ШАРЛЬ ДЕВАЛЬ

ДВА ГОДА В КОНСТАНТИНОПОЛЕ И МОРЕЕ

(1825-1826.)

ИЛИ ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О СУЛТАНЕ МАХМУТЕ, ЯНЫЧАРАХ, НОВЫХ ТУРЕЦКИХ ВОЙСКАХ, ИБРАГИМЕ ПАШЕ, СОЛИМАНЕ БЕЕ И ПРОЧЕЕ

DEUX ANNEES A CONSTANTINOPLE ET EN MOREE (1825, 1826), OU ESQUISSES HISTORIQUES SUR MAHMOUD, LES JANISSAIRES, LES NOUVELLES TROUPES, IBRAGIM-PACHA, SOLYMAN-BEY, ETC.

ГЛАВА I.

Отъезд из Франции. — Мило. — Троянская долина. —Константинополь.

Я покинул Францию в 1825 году; не скажу, чтобы я уехал без сожаления; но в юном сердце страсть к путешествиям может согласоваться с любовью к отчизне и я признаюсь, что надежда посетить земли отдаленные, казалась мне достаточным вознаграждением за мое пожертвование. Страны, в которые я ехал, всегда возбуждали во мне живое любопытство; никакое государство не казалось мне столь занимательным. Греция и Турция суть, некоторым образом, земли совершенно особенные; в них ни что не походит на то, что видим мы в остальной части света; нравы, законы, обычаи, архитектура и даже самые костюмы носят на себе печать оригинальности. [2] И что может быть страннее и даже не понятнее соединения под одним скипетром или лучше сказать под одним мечем, двух народов столь различных между собою; одного, основывающего свое благосостояние и могущество на невежестве и варварстве, претворяющего людей в скотов для того, что бы иметь рабов и ставящего себя, уже многие веки сколько из фанатизма столько и из политики, вне всякого просвещения; и другого, страстного к изящным искусствам и свободе, сияющего отблесками древней своей славы и с силой отчаяния ведущего борьбу для того, что бы снова стать на степень, с коей свергли его триста лет нищеты и рабства! Мудрено ли же, что при обозрении театра сей кровопролитной войны, воспоминания толпою теснятся в душу путешественника; воображение переносит его во времена Мильтиадов и Фемистоклов; он сравнивает сих героев древней Греции с героями Греции возрождающейся и пораженный многими чертами сходства, не знает когда удивляться ей более, тогда ли как она отталкивала и оттесняла в Азию колоссальное могущество Ксеркса, или тогда, когда она, как бы пробудившись от смертного сна, с негодованием взирает на свои цепи и неустрашимо подвизается против своих палачей и тиранов при кликах мести и свободы. Таковы, [3] по крайней мере, были мысли меня волновавшие, чувствования, которые ощущал я в сих странах, где деспотизм и варварство давно уже борются с независимостью и просвещением....

Я получил позволение отправиться на Королевском фрегате Галатее. Благоприятный ветер скоро перенес нас к берегам Сицилии; чрез несколько дней увидели мы небольшой остров Мило, недалекий от островов Кандии, Пароса и Наксоса, столь славных в древности. Дурная погода заставила нас искать там убежища. На Архипелаге, противные ветры весьма опасны; там нельзя лавировать и подвигаться вперед, так сказать обманывая бури. На море, усеянном островами и подводными камнями, надобно укрыться в гавани или подвергаться опасности разбиться о скалы или стать ночью на мель.

На северо-востоке от Мило лежит остров Серебряной (l'Argentiere.) Имя сие дано ему потому, что на нем найдены были серебряные руды; ныне он не что иное, как не обитаемая скала. Не далеко оттуда стоял на якоре греческий флот, кораблей в шестьдесят, под командой Миаули, одного из отличнейших греческих адмиралов.

Не раз имел я случай заметить энтузиазм, одушевлявший сих моряков; вечером, при свете луны, украшающей чистое небо Греции, они собирались в кружок на палубе и оглашали [4] воздух своими патриотическими песнями. По временам песни внезапно прекращались и со всех сторон раздавались клики: да здравствует свобода. Было что-то электрическое в сем энтузиазме народа, который едва избегнув от своих притеснителей, с жадностью наслаждался непрочной свободою, доставленной ему ходами Океана.

Мы пробыли на Мило за шестнадцать дней; корабли обыкновенно берут тут греческих кормчих, которые проводят их по Архипелагу. Мило, называвшийся в древности Мелосом, имеет в окружности около пятнадцати миль. Он весьма бесплоден и потому жители его чрезвычайно бедны. Гавань его одна из прекраснейших и безопаснейших во всем Средиземном море. Город, называющийся по имени острова, весьма малолюден, что без сомнения должно приписать нездоровости болот его окружающих; город, который жители предпочитают, стоит на вершине одной из самых высоких гор и провансальские моряки назвали его Сифуром, по имени деревни, построенной на одной из бесплодных гор, лежащих около Тулона.

Особенного примечания заслуживают на Мило Грот Зопира и Пещера теплых вод. Первый есть пространное углубление, в которое нельзя проникнуть иначе, как по подземной [5] дороге узкой, извилистой, по коей надобно пробираться ползком. О происхождении сего грота есть два мнения, в равной вере у жителей. Одни относят его ко временам героическим и говорят, что тираны Милосские вырыли его для того, что бы заключать в нем свои жертвы; другие почитают его произведением природы и думают, что он называется Зопировым, потому, что какой то царь сего имени, побежденный и преследованный афинянами скрывался в оном после своего разбития.

Пещера теплых вод называется таким образом потому, что в ней есть два или три бассейна минеральных вод. В них можно купаться и жители приписывают им целебные свойства, которых, однако же, ни кто из нас не захотел испытать.

На Мило в первый раз видел я жертвы нынешних переворотов и был свидетелем их страданий. Читатели в последствии увидят, что это зрелище слишком часто представлялось глазам моим. Греки, о которых говорю я здесь, родились не на этом острове, они были прогнаны с Кандии войсками Капудана-Паши, которые сделали там высадку и начинали разорять греческие деревни и истреблять жителей оных. Пещеры на Мило были завалены женщинами, детьми, стариками, которые привезены туда на греческих кораблях. [6]

Они валялись на земле, изнеможенные, почти нагие и испускали крики отчаяния. Бледные и болезненные лица некоторых из них, их впалые глаза, их увядшие губы, чрезвычайная худоба их членов, все показывало, что их скоро не будет на свете: многие уже пали под бременем своих страданий, но прочие несчастливцы, слабые, зараженные и не подвижные, так мало отличались от них, что трудно было распознать трупы от тел, в которых еще тлилась искра жизни. Я не мог вынести сего зрелища и удалился, наполненный тягостного чувства, которое я ни когда не испытывал в столь сильной степени. Признаюсь даже, что я не мог удержать слез своих; я еще не научился стыдиться слез, извлекаемых жалостью.

Благотворительность часто становится рядом с злополучием. Я почитаю себя счастливым, что могу засвидетельствовать пред всем светом человеколюбие г. Бреста, французского вице-консула на о. Мило. Достойный представитель короля, друга несчастных, он не преставал подавать злополучным пособия, самые дорогие и самые бескорыстные.

Мы подняли паруса и чрез несколько дней пришли к о. Тенедосу (Тенедос славится на всем Востоке своими превосходными винами.). И теперь, как во [7] времена Виргилия можем мы назвать его statio malefida carinis. В Тенедосе нет гавани; корабли, принужденные стать пред сим островом на якорь бывают подвержены порывам ветра и легко могут разбиться о берег.

На морском берегу показывали мне несколько остроконечных возвышений, похожих на те, которые древние называли tumuli: говорят, что это могилы героев, павших в битвах, воспетых двумя величайшими в древности поэтами. Я видел также, не без чувства огорчения оставляемого в душе мечтами разрушенными, Симоис, который катил прежде щиты и шлемы, а ныне бедный ручеек, в котором пастух поит стада свои. Вид сей страны имеет для путешественника прелесть не изъяснившую. Украшенный обольстительностью воображения, он возбуждает тысячи воспоминаний, тысячи смутных мыслей, которые несколько времени, поглощают все душевные способности. Я приветствовал издали отечество Приама и Гектора, и вершина горы Иды исчезла уже из глаз наших, а я повторял еще великие имена Ахилла, Улисса и Агамемнона.

С фрегата Галатеи перешел я на французскую габарру la Truite, которая перенесла меня прямо к месту моего назначения. Известно, что недоверчивость султана воспрещает всякому [8] военному кораблю вход в гавань Константинопольскую. Посему, проходя мимо Дарданельских замков, мы принуждены были спрятать пушки свои в трюм; офицеры оделись в партикулярное платье; одним словом мы приняли все предосторожности для того, что бы корабль наш был почтен купеческим.

Первые лучи зари осветили прибытие наше в Константинополь (Турки называют Константинополь Истамболом или Исламболом; вот происхождение сих имен. Когда мусульмане завоевали сем город, занятый греками, они часто слышали, что сии последние говорят ис тин полин, что значит в городе, пойдем в город, паме ис тин полин и проч. Воображал, что это имя Константинополя, они приняли сии слова в свой язык и стали произносить их Истамбол. Но впоследствии, улемы, желая придать городу имя, относящееся к их религии снова переиначили слово Истамбол и переменили его на Исламбол, что значит полный мусульманами и составлено из ислам, исламизм или народы ему следующие, и бол, полный.). Представьте себе дома, киоски, блестящие тысячей разноцветных красок, сады, кладбища, осененные вечно-зелеными кипарисами, воздушные минареты, возвышающиеся на султанских мечетях; насупротив сего обширного города, Скутари (древний Хризополис) и зеленеющиеся берега Азии; прибавьте к этим красотам единственным, находимым только на Востоке, пространную гавань, из которой возвышается лес мачт, воды, по которым бегут во все стороны легкие ладьи; [9]

Но обольщение, производимое видом Константинополя снаружи, скоро исчезает и очарование прекращается как скоро войдет во внутренность города. Противоположность сия даже так велика, что какое то уныние нападает на душу и овладевает ей, когда, проходя в первый раз по городу, видишь улицы узкие, грязные, извилистые и дурно вымощенные; дома деревянные или каменные, не правильно выстроенные, некрасивые и не прочные. Движение народонаселения, столь живое и разнообразное в наших больших городах, там так леностно и монотонно, что печалит воображение. Физиономия турок вообще важна и беспокойна; смех, кажется, им не известен; они не позволяют себе движений, обличающих мысль: видно людей, привыкших к деспотизму. Здесь приличнее нежели где-нибудь, поместить анекдот об одном богатом лорде, который [10] путешествовал для своего удовольствия. Подойдя к Константинополю на корабле, этот странный человек остановился, с час или часа два смотрел внимательно на живописные красоты города и его окрестностей, потом велел поднять паруса и возвратился в Англию.

Разделенный на две части морским рукавом, Константинополь составляет, кажется, два больших города. Входя в гавань, видишь на лево турецкие кварталы; на право возвышаются амфитеатром предместья, в которых живут райи и франки. Райи суть греки, армяне, жиды, все кто будучи подданными Порты, платят харадж или поголовную подать. Под именем франков разумеют европейцев, которые не зависят от султана.

Древняя Византия, основанная во времена Героические Визасом, предводителем колонии аргивян и мегарян, возвышалась там, где теперь стоит Сераль. Еще и поныне видны зубчатые стены древнего города.

На оконечности мыса построены красивые беседки, в которых живет Махмуд и его жены. Другие строения заняты его чиновниками, служителями, стражей и не большая церковь Св. Ирины превращена теперь в рабочую, в которой чеканят монету.

Церковь Св. Софии стоит неподалеку от султанского дворца. Построенная при [11] Констанце, преемнике Константина, она была разрушена землетрясением и вновь выстроена при Иустиниане знаменитым архитектором Анфемием в том виде, в каком существует ныне. Государь сей, желая сделать из нее прекраснейший храм во всем мире, велел привести из Пароса драгоценный мрамор, украсить новое здание яшмовыми и порфировыми колоннами, мозаиками, барельефами и говорят, что по окончании строения он воскликнул: Я превзошел Соломона!

По взятии Константинополя (29 мая 1453 года) Мухаммед II осквернил алтари святой Софии и сделал из этой церкви мечеть, в которую султаны всякую пятницу ходят молиться. Христиане проникнуть туда не могут, и посланники впускаются в оную только по особенной милости султана.

Другое древнее строение также заслуживает внимание: это водохранилище, которого своды поддерживаются колонами. Воды в нем нет и потому его можно осматривать внутри.

Из числа Константинопольских площадей, не многочисленных и весьма неправильных, особенно замечателен Гипподром, столь славный во время византийских императоров: на него принесен был в Триумфе Велисарий, турки не переменили ни имени, ни назначения [12] его (Они называют ее Ат-мейдан (лошадиная лошадь.)); площадь сия и поныне служит для лошадиных скачек. На ней стоит обелиск, перевезенный из Египта одним из восточных императоров. Древний сей памятник, испещренный множеством гиероглифических знаков, утвержден на основании, состоящем из огромного куска паросского мрамора, украшенного с четырех сторон превосходными барельефами. За тридцать шагов от сего обелиска видны остатки медной змеи, которые некогда возвышалась на сей площади и которой теперь половина отломана. Одним словом в Константинополе и его окрестностях, путешественник везде встречает памятники, которые напоминают, что в сей земле жил народ образованный и любивший искусства. Как же могла наступить эпоха, когда варварство восторжествовало над завоеваниями просвещения!..........

С одной стороны Гипподрома находится мечеть султана Ахмета, величайшая из всех в Константинополе; с другой зверинец, в котором, при мне, было два льва и три тигра. Несколько по далее, дом сумасшедших: заметим здесь, что турки имеют к ним большое уважение. Богачи живут в части города, ближайшей к Сералю. Дома их [13] разделяются на две половины: селамлык или покои мужчин, которые всегда почти бывают в нижнем этаже и гарем или жилище женщин в среднем.

Мы уже говорили, что предместья, в которых живут райи и франки, выстроены на супротив турецких частей города, на другой стороне Порта. Жиды, греки и армяне свободно отправляют обряды своей религии в своих особых предместьях, где у них выстроены храмы и где пребывает их духовные начальство: у жидов великий раввин, у греков, греческий патриарх у армян, патриарх Армянский. Предместья, в которых живут франки называются Галата и Пера.

ГЛАВА II.

Кварталы франков. — Дипломатический корпус. —Аудиенции, даваемые султаном посланникам.

Франкские кварталы Галата и Пера разделены между собою башней, построенной во время генуэзцев, которая называется Галатской. С этой башни видны весь Константинополь, Босфор и Мраморное море. В Галате живут франкские купцы, тут их конторы, три церкви и прежде было училище, которое содержали иезуиты. Пера—местопребывание посланников, они живут тут зимою, а лето проводят одни в Терапии, а другие в Буюкдере, деревнях приятно расположенных на европейском береге Босфора при устье Черного моря. Наши европейские посланники ведут в Константинополе жизнь самую веселую; они дают пиры, балы, на которых собираются человек двести и триста. Эти дипломатические забавы тем более приятны, что ими наслаждается в земле чуждой, далеко от страны, коей обычаи они напоминают. Посему я нигде не видал, чтобы им предавались с такой охотой. Веселость сия распространяется даже на внешность; турки сами признаются, что Пера есть самая [15] блестящая и живая часть Константинополя. Противоположность господствующей там веселости с обычной скукой мусульманских частей города так поразительна, что служит как бы пограничной чертою между ними. Кажется, что тут дышишь воздухом чистейшим, нежели в остальной части города; так сильно различное действие на нравы варварства и просвещения.

Излишне было бы сказывать, что никогда ни один турок не является в обществах франков. Свободная атмосфера для них ядовита и там, как и везде, мы в их глазах христианские собаки.

При Оттоманской Порте находятся послы французский (Французской дворец в Пере выстроен при посланнике Генриха IV.), английский, российский и голландский; Австрия имеет в Константинополе интернунцию, Пруссия и Швеция полномочных министров, Неаполь и Дания поверенных в делах. Все сии посланники разных держав имеют стражу, которую дает им Порта и которая предшествует им, когда они куда-нибудь идут. Стража сия состояла прежде из янычаров, которые одеты были совсем иначе как те, кои жили в казармах; они подвергались презрению и ненависти своих [16] собратий за то, что унижались до того, что служили за деньги неверным; но со времени нового преобразования, янычары сии заменены другой стражей.

Не надобно думать, чтобы иностранные посланники имели частый и свободный доступ к султану. Он не думает, подобно нашим Государям, что бы благосклонность была в числе царственных добродетелей, не умножает, как они, приемов всякого рода и напротив, он почитает их унижением своего достоинства и совершенно бы их уничтожил, если бы это не противно было политике. Посланники видят султана только два раза во все время своего посольства, по приезде и при отъезде. Все дела производятся чрез драгоманов или толмачей, принадлежащим к разным миссиям. Два или три раза в неделю они занимаются с Оттоманскими министрами. Первая аудиенция, которую султан дает посланнику, бывает торжественна. Граф Гилльемино представлялся задолго до прибытия моего в Турцию, и потому я не мог этого видеть, но воспользовался аудиенцией голландского посланника, которому угодно было пригласить меня с собою.

В тот день, когда посланник должен представить султану свою кредитивную грамоту, Порта посылает к нему отряд [17] войска в триста или четыреста человек: это обыкновение весьма древнее. Честь сия предоставлена была янычарам, первому войску в Империи; они охотно ее принимали потому, что за эту почетную службу всегда получали награду.

В пять часов утра многочисленные отряды янычар в полных мундирах, собрались у дверей Голландского дворца и в Пере. Они пошли впереди; за ними ехал посланник, секретари его, переводчики и главнейшие голландские купцы, все верхами. Таким образом, съехали мы до морского берега в Галате; тут ожидали нас хорошо убранные каики и мы переехали на них в турецкую часть города.

Топчи-Баши (начальник канониров) и несколько офицеров, которых султан выслал нам на встречу, ожидали нас на берегу; нам подали богато убранных лошадей и таким образом прибыли мы к Сералю, где ввели нас в киоск, в котором назначено было принять нас.

Чрез несколько минут явился великий визирь, первый министр султана; он занял место свое на большом диване, где сидели неподалеку от него, муфти или глава духовенства, ага-паша, о котором я буду говорить впоследствии и кучук-паша, правитель азиатских [18] провинций, лежащих по берегам Босфора и Мраморного моря.

У турок милости не соразмеряются со внутренним достоинством человека; но, чего у других народов нет и примеров, они покупаются иногда бесчестием. Кучук-Паша обязан важным местом, которое он занимает, постыдной своей угодливости гнусной страсти великого визиря.

День раздачи янычарам жалованья, назначен был и для приема посланников. Султан хотел таким образом выказать свои богатства и похвастаться точностью, с которой платил он своим войскам. Эти несчастные солдаты и не воображали себе, что тогдашняя раздача жалованья будет предпоследняя.

Принесли несколько тысяч небольших мешков, наполненных деньгами. Деньги в мешках были пересчитаны сначала перед великим визирем, а потом пред янычар-агою, или начальником янычаров; потом их положили перед беседкой, где мы находились; подали знак и отряды, коим следовало жалованье и которые с нетерпением ожидали его в некотором расстоянии, бросились к мешкам бегом, точно дикие звери на свою добычу. Деньги унесли в казармы и там разделили между янычарами.

Насмешники говорят, что будто бы, когда [19] посланник подходит к дверям Императорского дворца, один из министров является к Его Высочеству и говорит: «Великий Государь, собака гяур, (неверный) молит тебя о милости: он голоден». —Султан отвечает:—«Накормить его.—Он хочет пить.— Напоить его.— Он умирает с холоду.—Одеть его.

Не совсем веря этим рассказам, я должен признаться, что обстоятельства, последовавшие за странной церемонией раздачи янычарам жалованья, таковы, что могут подтвердить эти слухи. Церемониальный обед подан нам был в том же самом киоске, где мы уже стояли на ногах шесть часов сряду, все, исключая посланника, который по прибытии Великого Визиря получил позволение сесть. Подносы поставлены были на табуретах, около которых нас поместили. За каждым из сих небольших столов председательствовал назначенный для сего министр или придворный чиновник.

Мне случилось сидеть за столом тефтер-даря, министра финансов; он подчивал нас с большей приятностью. Сначала подали нам рис, приготовленный по-турецки или пилав, который мы ели черепаховыми ложками, при других яствах, вы по экономическому обыкновению восточных народов, принуждены были [20] употреблять одни свои пальцы. Обед состоял из восьми или десяти кушаний, из коих каждое подавалось на блюде. Едва мы успевали отведывать поданное, как блюдо уже уносили; и тогда начиналась борьба между невольниками, которые отнимали один у другого остатки от стола, что совсем не согласовалось с важностью, приличной при министерском обеде. Вообще церемония угощения была самая странная.

После кофе, мы перешли на один из дворов Сераля, где разложены были подарки, присланные Голландией султану. Подарки сии состояли из нескольких кусков красного сукна, превосходного ружья, портрета короля Нидерландского с алмазными украшениями и некоторых других вещей. Нас заставили снять с себя оружие, и мы надели длинные и широкие тубы, которые розданы были нам у дверей первых сеней, потом двое придворных офицеров схватили нас за обе руки; одетые таким образом и окруженные столь странными предосторожностями, мы вошли в покои султана.

Ничего не может быть приятнее, богаче и красивее зал, чрез которые нам должно было проходить, что бы достигнуть до комнаты султана. В первой были выстроены в линию ичогланы или пажи. Костюм их [21] великолепен; они сыновья знатнейших в государстве чиновников и сами должны со временем занимать важные должности. В других видели мы множество чиновников и целый рой белых евнухов с лицами безбородыми, бледными и морщинистыми.

Наконец вводят нас к султану, которого я видел тогда в первый раз. Он был в комнате, убранной превосходными шалями и сидел, поджав ноги, на троне, осыпанном драгоценными каменьями и стоящем под блестящем балдахином. На нем была шуба из зеленой материи, опушенная мехом русской черной лисицы; за поясом был у него кинжал, украшенный бриллиантами и перо, поддерживаемое кучею бриллиантов, украшало великолепную чалму его. Махмуд велик ростом и статен; черты лица его грубы; глаза живые, взгляд смелый, вид гордый и важный.

При входе нашем в приемную залу, он даже не удостоил обернуться. Как скоро ему доложили, что посланник короля Нидерландского пришел ему представиться, он как бы вышел из своей рассеянности и сделал легкий, знак головою; и этим усилием, которое, видно, было для него весьма трудно, ограничилась вся его учтивость. Тогда то увидел я с негодованием, что султанский чиновник с [22] насилием сгибал посланника, чтобы заставить его поклониться как можно ниже.

«Посланники,—говорит Турнефор,—целовали прежде руку султана, но эту церемонию отменили с тех пор, когда какой-то несчастный, желая отмстить смерть государя своего, деспота Сербского, поразил кинжалом Амурата I, сына Орканова. Несколько времени после того целовали длинный рукав, который нарочно для сего привязывали к кафтану императора. Эту честь имели французские посланники г. де Сези и г. де Маршевилль; но и это обыкновение не давно уничтожено и ныне посланники только кланяются».

После этого поклона посланник произнес речь на французском языке. Драгоман Порты (Нынешний драгомат Порты жид-ренегат, который: воображает себе, что хорошо знает французский язык, и говорит на нем весьма дурно. До революции важное сие место занимали греки из знатнейших в Константинополе фамилий. Последний из греческих драгоманов был казнен и заменен этим жидом.) перевел ее по-турецки султану, который, страшась, конечно, унизить свое достоинство, вступив в разговор с христианином, приказал великому визирю отвечать за него.

Ответ министра был весьма короток. Он сказал посланнику, что Его Высочество весьма рад дружбе Голландии и расположен [23] сохранять ее. За сим люди, которые во всю аудиенцию, продолжавшуюся минуты с три, крепко держали нас за руки, вытолкнули нас за дверь и мы возвратились в Перу.

Вот, как мне кажется, весьма странный и даже, весьма унизительный прием для посланника короля Голландского. Он одинаков и для всех других посланников. Что же это за народ, которого государь почитает предосторожности столь не пристойные необходимыми для своей безопасности и славу свою поставляет в невежественной грубости!

ГЛАВА III.

О туркаx вообще.

Народы, как и люди, имеют свои отличительные черты, которые их характеризуют: француз—жив, легкомыслен, остроумен; англичанин—рассудителен, флегматик; немец—важен, холоден; итальянец—сладострастен и любит удовольствия.

Оттенки сии, весьма заметные в массах, в народах, смешиваются и сглаживаются в лицах. Однако же при внимательном рассмотрении их всегда можно разобрать. Природа всегда одинакова и если в иных случаях она, кажется, не открывается, то это происходит от недостатка проницательности.

Справедливость сих замечаний имел я случай испытать в Константинополе на самом деле. Забывая отвращение, происходящее от предрассудков, и судя по многим исключениям, человек, который занимается изучением турецкого народа, иногда подумает, что народ сей был иными писателями не понят и оклеветан. Надобно сказать правду, мусульмане имеют некоторые нравственные качества, и [25] у них, как у других людей, вы найдете черты величия души; но скоро принуждены будете сознаться, что если прежде судили их несправедливо и по предубеждению, то несправедливость сия падает на очень не многих и что турецкого народа вообще нельзя описать красками слишком черными. Турок жесток по склонности, изувер и суеверен до невежества, высокомерен до грубости. Он предается разврату с бешенством, лености и беспечности с наслаждением. Если бы это изображение имело нужду в доказательствах, если бы оно не согласно было с общим мнением о притеснителях греков, то летописи Оттоманской Империи, представляющие одни длинные списки осужденных на казнь, могли бы служить несомненным ручательством в верности оного.

Жестокость оттоманов доказана мне множеством зверских поступков, которых я был свидетелем; но более всего она является во всем своем свете и во всей гнусности в публичных казнях, которые бывают весьма часто и всегда сопровождаются обстоятельствами ужасными. Правда, что у всех народов чернь, к сожалению, смотрит казни с большим любопытством: меч законов никогда не разит в пустыне; но, по крайней мере, чувствительность не теряет прав своих и палачи [26] не раз видели слезы. В Турции приготовления к казни кажутся началом празднества, часто несчастливца обреченного на смерть встречают оскорбительными воплями; стоны, исторгаемые у него неслыханными муками обращаются ему в посмеяние и какой-то адский и единодушный смех возвещает по временам, что жертва терпит еще одно новое мучение.

Я был однажды очевидцем жестокой казни сажания на кол. Пронзенный на сквозь остроконечной железной полосою, страдалец оглашал народную площадь ужасными своими воплями; он с громким криком заклинал всех Богом и Мухаммедом, чтобы ему дали пить; (Кажется, что всякое питье немедленно причиняет смерть человеку, находящемуся в сем плачевном состоянии.) и не чувствительные к сему зрелищу, двое палачей со зверскими лицами смотрели на свою жертву и насмехались над ее бедствием, а любопытные зрители, собравшись толпою вокруг, не только не чувствовали ни малейшей жалости, но еще, кажется, наслаждались ее страданиями.

Мне случилось еще видеть другое зрелище не столь ужасное, но также доказывающее свирепость турок. Купец обвешивал своих покупщиков. Полицейский чиновник схватил его, и без всякого суда, предал в руки стражи; [27] несчастному намазали голову и лицо медом, что бы привлечь мух и тем умножить его мучения; потом пригвоздили ему ухо к дверям лавки и гнусный полицейский ушел, оставив страдальца в сем ужасном положении.

Я бы мог привести множество примеров сего рода, но воображение мое возмущается при одном воспоминании об оных и перо отказывается описывать эти ужасы.

Все знают обыкновение турецких военачальников посылать султану после каждой победы нанизанные на веревках уши неприятелей, которые и выставляются у ворот Сераля. Весь народ собирается смотреть их, с удовольствием их считает, и зверская радость его всегда соразмеряется с числом жалкой сей добычи.

При последнем возмущении, зрелище сие представлялось беспрерывно. Подобные трофеи висели всякой день у дворца султанского и народ всякой день с новой жадностью приходил смотреть на них. При сем случае, я не могу не рассказать следующего анекдота.

Овладев Миссолонги, Ибрагим-Паша дал некоторым и: солить уши сво к султану; ч вы; но Ибрагим того, чтобы в [28] об его победе, велел отрезать уши турок, убитых под стенами крепости и положить оные вместе с прочими. Пленные, желая обнаружить этот обман, написали на многих записках следующие слова: «По длине этих ушей видно, что они не греческие»: турецкие таможенные приставы в Константинополе читали эти записки, рассказали об этом другим и таким образом слух сей дошел и до меня.

Изуверство совершенно ослепляет турок. Они почитают себя единственными Божескими избранными и думают, что все другие народы суть племена безбожные, обреченные на вечную муку и потому они питают к ним отвращение непреодолимое. Женщины ненавидят нас еще более, нежели мужчины и воспитывают детей своих в ненависти к христианам, которых представляют им проклятыми, собаками и проч. Путешественнику часто приходится испытывать на себе неприятные последствия сих правил. Сколько раз случалось, что когда я осматривал части города, отдаленные от той, в которой живут франки, на меня нападали толпы женщин и детей и не только ругали меня, но еще бросали в меня каменьями! Говорят, что лет за двадцать пред сим оскорбление важнее этого нанесено было одному посланнику, который получил позволение осмотреть вместе со всем своим [29] посольством храм Св. Софии. Кто-то из его свиты плюнул в мечете; а мусульмане почитают это знаком величайшего неуважения к божеству. Тотчас на любопытных наблюдателей, напала толпа, превосходившая их в числе и прибила их; многие даже были тяжело ранены. Один из свидетелей сего происшествия и теперь еще в Константинополе.

Посредством религии из турок можно сделать все что угодно. Еще и в последнее время какое средство употребил султан, чтобы восторжествовать над янычарами? Он велел выставить на площади знамя Мухаммедово и призывал всех правоверных под сей священный стяг. Народ сбежался на голос своего государя, и намерение султана исполнилось.

Поговорив об изуверстве турок, я должен сказать несколько слов и об их суеверии. Оно доведено у них до высочайшей степени; я сам знал в Константинополе людей, которые почитали себя несчастными, потому, что мнимые колдуны предсказали им злополучие. Вторник почитается у турок дурным днем.

Они притом чрезвычайно верят в предопределение и слово кисмет, которым они его называют всегда у них на уме (В Коране сказано: «Избранный и осужденный предопределены к тому с лона матерного».). Они [30] благодарят кисмет за добро, которое с ними случается и утешаются им в несчастии. Это нелепое верование, доведенное до безумия, поддерживает в них самые пагубные предрассудки. По сей-то причине не предпринимают они никаких предосторожностей ни против пожаров, ни против заразы, зла еще ужаснейшего, которое всегда бы должны удалять от Константинополя счастливое его местоположение и прекрасный климат. Карантины в Турции неизвестны, или по крайней мере, не хотят учредить их. По сему язва производит там величайшие опустошения и распространяется тем скорее, что друзья и родственники зараженных приближаются к ним и ходят за ними без боязни. Если болезнь им сообщается, то это приписывают не безрассудности, но кисмету.

Я знал одного молодого человека, который паль жертвой сего ужасного бича. Страдав четыре дня, он умер; ни кто не смел к нему приблизиться и не знали как снести его на кладбище, как вдруг является хамаль или турецкий носильщик, берется за десять пиастров схоронить его и тотчас его уносит. И поверят ли?.... Эта безрассудность не имела для него никаких пагубных последствий.

Пожары, как мы уже сказали, также происходят от кисмета. За то благодаря этому суеверию турок, части Константинополя и [31] целые города часто превращаются в развалины. Сколько богатств, сколько памятников соделываются ежеминутно жертвой пламени! Сколько семейств повергается в ужаснейшую нищету! Но на это мусульмане говорят: Если уже определено, чтобы в такое-то время, дом наш сгорел, то никакие усилия не отвратят несчастия, нам угрожающего: как не строй из камня или из дерева, все равно, судьба от этого не переменится.

По сему закон именно запрещает им строить дома каменные. Турки утверждают, что поступать таким образом значит вступать в спор с судьбою; за это Бог пошлет беды еще ужаснейшие и когда у кого-нибудь сгорит дом, то хозяин вскрикивает: Все хорошо, лишь бы Пророк был доволен.

Христиане, живущие в Константинополе, должны выпросить фирман для того, чтобы построить дом каменный. Эти постройки возбуждают недоверчивость турок; они воображают, что каменные дома—крепости, которые мы после можем употребить для того, чтобы подавить их.

Ни один народ не имеет так мало причин быть гордым и между тем нет ни одного народа надменнее и высокомернее турецкого. Хотя он ниже всех других народов, но питает к ним величайшее презрение. [32] Впоследствии, я означу пышные титулы, которые придает себе султан. Он всегда называл себя раздавателем корон; по сему когда в последнее время русский поверенный в делах подавал Махмуду настоятельные поты по делам Молдавии и Валлахии, один турок смело сказал мне: Мы знаем, отчего Император Николай хочет взбунтоваться против нашего султана; оттого, что он еще не дал ему позволения носить корону.

Неизлишним почитаю сказать при этом случае, что русских в Константинополе ненавидят. Турок говорил мне однажды: Дай Бог, чтобы посредством войск, которых султан обучает теперь по-европейски, мы восторжествовали над русскими, злейшими нашими неприятелями!

Могу также уверить, что и англичане не в милости у оттоманов, но надобно сказать, что они сами, как бы нарочно старались привлечь на себя их ненависть. Я уже говорил выше, что султан не позволяет никакому иностранному военному судну входить в Константинопольскую гавань; случается, однако же, что он дает на это особое дозволение, если на корабле едет посланник или жена посланника, но тогда надобно, чтобы в наружности корабля незаметно было ничего военного.

С год назад англичане нарушили сей [33] обычай, когда г-жа Стратфорд-Каннинг, жена британского посланника, приехала в Койстантинополь на их габарре. Проходя Дарданеллы, пушки спрятали, и офицеры надели партикулярное платье, но по выходе из пролива пушки опять были поставлены на место, офицеры, опять надели мундиры и таким образом пришли в Константинополь. Султан был взбешен, но гнев его еще увеличился через несколько дней после того, потому, что когда г. Стратфорд-Каннинг к нему представлялся, на габарре выставили все флаги и матросы на реях несколько раз кричали: да здравствует король Английский!

Поведение Англии, вероятно, не понравилось Порте и тогда, когда лорду Кокрену позволено было помогать грекам.

Следующая черта еще лучше покажет мнение турок о Британском кабинете.

По истреблении большей части янычар, ага-паша, предводительствуя вооруженной шайкой, ходил по улицам Константинополя и искал несчастных, обреченных на смерть. Однажды встречается ему человек в европейском платье. Ты кто?— сказал ага-паша; ты верно английский шпион?— Прусак, Ваше Превосходительство, прусак, отвечал тот с низкими поклонами, и паша пошел далее.

Такой вопрос, сделанный в подобных [34] обстоятельствах человеком значительным, ясно показывает на кого падали подозрения Порты.

Давно уже замечено, что климат имеет непосредственное влияние на нравы. Этой причине надобно приписать врожденную наклонность турок и вообще всех Восточных народов к неге и чувственным удовольствиям. У них нет ничего обыкновеннее страсти, которой следы с сожалением встречаем у древних писателей; и они не только не стараются скрывать своего разврата, но кажется, еще тщеславятся им.

От исступленной склонности к разврату, в котором они беспрерывно погружены, происходит недеятельность и беспечность, в коих турок упрекают. Высочайшее благополучие их состоит в том, чтобы целый день лежать на диване, куря трубку и перебирая в руках четки из американских зерен, или какого-нибудь другого вещества (Четки людей богомольных состоят из девяноста девяти зерен и еще одного по более других. Дотрагиваясь до маленького зерна надобно произвести одно из слов означающих Божеские принадлежности; а доходя до сотого сказать имя Алла (Бог). Эти четки называются тесбих, похвала.). Впрочем, четки служат им вместо детской игрушки.

Я не скрыл ни одного из пороков и [35] недостатков турок; спешу отдать справедливость их похвальным качествам.

Первая из их добродетелей есть величайшая честность. Все знающие сей народ, совершенно в этом согласны. Плутов, воров и обманщиков также мало в Турции, как много во всех других странах Европы. Можно забыть часы, кошелек в кофейном доме, или во всяком другом публичном месте; приходите потом через день, через несколько дней, и вам возвратят их в целости. Я говорю это по собственному опыту.

Следующая черта стоит того, чтобы о ней упомянуть.

Франк шел однажды вечером в отдаленной части Константинополя и встретил солдат, которые ходили дозором, Ты знаешь, сказал ему начальник патрули, что франкам не позволено ходить ночью без фонаря. Ты нарушил предписание, следственно я должен тебя взять и отвести в тюрьму, и ты просидишь там до завтра.

Франк хотел было возражать, но турок сказал ему: отдай мне кошелек свой и я отпущу тебя. Бедняк, желая лучше заплатить сто пиастров, нежели идти ночевать в тюрьму, отдал их и пошел далее.

Через полгода после этого происшествия, он встречает на улице того же самого [36] турка, и тот, к величайшему его удивлению, ударив его по плечу, говорит ему: Помнишь ли ты меня и те сто пиастров, которые я у тебя отнял? Признаюсь теперь, что я сделал дурно, но я тогда был в плохих обстоятельствах; теперь дела мои поправились и .... (сказал он, вынимая кошелек) вот твои деньги; я давно уже ищу тебя, чтобы тебе отдать их. И они расстались друзьями.

Таким образом, у этого человека врожденная честность поправила то, что заставила сделать нужда.

Турки благодетельны и гостеприимны как арабы. Трудно было бы согласить эти добродетели с их жестокостью, если бы они не предписаны были им Кораном. Надобно отдать им справедливость, что в своих благотворениях, они оказывают столько же рвения, но не столько тщеславия, как наши раздаватели милостыни попечительных комитетов. Они помогают подобным себе в нужде, но производят это большей частью с такой простотой и естественностью, что кажется, делают то не подолгу, но по склонности.

Благотворительность доходит у них даже до излишества. Они простирают оную на самых собак, которых убивать запрещено им законом. В турецких городах они ходят по [37] улицам целыми стадами. Правоверные не допускают их умирать с голода; богомольные люди их кормят, ходят за ними, когда они больны и даже иногда оставляют в наследство известную сумму, назначенную именно на это богоугодное дело.

Корыстолюбие было бы не известно в Турции, если бы оно не водилось у людей должностных. Им заражены и султан и начальники провинций, которые, как известно, ужаснейшим образом грабят своих подчиненных, но оно не достигает до народа. Честолюбию турки предаются редко; они вообще не знают, что значить добиваться почестей. Правда, что побудительная причина сей умеренности быть может жалкая: они беспрестанно видят, что богатых и сильных грабят и убивают и потому они решаются провести всю жизнь в неизвестности и посредственности, чтобы избегнуть от меча и конфискации.

Ничто не может сравниться с их уважением к своему государю; они почитают его образом Бога на земли и исполнителем воли его. По сему всякой турок повинуется ему с величайшей покорностью. В Турции также весьма уважаются муфти, глава духовенства, дервиши или монахи, имамы или священники.

Наконец я должен заметить, что турки из высшего класса, часто оказывают ум [38] самый здравый. В трудных обстоятельствах, они иногда забывают врожденную свою жестокость и жертвуют строжайшей справедливости желанием личной мести, оправдываемой и правами и предрассудками их народа. Следующий анекдот не нов, но мало известен и потому я в нескольких словах опишу его.

Сын великого визиря влюбился в молодую и прелестную армянку, которая только что вышла за муж; он тщетно старался обольстить ее и еще более воспламенился беспрерывными отказами. Муж, узнав о его намерении, думал, что дабы избежать бесчестия всего лучше убить его и с согласия армянки заколол его. Труп был тщательно спрятан, и ни малейшего подозрения не пало на сих убийц.

Эта армянка была католической религии, так как и многие другие армяне, живущие в Константинополе. Терзаемая раскаянием, она пошла к армянскому католическому священнику, к которому имела полную доверенность и призналась ему в своем преступлении. Этот гнусный человек, зная тайну столь важную, грозил несчастной, что он все откроет Визирю, если она не даст ему известной суммы. Но этого еще мало; корыстолюбие было не единственной страстью сего изверга. Он делает еще ей преступные предложения, но в этот раз получает отказ. Я могла, говорит она, [39] заплатить за твое молчание деньгами, но не бесчестием моим.

Между тем великий визирь, беспокоясь об отсутствии сына, велел народным крикунам объявить, что он даст важное награждение тому, кто доставит ему какое-нибудь известие о нем. Корыстолюбивый священник тотчас воспользовался сим случаем, чтобы отмстить за себя; он является к визирю и предает ему несчастных супругов. Приводят армянку и мужа ее, которые почитают смерть свою уже неизбежной; их допрашивают и они подтверждают показание доносчика. Несчастный отец, не объявляя еще своего решения, посылает к армянскому патриарху, от коего зависят католические священники сего народа, спросить какое наказание заслуживает священник, изменивший своей клятве и узнав, что за это положено преступника предать огню, осуждает доносчика на эту казнь; потом призывает несчастных супругов и говорит им со слезами: я был отцом, но я справедлив; сын мой был виновен и я вас прощаю. Сверх того, он велел своему казначею выдать армянке такую сумму, какую заплатила она священнику за его молчание.

Подобный поступок выше всяких похвал и может быть поставлен в сравнение со [40] всем, что только есть в истории прекрасного в этом роде; но, к сожалению, я должен сказать, что таких примеров в Турции встречается не много.

ГЛАВА IV.

Вероисповедание Турок. — Мухаммед. — Коран. — Монахи или дервиши.

Патриотизм, добродетель душ высоких, источник чести и славы, который был побудительной причиною геройских деяний времен древних и новейших, не имеет даже и названия на турецком языке. Его заменяет вера или лучше сказать изуверство. Движимые сею побудительной причиною, оттоманы способны на все; но в воинских своих предприятиях, они имеют цель иную, нежели другие народы. Они извлекают меч не для того, чтобы сразиться, но чтобы умерщвлять и помышляют только об истреблении врагов своего закона.

«В государствах Мухаммеданских, говорит Монтескьё («О разуме законов». Кн. V. Гл. XIV.), уважение народов к их правителям происходит частью от вероисповедания. Религия исправляешь несколько турецкое законоположение. Подданные, которых честь не заставляет пещись о славе и величии [42] государства, привязаны к ним по силе и правилам религии».

Религия турок одна из самых странных, и между тем она имеет, может быть, более последователей, нежели какая либо другая. Закону Мухаммедову покоряются в Европе турки, в Азии тысячи турок, персиян, арабов и других народов, в Африке варварийцы, египтяне и проч.

Причины быстрого и удивительного распространения сей религии ныне уже известны. Рассмотрев главные ее правила, увидим, что выполнять их не трудно и даже приятно, потому, что они благоприятствуют лени и дозволяют излишество в чувственных наслаждениях. Мухаммед был великий политик: он видел, что ему нет иного средства придать цену своим обманам, и поступал сообразно с сим; как бы то ни было, но он был один из самых остроумных, самых вкрадчивых, самых ловких людей, какие только когда-либо существовали; прозаик и поэт, исполненный блестящего воображения, воин искусный и неустрашимый, человек способный и к совету и к исполнению; одним словом гений величайший.

Известно, что он родился в Мекке, через 578 лет после Р. Х. и за 55 года до эгиры. Он был уж не молод, когда дал арабам [43] Коран. Чтобы внушить более уважения к своему творению, он прибегнул к чудесному средству, которое всегда сильно действует на народы. Он рассказывал, будто архангел Гавриил является ему всякую ночь и приносит по несколько глав. Народное предание, которое ныне в большой вере, говорит, что небесный дух являлся ему в виде голубя и что Мухаммед написал священную свою книгу пером из его крыла. Чтобы придать своим выдумкам некоторое правдоподобие, он провозглашал себя избранным пророком Божьим и составил свою генеалогию по образцу Христовой; наконец он так воспламенил умы, что первые ученики его, в энтузиазме своем, верили или, по крайней мере, уверяли, что рождение их учителя сопровождалось чудесами и что, выходя на свет, он вскричал: я пророк Божий.

Много лет занимался Мухаммед рассматриванием религий народов древних и тех, которые существовали в его время. Он совершенно знал учение Моисея, древних персов, греков и Иисуса Христа. Изо всех сих исповеданий составил он одно свое, украсив его всем, что могло сделать его привлекательным. Дозволение многоженства непременно должно было нравиться народу столь пылкому как арабы; но мудрый Мухаммед страшась, чтобы эта наклонность не усилилась и, предвидя, [44] что восточные народы предавались бы величайшим излишествам, если бы привыкли к пьянству, запретил им употребление вина и всех крепких напитков.

Я не стану рассказывать подробностей жизни сего необыкновенного человека, ни бегства его из Мекки, с которого начинается мусульманская эра или Эгира, ни блистательных побед, коими он обязан пламенному религиозному рвению, которое умел внушить своим последователям; но скажу несколько слов о Коране и его предписаниях.

Советую всем прочесть эту оригинальную книгу. Известно, что Коран писан стихами и прозою; он состоит изо ста четырнадцати глав, разделенных на стихи.

В Коране говорится об аде, жилище скорби, огненной бездне, в которую будут низвергнуты грешники; но говорится также и о рае, месте блаженства и наслаждения, в котором верные закону Божью найдут все что может быть им приятно. Тот, кто будет в него впущен, получит в свое распоряжение десять тысяч шатров, блестящих золотом и драгоценными каменьями; в каждом из десяти тысяч шатров будет десять тысяч покоев, в каждой из десяти тысяч комнат, десять тысяч кроватей и около сих десяти тысяч кроватей, десять тысяч дев, красоты [45] небесной и вечно девственных; млечные реки струятся по благословенным полям рая, где также возвышаются горы пилава. Надобно заметить, что восточные жители чрезвычайно любят это кушанье.

Правоверные должны молиться пять раз в день (Смешно видеть, когда мусульманин молится. Сначала он кладет на землю коврик, и сам на него становится, иногда ложится, бросается на колене, ударяет лбом о землю и обнимает ее. Турки воображают, что когда они молятся, то по бокам их стоят два ангела; по сему они беспрерывно им кланяются, то на право, то налево; при конце молитвы, делают им знак, чтобы они ушли, складывают свой коврик, и моление кончено.) и часто омываться.

В продолжение Рамазана надобно поститься, т. е. кушать только до восхождения и по захождении солнца. В это время поста и молитвы им не позволяется даже курить днем трубку, и даже всякие благовония запрещены.

Всякой правоверный должен, по крайней мере, один раз в жизни побывать в священном городе Мекке.

Всякий правоверный должен быть обрезан.

Свинина, вино и все крепкие напитки запрещены.

Пятница должна быть посвящена отдохновению и хвале Бога: это Воскресенье турок. [46]

«Наконец, говорит Мухаммед в Главе тридцатой, нет другого истинного закона, кроме исламизма; тот, кто предал ему свое сердце, обнял столб непоколебимый и оперся на Бога, конец всех вещей».

В той же главе он следующим образом описывает бесконечное могущество Божье: «Когда бы все деревья были перья, когда бы семь океанов вместе катили волны чернил, то этого было бы еще мало, чтобы изобразить чудеса Всевышнего, ибо он премудр и всемогущ».

Таково, в немногих словах, учение Мухаммедово. Турки имеют к нему чрезвычайное уважение, они почитают его святым из святых (Мусульмане верят пришествию Пророков Исаии, Моисея и знают Иисуса Христа. Они почитают в избранными Божьими, которых он по временам посылал на землю, когда люди имели нужду в их советах; но они воображают, что Мухаммед лучший из Пророков и что после его других уже являться не будет.); начиная читать Коран, всегда подымают его сначала над головою; наконец, они весьма точно выполняют все предписания, содержащиеся в сей священной книге. Они не работают в пятницу, которую почитают священным днем, потому что Мухаммед был выгнан из Мекки в пятницу (22-го июля 622 ); [47] пост Рамаззан содержат они весьма строго (Когда турок не выполняет Рамаззана, то он должен заменить его другим постом, чрезвычайно строгим и долгим.); обмываются всегда, когда предписано; на главных дорогах сделаны колодцы для того, чтобы путешественники могли исполнять сию обязанность. Однажды в жизнь, турок, который здоров, ходит на богомолье в Мекку; но мусульмане не так строго воздерживаются от запрещенных напитков, и часто совершенно забывают завет пророка.

Мусульмане ходят в мечеть каждый день, особенно при захождении солнца. Муэззын, заткнув уши пальцами, начинает петь молитву и повторяет ее, обращаясь на все четыре стороны. Голос его, посреди тишины, царствующей во всей природе, имеет что-то магическое. Я не могу изобразить впечатления, которое он производит. На мечети Ахмета есть четыре или пять минаретов; в часы посвященные молитве, на каждой стоит муэззын (в мечеть султана Ахмета определяют певцов самых искусных). Они начинают вместе и поют хором молитву.

В Константинополе чрезвычайно много тепесов или братств монахов, которых турки называют дервишами. Примечательнейшие суть дервиши кружащиеся и дервиши воющие. [48]

Давно уже хотелось мне посетить одно из сих братств; наконец случай представился и я с радостью им воспользовался. Я отправился в монастырь дервишей кружащихся, находящийся между Перой и Галатой.

Сначала осмотрел я кельи монахов. В них нет ничего примечательного. Это комнаты маленькие, в которых вместо мебели стоит только дурная кровать, табурет и кружка.

Оттуда отправился я в залу, в которой монахи по вторникам и пятницам предаются своим богоугодным упражнениям. Зала сия есть обширная ротонда, окруженная красивою галереей.

Тут я был свидетелем сцены, с которою не идут в сравнение самые смешные фарсы. Вскоре после того, как монахи вошли, началась музыка. До тех пор я не смеялся, хотя удерживался с чрезвычайным трудом; заглушённая моя веселость разразилась тем с большей силой и я захохотал во все горло. Я не в состоянии выразить какой соблазн это произвело между окружавшими меня турками; однако ж погрозив мне тем, что выведут меня вон, они наконец умилостивились, видя, что я опять принял серьезный и важный вид.

Священный оркестр состоял из четырех или пяти мандолин, любимого инструмента турок, нескольких тамбуринов и восьми или десяти зурнас или сельских дудочек, [49] которых пронзительные и резкие звуки могут нравиться только ушам мусульманским. Тут, как и в театре играли сначала увертюру, которая продолжалась два часа.

Тогда дервиши, человек тридцать или сорок, сидевшие во время серенады на полу, вдруг встали все вместе и обратясь к Мекке, месту, которое мусульмане почитают также как мы Иерусалим, поверглись ниц, бормоча что-то сквозь зубы с чрезвычайно набожным видом; начальник их сел в углу на ковер; дервиши сняли длинные свои мантии и начали один за другим вертеться вокруг всей залы: музыка сопровождала сей религиозный вальс.

У меня голова чуть не закружилась от одного того, что я только смотрел на эти вертящиеся флюгера. Между тем в зале царствовало глубокое молчание.

Часа через полтора вальсированья, двое или трое из сих несчастных вдруг упали; я думал, что они умерли, но они были только в беспамятстве. Их сильно трясли, но они не подавали ни малейшего признака жизни. Наконец их привели в чувство, давая им нюхать разные соли; их подняли и мало-помалу они снова начали вертеться, между тем как другие в свою очередь падали и с ними начинали делать тоже, что и с теми.

Наконец начальник монастыря велел [50] музыке перестать и она сейчас же умолкла. Дервиши остановились, обратились как при начале церемонии, к той стороне, где Мекка; все, которые еще сохранили употребление своих способностей, произнесли молитву к Всевышнему, каждый взял свою мантию и важный президент объявил, что присутствие кончилось.

Монахи сии воображают, что они в то время как лишаются чувств, отделяются от земли и сообщаются с божеством, которое, подобно тому, как в древние времена Аполлон в Дельфах Пифии, означало им обязанности, кои должно исполнять для того, чтобы угодить ему.

Братство дервишей кружащихся ведет начало свое еще со времен Мухаммеда. Мусульмане говорят, что Пророк их не раз вертелся около Киябы или Меккского храма.

Выйдя из монастыря дервишей, я опять надел свои башмаки, которые снял при входе, сообразуясь в этом с обыкновением мусульман, которые всегда скидают обувь свою при входе в храм или даже в комнату и переступают через порог в одних уже сафьянных туфлях.

Дервиши воющие находятся под влиянием того же суеверия, о котором уже говорил я. В Скутари есть монастырь этих монахов; я однажды ходил туда. Дело их состоит в [51] том, чтобы махать головою сверху вниз и с права на лево, крича в это время во все горло имя Бога и другие слова, которых я не мог разобрать. От этого можно еще скорее лишиться чувств, нежели от вальса дервишей кружащихся. Воющие также как и они, падают в обморок и воображают, что таким образом сообщаются с божеством.

В Турции есть еще и другие дервиши, которые не вальсируют и не воют, но ходят по деревням и просят милостыни. Турки, от природы благотворительные, всегда оказывают им пособие; но они, большей частью, тунеядцы, которые под покровом нищеты и набожности скрывают пороки самые постыдные.

Есть и еще монахи, которых я не видал. Они всячески умерщвляют плоть свою, жгут себе тело раскаленным железом, и некоторые даже протыкают себе руки и ноги горячими булавками. Сии варварские обряды, по моему мнению, достаточно доказывают смешное суеверие сего безумного народа; а между тем он живет в земле прекраснейшей во всем мире и порабощает себе потомков народа самого образованного и остроумного, какой только когда-либо существовал.

ГЛАВА V.

Праздники и религиозные обряды Мусульман.

В предыдущей главе старался я подать некоторое понятие о религии Мухаммедовой и означил главные догматы оной. Чтобы окончить это изображение, надобно еще поговорить об установлениях Пророка или его благочестивых толкователей.

Примечательнейшие в мусульманском году Эпохи суть: Рамазан, Байрам и Курбан-Байрам (Месяцы мусульманского года называются слдующим образом: Могаррем, Сефер, Реби ул-Эввель, Реби-ул-Ахар, Джумази-ль-Эввель, Джумази-ул-Ахар, Реджеб, Шаабан, Рамазан, Шеввал, Зулькооде, Зульгехдже.).

Как скоро увидят с вершины Олимпа луну Рамазана, тотчас посланные возвещают о том муфти и муэззыны провозглашают новость сию всенародно. С этой минуты все правоверные, молодые и старые, мужчины и женщины должны воздерживаться от еды с восхождения до захождения солнца; но за это они вознаграждают себя ночью, утоляя в полной мере свой голод. Кофейные дома, ресторации, все [53] публичные места отворены и во всю ночь продавцы пирогов, шербета и лакомств ходят по улицам Константинополя и оглашают их своими криками. Зато сколько ночей без сна проводят несчастные христиане во время Рамазана!..... В последние десять дней мусульмане обязаны больше подавать милостыни и чаще ходить в мечеть. Всякого, кто нарушает закон постничества, ест или курит публично, сажают на месяц или на два в дом сумасшедших, где он платит заключением за проступок, который мусульмане почитают действием безумия.

В первый день месяца Шевваля, пушечный выстрел возвещает о начатии Байрама. Праздник сей, один из самых больших у мусульман и следует не посредственно за Рамазаном, так как у христиан Пасха за великим постом. Во время Байрама турки взаимно друг друга поздравляют; министры султана желают ему всякого благополучия; дают пиры; кофейные дома, освещенные разноцветными шкаликами, наполнены плясунами и трубадурами; весь город в радости.

Через семьдесят дней после праздника, о котором я говорю, наступает Курбан Байрам. Во всяком доме закалывают ягненка и едят его целым семейством, в воспоминание жертвоприношения Авраамова. Сам султан своей [54] рукою закалывает ягненка, подавая таким образом своим подданным пример повиновения законам веры.

Надобно также сказать несколько слов об обрядах, употребляемых турками при рождении, обрезании, женитьбе и смерти.

Повивальные бабки в Турции имеют странное обыкновение, тотчас по рождении ребенка, делать ему бритвой большие разрезы на спине и ногах. Кровь течет и операция сия, по словам их, избавляет новорожденного от акрума, болезни, которая у детей случается часто, и обыкновенно сводит их в гроб, а если в молодости и проходит, то все причиняет им долгие страдания и всегдашнюю хворость. Живущие в Константинополе франки первые сообразуются с сим обычаем.

Акрум происходит от климата Турции, так как пуговичная болезнь в Алепе от тамошнего климата. Сия последняя не щадит ни туземца ни иностранца, и огромный нарыв, который обыкновенно бывает на лице, безобразит его целый год (Для лечения сей болезни употребляют в Алепе одни только померанцевые листья, прикладывая их на рану.).

В Турции не только уродуют детей; но еще выворачивают им ноги: там также смешно ходить носками врозь, как у нас вместе. [55]

Имя новорожденному назначается с согласия всего семейства, после чего отец, по весьма древнему обыкновению, идет к колыбели ребенка и говорит ему на ухо: Ты будешь называться Ахметом, Селимом, Мустафой (или каким-нибудь другим именем); так хочет Мухаммед .... Года через четыре или лет через пять мальчика обрезывают. Эту операцию в Константинополе обыкновенно производит цирюльник посредством острой бритвы и всегда в присутствии имама. При этом происшествии всегда бывает семейный праздник, и всякой приходит поздравлять ново-обрезанного с состоянием, которое всегда будет отличать его от неверных. После этой церемонии ребенку в первый раз бреют голову.

Я уже говорил выше, что многоженство в Турции позволено. По закону, турок имеет право жениться на четырех женах и держать столько невольниц, сколько может прокормить их. Они обыкновенно бывают дареные, дочери невольниц, родившиеся у него в доме, или покупаются на рынке. В то время как я пишу, сколько молодых гречанок, оторванных от родителей и отеческого дома, проданных с публичного торга на рынках и осужденных на ужаснейшее рабство, принуждены удовлетворять сластолюбию своих тиранов!

Угождения, нежные услуги, естественные [56] предшественники брачного союза, в Турции совершенно неизвестны: там совсем не знают, что значит искать любви девушки. Будущие супруги никогда друг с другом не говорят, даже ни когда не видят один другого до самой свадьбы, и они обнимаются, предварительно не по знакомясь. Турок, который хочет жениться, судит по доверенности о красоте или безобразии своей невесты. Его мать идет в баню, рассматривает черты лица и формы девушки и он решается, судя по тому, как она о невесте отзывается. Если он соглашается на брак, то родные договариваются между собою. Надобно заметить, что исследование ни сколько не касается до хороших или дурных нравственных свойств женщины. Их не ставят ни вочто:— необходимое последствие унижения и рабства, в котором женщины содержатся во всю жизнь.

Кади записывает в своем реестре имение, имена новобрачных и время женитьбы; имам совершает бракосочетание и когда все сии церемонии кончатся к большой радости молодых которые желают познакомиться, супругу ведут под покрывалом к мужу, и он принимает ее в нарочно убранной для сего комнате.

Однажды я взошел в брачную комнату мусульманина, моего приятеля. Он ожидал [57] там жены своей, которой еще не знал. Я уже воображал, что буду иметь удовольствие поздравить молодую и присутствовать вместе при приеме, который мне чрезвычайно хотелось видеть, но новобрачный весьма учтиво попросил меня выйти вон, потому что в Турции жену не показывают. Я представлял ему, что это пустой предрассудок, но он повторил свою просьбу и я принужден был согласиться.

В углу комнаты, под навесом, стояла сова; тут же лежало несколько шалей и множество мелких вещиц.

Тут муж в первый раз видит жену свою, которую обыкновенно приводит отец, мать или какой-нибудь близкий родственник. Она поступает в гарем лет четырнадцати или пятнадцати, и до конца жизни проводит там существование самое однообразное. Женщину, уличенную в прелюбодеянии, сажают в мешок и бросают в воду. Закон дает супругу варварское право подвергать за неверность жену свою сей казни.

Когда турок умрет, его обмывают внутри и снаружи; прыскают его духами и натирают ему ноги, колена, руки, нос и лоб камфарою. Потом бреют ему голову, оставляя пучок волос на маковке. В рот кладут ему маленькую монету, которую он должен отдать привратнику рая; и подле его [58] кладут чистую салфетку, чтобы ему было чем обтереться после омовения при входе туда.

Тело обертывают в белой саван и кладут в гроб такой же формы как наши, но только длиннее и шире; четыре человека несут его на плечах и переменяют места, так, чтобы быть постепенно у каждого угла гроба.

По прибытии на кладбище, имам пробормочет несколько стихов из Корана и мертвеца кладут в могилу; но не покрывая еще его землею, закрывают гроб досками таким образом, чтобы между им и землею остался промежуток, в котором бы мог поместиться человек, стоящий на коленях с опущенной головою; это место назначается для Гавриила. Ангел сей, в первые три дни после погребения, является покойнику, подымает его за остальной пучок волос и требует от него отчета в делах его. Тогда память его освежается, и он вспоминает все прежние дела свои.

Говоря о похоронах, я должен сказать несколько слов и о турецких гробницах. Немножко земли покрывает тех, которые были бедны; великолепие, сопутствующее богатым при жизни, украшает и гробницы их; они обыкновенно бывают мраморные и окружены решетками. Там где лежит голова покойника, возвышается камень, украшенный живописью и [59] позолотой, покрытый надписями, начертанными большей частью лестью и увенчанный кауком или чалмой, которая означает знатность покойника: в ногах лежит другой камень пониже первого и тоже покрытый надписями.

Некоторые богатые турки велят хоронить себя в Азии, в той уверенности, что земля Европы принадлежит неверным; что турки стоят там лагерем и что прежние владетели сих мест снова их завоюют.

В Константинополе кладбищ чрезвычайно много; мусульмане на них гуляют: других садов нет во всем городе. Тишина сих мест гармонирует с мрачным характером Оттоманов, и потому они любят ходить туда. На кладбищах много кофейных домов, чрезвычайно привлекательных для их наклонности к неге. Сверх того они наслаждаются тут прелестной свежестью под тенью кипарисов, которых густые ветви не пропускают солнца (Вера запрещает туркам ломать ветви кипарисов, растущих на кладбищах.). Горлицы беспрерывно порхают на сих деревьях, которые служат им убежищем; их запрещено убивать; и на улицах Константинопольских часто целые стаи сих птиц ищут корма. [60]

Неподалеку от Перы есть два обширные кладбища, называемые малым и большим полем мертвых. Тут часто собираются райи и франки и за недостатком лучшего гульбища довольствуются этим.

ГЛАВА VI.

Обычаи турок.

Ни что не может быть однообразнее и монотоннее жизни турка. Он встает на рассвете, идет в баню или в кофейной дом, занимается своими делами, посещает своих знакомых или отправляется в мечеть. Потом возвращается домой, курит трубку, ложится на диван на всю остальную часть дня и проводит ее в пустых занятиях и совершенном безделье, и на завтра и всякой день начинает почти туже самую жизнь.

Скажем несколько слов о банях и мечетях мусульман. Бань в Константинополе очень много и они замечательны по чистоте своей; но ненадобно думать, чтобы в этих заведениях, как в наших, всякой имел особую горенку. Сначала входишь в обширную залу, вокруг коей, на возвышении, расположено множество постелей. Тут раздевается и завертывается в голубую холстину; потом банщик ведет вас в другую залу гораздо меньше первой, в которой жар становится уже чувствителен. Оттуда переходишь в третью, где [62] температура еще выше, потом в четвертую, иногда в пятую, и тут уж жар ужаснейший.

В сих последних залах возле стен поставлены не большие мраморные бассейны; над каждым по два крана, один для горячей, другой для холодной воды. Тот, кто хочет мыться, помещается возле одного из этих бассейнов. Тут банщик трет его некоторого рода скребнищей, от которой вся кожа сходит, покрывает его мыльной пеной и наконец купает, выливая ему на голову большие ушаты воды. Вот что называется турецкой баней. Я забыл сказать, что еще перед этими церемониям слуга сильно жмет вам руки и ноги, так, что все составы хрустят; это делается для того, чтобы придать членам гибкость. После бани входят опять в первую залу, одеваются и пьют кофе.

Мечетей в Константинополе около шести сот; на каждой из них возвышается купол и один или два минарета. В большие праздники галереи сих минаретов бывают освещены, что производит восхитительный вид посреди ночного мрака.

В турецких мечетях царствует величайшая простота. Углубление, в котором стоит Коран, всегда обращено к стороне Мекки, на стенах храма начертано имя Божье, [63] его принадлежности и правила веры. Имамы в них проповедуют и объясняют священное писание.

Не клевеща на турок, можно сказать, что они охотнее посещают кофейный дом, нежели мечеть. Ленивый характер превозмогает в них набожность, а там они с наслаждением предаются неге. Сидя на софе с поджатыми ногами, как наши портные, они по целым часам толкуют о религии, политике, а чаще о пустом, и между тем курят трубку или наргиле.

Чубук турецкой трубки бывает обыкновенно вишневый, длиною в три, четыре, иногда и в шесть футов; мундштук янтарный, который богачи украшают рубинами, изумрудами, алмазами, а самая трубка бывает обыкновенно глиняная. Из многочисленных сортов восточного табаку, Македонский предпочитается другим, но всех лучше Лашакийский из Сирии.

Наргиле обыкновенно курят в Персии, но в него можно класть только томбек или персидский табак, который совершенно отличен от других и по виду и по вкусу. Дым, проходящий сквозь воду, весьма приятен и не сообщает рту никакого запаха. В Алепе наргиле часто курят женщины.

Таким образом, человек с состоянием весь [64] день проводит в неге. Перед захождением солнца ходят в мечеть, и в восемь часов двери во всех домах уже заперты.

Теперь посмотрим на жизнь какую проводят в Турции женщины. Их на Востоке почитают за рабынь, посланных на землю для удовольствий мужчины, и сам Мухаммед сказал, что женщина земля, которую мужчина может пахать как ему угодно.

Я уже говорил, что мужчины держат их дома взаперти; там терзает их взаимная ревность и между ими часто свирепствуют бури, производимые этой страстью. Цель их привлечь к себе благорасположение их господина; в этом состоит и счастье и торжество их. Работу они ненавидят; белье и платье шьют им не дома; одни наряды их занимают и они всячески стараются возвысить искусством прелести, которыми их наделила природа; они имеют странное обыкновение расписывать брови черной краской, а ногти красной, и часто румянят лицо.

В окнах гарема сделаны толстые решетки, и потому женщины могут все видеть не показываясь сами, и в этом состоит одно из главнейших их занятий. Некоторые из них, самые любопытные, приделывают к окнам с обеих сторон маленькие зеркала, чтобы видеть все, что происходит в [65] отдалении. Три или четыре раза в неделю ходят они в баню, но всегда чрезвычайно рано. В Константинополе бани назначаются четыре дня в неделю для мужчин и три для женщин. В первой зале, где одеваются и раздеваются, турецкие женщины, разумеется те, которые принадлежат людям богатым, предаются всему своему кокетству, надевают лучшее свое платье, выказывают свои наряды, и каждая старается других удивить: этот час дня для них самый приятнейший (Неумеренное употребление бань в несколько лет совершенно уничтожает свежесть женщин.).

Выходя из дому, женщины обыкновенно зимою и летом покрываются от головы до ног широким суконным плащом; и два куска кисеи закрывают один их голову, а другой бороду, рот, часть носа и соединяется с тем, который на голове. Таким образом, у них остаются свободными одни только глаза и они чрезвычайно выразительны, как я не раз имел случай заметить. Часто муж встречает жену свою и не узнает ее.

Египтянки закутываются до кусок полосатой холстины на манер шотландских материй.

Спектакли, балы, концерты в Турции совершенно неизвестны. Надобно притом сказать, [66] что и уши у турок не музыкальные; из инструментов у них есть только мандолина, тамбурин и сельская дудка.

Кажется, что гармония у турок подчинена со всем не тем законам как у нас; песен у них не много: оттоманы не знают нот. Даже положить эту музыку на ноты как нашу, было бы довольно трудно, потому что мера в ней не определенная, неровная, прерываемая неприятными падениями, исключая некоторые арии, в коих она явственна и подчинена размеру стихов, которые поют с точностью скандуя их и проходя не многие степени гаммы. Но сии два рода пения, без всякой перемены тона, кажется, способны, по своему однообразию, только для выражения одной и той же идеи.

Всего более поразило меня в этой музыке то, что в ней почти всегда употребляются гаммы мольные. Я часто слышал, как турки роют, играя на мандолине, и редко различал пассаж в тоне дурном. Со времени учреждения низам-джедида перед полками ходят музыканты. Каково было мое удивление, когда я однажды услышал, что играют vive Henri IV! Читатели догадаются каково эта ария была разыграна.

Кара-гёз или Китайские тени, суть единственные театральные представления [67] мусульман и то они бывают публичными только в некоторые праздники.

Если турок желает потешить друзей своих, то собирает их в свой Селамлик и посылает за кара-гёзами. На одной стороне залы протягивают белый занавес и загасают все огни, исключая тех которые за занавесом; тогда представляются сцены столь же смешные, как и неблагопристойные, в коих действующие лица не имеют другого красноречия, кроме языка фокусника, который их показывает. Не худо заметить, что женщины не присутствуют никогда при сих представлениях. Известно, что им не позволяется показываться посторонним.

В числе прочих забав мусульман, находятся шахматы, шашки, триктрак. Они иногда играют и в карты, вопреки закону Мухаммеда запрещающему все азартные игры, и проигрывают много денег; но ни в Константинополе, ни в других турецких городах нега публичных игорных домов.

Как бы ни решителен был характер народа, но он все по временам ему изменяет. Я не редко видел, что оттоманы отрываются от своей глубокой неги и предаются удовольствиям деятельным и даже сильным. В этих припадках деятельности они всему другому предпочитают верховую езду, метание джиррида и стреляние из лука. [68]

Лошади в Турции красивы, пылки, не дороги, и большая часть восточных жителей ездят верхом мастерски.

Джиррид почти то же самое, что во Франции называется игрою des barres. Множество молодых людей верхом и одетых легко, составляют на обширной долине два противоположные лагеря и преследуют один других, бросая друг другу в грудь, или в спину длинные палки, которые по-турецки называются джиррид. Искусство состоит в том, чтобы отразить брошенную палку той, которую держат в руках, или избегнуть удара, нагнувшись на седле; и надобно сейчас же скакать, чтобы ударить ездока обезоруженного, который спешит укрыться в своем лагере. Партия выигрывается или проигрывается по известным правилам. Эта забава весьма опасна и потому при больших джирридах несчастные случаи не редки.

Один или два раза в год, султан приезжает на Дольма-бакче, род Марсова поля, лежащий неподалеку от Перы, и заставляет своих черных евнухов маневрировать таким образом. Он смотрит на игру с возвышения и раздает награды отличившимся.

Стрелянием из лука забавляются: султан, знатные и Паши. [69]

Карет в Константинополе нет; они заменяются арбами и лодками.

Арбы суть длинные телеги, покрытые живописью и позолотой с верхом из цветного сукна для защиты от солнца; ездят в них на волах, а иногда на буйволах. В обыкновенной арбе может поместиться от восьми до десяти человек; они сидят не на лавочках, как в наших экипажах, но на матрасах. Зимою их окутывают огромным покрывалом, так что они походят на движущиеся кровати. В арбе можно проехать милю часа в два. В самом Константинополе этих телег не употребляют, потому что улицы слишком узки, но в них ездят за город. Франки тоже иногда пользуются этим удовольствием.

Ничто не может быть легче и красивее каик или длинных лодок, которые с искусными гребцами, реют во все стороны по водам Босфора. Турки лучше любят ездить в каиках нежели в арбах, потому что в первых не трясет.

Султанская лодка украшена драгоценными каменьями. Приятно видеть, как она с быстротою бежит по пенящимся волнам, между тем как человек сорок гребцов, одетых одинаково, рассекают воду длинными и широкими своими веслами, которых концы расписаны разными цветами и украшены золотом и [70] серебром. Султан сидит на софе под небольшой палаткой, и каиков двадцать с людьми его свиты всегда следуют за императорской лодкой.

Я не стану говорить здесь об одежде турок, потому что всякой ее видел. Скажу только, что мода, прихотливое божество, царствующее в наших европейских землях, не имеет никакой власти на берегах Босфора. Легкомыслие и ветреность не составляют врожденных качеств турок. Они одеваются нынче также, как одевались двести лет назад, и через двести лет одежда их будет вероятно такая же, как и нынче. Дети богатых людей носят на голове шапочку, около которой нашит длинный ряд золотых монет.

Обувью турки отличаются в Константинополе от райев. Мусульмане носят папучи желтые; армяне—красные; греки—черные; а жиды—синие. Райя, осмелившийся надеть платье слишком светлого цвета, сейчас подвергается палочным ударам. Палкой бьют обыкновенно по пяткам.

Греки, армяне и жиды могут носить платье только черное, синее или какого-нибудь другого темного цвета. Дома их должны быть выкрашены снаружи черным цветом.

Зеленый цвет турки почитают цветом [71] Пророка. Посему, если христианин наденет платье зеленого цвета, то мальчишки закидают его каменьями. Подобное приключение случилось и со мною.

Вскоре после того, как я приехал в Константинополь, увлеченный любопытством, я гулял по далеким от Перы частям города. Каково же было мое удивление, как вдруг на меня со всех сторон посыпались каменья, и я не знал за что! Напрасно бежал я, чтобы избавиться от этих нападений, которые на каждом шагу возобновлялись; и я не знаю, чем бы это кончилось, если бы один великодушный грек не принял меня в свой дом. Тогда узнал я, что этим немножко турецким приемом обязан я цвету моего платья. По совету грека, я принужден был снять его, завернул его в платок, взял подмышку, и таким образом дошел домой без дальнейших приключений.

Две знакомые мне дамы переходили через улицу в шляпках с зелеными лентами. Турецкие женщины бросились на них с яростью, сорвали с них шляпки, истоптали их ногами, а несчастных дам обругали и исцарапали им все лицо.

Турки чрезвычайно чистоплотны, потому что частые омовения предписаны им законом; но дома свои держат они не хорошо. В них [72] никогда не бывает красивых мебелей; обыкновенно в комнате стоит только несколько табуретов, сундуков и диванов, на которых они сидят днем и спят ночью. Простыни свои они сшивают с одеялом.

Столов турки никогда не употребляют. Они едят на подносах, стоящих на земли и около коих они садятся, поджав ноги.

В Турции кушают обыкновенно в одиннадцать часов утра и по захождению солнца. Роскошь при этом совершенно не известна и постыдных излишеств не бывает. Турки презирают поваренное искусство, доведенное у нас до такой степени совершенства, и довольствуются не большим числом самых простых кушаний. Они почти не едят говядины, но любят мяса ягнят и овец.

Закон, запрещающий употребление вина так строг, что правоверный не смеет пить его даже и во время болезни. Оно заменяется шербетом, напитком, составленным из меда и плодов.

Каминов в домах их не бывает. Зимою они греются у тандуров.

Тандур есть большой четырехугольный стол, окруженный софами, под которым стоит жаровня, называемая по-турецки мангал. Покрывало, положенное на столе и софах, мешает теплоте расходиться. Ясно, что этот [73] способ согреваться имеет два главных неудобств. От него часто случаются пожары, и чад от горящего угля причиняет головные боли.

Рисовать людей, лошадей, запрещено законом: позволяется срисовывать только деревья и другие растения. По сему в Турции есть только маляры. В домах не видно ни одной картины, но они часто бывают украшены внутри и снаружи розами, фиалками, лилиями и часто тыквами, армянскими огурцами и артишоками.

В иных домах, которых хозяева люди богомольные, часто видишь несколько стихов из Корана, написанных на бумажке с золотыми закраинами и вставленной в рамку.

Турки всегда пишут на коленях и употребляют лощеную бумагу и тростник, очиненный как перо. Известно, что они пишут от правой стороны к левой.

(пер. А. Очкина)
Текст воспроизведен по изданию: Два года в Константинополе и Морее (1825-1826), или исторические очерки Махмуда, янычар, новых войск, Ибрагима-паши, Солимана-Бея и проч. Соч. К. Д. СПб. 1828