизляр-Ага есть начальник евнухов или сторожей жен. Начальник белых евнухов [100] или султанских камердинеров, называется капу-ага.

Чауш-баши есть великий церемониймейстер, он вводит посланников.

Начальник придворников или капиджи есть капиджи-баши. Они носят шнурок к тем, кого султан осудил на смерть.

Бостанджи-баши надзирает над садами и увеселительными домами государя; он часто с ним гуляет и помогает ему садиться на лошадь. Он также иногда бывает его Тристном-Пустынником.

Дальбендар-ага носит султанский тюрбан, а селиктар-ага его меч, украшенным каменьями.

При вступлении на престол, султан ездит в Еюбскую мечеть. Там начальник мевлевисов или дервишей вертящихся опоясывает его саблей; и эта церемония, производящаяся с большей пытностью, заменяет у турок обряд коронования.

ГЛАВА IX.

О янычарах до их последнего возмущения.

Время, в которое я был в Константинополе, есть одна из примечательнейших эпох в летописях Оттоманской Империи. Два великих происшествий соделали ее знаменитой и назначили ей важное место на страницах истории: первое, уничтожение янычар, и второе, учреждение нового войска, образованного по-европейски, вопреки отвращению турок от всяких нововведений и особенно от таких, которые сближают их с народами христианскими.

Отъезжая из Франции, я совсем не воображал, что буду свидетелем подобных происшествий; можно даже сказать, что они были вне всех человеческих вероятностей. Кто бы мог подумать, что, не смотря на гибельный опыт Селима, Махмуд решится поставить престол и жизнь свою на удачу против неверного успеха в таком отважном предприятии, которое по прежним роковым неудачам [102] казалось неудобоисполнимым? Однако же, он решился на то; и в этом случае нельзя не удивляться его непоколебимой решимости. Корпус янычар, столь могущественный по беспорядкам и возмущениям, им производимым, привыкшей царствовать посредством мятежа и владычествовать над самим деспотом, пал со всем своим могуществом пред твердой волей одного человека; они угрожали скипетру и скипетр подавил их! Ужасным убийством искуплены были их прежние торжества, и меч, на котором они основывали свое могущество, соделался орудием их гибели.

Не приступая еще к описанию кровопролитного переворота, которого я был свидетелем, скажу несколько слов о янычарах и революциях, не раз произведенных ими в империи.

Корпус янычар образован был Амуратом I, сыном Оркана. В то время турки еще не имели владений в Европе, и, Иоанн Палеолог царствовал в Константинополе.

Во время первых султанов мусульманские войска состояли из бродяг, привлеченных под царское знамя не любовью к отчизне, но надеждой добычи. Амурат истребил это пагубное зло. Сначала он роздал тем из своих подданных, которых храбрость и верность были им испытаны, земли в странах завоеванных; на сих феодальных владельцев [103] возложена была обязанность выставлять во время войны известное число людей и лошадей. Сверх того, он выбрал множество молодых людей сильных и храбрых, большей частью военнопленных, которых он заставил принять мусульманскую религию, приучил их к употреблению оружия, собственным примером придал им смелость, даровал им разные преимущества, обещал дать постоянное жалованье, и этот пехотный корпус, который каждый день значительно умножался, соделался могущественнейшим сословием во всей империи.

Политика внушила Амурату верное средство дать сему учреждению основание прочное. По его приказанию дервиш, уважаемый по своему религиозному энтузиазму и глубокой мудрости, Хаджи Бекташ, объявил новообразованному войску, что ему предназначено быть защитником веры, назвал сих воинов иени-чери (янычарами) т. е. новыми солдатами и однажды, отрезав кусок своего войлочного плаща, кинул им и вскричал: Янычары! Таковы должны быть ваши шапки, и неприятели не вынесут воззрения на них.

Возбуждаемые изуверством и необузданной любовью к славе, воины сии деятельно помогали Амурату. Он скоро распространил далеко пределы своей империи, и быстрые успехи его изумили всю Европу. Он овладел Македонией, Фракией, Албанией, заставил греческого [104] Константинопольского императора, трепетать на своем троне, принудил его платить дань; потом перенес победоносные свои знамена на берега Дуная, победил далматов, венгерцев и валахов, которыми предводительствовал князь Сербский и по столь славных успехах погиб с оружием в руках, оставив трон сыну своему Баязету.

Говорить ли о победах Амуратова сына? Скажу только, что они были столь же блистательны, как и победы отца его и что одна та, которую он одержал над Сигизмундом, королем Венгерским, достаточна уже для того, чтобы обессмертить имя его. Сигизмунд, союзник Эмануила Палеолога, командовал в эту кампанию сто тысячами человек, войском превосходнейшим в числе против турецкого; и в экспедиции участвовали также десять тысяч человек под начальством Иоанна Бургонского, герцога Неверского. Все это юношество было пожато мечем оттоманов.

Успехом столь важным Баязет был наиболее обязан янычарам; одним словом, невозможно исчислить заслуг, оказанных сими воинами, которые тогда были верны своим государям и покорны начальникам.

Но со временем, войско сие испортилось; сначала появилось в рядах его непослушание, потом мятеж; наконец они начали [105] производить всякого рода беспорядки, возмущения и дошла до того, что совершенно повелевали Константинопольскими султанами, как прежде преторияне слишком слабыми императорами.

Янычары, которых было чрезвычайно много, разделялись на орты или полки, состоявшие из тысячи пяти сот или двух тысяч человек, коими командовал густа, или полковник. Янычар-ага, главный начальник сего войска, жил в Константинополе, янычары же были во всех городах империи, в Константинополе, Смирне, Скутари, Адринополе, Алепе и проч. Султан почитался первым янычаром своей империи.

Но главное зло в этом корпусе было не недостаток дисциплины, но огромные издержки, которыми содержание его обременяло государство.

Не все янычары были под ружьем и готовы всякую минуту лететь, в случае нужды, на защиту отечества; вооруженных было только двадцать или двадцать пять тысяч в Константинополе и пятнадцать или двадцать тысяч в главных городах. Прочие занимались различными ремеслами, не жили в казармах и даже не носили мундира, но получали жалованье; таким образом Правительство содержало людей, которые не приносили ему ни малейшей пользы. Сын янычара был уже янычаром по [106] праву. Никогда не принимались в этот корпус мавр, араб или христианин.

Янычары, занимавшиеся ремеслами, никогда не были склонны в возмущениям, потому что при всяком перевороте могли лишиться всего своего имущества; опасны были только те, которые жили в казармах и вели там жизнь совершенно праздную. Соединенные между собою узами тесными, они имели свои девизы; выкалывали себе на руках и на ногах символические знаки и образовали тайные общества, в которых обыкновенно составлялись заговоры против Главы империи или против важнейших государственных чиновников. Правительство знало, как опасны эти общества, но страх заставлял смотреть сквозь пальцы на их существование.

Одежда сих солдат отличалась от обыкновенного турецкого платья только у бором головы: янычары носили шапку, с верхушки которой висел длинный кусок толстого войлока, доходивший им до пояса, вероятно для предохранения их от сабельных ударов, а спереди шапки был вызолоченной футляр, закрывавший половину лба: в этот футляр клали ложку, которою они ели пилав.

Казаны или котлы, в которых варился пилав, служили янычарам вместо знамен и их брали с собою на войну. Котлы сии [107] почитавшиеся священными, были предметом всеобщего уважения,

Говорят, что в первую войну турок против русских, сии последние захватили ночью янычарский котел и бросили его, оставив в нем знаки своего презрения. Невозможно изобразить мести, воспылавшей в сердцах солдат, оскорбленных в том, что для них было драгоценнейшего; взбешенные сей насмешкой, они дрались как львы при первой встрече.

Ничего не было забавнее торжественного хода котлов по улицам Константинополя. В ушки, приделанные к их краям продевалась палка, которую несли двое янычар и таким образом они шли попарно торжественно и с большим стуком. За котлом следовал солдат с кожаным треугольным мешком на спине, в котором лежали хлеб и несколько маленьких посудин; а впереди шел человек, держа в правой руке большую и толстую ложку, длиною в четыре или пять футов, которая лежала у него вдоль спины и доходила до икор.

Если кто встречался на дороге, то он ужасным голосом кричал: берегись котла! И ежели к несчастью прохожий не успел сойти с дороги, то сейчас же получал ужасный удар ложкой, от чего часто делались опасные раны.

Меня уверяли, что незадолго до моего [108] приезда в Константинополь, одна несчастная женщина, которая была глуха, шла по дороге по коей несли священный кошель и не слыхала крика корифея; она получила за это такой удар ложкой, что умерла на месте.

Ничто не может быть ужаснее заговоров, которые, будучи составлены в тайных янычарских обществах, всегда приводились в исполнение этими людьми, наклонными к грабительству и смертоубийству. Если некоторые из них имели нужду в деньгах, то они собирались и советовались о своих действиях. Результат совещания был почти всегда проект пожара. Если, говорили они, ночью будет сильный ветер, то мы подожжем в такой-то части города и, пользуясь беспорядком, добудем что нам нужно. Как скоро подымался благоприятный ветер, тотчас начинался пожар в каком-нибудь богатом предместье (бедные части города почти никогда не выгорали, потому что янычарам не было бы от того ни какой прибыли) и между тем, как они захватывали имущество погоревших, пожарная команда, состоявшая почти из одних янычар, наполняла трубы маслом или водкой, когда можно было достать ее, и таким образом не тушила, но усиливала пожарь.

Месяца с два уже был я в Константинополе, как однажды ночью разбудил меня крик [109] бекчи (Бенчи суть люди, которых должность состоит в том, чтобы возвещать о пожарах; они носят в руках длинную палку с железным концом и стучат оною мостовую, а сами между тем кричат во все горло, чтобы разбудить жителей.); пожар был в Галате. Я тотчас встаю и бегу к тому месту, где горело, для того, чтобы подать помощь знакомым мне французским купцам. К счастью пожар был далеко от их жилищ, укрытых от оного каменными домами.

Пламя разгорелось сильно от жестокого ветра и поглотило уже более трех сот домов и два корабля, которых экипажи не успели обрубить канаты; головни зажигали дома, отдаленные от места, где загорелось сначала, как вдруг увидел я человека, который по платью походил на армянина. Его окружало целое семейство, и несчастные сии со слезами на глазах подымали руки к небу и молили его о защите. Дом, единственное их имение, должен быль загореться через четверть часа, если ему не подадут скорой помощи, и пламя распространявшееся с ужасной быстротою, ежеминутно к нему приближалось.

Вдруг подходит к ним. Янычар с двумя пожарными трубами и с десятком людей в пыли и поте и говорит армянину: Дай мне сей час десять тысяч пиастров, и я отстою дом твой. [110]

—Доброй человек,—отвечал армянин,—у меня только и есть теперь три тысячи пять сот пиастров; но я прибавлю к этому всю мою мебель и отдам тебе все мое имущество, если..... — Мало,—сказал янычар;—больше не даешь?.... — И ушел. Минут через двадцать дом загорелся, и я видел, как он обрушился в густом облаке дыма.

Я последовал за жестоким и корыстолюбивым янычаром, который все шел вперед, торгуясь с владельцами домов; встречается ему жид, и он тотчас спрашивает: Дашь десять тысяч пиастров, так дом твой будет цел. Жид, будучи богаче несчастного армянина, сейчас же заплатил деньги, и пожарные принялись за работу; с помощью некоторых из своих товарищей они сначала разломали топорами здания, отделявшие дом этого жида от пожара и которые, загоревшись, сами непременно бы сообщили огонь и ему; трубы довершили остальное.

Коварные намерения янычар не безызвестны султану, и он всегда приезжал прежде на пожар, дабы обуздывать их неистовство; но с тех пор как на пожаре в Топгане, который разрушил более двадцати тысяч домов, в него выстрелили из пистолета, он уже сам не вдается в опасность и посылает вместо себя великого визиря. [111]

Во время существования янычар, поджоги бывали всякую неделю в какой-нибудь части Константинополя, и это почиталось чудом ежели целый месяц не слышно было пожара; ныне эти несчастия случаются реже.

Янычары совещались между собою втайне не всегда для того, чтобы сыскать случай к грабительству; часто они с общего согласия требовали голов министров и чиновников, которые им не нравились, и султаны редко им в этом отказывали. Опасение всеобщего восстания и переворота заставляло их жертвовать сему необузданному войску собственными своими друзьями.

Но ничто не может сравниться с неистовствами, произведенными в 1807 и 1808 годах.

Абдул Хаммид умер в 1789 году; ему наследовал Селим III, государь с умом здравым, сердцем прямым и исполненным чести. Видя, что ужасная система сия должна довести Оттоманскую Империю до погибели, если какой-нибудь государь не утвердит это здание на основании прочнейшем, Селим решился произвести полное преобразование. Глубокомысленнее своих предшественников, он изучил государственные постановления разных европейских земель и надеялся со временем даровать таковые же своему народу, когда найдет его [112] достойным того. Он, сверх того, намеревался сделать в своем государстве разные полезные учреждения и, между прочим, карантин (что совершенно противно мнениям мусульман), дабы таким образом избавить мало-помалу сначала Константинополь, а потом и все города своей империи от язвы, истребляющей ежегодно до тридцати тысяч человек. Но не приступая еще к приведению в исполнение сих предначертаний второстепенных, он образовал регулярное войско, которое бы могло перевешивать могущество янычар. Учреждение низам-джедида или нового войска было первым действием его мудрости и причиной его погибели.

Во время посольства Обер-Дюбайе, в 1795 году, французские офицеры образовали первые полки низам-джедида. Корпус топчи или канониров сделался корпусом весьма важным и, не смотря на сопротивление янычар, удержался и до сего времени. Султан Селим построил для них огромную и великолепную казарму; она была выстроена из дерева и глины и расположена по образцу парижского Лувра; она стоит на большом поле мертвых в конце франкской части города.

Селим не раз старался заставить янычар записаться в полки низам-джедида, но они всегда от того отказывались, ненавидя это [113]

учреждение, противное их религии и общепринятым обычаям. Негодование их день ото дня увеличивалось по мере щедрости и покровительства, оказываемых султаном новым войскам, которые он беспрестанно хвалил за их храбрость и дисциплину. Солдаты сии оправдали доброе о них мнение Селима, отличившись в 1798 году при сданной защите Сен-Жан-д'Акра; они также рассеяли многочисленные толпы горцев, которые опустошали Булгарию и Румелию и которых не могли победить многие паши, против них посланные.

Скоро неумолимая ненависть янычар обнаружилась явно: с ними разделили ее и ямаки или табиялусы, солдаты занимавшие укрепленные замки при устье Черного моря. Наконец, она достигла высочайшей степени, когда Селим предложил им надеть мундир новых войск. Ямаки умертвили в Буюкдере офицера, которому поручено было объявить им султанское повеление.

Но скоро неистовство их вышло из границ. Кабакчи-Оглу, продавец тыквы, человек исполненный неустрашимости и зверства, каковые обыкновенно являются в бурные времена империй, выставляет ямакам Селима, как Государя, врага своей религии, своего народа и постановлений, освященных веками, уговаривает их за ним следовать, приходит с ними в [114] Константинополь и останавливается на Гипподроме. Множество народа к нему присоединяется; янычары, возбуждаемые жаждой мести, приносят к кабакчи свои котлы и толпы бунтовщиков становятся бесчисленными. Лютый каймакан предает им министров, приверженных к новому порядку вещей и головы их и многих почетных граждан, падают под мечами ямаков и янычар.

Между тем, как бунтовщики совершали таковые неистовства, несчастный Селим в глубине дворца своего размышлял о средствах утишить восстание, возраставшее ежеминутно в угрожавшее и трону его и жизни; наконец он издал следующее повеление:

«Побуждаемый желанием быть полезным моему народу, я учредил низам-джедид. Убедясь ныне, что образование сего войска для Империи пагубно, я его уничтожаю и объявляю, что все будет по старому». Снисхождение Селима не спасло его. Одаренный слишком прекрасными качествами для того, чтобы царствовать над турками, он был свергнут с престола, и мятежники объявили султаном брата его Мустафу.

Между тем, Байрактар, военный губернатор Рущука и друг Селима, который осыпал его благодеяниями и пожаловал в звание трехбунчужного паши, Байрактар решился [115] воз-

становить сего государя на троне отцов его. Предводительствуя войсками своего Пашалыка, составлявшими от семи до восьми тысяч человек, он пришел в окрестности Скутари, где был дом Кабакчи, окружил оный, отправил к нему ночью посланного, который вошел в его гарем с несколькими солдатами, и, Кабакчи получил заслуженное им наказание; он был заколоть посреди жен своих.

Потом Байрактар пошел в Константинополь и предложил снова воцарить Селима. Он конечно бы успел в своем предприятии, но жестокий Мустафа не думал, чтобы братоубийство было слишком дорогой платой за верховное могущество. Сверженный с престола султан был умерщвлен по его приказанию; смертный приговор объявлен был ему в то время, как он, подняв глаза к небу, молил Всевышнего о благоденствии своего народа и гнусный кизляр-ага с несколькими бальтаджи (Бальтаджи суть ликторы султана.) убил несчастного Селима.

Так окончил жизнь свою один из величайших государей, которые когда либо царствовали в Турции. Французский народ он предпочитал всем прочим и часто нам это доказывал.

Между тем Байрактар, в горести и [116] ярости, вознамерился отомстить смерть его и назначил цену за голову Мустафы. Махмуд, брат сего государя, вошел на престол, велел умертвить Мустафу и сделал Байрактара своим великим визирем.

Министр сей вторично старался учредить регулярное войско. Но скоро разъяренные янычары зажгли дома в окрестностях дворца его; большая часть солдат его были перерезаны и сам он, не могши избегнуть от пожара, погиб посреди пламени в небольшой башне, в которой он укрылся.

После нескольких убийств, о которых говорить здесь я почитаю излишним, низам-джедид был совершенно уничтожен, и янычары возвратили всю прежнюю власть свою, которою они вполне пользовались до самого своего истребления.

Я описал вкратце возмущения, произведенные страшным могуществом янычар. Рассказ сей необходимо должен был предшествовать изображению кровавого переворота, который составит предмет следующей главы.

ГЛАВА X.

Истребление янычар.

Беспорядки, произведенные янычарами, в начале сего столетия, заставили султана Maxмуда, при самом восшествии его на престол помышлять о сильных мерах против войска испортившегося, которое должно было рано или поздно погубить Империю. Он предвидел следствия подобного предприятия; смерть, если оно не удастся и торжество полное, если дело сие увенчается успехом. В 1826 году он исполнил свое намерение с редким счастьем; рана была и глубока и опасна; он не устрашился отсечь зараженный член и как велика болезнь, так совершенно было излечение.

Государь сей, столь же хитрый, как и жестокий, восемнадцать лет замышлял переворот сей, но всегда отлагал исполнение оного. Это доказывается тем, что тотчас по умерщвлении Мустафы, он велел собрать оружие и шашки низам-джедидов и тщательно спрятал их в Серальских магазинах; и за [118] три месяца до великого побоища пятьдесят тысяч ружей, привезенных из Литтиха, были тайно сложены там же.

Махмуд ожидал только благоприятного случая, и сам осмелился породить его.

По смерти Селима, имя низам-джедида сделалось ненавистным всему народу и было проклинаемо во всей Турецкой Империи, как ныне проклинается в Константинополе имя янычар. Махмуд первый осмелился произнести его в собрании улемов, созванных им для совещания о новом преобразовании, посему слух об оном, не утвержденный еще ни каким гатти-шерифом или императорским повелением разнесся в народе; но умные люди почитали его неосновательным, не думая, чтобы Махмуд, наученный плачевной судьбою Селима, осмелился подвергнуться ненависти янычар.

Но он скоро сбросил с себя личину; издано было императорское повеление; образование войска на европейской образец тотчас началось в столице и множество посланных повезли пашам повеление набирать новые полки. С тех пор мы ожидали революции, которую столь внезапное решение соделывало, казалось, неизбежной. Мирные граждане, которые во время Кабакчи и Байрактара, испытали уже всю ярость междоусобных войн, страшились за свою жизнь и за свое имущество; а мы в [119] квартале франков, видя что находимся на вулкане, который ежеминутно угрожает разверзнуться, были со всем не спокойны на счет готовившихся происшествий. Мы не знали до какой степени может достичь неистовство необузданного войска; должно было опасаться, что оно обрушит на нас ненависть свою к учреждению, долженствовавшему сблизить его с нашими нравами и обычаями; и в случае, если бы опасение наше исполнилось, мы не имели бы ни каких средств защиты. Известно, что иностранные военные корабли в Константинополе не впускаются, а купеческие суда имеют только по два или по три орудия весьма малого калибра.

15-го июня увидели мы, что опасения наши не без основания.

В два часа по полуночи в Пере разнесся слух, что, котлы снесены на Этмайдан и, что янычары с громкими криками требуют пяти голов: своего аги или главного начальника; Гуссейна-Паши, бывшего аги янычар; неджиба-еффенди, присланного от Мехемеда-Али и зачинщика образования, которого выгоды он мог видеть в Египте; великого визиря и муфти. Говорили, что мятежники предавались уже самым постыдным неистовствам. Придя к своему аге, чтобы убить его, они не нашли его дома и поступили весьма дурно с его [120] женами и сыном и ограбили дворец его. Дом Неджиба-Еффенди был также разграблен; янычары рассыпались по улицам Константинополя и слышны были только одни возмутительные крики: смерть султану Махмуду! Да здравствует сын его Ахмет! Прочь низам-джедид! Да здравствуют дети Хаджи-Бекташа!

Во время сего первого восстания Султан был в своем загородном доме Бетикташе. Узнав о сем происшествии, он тотчас прискакал в свой Константинопольский Сераль в сопровождении большой части своих придворных. Если бы янычары, которых было тысяч двадцать или двадцать пять, овладели Сералем, сундуками в которых хранятся султанские сокровища и некоторыми батареями, что им, легко было сделать, то они, без сомнения, успели бы в своем предприятии; но вместо того, чтобы обеспечить себя на будущее время, они предавались разным бесчинствам: привыкнув всегда повелевать, они не могли вообразить себе, чтобы султан осмелился им противиться и эта неблагоразумная надежда была причиной их погибели,

Гуссейн-Паша, бывший янычарский ага, находился тогда близ Константинополя. Он с несколькими солдатами, известными ему по своей храбрости и верности, помогал канонирам (топчи), бомбардирам (кумбараджи), [121] прислужникам султанских садов (бостанджи) и ему то надобно приписать главную честь, одержанной над бунтовщиками победы.

Яростный янычар во время Селима, человек сей, соединяющий в себе неустрашимость льва с лютость тигра, был в числе тех, которые помогли братоубийце Мустафе свергнуть своего брата с престола. Политические его правила изменились вместе с обстоятельствами; и со времени последнего возмущения, доставившего трон Махмуду, он всегда был предан своему государю и слепо исполнял его волю; этим привлек он на себя милость султана, который сделал его янычарским агою и потом трех-бунчужным пашою. Быв начальником янычар, он утушил несколько мятежей, и множество голов срубил собственной своей рукою. Его ненавидели и боялись и, потому голова его была одна из первых, которой бунтовщики требовали.

Прибыв в Константинополь, Гуссейн-Паша, иначе Ага-паша, поспешно отправился в Сераль, явился к султану и сказал ему: Выдашь ли ты голову мою янычарам, или рука моя будет защищать трон твой?

Пришло время истребить врагов престола, отвечал ему султан: на тебя возлагаю месть мою. Тут он прибавил то, что я уже привел прежде: «Янычары все будут истреблены [122] или соха пройдет по развалинам Константинополя».

Мятежники, не получая от султана ответа, опрокинули свои котлы.

Тогда санджак-шериф (Орифламма сия покрыта другим знаменем, которое особенно употреблял Халиф Омар в сорока тафтяными обертками; все это лежит в чехле из зеленого сукна. В сих обертках спрятаны маленькая книга Корана, писанная, как полагают, рукой Омара, и серебряный ключ от священного места Киябы, тот самый, который Шериф Мекки подал Селиму I в знак верности и подданства. На древке сего знамени, длиною футов в двенадцать, приделан серебряный четырехугольный ящичек, в котором лежит Коран, писанный рукою Халифа Османа.

Санджак-Шериф выносится из Сераля только тогда, когда сам Султан или Великий Визирь предводительствуют армией, посланной против неприятеля. Тогда его ставят в особой великолепной палашке на подножии из черного дерева, которое втыкают в землю и около которого сделаны серебряные кольца для того, чтобы в них продевать знамя. По окончании кампании знамя снимают с древка и также как в Серале, кладут в богатый сундук. Это производится с большим церемониями, причем читают молитвы и всякой день курят алоэ и амброю. С прошедшего столетия знамя сие носят по переменно четыре человека, выбранные из корпуса серальских гарем-капуджилеров. Они называются сандекларами. (Д'Оссон. Картина Оттом. Империи. Часть II.)) или знамя Мухаммедово, которое является только в важных обстоятельствах, т. е. когда государство в опасности, санджак-шериф, на который не смеет взглянуть ни один христианин, был вынесен из Сераля, и Муфти , окруженный [123] улемами, кадиями и начальниками дервишей, трижды произнес следующие слова:

«Во имя Бога Всевышнего, во имя Мухаммеда, величайшего из Пророков, и по повелению непобедимого султана Махмуда, янычары отвергаются законом. Смерть всем мятежникам, здравие и благоденствие всем тем, кои станут под священным знаменем!»

Скоро по всем улицам Константинополя раздались голоса площадных крикунов, читавших следующий гатти-шериф:

«Каждый мусульманин, верный своему закону, да возьмет оружие и явится к священному знамени, близь мечети султана Ахмета!»

Приказание сие было повторено муэззынами с вершины минаретов; тотчас всякий сбирается исполнить повеление своего государя и за исключением женщин и детей, жители каждого квартала идут, со своим имамом, к Гипподрому. Тоже повеление объявлено было в Скутари и других деревнях по берегам Босфора и число защитников трона скоро сделалось весьма великим, так что уже нечего было страшиться мятежников.

С сею хорошо, хотя наскоро вооруженной чернью, перед коей шли восемь или десять тысяч канониров, Ага-Паша явился на Этмайдане и велел стрелять. Янычары, изумленные нападением столь внезапным, защищались [124] однакоже мужественно и с помощью нескольких пушек, заряженных картечью, долго оспаривали победу; но войско Аги-Паши беспрерывно увеличивалось и борьба сделалась неровной; боясь, чтобы их не окружили, мятежники начали отступать и укрылись в огромной казарме, где надеялись сражаться с большей выгодой; но эта предосторожность была бесполезна и только ускорила их погибель.

Ага-Паша приходит к дверям главной казармы и найдя их запертыми, разбивает их двумя пушечными ядрами. Тотчас в осаждающих начали стрелять картечью из шести пушек, а из окон производили по ним сильную ружейную пальбу.

Тогда султан Махмуд, который был в своем Серале, а не перед войском, как часто говорили, султан Махмуд, которому гонцы, скакавшие во всю прыть по улицам Константинополя, каждую минуту привозили известия, велел Аге-Паше зажечь казарму. Гуссейн, дыша одним убийством, немедленно исполнил приказ султана, и здание было зажжено со всех четырех концов.

Янычары, занятые своей защитой, не старались тушить пожарь, и потому он за несколько минут ужасно распространился; тогда выгнанные из своего жилища жаром, дымом и обваливавшимися балками, они выходят на [125] большой двор. Сие новое убежище было для них столь же пагубно, как и первое; тут их беспощадно губили картечью их пушек, поставленных для сего у каждых дверей казармы. Напрасно уговаривали они канониров перейти на их сторону; напрасно называли их друзьями, товарищами; вместо ответа, топчи посылали им смерть. Напрасно просили они пощады, им отказывали, и все они погибли, одни от огня, другие от картечи. Если некоторым из них и удалось убежать, то и те были тотчас захвачены войсками султана и безжалостно заколоты кинжалами. Никогда солнце не освещало убийства ужаснейшего.

Между тем загорелись дома, стоявшие возле казармы, и хозяева оных начали роптать. Но их скоро усмирили объявлением, что султан вознаградит их за все издержки.

Но еще не все янычары были истреблены; оставались две или три казармы, недалекие от первой и не столь большие. Устрашенные мятежники скоро были побеждены войсками, которых недавний успех воспламенял мужеством; они были частью побиты картечью, частью изрублены, за исключением немногих, которые убежали в Азию или укрылись в белградском лесу за семь миль от Константинополя. Сии последние казармы также были разрушены. Таким образом, в одни сутки [126] совершенно истреблено было ужаснейшее в Турецкой Империи войско. Скоро янычары уже не существовали; пощадили только человек двадцать начальников, которые с самого начала присягнули Аги-Паше в верности.

Говорят, что как скоро муфти объявил, что янычары отвергнуты законом, главный их начальник, которого головы мятежники требовали, сбросил с себя янычарскую шапку, топтал ее ногами и заменил тюрбаном.

В этом важном деле канониры дрались как львы. Они еще при Селиме составляли полки и при Махмуде продолжали свой талым или ученье; вот причина соперничества, бывшего между ними и янычарами, которым султан умел воспользоваться.

Ага-Паша получил достоинство хана, которое ставило его даже выше великого визиря в сверх того султан сделал его сераскир-пашою, главнокомандующим всеми турецкими войсками. Махмуд лично благодарил всех отличившихся при недавно одержанной победе, и сам дал им название Аскер-Мухаммеда, войск Мухаммеда.

Между тем он не дремал в торжестве своем и принял меры для истребления зла в самом его корне. По его приказанию великий визирь, окруженный палачами, расположился под палаткой на дворе мечети султана [127] Ахмета, где развевался победоносный санджак-шериф, между тем как Ага-Паша с тремя или четырьмястами человек ходил по всему городу, останавливал граждан и спрашивал их: Мусульманин ли ты или янычар? .... Большая часть отвечала поспешно и не запинаясь: Я—мусульманин. Были, однако же, и такие, которые, предпочитая смерть показанию, несогласному с их чувствами, отвечали, что они янычары и гордятся тем. Нужно ли прибавить, что их немедленно влекли на Гипподром и предавали смерти. К вышеприведенным вопросам, Ага-Паша присовокуплял еще следующие: Как тебя зовут? И какого ты звания? Те, кои отвечали неудовлетворительно, были приводимы пред судилища, устроенные наскоро и там предъявляли свои бумаги, представляли известных свидетелей и доказывали прежнюю свою верность государю и религии.

Один хитрый поступок Аги-Паши стоит того, чтобы упомянуть о нем. Говорят, что во время прогулок своих по Константинополю, он узнал посреди толпы народа, янычарского густу, который переоделся армянином для того, чтобы не быть узнанным. «Приятель,—сказал он ему,—какой ты: армянин, еретик или католик? — Католик,—отвечал несчастный, смутившись. — Если так, то прочти же мне символ веры.... Янычар не [128] мог сказать ни слова.—Теперь ты попался,—сказал тогда Ага-Паша:—ты густа 14-го полка,— и он велел отвести его на казнь.

Сие ужасное убийство продолжалось слишком две недели. Умерщвляли не только попадавшихся янычар и людей, которые были уличены в том, что разделяли их мнения, но и тех, которые принимали участие в возмущении против Селима и которых список был у Аги-Паши, служившего в то время янычаром. В числе их были люди с седыми волосами, но это право на сострадание нисколько ни помогло им и дни все были безжалостно преданы смерти. Более тысячи человек погибало ежедневно в Константинополе разными казнями. Руки палачей утомились, и уныние было в высочайшей степени.

Подавленное сначала страхом, всеобщее негодование скоро обнаружилось. Сколько человек пострадало от сих жестоких мер! Овдовевшие жены, старцы, лишенные подпоры сыновей своих, дети оставшиеся сиротами, таковы были пагубные последствия оных для большей части жителей Константинополя. Но, особенно, друзья янычар, негодуя на сии убийства, замышляли втайне и искали случая отмстить за себя. К главным дверям Эски-Серая (Старого Сераля) прибита была бумага с четырьмя стихами, в которых было сказано: [129]

«Участь палача Махмуда будет хуже Селимовой. Узнает он, что янычары живущее траве пырейника».

Это только раздражило султана, и он присоединил еще несколько жертв к тем, за смерть которых его упрекали. Те, кого подозревали в сочинении сих стихов, были сейчас схвачены и без суда преданы смерти.

Достойно примечания, что во все это время, порядок в кварталах франков нарушен не был. Полиция действовала превосходно. И днем и ночью ходили по улицам патрули. Вечером, по приказанию начальства, всякой зажигал у дверей своих фонарь, а в день возмущения лодочникам запретили перевозить кого бы то ни было из турецкой части города в кварталы франков.

Через четыре дня после сего, я пошел на то место, где перебиты были янычары. Никогда не видал я отвратительнейшего зрелища. Развалины главной казармы еще дымились, посреди их валялись трупы, испускавшие заразительное зловоние. Всего более поразил меня вид несчастной женщины, которые не хотев оставить своего мужа, нашла в казарме смерть. Она лежала с распоротым правым боком, и ребенок висел еще у груди ее.

Но чувство удовольствия сменило на минуту тягостные мои ощущения, когда я увидел Римскую [130] колонну, которая величественно возвышалась из сих развалин. Она одна выдержала пожар и стоя прямо, посреди всеобщего разрушения, казалось, свидетельствовала о превосходстве народа, ее построившего пред тем, которого вся ярость не могла ее разрушить.

Оттуда пошел я на берег Мраморного моря; но я только переходил от оной ужасной сцены к другой; смерть повсюду представлялась глазам моим. Собаки, ястребы и коршуны оспаривали друг у друга трупы, выброшенные волнами на берег, и при возвращении моем дорога была загромождена десятью огромными телегами, которые были нагружены человеческими головами и запряжены черными буйволами. Когда я проходил по Этмайдану, ко мне вдруг подходит какой-то изувер и говорит мне: «Дай мне Бог и Пророк увидеть в этом состоянии и тебя и всех неверных!» Этот комплимент показался мне очень откровенным, и я спешил удалиться не останавливаясь, чтобы поблагодарить за него.

Все приходило в порядок, и султан спешил образовать новое войско, как однажды подложили огонь в четырех частях Константинополя; очевидно, что поджигатели были какие-нибудь приверженцы янычар, и султан почувствовал, что ему еще рано отдыхать и что опасность еще не миновалась. Захватили [131] пятерых женщин, которые кричали: Прочь султана! Прочь низам джедидов! Да здравствуют янычары!... Их посадили в мешки и бросили в Босфор.

Пламя поглотило слишком двадцать тысяч домов, и пожар был потушен уже у ворот Сераля. Потери были ужасные и говорят, что уже целый век не видывали столь ужасного несчастия. Базар, на котором продавались сукна и шали и лучшие конаки, или постоялые дома в Константинополе, сгорели. Пожар был столь продолжителен от сильного ветра и от недостатка в пожарной команде. Она большей частью состояла из янычар, которые все были перебиты, и правительство еще не успело сформировать новый корпус.

Почти через месяц после этого подожгли в Скутари, и при сем случае чуть было не сгорела казарма, назначенная для нового войска. В третий раз подожгли казарму, стоявшую неподалеку от Сераля, и которая была почти вся разрушена.

По истреблении янычар, все кофейные дома были заперты по приказанию султана, который вероятно боялся, чтобы в них не составляемы были заговоры. Некоторые из них были месяца два после того опять открыты; но большая часть сих убежищ праздности остались затворены потому, говорили одни, что [132] они были сборным местом янычар или потому, как полагали другие, что Махмуд, дыша одним оружием и ученьем на европейский манер, хотел, чтобы мусульманское юношество, вместо того, чтобы валяться на диванах и курить трубку, занималось полезным воинскими упражнениями.

Хамалы, или носильщики, каста, состоявшая из самых развратных людей, подпали опале вместе с янычарами и подверглись той же участи. Одни были убиты в Константинополе; другие, изгнанные в Азию, нашли там смерть по приказанию правительства. Они были умерщвлены или отравлены ядом пашами, начальствовавшими в провинциях. После сих новых убийств, постановили, что вперед турецких хамалов не будет, и их заменили армянами. Из них же начали выбирать пожарную команду, в которую турки уже не принимались.

Таковы удивительные перемены, совершенные за несколько дней в столице Оттоманской Империи. Давно уже казалось, что трон, подверженный частым потрясением, стоял на зыбком песке; но сила болезни уступила действительности лекарства, и Махмуд утвердил свое могущество.

Теперь представляется следующий вопрос: долго ли может существовать сей новый [133] порядок вещей, противный и религии и обычаям турецкого народа? Не должно ли полагать, что правление, которое все состоит в могуществе палачей, заключает в самом себе зародыш неизбежного разрушения? Как ни унижены турки, но верно придет время, когда они перестанут быть в отношении к своему Государю стадом, которое он режет, когда вздумается.

ГЛАВА XI.

Образование нового войска. —Морские силы.

Неограниченный властелин своей империи и освобожденный убийством янычар от всякого сопротивления, Махмуд, кажется, не страшится более ни каких внутренних неприятелей; и идя твердыми шагами в исполнении своих предприятий, он занимается образованием своего нового войска. Гордясь тем, что имеет таких солдат, он почитает их первыми воинами во всей Европе, любит смотреть как они учатся на константинопольских площадях, часто дает им награждения и чтобы доказать народу свою привязанность к сему юношеству, сам надел мундир полковника низам-джедидов, костюм легкий и красивый, совершенно отличный от обыкновенной его, чрезвычайно тяжелой одежды. Мусульмане ходят толпами на талым (ученье) и, судя по удивленному виду, с которым они смотрят друг на друга, кажется, что это зрелище для них весьма странно. Солдатам ученье [135] нравится, и они стараются усовершенствоваться, но надобно признаться, что нет ничего смешнее их. Хотя немного надобно познаний в геометрии, чтобы провести прямую линию, но они никак не могут выровняться и, не будучи одарены от природы музыкальным ухом, не умеют ходить в ногу: от этого происходит беспорядок и неправильность движений, удивительно забавные. Но этого еще мало: одни из них носят ружье на правом плече, другие на левом; при всякой команде исполнение, вместо того, чтобы быть одновременным, всегда бывает последовательным и даже противоположным. Сверх того, роты состоят из сорока человек в таком возрасте, что могут носить оружие и шестидесяти детей, которые едва держат ружье. Одним словом, все, в этом несчастном войске, набранном на скоро, кажется карикатурой войск европейских.

По крайней мере, таково было состояние низам-джедида, когда я выехал из столицы Оттоманской Империи, т. е. в сентябре месяце 1826 года; и командиры сих солдат были такие же неучи, как и те, которых они должны были обучать. Они уверяли, что выучились ружью при Селиме, но я смело могу сказать, что они никогда этого не знали или совершенно забыли. С нетерпением ожидали [136] офицеров европейских и египетских; теперь они вероятно в Константинополе.

Пехотные полки, также как и при Селиме, разделены на десять рот, из коих в каждой по ста или по ста десяти человек; и в сих полках, как и в наших, есть полковники, капитаны, поручики, одним словом офицеры всех чинов.

Одежду простых солдат составляют короткая куртка, пояс, исподнее платье, широкое до колен и узкое до половины ноги, полусапожки и шапка в виде дыни с золотыми полосками сверху донизу.

У поручиков мундир такой же, как у солдат; они отличаются только шестью большими, круглыми серебряными бляхами, пришитыми на передней части куртки: у подпоручиков только четыре бляхи, а у сержантов две. На учении подпоручики и сержанты, вместо шпаги держат в рук длинную палку.

Мундир полковников чрезвычайно красив. У них на голове и на поясе шали; у левого бока висит большая сабля; куртка их вышита золотом; шалвары (исподнее платье) красные суконные с золотыми позументами по сторонам; они носят плащ из красного бархата и желтые сапоги и ездят на лошадях богато убранных.

В то время, когда я уехал из [137] Константинополя, у султана было только шесть полков; нынче число солдат, обученных по европейски, должно простираться до двадцати или тридцати тысяч человек, не считая полков которые паши формируют в провинциях.— Все мусульманское юношество принуждено записываться в полки; бродяг и большую часть разносчиков тоже заставили надеть мундир. Правительство захватило также лодочников, которые все люди здоровые и сильные; они взяли ружье и шашку и уступили место свое райям. Все заставляет думать, что султан хочет образовать армию сильную. В Константинополе и окрестностях оного спешат построением многих казарм: в казарме дауд-паши, за две мили от города, может поместиться до десяти тысяч человек, казарма скутарская, которая, по свержении с престола Селима была разрушена янычарами, вновь выстроена; и казарма Левенд-Чифтликская, за три мили от Константинополя, по дороге в Буюкдере, скоро будет окончена.

Но моровая язва и пожары всегда будут великими препятствиями новому образованию. Ежели первое из сих бичей заберется в казарму, то истребит множество народа; а если которая-нибудь из них загорится (они все будут деревянные) то несколько тысяч солдат вдруг [138] останутся без убежища. Но не станем предупреждать происшествий.

Другие корпуса, составляющие пехоту султана суть топчи, кумбараджи, ямаки, спаги и войска пашей.

Мы уже говорили о топчи, или канонирах. Полки их образованы еще при Селиме III. Прежде они учились только стрелять из пушек, а ныне, как и низам-джедид учатся также и ружью.

Пушки, которые турки употребляли прежде для защиты крепостей, были огромного калибра и их заряжали большими гранитными ядрами; такие пушки есть еще и теперь в некоторых Дарданельских замках. Говорят, что одним из этих ядер убило пятьдесят человек, когда во время посольства генерала Себастьяни при Селиме, английский флот, грозивший Константинополю бомбардированием, хотел возвратиться в Архипелага под огнем турецких батарей. Полевая артиллерия оттоманов была легче, но все еще слишком тяжела при форсированных маршах. Селим усовершенствовал артиллерию; французские офицеры устроили в Константинополе литейные заводы и солдаты начали учиться палить из пушек.

Кумбараджи, или бомбардиры, составляют корпус в три или четыре тысячи человек, которыми командует кумбараджи-баши. [139]

Ямаки, которых также называют табиялу (от табие крепость) суть солдаты, занимающие укрепления, в Босфорских замках; их было около двух тысяч человек. Так как они при Селиме соединились с янычарами и бунтовали вместе с ними, то боялись, чтобы они не сделали того же самого и при последнем возмущении; для отвращения сей опасности, Ага-Паша поспешил по дороге к Буюкдере три или четыре тысячи топчи, которые их и удерживали. По истреблении янычар, он тотчас пошел с двумя полками низам-джедидов к Босфорским замкам, велел их сдать им, а ямаков отправил в Азию.

Спаги суть кавалеристы оттоманской армии; их очень много, но новое образование до них еще не коснулось. Лошадей в Турции очень много и они сильны; мусульмане весьма искусны в употреблении белого оружия (Турки учатся рубать головы над глиняными куклами.) и потому султану не трудно было бы сформировать хорошую кавалерию.

Наконец, войска пашей суть шайки разбойников; которые беспрерывно грабят провинции. У них стараются ввести дисциплину.

Таковы оттоманские сухопутные силы; они еще весьма несовершенны, как видно из всего, что сказано мною о них выше, но все [140] несравненно лучше прежних и со временем, при попечении правительства, могут сделаться хорошими войсками.

Перейдем к морским силам. При первых султанах, турки совсем не имели морской силы. Мухаммед I, воспользовавшись лесами Вифинийскими, первый построил несколько судов в портах Малой Азии. Мухаммед II, для исполнения отважных своих предприятий, добыл эскадру, состоявшую из трех сот гребных судов, которые он вверил кормчим генуэзским и венецианским, славившимся в то время своем мореходным искусством, прошел пролив Галлиполийский и овладел троном греческих императоров. При Баязете II, турки с помощью своего флота взяли Лепант; но оттоманские морские силы сделались страшными не прежде, как при Солимане; государь сей оказывал морякам свое покровительство и возвысил капудана-пашу над важнейшими в империи чиновниками. Известно, что он был современником Карла V и Франциска I. Французский король заключил с ним союз: он первый из европейских государей вошел в связи с турецким императором, но Папа еще прежде подал пример тому. Солиман, вспомоществуемый своими морскими силами, овладел Мореей и островом Родосом, который мужественно защищали рыцари Св. [141] Иоанна Иерусалимского, под начальником великого магистра своего Виллье де-Лиль-Адама. Они поселились тут при Филиппе Прекрасном и при своем великом магистре Фульке де Вилларе.

Но непостоянная фортуна не оказывала Селиму II того покровительства, которым удостаивала предшественника его, Солимана. Селим II лишился при Лепантском сражении двух сот кораблей, на которых было более тридцати тысяч человек, и мусульмане долго чувствовали эту потерю. Наконец, победа, одержанная русскими в Чесменском порте, нанесла последний удар Оттоманской Империи.

Посмотрим в каком состоянии турецкий флот находится ныне и сравним его с греческим. Первый видел я в Константинополе и Наварине, второй в порте Милосском и предлагаю здесь плоды моих наблюдений.

Природа наделила Турецкую Империю всем, что нужно для постройки и вооружения кораблей, а потому туркам нетрудно было бы завести флот могущественный. Леса на горе Таврусе и по берегам Черного моря, доставляют дерево хорошее, а богатые рудники, находящиеся близь Требизонда, могут снабжать медью для обшивки кораблей.

Все турецкие военные суда строятся на верфях константинопольских европейскими работниками. У султана есть, может быть, [142] около двадцати кораблей двух и трех палубных, множество фрегатов и около шестидесяти судов меньших. Корабли сии прочны, обшиты и обделаны, медью, но большая часть из них тяжелы и ходят медленно, может быть оттого, что мачты и снасти сделаны дурно. На линейных кораблях бывает обыкновенно по тысячи четыреста или по полутора тысячи человек.

Греческие военные корабли были прежде судами купеческими. При первом слухе о всеобщем восстании греческие торговцы, отбросив виды частной выгоды, посвятили корабли свои священному делу защиты отечества; их вооружили по-военному и образовали из них эскадру. Их всего шестьдесят или восемьдесят и на каждом не более восьми, двенадцати, четырнадцати или шестнадцати пушек: от чего же греки со столь малыми средствами так часто торжествовали над страшными морскими делами оттоманов? ... Я надеюсь объяснить причины слабости на море турок и силы их противников.

До революции, греки, народ деятельный и промышленный, производили важную торговлю; суда их (Они обыкновенно строились на Идре и Специи; жители сих островов вообще почитаются лучшими в Греции морями.) плавали по водам Средиземного моря и океана и посещали значительнейшие, [143] порты обоих цветов. Экспедиции сии, посвященные единственно торговле, содержали на море более десяти тысяч человек. По сему неудивительно, что греки сделались искусными мореходцами. Притом они могли усовершенствоваться примером народов, которые наиболее славятся своими флотами, и с которыми они находились в беспрерывных сношениях.

Мусульмане, столь же ленивые как греки деятельны, любят сидеть на месте; колоний у них нет, природа доставляет им все нужное для пропитания и потому они мало занимаются торговлей и мореплаванием, которое предоставили грекам. До революции флот почти весь был в руках сих последних; они покинули его при первом восстании и оставили турок в критическом положении.

Ныне турецкими кораблями командуют несколько капитанов, все величайшие невежды; им помогают лоцманы, большей частью итальянцы, бродяги, которые продали себя туркам, потому что получают от них жалованье, более того, которое давали им на кораблях итальянских. Что касается до экипажей (Моряки называются галионджи.), то они состоят из всего, что в провинциях есть самого гнусного: разбойников, людей, убежавших из тюрем, вообще всех тех у [144] кого нет ни кола, ни двора: турок, армян, жидов и проч., все они посылаются на флот и остаются там навсегда. Даже в азиатских горах захватывают людей, которые никогда не видывали моря и сажают их на суда. Можно вообразиться какой беспорядок царствует на турецких кораблях при таком странном образовании. Невежество начальников и дурной выбор матросов, должны, без сомнения, иметь самые жалкие последствия: зато, сколько судов погибло при последних происшествиях!... Я сам был свидетелем одного из сих приключений, ежедневно случающихся.

Одно отделение турецкого флота, под командой капудана-паши было в Греции и восемь или десять больших судов подняли якорь, чтобы присоединиться к оному. Сидя на морском берегу, я смотрел на это зрелище, как вдруг самый большой корабль, тот на котором был сам начальник флотилии, стал на мель у берега, близь Скутари и насупротив султанского дворца. Он оставался тут десять дней в тине, посреди скал и служил посмешищем капитанам и матросам купеческих кораблей, между тем как Махмуд проклинал виновника сего несчастия, а турецкий народ, который суевернее всех прочих, почитал это приключение дурным предзнаменованием.

Наконец, султан приказал снять корабль с мели или разломать его. Турки уже [145] истощили тщетные усилия, как один иностранный капитан принял на себя это дело за большую сумму денег, которая была ему обещана, и он сдержал свое слово. Турецкого же командира судна, неумению коего приписывали это несчастие, велено было посадить на кол, и его казнили.

В военное время Египет и Варварийские государства обязаны выставлять известное число снаряженных кораблей, которые вместе с султанскими составляют флот, находящийся под начальством капудана-паши.

Я говорил о флоте правительства; теперь надобно сказать несколько слов о купеческом. Он состоит из нескольких небольших кораблей, которые редко выходили из Черного и Мраморного морях, по берегам коих они обыкновенно ходят. Они узки, высоки, дурно оснащены, и каждый находится под командой Рейса или капитана. Он обыкновенно совсем не умеет управлять кораблем, плавает без пособия компаса и ежели, застигнутый бурей, не может войти в гавань, то молится Хидиру, покровителю мореплавателей, ожидает событий, начертанных в книгах судеб, и вера в предопределение заставляет его бесстрашно подвергаться величайшим опасностям.

ГЛАВА XII.

Поездки по окрестностям Константинополя.

Происшествия, которых я был свидетелем, в столице Оттоманской Империи заставили меня принимать прискорбное участие в судьбе сего народа, которого одна половина имеет, кажется, одно только занятие, резать другую половину. Размышления, внушаемые мне сим предметом, были, конечно, мрачны и печальны и потому, чтобы рассеять впечатление, произведенное во мне ужасными явлениями, происходившими при моих глазах, я часто ходил по окрестностям Константинополя. Чувствования мои были тогда совсем другого рода. Не одинаковыми глазами смотришь на текущую кровь себе подобных и на воды реки, на площади, устланные трупами и поля, испещренные цветами. Одна печальная мысль, метавшаяся иногда с удовольствием, доставленным мне сими сельскими прогулками была та, что страна столь прекрасная находится в руках у народа, который менее всех прочих достоин обладать оною. [147]

Окрестности Константинополя не ровны. Природа, кажется, с удовольствием рассыпала тут тысячи холмов, перерезанных зеленеющимися долинами; одни из сих возвышений имеют вид пирамид, коих конические вершины покрыты зеленью; другие поднимаются почти нечувствительно на широком основании и оканчиваются обширными отлогостями, на которых стоит множество домов. На каждом шаге встречаешь живописные виды и горизонт, рисующийся в дали не правильной линией, образуемой поверхностью холмов, представляет что-то фантастическое восхищенным глазам путешественника. В этой стране атмосфера всегда приятна, небо всегда чисто и ясна; звезды, кажется, бросают здесь свет живейший, нежели во всех других местах и море, которое почти никогда не теряешь из виду, само по себе прекрасное, присоединяется ко всем сим красотам и придает им что-то величественное.

Начнем с азиатского берега. Насупротив Константинополя, на восточном берегу Босфора, было некогда Царство Вифинийское. Многочисленные развалины свидетельствуют о величии народов, которые жили на земле сей; тут горестные чувствования теснятся в душу путешественника, и он при виде стольких памятников, от коих осталось только [148] несколько сероватых камней, размышляет о бренности всего земного.

Входя в залив Никомедийский, он видит город, носивший прежде сие имя и который мусульмане называют Исмитом. Построенный на скате холма Никомедом, он был украшен императором Диоклитияном, который употребил огромные суммы на сооружение зданий, коими украсил он сей город. Там и поныне видны остатки водопровода. На дороге из Никомедии в Халкедон есть деревушка, состоящая из не многих хижин, в которых живет несколько бедняков. Кто бы сказал, что эти жалкие мазанки построены на развалинах Либиссы, где был погребен великий Аннибал. На несколько часов от Либиссы стоит Исних, древняя Никея, славная по держанному там собору и по обращениям, совершенным Св. Григорием.

В Иснихе домов тысячи четыре. Город сей стоит на берегу озера, называемого ныне Озером Иснихским и называвшегося прежде Озером Аскания, и которого окружность составляет двадцать пять миль.

Наконец примечательнейший город сего древнего царства есть Брусса, получившая название свое от имени царя Прузиаса; при сем государе она была главным городом Вифинии, [149] а после до взятия Константинополем, столица всей Оттоманской Империи.

Брусса, отстоящая на тридцать миль от Константинополя, лежит на высоте и владычествует над полями, которые все хорошо возделаны и усеяны деревнями. Народонаселение ее составляет восемьдесят тысяч душ. Из Бруссы видна гора Олимп, коей вершина всегда покрыта снегом.

Поговорим о берегах Босфора. Тысячи авторов писали о красоте сего канала и описания их никогда не доходили до истины. Нет, никогда не видал я ничего восхитительнее этого морского рукава, извивающегося между берегами, от башни Леандровой, возвышающейся насупротив Сераля, до островов Кианейских в устье Черного моря. С обеих сторон возвышаются амфитеатром пригорки, опушенные лесом, зеленеющиеся сады, дворцы и Киоски, у дверей которых видишь важных господ и рои невольников; с обеих сторон являются красивые бухты, наполненные фелуками, кораблями и судами, прекрасной формы. На обоих берегах стоят множество деревень. В Азии видишь тут Кади-Кёй, на месте древнего Халкедона, там, Бугурлу, деревню, близ коей аббат Делиль любил мечтать под тенью дуба; далее Кандили и Инджир-Кёй. В Европе стоят Бешикташ, Балталиман, Куру-Чекме, Орта-Кёй, [150]

Бебек, Иени-Кёй, Календер, Терапия, Кефели-Кёй, Брокдере, Сариару, села, в которых народонаселение весьма значительно. Греческие князья имели тут великолепные дворцы. Замки сии были конфискованы султаном и обращены ныне в казармы.

Посланники европейских держав живут летом в Буюкдере и Терапии. Сии деревни, близкие одна от другой, стоят на пять миль от Константинополя. Неподалеку от Буюкдере пространный луг, лежащий между двумя горами и оканчивающийся у самого моря, представляет прекрасные виды; тут есть также светлые ручьи, несколько кустарников, большая платановая роща, под тенью коей наслаждаешься прелестной свежестью: живущие в Буюкдере часто ходят туда гулять.

Белград за семь миль от Константинополя, во внутренности земель, место совершенно дикое. В этой деревне живут большей частью греки, и франки имеют тут несколько загородных домов; но воздух тут нездоров, по причине окружающих сие место болот, и потому в Белграде можно жить только три месяца в году.

Неподалеку от Белграда находится обширный лес того же имени. Тут есть несколько хижин, развалины бендов или резервуаров, в которых собирается пресная вода, текущая с [151] гор. Воды сии таким образом скопляются и посредством водопроводов текут в многочисленные константинопольские колодцы.

В последний раз, как я был в Белграде, видел я там султанского чиновника, который сидел неподалеку от деревни на богатом ковре, окруженный несколькими стражами; он приехал сбирать подати. Крестьяне, и не самые бедные, повергались перед ним ниц, целовали пол его шубы и клали к ногам его требуемый налог, плод их долгих работ и тысячи лишений.

У дороги из Константинополя в Белграде стоит деревня, называемая Кватана. Она построена на берегу речки, которую древние называли Барбиссесом. Барбиссес соединяется с Кидарисом, и воды обеих сих речек текут в Константинопольский порт.

Султанских лошадей пускают на траву на луг, чрез который струится Барбиссес. На левом берегу сего ручья есть киоск, в который султан приезжает иногда забавляться.

Сент-Стефано селение, в котором некоторые европейцы живут летом. Оно лежит на берегу Мраморного моря за шесть миль от города в пространной долине, в которой множество дичи. Там есть зайцы, множество куропаток, и я знал искусных охотников, которые в один день бивали по сотне перепелок. [152]

Насупротив Сент-Стефано, при входе в залив Никомедийский, за пять миль от Константинополя, возвышаются Княжеские острова. Их всего пять: Прота, Антигони, Халки, Принкипо, Остров кроликов.

На Проти нет других жилищ, кроме монастыря Христа Спасителя (Христос-Сотирос) в котором живет греческий священник со своим прислужником. Они живут там в совершенном уединении, занимаясь молитвой и возделыванием сада, которого плоды составляют всю их пищу.

На острове Антигони есть бедная деревушка.

На Холки выстроено, кроме трех монастырей, Панайя (Пресв. Богородицы) Св. Георгия и Троицкого, большое селение, в котором некоторые франки проводят лето.

Принкипо самый большой из всех пяти островов. Он называется таким образом, потому что был некогда местопребыванием одного греческого князя.

На Острове кроликов живут только одни животные, от которых он получил свое имя.

На острове Принкипо есть три монастыря: Св. Николая, Спаса и Св. Георгия. Сей последний выстроен на горе, самой высокой на всем острове. Оттуда видны Мраморное море, деревни Мальтепе, Харталими, Пандиги, Аретсу в Азии [153] и Константинополь со своими куполами и минаретами является на последнем плане картины.

Я часто оставлял общество важных мусульман, и как на Княжеских островах живут один греки, то я любил ходить туда. Всех больше любил я остров Принкипо и проводил там иногда довольно долгое время, потому что знаком был с настоятелем монастыря Св. Георгия. В этом монастырь лечили больных и помешанных. Невозможно описать усердных стараний калоеров о сих несчастных. Они выше всякой похвалы. Довольно сказать, что сострадательность бывает всегдашней подругой истинного благочестия.

На стенах часовни висят серебреные и золотые сердца и кресты, приносимые теми, которые в монастыре были вылечены. Тут денно и нощно горит лампада. У дверей часовни есть картина грубой работы, изображающая Св. Георгия, побеждающего дракона.

Настоятель был человек уже пожилой, но отпечаток сильных страданий душевных опередил в нем обыкновенное действие старости. Во взгляде его было вместе что-то живое и кроткое и в его глазах можно было прочитать скорбь, смешанную с преданностью судьбе своей; скромный, хотя важный вид его, длинная борода, которой цвет со временем изменился, что-то патриархальное, [154] разлитое во всей его физиономии внушали уважение и участие.

Он имел ко мне доверенность и однажды рассказал мне историю своих несчастий. Отец его, напрасно обвиненный в участии в заговоре, был убит; и сколько раз проливал он слезы, произнося это милое сердцу его имя!

Рассказав мне о всех притеснениях, которые греки терпят в Константинополе, он прибавил: варвары оскорбили также и нашу святую религию; они осмелились поднять руки на алтарь Бога, которому мы служим. Патриарх наш, образец всех добродетелей, был вырван из алтаря, привлечен к жестокому Махмуду, предан палачу и кровавое тело его, брошенное в Босфор, сделалось добычей животных.

«А мы, бедные анахореты, какое преступление сделали мы в этой пустыне, чем заслужили мы ярость деспота. Однажды мы с ужасом увидели множество солдат, шедших к нашему монастырю. Они ограбили нашу церковь, похитили благочестивые приношения правоверных, попрали ногами мощи святых угодников и увлекли нашего настоятеля. Тщетно в эту минуту старались мы удержать его; что могли мы против силы; через два дня услышали мы, что он казнен. Он родился в Морее, и в этом состояло все его преступление. [155]

«Но наш Бог правосуден. Он низлагает сильного и возвышает слабого. Придет время, когда небо покарает наших тиранов и избавит от их ига несчастных моих соотечественников. Ах, если бы привелось мне быть свидетелем торжества их, я бы ничего более не желал и, мне оставалось бы только умереть.

Таковы были слова сего святого мужа в последний раз, как я его видел: они долго не изгладятся из моей памяти.

(пер. А. Очкина)
Текст воспроизведен по изданию: Два года в Константинополе и Морее (1825-1826), или исторические очерки Махмуда, янычар, новых войск, Ибрагима-паши, Солимана-Бея и проч. Соч. К. Д. СПб. 1828