ДАВЫДОВ В. П.

ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ

Так точно брошенные на бурное море жизни, мы часто льстимся, что слышим еще утешительный голос религии, которая — увы! уже давно молчит, или глохнет в реве страстей, суетных наслаждений и недостойных печалей. Мы думаем, что не изглаженное еще вспоминание [228] доброго и редкой вздох по прежней невинности — добродетель, и любим воображать, что блаженные наши родители взлелеявшие наше детство, еще наблюдают со слезами нежности и надежды над нами, когда, может быть, мы уже скрылись от них в ночи, а они, безутешные направили свои взоры и шаги к вершине Святой Горы. [229]

ОСТРОВ САМОТРАКИ. Вторник, 17-го. — Наше плавание от Афонской горы не было вовсе счастливо. Вот уже третий день, с тех пор, как мы бьемся, то со стилями, то с бурей и противными ветрами, и подвигаемся чрезвычайно медленно. — Частые острова, мне кажется, более останавливают, нежели облегчают плавание, потому, что робкие матросы, вместо того, чтобы идти вперед, заворачивают к ближайшему острову при первой непогоде. Такова и наша участь: мы закинуты теперь на пустынном острове, и сильный южный ветер нас задерживает. В воскресенье утром, после ночи, в которой нам показалась, что мы быстро плывем, находились мы, к большому неудовольствию нашему, против острова Тазоса, в самом малом расстоянии от Афонской горы. Матросы, не доверяясь морю, воспользовались южным ветром, чтобы плыть вдоль берега и [230] мы подвинулись только на безделицу к нашей цели. Выйдя на берег, мы только что взглянули на остров, лесной и гористый, но малонаселенный, видели незначительные развалины и возвратились на лодку. Большую часть этого дня и почти всю ночь провели на веслах. Вчера (16-го) южный ветер еще более противодействовал нам, и матросы хотели непременно высадить нас на берег Румелии, что чрезвычайно должно было затруднить возврат наш в Дарданеллы. Мне стоило большего труда отклонить их от того, К счастью, ветер переменился, но вместо того, чтобы воспользоваться им, и плыть до Дарданелл, наши ленивцы завернули в Самотраки и развели огонь. Я согласился дать им часа два отдыха, но когда мы опять сели в лодку, уже ночью, ветер был столь силен, и волны по выходе из бухты так высоки, что наша лодка стала ужасно качаться. Старик капитан бодро правил, по мальчишки, отправленный матросами сноса, подкрался к корме и отрезал веревки, перевязывавшие паруса, для того, чтобы остановить ход лодки. Паруса, привязанные к мачте, вдруг разлетелись по воздуху; ветер свистал между мачтами; лодка стала качаться с боку на бок, и матросы, [231] частью турки, частью греки, видя крайнюю опасность, которую сами навлекли, и боясь каждую минуту быть опрокинутыми в море, подняли крик, кто к Богородице, кто к Аллаху. К счастью, один старик не потерял головы, и мы успели повернуть лодку и возвратиться на веслах к острову. Никогда мне не было так приятно чувствовать твердой земли под собою, как после этого неудачного опыта наших матросов, которые чуть было не перевернули лодки на море.

Продолжавшийся целый день ветер и сильное волнение морское от ночной бури не давали нам и думать о плавании; мы сложили наши вещи под деревом и собираемся провести вторую ночь на Самотраки. Мы пристали на восточном крае острова, и я сделал довольно большую прогулку по восточному берегу. Высокая гора покрывает остров от востока к западу, но она разрезана на глубокие овраги; леса довольно; ближе к морю кустарник и терние. Но земля, по-видимому, плодородная, не показывает нигде следов обработки. Кое-где пасутся стада, и наши матросы воспользовались этим обстоятельством, чтобы поймать и изжарить под кустом овцу; очистив кости, оно зарыли их в землю, чтобы пастухи не взяли на будущее время предосторожностей. [232]

Во все время нашего пребывания, мы видели только двух мужчин. Я должен еще упомянуть о развалинах, найденных мною в лесу на восточном берегу, строении небольшом, из белого камня; не знаю какого оно века, но не может быть весьма древнее.

Остров Самотраки любопытен тем, что по свидетельству разных древних писателей, в нем было первоначально введено из Финикия поклонение Кабиров, столь таинственное, столь ужасное и столь развратное; оно перешло потом с этого острова в Трою, а оттуда с Енеем в Италию. Памятники этого поклонения должны заключаться в подземельях и пещерах, и потому должно быть весьма трудно доискаться их. Если и были в то отдаленное время какие-нибудь следы искусства в этих пещерах, то, вероятно, они уже давно успели изгладиться.

Желая провести вечер веселее, мы зажгли сухие кусты у морского берега, и развели пламя, которое можно было увидеть издалека, от самых берегов Румелии. [233]

ДАРДАНЕЛЛЫ. Четверг, 19-го. — Вчера, около пяти часов утра, мы поплыли из Самотраки, с попутным ветром, но скоро густые тучи окружили нас, и мы услышали издали гром и увидели молнию на свинцовом горизонте. Матросы уверяли меня, что шум, принимаемый мною за гром, происходил из горы в Самотраки, и что на вершине ее находится глубокий колодец, выбрасывающий из себя все, что в него ни бросишь. Матросы примечают, что этот шум выходить, из горы при сильных порывах сирокко, или южного ветра. В самом деле, может быть, вулкан кроется еще на острове.

Какое благоприятное обстоятельство для поклонения, основанного на страхе! Юноша, вводимый во внутренние таинства Кабиров, бывал заключаем в темном пространстве, и самый слабый свет был впускаем к нему, только для того, чтобы [234] осветить мертвый труп. Но когда подземельный гром и трясение показывали, что огонь бушует под жительством человека, кто мог бы удержаться от трепета?

Очень сожалею, что не мог исследовать ближе этого обстоятельства на острове, еще весьма малоизвестном и очень любопытном для Истории. Мы скрылись, со всей поспешностью трусости, от начавшейся вчера вечером грозы, в малом заливе на острове Имбросе, и нашли тут, с полдюжины мелких греческих судов, приведенных сюда тем же случаем.

Имброс, хотя мы видели две хаты в том месте, где вышли, чего на Самотраки не видали, показался мне еще дичее. Леса здесь нет; одни каменья и терния. На стороне острова, обращенной к Самотраки видны развалины, которые как мне показалось, остались от какой-нибудь крепости средних веков. Но малое местечко доселе существует не далеко от южного берега. — Вечер прояснился и прекрасной тихой ночью отправились мы на веслах, по совершенно спокойному морю. Сегодня рано утром лодка наша должна была остановить на минуту медленный ход свой против европейского замка Дарданелл, и отдаленный голос доходил до [235] нас по поверхности спокойных вод, с вопросом: “откуда? — “С Афонской горы” — отвечал капитан наш, громким и протяжным криком. “Куда едете? Вы купцы?” — спросил опять голос, будто бы из другого света. “Нет! с путешественниками в Эта-Кале”. — “Ступайте с Богом!” и капитан, закричав еще благодарение, дал сигнал гребцам. Мы, однако ж, тянулись еще около четырех часов до азиатского замка, где вышли очень усталые на берег.

Первый предмет, представившийся нам, вовсе не был приятный. Чума не дремала здесь во время нашего странствования по земле и морю. Мы это заметили по страху немногих жителей, которые с предосторожностью и сомнением дозволили нам пристать. Одна из жертв смертоносной болезни была в глазах наших предана земле. Убегая всякого прикосновения, мы пошли к русскому консулу, чтобы отдохнуть несколько в его доме и собрать сведения о нашем будущем пути. Целью моей было поле Трои.

Желая осмотреть его со всевозможной подробностью и составить себе общее понятие об окружающей его местности, отправляюсь морем до дальнейшего пункта, а там начну свои изыскания, направляясь обратно к Дарданелльскому замку. [236]

Нанимаю ту самую лодку, в которой мы приплыли от Афонской горы, чтобы не заразиться в лодке нам неизвестной. Вечер прекрасный; течение и слабый ветер манят нас вниз по проливу, и мы тотчас садимся, чтобы плыть в Тальян, немного подалее острова Тенедоса. Маршрут, данный Консулом, есть следующий: морем до Тальяна; оттуда пешком до мельницы, у мельницы нанять мулов до бань Лидии (Лидия Хамам). В этом месте Консул отрыл и свез к себе какую-то мраморную статую, которую он мне показывал и предлагал купить, но я оставил ее для будущих охотников. Далее надлежит нам переменить мулов и ехать в Эски-Стамбул (древнюю Alexandrie Troas), осмотреть водовод Ирода Аттика и выехать на деревню Бунарбаши, с которой может быть видно все поле Трои. Потом осмотреть ключи Скамандра, ехать на Чиплак посмотреть храм неизвестный и Стадий; оттуда в Еликли; потом в Халил-Ели, оттуда в Ренкиой, и осмотреть курган Есиклеса, с коего видны могилы Ахиллеса и Патрокла. Беру сверх этик сведений описание Страбона и путешествие по Малой Азии Лика, с его картой. [237]

Пятница, 20 число. — К восхождению солнца, мы прибыли к Тальяну. Штиль задержал нас, и последняя часть нашего плавания сделана на веслах. Ночь была очень холодная, но с первыми лучами солнца воздух согрелся. Тальян назывался древле Achaeum.

Поехав отсюда вдоль берега, на Эски-Стамбул (турецкое имя деревни близь Alexandria Troas), мы скоро увидели огромные гранитные колонны, из цельного камня, лежащие на земли из коих многие почти заросли кустарником. Кроме этих огромных остатков, много колонн меньшего размера, но также цельных. Во всех направлениях рассыпаны мелкие развалины, но важнее всего высокая и широкая стена, проведенная вдоль морского берега. Лик описывает театр и стадион, но остатки, нами найденные, не совершенно соответствуют форме, которую сии [238] древние строения должны были иметь. Полагаю, что они находятся далее от берега и что мы не дошли вовсе к ним. О колоннах, нами виденных, скажу только, что они не представляют размера греческих храмов, и должны, по моему мнению, принадлежать римскому времени. Но я делаю мои замечания со всевозможною осторожностью. Мы слишком поверхностно осмотрели места, стремясь в важному предмету нашей поездки, именно полю Трои. В остатках при Кизляр-Сарае замечателен подземный свод. Строение, получившее от путешественников наименование Приамова дворца, прекрасная развалина, но нет никакой причины думать, что оно могло когда-нибудь быть Приамовым дворцом, и этому преданию неподдерживаемо вовсе старинное строение. Сии развалины, вероятно, остатки Римского владычества в здешнем краю.

Высокие стены, сложенные из дикого камня и ныне заросшие плющом, напоминают развалины обширных Императорских чертогов и бань близь Рима. Множество обрушившихся обломков наполняют теперь внутренность здания, которое окружено деревьями снаружи, наполнено ими внутри и совершенно усвоено природой. [239]

Развалины водовода Ирода Аттика видны в лесу, и то сравниваются с землей, то опять возникают между роскошными и красивыми дубовыми и другими деревьями.

В Лидия-Хамаме, мы нашли без труда, в углублении оврага, ключи теплой минеральной воды, окруженные старыми стенами, показывающими, что сии воды были издревле в употреблении. Я опускал термометр в ключи, и нашел, что в одном из них до 50° Реомюра.

Более всего меня сегодня поразили здешние телеги, весьма любопытные по древней своей форме. Все путешественники, бывшие здесь, говорят об них, но невозможно не удивляться, как самая старинная форма колесницы могла сохраниться до сих пор в крестьянских телегах близь древней Трои. Кажется, самим роком предписано, чтобы некоторые вещи никогда не изменялись, и чтобы дух обновления никогда не проникал в некоторые край. Эти телеги имеют бока плетеные из тростника и округленные к концам; задней доски нет. Словом, они совершенно такие, как мраморные изображения беговой колесницы, которые хранятся в Ватикане, и как рисунки их на стенах Помпейских. Во всех древних и новейших рисунках к [240] Илиаде, Диомед и другие греческие воины изображены на подобных колесницах. В одном отношении нынешние телеги еще проще древних колесниц, именно в том, что колеса здешние не имеют спиц и составлены из одного цельного куска дерева. Их возят волы.

Мы приехали вечером в деревню Феранли, красиво расположенную на возвышенности, и не найдя мулов, должны были здесь ночевать. [241]

Суббота, 21. — Сей день был весь посвящен полю Трои, рассмотренному нами с должной подробностью. Около 6-ти часов утра, мы выехали на мулах из деревни Феранли, в направлении деревни Химели по холмам, покрытым большей частью низким дубом и кустарником. Между деревьями мы могли уже видеть Троянскую равнину, простирающуюся к северу, и также покрытую частью кустарником, частью мохом и растениями, чрезвычайно темными, имеющими издали цвет коричневый. Пред нами возвышался курган (tumulus), который свидетельствовал, что поле нами виденное есть в самом деле поле бывшей брани. Но, мы увидели все поле, ознаменованное Гомером, только с местечка Бунарбаши, после 5% часов езды. У подошвы возвышения, на котором это местечко стоит, бьют два ключа и мы тотчас узнали, по карте и описанию Лика, что это ключи [242] знаменитого Скамандра. Но я должен, откровенно сказать, что не нашел ни малейшей разницы в теплоте их, хотя не только Гомер о том говорит, но и путешественники подтверждают то обстоятельство своими наблюдениями. Один из ключей выходить на открытый воздух в топком месте, и потому, вероятно и теряется теплота, которую мы могли бы приметить, если бы отделили этот источник от окружающего его болота. Испарение из этого источника бывает, вероятно, заметно только зимою, а теперь еще было слишком тепло. Я, по крайней мере, заметать, как в том, так и в другом источнике только от 14° до 15° Реомюра. Вид всего поля нигде нельзя обнять лучше, как с вершины. Бунарбаши. Описание Лика совершенно точно. Течение Скамандра и Симоиса заметно, стоящему на пригорке Бунарбаши, по зелени на берегах, или болотистым растениям, ибо самые реки слишком мелки, так, что невозможно видеть их издали. Нынешнее течение обеих рек несколько затрудняет нас при чтении разных мест в Гомере, но, судя по всем приметам, река Симоис не всегда текла по нынешнему ее руслу, и даже зеленая черта подобная той, что показывает издали нынешнее русло, явно указывает и на прежнее ее течение. [243]

Лик назначил очень верно, на своей карте и нынешнее и прежнее течение Симоиса.

Курган Ахиллеса, место, занимаемое лагерем греческим, Novum Ilum и Pagus Iliensium, все это видно с Бунарбаши в направлении севера, а курган Ахиллеса к западу, или на левой руке зрителя. Вся равнина, сухая и грустная, сгорела от беспрепятственного действия солнца. Только вид ключей Скамандра и несколько деревьев веселят глаз своею свежестью, как равно помянутая зеленая черта, показывающая течение рек; прочее все желто и безжизненно. Когда я глядел, на пространную равнину, кое-где подымался дым — единственный признак населения мест, где три тысячи лет тому происходила осада, описанная Гомером. Это огромное течение времени наводить сомнение, и путешественник невольно останавливается посреди своих изысканий, с вопросом: неужели я должен непременно верить, что Гомер описал именно это место, а не какое другое? Один путешественник идет далее простых сомнений и, наконец, предлагает совершенно другую местность сценою Илиады. Но слишком много есть положительных доказательств, показывающих, 1-е, что место совершенно соответствует описанию Гомера, и 2-е, что римляне, [244] которые были гораздо ближе нас к его времени, приняли также это место за сцену Илиады. Не думаю, чтобы новый Нибур мог опровергнуть тождество нынешнего поля с древним Гомеровским, хотя, может статься, он и доказал бы, что не было войны между греками и Троя нами в описанное Гомером время. Скажу более: поле к северу от Бунарбаши являет какую-то историческую откровенность, которая говорит: “вот все описанные признаки Троянского поля; теперь они ничто — бесплодная пустыня; но прошедшего, зритель, не отнимай у меня. Оно одно мне принадлежит!” Чем более рассматриваем каждую часть этого поля, тем более остаемся убежденными, что оно действительно то за что История его принимает.

Естественное заключение, проистекающее из определения местности греческого лагеря близь морского берега и поля военных действий посредством рек Симоиса и Скамандра, есть то, что самый город находился подалее Бунарбаши, т. е. немного в юго-восточном направлении от этого местечка. Таково предположение Лика, и нет причины с ним совершенно не согласиться; мы уверились собственными наблюдениями, что в [245] этом именно направивши находился Пергам (или акрополис, цитадель Трои).

К югу, за тремя курганами на горе, из коих Шевалье называет один гробом Гектора, мы открыли в самой покатости горы, явные остатки стены, сложенной из больших обтесанных каменьев.

Сии остатки, почти совсем покрытые мхом, находятся на крутом берегу, который спускается почти перпендикулярно к потоку Симоиса. Признаюсь, что открытие, подтверждающее столь сильно местность Пергама, было для меня весьма приятно. Одно затруднение представляется нам в объяснении при подобном положении Пергама, сказания Гомера, что Ахилл гнал Гектора вокруг города; потому что ни Ахилл, ни Гектор, никто на свете не мог бы бегать по такой крутой покатости горы, но Лик объяснил это затруднение весьма правдоподобным рассуждением, что Ахилл гнал Гектора не вокруг города, но пред городом и в виду, города, и что они оба описывали круг, один убегая, а другой наступая по пятам его.

Критика должна исследовать каждую черту местности и сличить ее с описанием в поэме. [246]

И как сух ни был сей труд, он вознаграждается окончательным уверением, что это место есть то самое, которое описал Гомер.

Я не ограничился бы этими скудными замечаниями, если бы имел только средство разрыть один из курганов господствующих на горе Пергамской. Но физических средств у нас недоставало. Во-первых, мы не имеем позволения Султана делать разрытия (excavations) и не могли бы к ним приступить без опасений, что жители тому воспротивятся, а второе, нет у нас людей исполнить это дело, если бы оно и было дозволено. Когда капитаны судов наших “Ифигении” и “Фемистокла” испросили бы для себя позволения делать подобные изыскания, в то время, когда северные ветры препятствуют входу их в Дарданеллы, то их матросы могли бы в одну неделю разрыть все курганы, и, вероятно, обогатили бы свет плодом новых изысканий.

С трудом оторвался от горы, господствующей над полем, памятным не одной войною, но и дружбой Ахиллеса и Патрокла, горестью Приама, и всеми возвышенными чувствами, которыми человек всегда будет дорожить. Романтизм не изобрел ничего возвышеннее. [247]

Спускаясь с Пергама, я увидел, по указанию одного из моих товарищей, конус Афонской горы. Едва мог я отличить его на синем небосклоне. Гора так отдаленна, что она оттеняется от голубого неба только что слабым цветом, немного потемнее самого неба. Это призрак, беседующий через море с Идою, как с родственной древностью, и взволнованному воображению кажется, что сии две горы говорят друг другу о многих столетиях, накопившихся на их главах и непостижимых для краткожизненного человека.

Должно прибавить, что я видел Афонскую гору с подножия Иды, но самую Иду не видал, не только с Афонской горы, но и от самого ее подножия. Ида претаинственная гора. Она вовсе не видна с местоположения древней Трои, вероятно, от весьма постепенного своего возвышения. Один холм ее отнимает вид другого.

Спустившись с деревни Бунарбаши, мы отправились в местечко Чиблак, по равнине полуизсохшей, полуболотистой. Нам попадались на встречу верблюды, нагруженные хлопчатой бумагой; один привязан к хвосту другого, и колокольчик, висящий на шее первого в ряду, возвещает пустыне медленное шествие каравана. [248] Пройдя все поле Трои с одного края до другого, мы остановились только часа на полтора в Чиблаке, и отправились при свете луны в деревню Ренкиой на ночлег. [249]

Воскресенье, 22. — Вчерашний день, столь занимательный для нас обозрением памятного поля, окончился общим испугом. Мы уже приближались к Ренкиой, когда турецкий драгоман, подъехав к моей лошади, сказал мне в полголоса, что, по несомненным признакам, мой служитель Дмитрий заразился чумою, и что у него уже показалась большая опухоль подмышкой. Какая ужасная минута! Я никогда ее не забуду. Судьба несчастного Дмитрия, оставившего в Корфу жену и детей, всем нам показалась печальной, но мы в первую минуту не могли не думать и о себе, и каждый из нас был уверен, что чума сообщена нам чрез беспрестанное прикосновение, что она уже заразила наши вещи, и что зародыш смерти уже кроется в телах наших. Что делать? Как только приехали мы в Ренкиой, я должен был объявить Дмитрию, что отсюда [250] будет он путешествовать в некотором расстоянии от общего конвоя, что он не должен более прикасаться к вещам моим, и хотя мы надеемся, что он не заражен, но во всяком случай должны предостеречься. Он уверял меня, что он здоров, и что болячка, которой он страдает подмышкой, происходит от раны, полученной им, когда он рубил дрова в Самотраки. Я оставил его на ночь в отдельной комнате, готовясь найти его сегодня или мертвым, или при смерти, и думая, что все мы, по очереди или совокупно, захвораем и последуем за ним. Несмотря на мучительное беспокойство, которого я не в силах описать, усталость одолела нас; все мы заснули и спокойно спали целую ночь. Сегодня Дмитрий встретил нас со смехом, и показывая, что он ни чем не страдает и не имеет ни малейшего жара, а только занозил себе руку, успокоил все наше общество на счет нас самих. Мы воскресли, благодаря Богу, ибо уже осуждали себя на верную смерть, и принялись опять за наши странствования и изыскания. Из Ренкиой, По турецкому Ишлимон (что значит “разбойники не придут”) мы поехали в западном направлении на Хали-Ели, чтобы [251] взглянуть на поле Трои с противного конца тому, откуда вчерашний день мы его обозревали.

В Хали-Ели я нашел груду обломков греческой и римской архитектуры, лежащих на земле и образующих на равнине фигуру огромного копыта. Здесь списал я одну греческую надпись (по ее несовершенству, я не поместил ее вместе с другими.), и возвратился в Ренкиой другим путем, ближе к морю, мимо Палео Кастро, древнего Segeium, как полагает Лик. Курган, или гробница Аякса, виден с сей дороги.

Окончив мою поездку в Хали-Ели, предпринятую с тем, чтобы довершить мои понятия о местности Трои, я приготовился ехать из Ренкиой, оставившая в памяти моей приятное впечатление, не смотря на страх, претерпенный нами вчерашний день в этом месте. Крыши в сей деревеньке все плоские. Греки населяют ее, и как сегодня праздник, то они ходили по улицам в нарядном одеянии. Между девицами были две, или три весьма приятной наружности. Едучи по азиатской Дарданелльской земле, на плоской равнине, я думал, что в случае нападения морской силы на Константинополь, вернейшее средство к овладению азиатским замком [252] представляется со стороны земли. Флот наш зимовал, во все время блокады Дарданелл, в 1828 году, между островами Кроликов и берегами Анатами, т. е. на расстоянии каких-нибудь двух верст от берега. Если высадить от 3 до 4 т, человек, с шестью орудиями, и приказать им обойти замок с юга, а между тем послать судно, занять крепость с моря, то, я уверен, что она не может долго удержаться; но замок европейский и важнее сам по себе, и еще приступнее азиатского с конца залива Сароса.

Приближаясь к Дарданелльскому замку, и к самому городу Султана-Химар, мы были поражены мертвою тишиною и беслюдством этого места. Стая собак терзала какое-то мертвое тело под самыми городскими стенами. Внутри их, было так пусто и тихо, что нельзя было без ужаса ехать по длинным улицам, где не видать ни одного человека, между полуразвалившимися домами с закрытыми ставнями. Видно, что чума наполнила страхом всех жителей, которые еще не достались ей в жертву, и что многие убежали из города, Богом караемого. Это была картина самая мрачная, из всех, виденных в моем путешествии. Однако ж, приехав в дом нашего консула, мы не могли удержаться от смеха, при виде [253] разных предосторожностей, с которыми он нас принял. Видно, что приключение с Дмитрием дошло до его слуха, ибо у самых дверей его нам объявили, что Консул будет принимать нас в сенях, и просит нас не ходить вверх по лестнице. Действительно, мы остались внизу, а консул, явившись на каком-то балконе давал нам аудиенцию сверху вниз, не как русский, а как Римский консул послам побежденного народа. Предметы переговоров были довольно важны и занимательны: 1) поездка в Трою стоила мне 600 пиастров, т. е. 150 рубл., и у меня не оставалось больше ни гроша денег, чтобы выехать из Дарданелл; 2) я не знал какой путь выбрать: ехать ли морем около южного берега, Мармарного моря, до Константинополя, или землей по этому берегу, или наконец европейским берегом? Нам нужны были деньги, сведения, официальные виды для продолжения пути, и, наконец, квартира, чтоб отдохнуть от дороги. Консул согласился дать нам все, только бы мы не уменьшали благородного расстояния между ним и нами. На первый случай, он отвел нам недостроенный еще дом русского консулата на Дарданелльском проливе. Здесь прочел я письмо, требовавшее моего скорейшего отправления в [254] Германию, и я решился ехать сухим путем в Бруссу, а оттуда в Константинополь. Таким образом, приближаюсь я к окончанию моего путешествия, и вместе с тем еду, по любопытному краю Малой Азии, в прежнюю столицу Турецкой империи. Дело слажено и сообщено консулу, который, через посредство Паши, готовить для нас тескере, род подорожной, на нужное число лошадей, и ходатайствует также об опытном проводнике, или татаре, как их здесь называют.

Все товарищи мои спят. Тишина ночная прерывается только протяжными криками ночной стражи на стенах Дарданелльской крепости. [255]

Понедельник, 23. — Суматоха отправления и навьючивания вещей на лошадей началась довольно рано утром, но кончилась не прежде половины десятого. Мы берем здешние седла, обмывая их уксусом, хоть это и слабое средство предосторожности. Окруженные чумою, надеемся на Бога, что Его десница выведет нас из напасти, которой сами мы отвратить не можем. Мы едем вовсе не тем медленным шагом, которым тащились по Греции, но прыткой рысью, или галопом, и на лихих лошадях, которых должны удерживать, вместо того, что прежних погоняли. Наш татар также молодец, хороший всадник и красив собою, хотя платье его самое непристойное и безобразное: на голове у него, вместо шлема, красный фес, сдвинутый на самые брови; белая юбка, из которой торчать ноги в огромных сапогах, привязана кушаком, а на нем [256] висит множество ремней, кремней и кожаных мешочков на разные дорожные надобности. Глядя сзади, подумаете, что какая-нибудь дюжая баба надела платье убитого солдата и скачет по полю на его лошади. — Имя его Хассан. Он нам рассказывал, что во время войны с Египтом сопровождал одного Пашу, ехавшего из Сирии с денежной казной; что египтяне схватили Пашу и всю его свиту, но он один удрал. Араб, который за ним гнался, проткнул пикою суму, висевшую у седла, но он поворотил лошадь круто и так, что пику изломал, и проч. — Он уверяет, будто бывал в деле, и что с ним сладит не всякий, но об этом судить нельзя по словам. Между тем ятаган его служит на дорожное употребление: он режет им ветки деревьев, протыкает дыры в ремнях и рубит головы индейкам и цыплятам.

Сегодня уехали мы далеко вперед; лошади с вещами должны были идти шагом по следам нашим, а мы через пять часов езды нагрянули в хорошенькую деревню Лампсаку. Хассан сделал знак, чтобы мы въехали в нее галопом, а сам он, с провожатым суруджи, бросился вперед с такими криками, как будто мы нападали на жителей [257] и хотели их всех перерезать. Видно, что в Турции понятия, путешествие и нападение, очень близки одно к другому. Действительно, мне показалось, что мы всех перепугали. — Нам дали с удивительной расторопностью прекрасный ужин из говядины, морской рыбы, множества зелени и с красным вином, которое тем приятнее, что не крепко, так, что его можно пить стаканами, Хассан без всякой церемонии сел возле нас, и таково действие величавого турецкого обхождения, что вовсе не казалось странно, как он с нами сидел, между тем, как Дмитрий нам служил. — Ножей и вилок здесь не дают; кружка воды, с чистым полотенцем служит началом и окончанием каждого турецкого обеда, и потому турки не находят упомянутых орудий необходимыми, и употребляют вместо них свои пальцы.

Я очень доволен началом нашего пути. Не нужно заботиться ни о чем, только держись на лошади; скорая езда в пути, и изобилие на станциях составляют две приятные черты, отличающие здешний край от Греции.

О стране, виденной мною от Дарданелльского замка до Лампсака, скажу только, что она вообще покрыта кустарником, что на берегу морском не видать никакого населения, и что мы переехали [258] через три речки посреди болот; одна из них почти не приметна. Имена их, по словам нашего татара Хассана, Музадей, Анындак и Бергус. На карте Лика речки означены, но без имен. Целая стая орлов сидела по близости к дороге и вовсе не тревожилась нашим проездом. Обработанные поля и виноградные сады окружают Лампсаку, которая находится на приятном и веселом местоположении. Древние обломки попадаются на улицах и в окрестностях, как я мог заметить, прогуливаясь на досуге по этому местечку до ночи, которую мы здесь проводим. [259]

Вторник, 24. — Чтобы вещи не задерживали нас, мы их послали вперед, в 4 часа ночи, а сами погнались за ними около 7-ми часов. — Продолжение вчерашнего кустарника; горы низменные; направо от дороги стада огромных буйволов, отличающихся мягкой шерстью. Проехав по пространной, открытой равнине Адрастея, где по преданию мифологии, Ганимед был похищен и поднят в небо орлом, мы увидели целую стаю этих царственных птиц. Близость их к дороге дала мне мысль выстрелить в них из ружья одного турка, который встретился нам, идущий пешком (здесь все ходят с оружием; оно составляет часть костюма). Чтобы я не сделал промаха, турок впустил, другую пулю в ствол, и благодаря развалине, я мог подойти к орлам довольно близко. Но двойной заряд не сделал им никакого вреда, и тяжело поднявшись [260] на воздух, они сели в десяти шагах подалее, с оскорбительным презрением в моему стрелянию. Никогда еще не видывал таких огромных птиц: они показались мне величиною аршина в два. На этой равнине увидели мы редкость другого рода, лагерь кочующих турков, расположенный в небольшом расстоянии от дороги, на левой руке. Звуки дикой музыки, детские крики, и пестрота палаток и халатов приманили нас к ближайшему обозрению. Хассан согласился на наши желания, и бросившись с обычным криком, предшествовал нам, но он не произвел здесь такого испуга, как вчера в полугреческом местечке Лампсаке. Напротив, мы были приняты с самым холодным спокойствием. Сойдя с лошади, я вошел было в первую палатку, но меня не пустили далее порога: это было место священное, и турки, стоя и читая тихо, но вслух, молились, преклоняли колени, кланялись в землю, вставали, не заботясь о пришельцах, которые, как будто с неба упали в их дебри. Характер турка в высшей степени религиозный: он поклоняется, благоговеет, мыслит, и вся жизнь его проходит в размышлении. Я не мог узнать, по случаю ли свадьбы, или какого-нибудь другого празднества, собрались здесь [261] турки в лагерь, представляющей вид ярмарки? Когда молитвы кончились, старшие из турков велели подать нам кислого молока, говядины, и хлеба спеченного в виде тонких мягких листов. Между тем барабан и две дудки гудели в ушах наших. Дети бегали и играли вокруг нас, но наши суровые хозяева с нами не ели; они кормили нас, как собак, не требуя и не принимая никакой платы, но и не отдавая нам поклона. Вот истинно турки, почитающие себя первым народом в мере! Охотно сблизился бы я с ними, но желание не было обоюдное; мы будем ценить друг друга, может быть, в другом свете, лучше нежели в здешнем.

Здесь было поле первой битвы Александра Македонского с царем Персидским. Граник, давший свое имя битве, река не глубокая, текущая в углублении оврага между деревьями, которые растут на обеих ее берегах. Мы переехали эту маленькую реку в брод близь развалин великолепного моста; с обоих концов, мост прекрасно выстроенный из огромных диких камней, держится у берегов, но средина его провалилась вероятно от действия землетрясений. К левому берегу, все спайки между камнями остались горизонтальны, но к правому, они все искосились и [262] масса камней, не разрушившихся в мелкие куски, вся подалась назад и опирается в берег. Не знаю, римскому, или греческому искусству должно отнести сей памятник, но он прекрасен и сделал бы честь и тому и другому. Удивляясь прекрасной массе этих развалин, и переходя через реку с камня на камень, под обломками моста, вдруг услышал я над головою шум между листьями, похожий на движение лошади, или человека; но вместо их, я увидел сову величиною с вчерашних орлов; испуганная моими шагами, она распустила огромные крылья и с страшным криком пустилась по небу. — К удивлению моему эта хищная птица, которая могла бы поднять зайца на воздух, вместо того, чтобы пугать других птиц, сама была ими испугана. Множество их налетело на нее, и она скрылась в высоком дереве на равнине — подобно греху, который сверкает очами в ночной темноте, но скрывается перед солнечным светом.

На ночь приехали мы в местечко Дипотико, имея в виду на горах, на правой руке нашей, Бигу.

Теплое время и неопрятность хижин заставляют нас располагать ночлеги наши на открытом воздухе. [263]

Среда, 25-го. — Полагаю, что мы совсем выехали из пределов Троады, но равнина Граника, часть страны, свидетельницы подвигов Александра Великого, еще простирается перед наш. Горы Иды, которых вчерашний день оставались у нас на правой руке, неприметно уменьшаются, но далеко впереди уже виднеются другие горы, вероятно, начало цепи Олимпа. До самого конца пути, я не видел вершин Иды, которая с трех сторон совершенно скрыта с равнины.

Сегодня ехали мы по земле вовсе необработанной, но весьма плодородной, если судить о ней по вышине трав, которыми она заросла. Имея свежих лошадей, мы поскакала, оставив суруджи или проводника за собою, с тяжелой частью нашего каравана, но потеряли дорогу. Несколько часов скакали мы по берегам Эзепа, не находя дороги и места, где могла бы переехать через [264] реку. К вечеру мы были близь моря и остановились на несколько минут, чтоб отдохнуть подле домика, выстроенного у самого перешейка, соединяющего полуостров Gyzicus с материком. Хассан выкушал здесь стаканчик водки, как будто вовсе не мусульманин. Но магометане расчитывают, что если уже нарушат Коран, так не стоит пить вино виноградное, а лучше выпить чего-нибудь покрепче. Между полуостровом Сизикийским и нами, море имело вид совершенно спокойного озера. Лебеди плавали в морской воде довольно далеко от берега. Мы прибыли на ночь в турецкую деревню Айданчик, в то время, когда голос дервиша сзывал с минарета к молитвам и протяжно и торжественно возвещал, что “нет Бога, кроме Бога”.

Наш Хассан от лишнего усердия поссорился с хозяином дома, в котором мы остановились, и ссора кончилась не в его пользу. Стоит упомянуть об ней, в двух словах, потому, что она характеризует турков. Хассан предположил завладеть домом турка, как мы завладели вчера и третьего дня домами греков; он прискакал с обычными криками, бросился на диван, и протянул ноги, требуя, чтобы хозяин стащил с него сапоги; но хозяин, высокий ростом и [265] важный, по его черной бороде и благородной осанке, не трогался с места и глядел на Хассана с видом более жалости, нежели презрения. Хассан взбесился, вскочил, и, взволнованный, вероятно водкой, начал браниться самыми грубыми ругательствами. Хозяин все не трогался, с места, но сказал угрюмым видом слова три. Хассан продолжал говорить, но уже гораздо тише. Хозяин возразил что-то еще, и Хассан смешался, стал заикаться, и тогда хозяин стал в свою очередь говорить, но долго и спокойно, а Хассан мой, от стыда и замешательства, не знал куда деться и терялся в извинениях. [266]

Четверг, 26-го. — Несносная жара продолжается во все утро, хотя ночи свежи. В 1-м часу по полудни приехали мы в большую деревню, или местечко, Мухалыч. Полагаю, что оно находится в пределах древней Мизии. Успехи в науках и промышленности, сделанные в других частях света, не дошли до здешнего края, который, напротив, гораздо пустее и беднее ныне, чем при греках и под владычеством Рима. Земля здесь менее разнообразна, и не так прорезана холмами, как за левым берегом Эзепа; она волнуется гораздо равнее; кустарник исчезает, но все-таки земледелия нет никакого. Сколько тут места для будущего поселения и не должно ли сказать, что турецкий народ, завладевший столь отважно этими землями, не умеет пользоваться ими, и как будто не хочет даже удерживать их за собою. Кажется турки [267] говорят: “Волей Божией мы эту землю взяли, и готовы выступить из нее, когда Бог велит”.

Сегодня встречали и обгоняли мы более людей, чем в прошедшее дни. Турецкие лица и костюмы живописны и украшают ландшафт. Один старичок, в длинной красной мантии, ехал на осле, другие встречались пешком, иные верхами, все с оружием, все мужчины, все кажется чувствуют свое достоинство и молодцы. Но, между прочим, догнали мы одного особенно замечательного видом барышника, едущего по одной дороге с нами и ведущего за собою несколько добрых лошадей. Платье его состояло из наружного коричневого камзола и другого исподнего, полосатого камзола, с длинными открытыми рукавами; пояс его был бирюзового цвета; шаровары широкие и красные. Самое его лицо было выразительно: глаза и брови черные; нос тонкий; рот и подбородок показывали решительность, а высокое чело — чертог размышления, было обвито огромной чалмой, будто облаком. Если бы Брюллов был со мною, он списал бы своей кистью этого турка, и назвал его Магометом II.

В Мухалыче, какой-то армянин явился на постоялый двор и начал комплиментировать меня по-французски, что здесь казалось вовсе некстати. В [268] Турции нет ничего красивее турков, и ничего противнее греков и армян, которые ластятся около османов, только для того, чтобы приобретать от них выгоды, принадлежащие по праву повелителям. Жители здешние занимаются шелковым промыслом и отправляют шелк в Константинополь.

Мы отсюда поехали к направлению к югу. Между Мухалычем и местом нашего ночлега неподалеку от Улабада (древняго Lopadim) находятся развалины, но, по моему мнению, не весьма древние. Тут переехали мы реку, древний Rhyndacus, которого нынешнее наименование мне неизвестно, и увидели на противном берегу большой хан, или сарай, ветхий и никем незанятый. Он стоит один посреди равнины. Наша езда продолжалась до глубокой ночи. Совершенная тишина была прерываема голосом филина, походившим, то на торжество хищной птицы, то на жалостный крик раздираемого животного. Поздно приехали мы в деревню Чатамене, не означенную на ландкарте Лика. По сей ландкарте, я должен был ехать сегодня подле озера, но я не заметил его в темноте. Чатамене убогая деревня греческая, вся составленная из мазанок, в которых греки живут ужасно нечисто. [269]

БРУССА. Пятница, 27-го. — После нескольких часов езды, мы увидели сегодня утром купола и минареты, каменные строения и множество деревянных домов, окруженных садами. Эта масса зданий покрывает бок Олимпа и возвышается амфитеатром от самого его основания. Кое-где дикая скала, высовывает угрюмое чело свое между самыми густыми деревьями и посреди жилья человеческого, что живописно в высшей степени. Долина, по которой мы приближались к городу, второму по своей важности во всей Анатолии, очень глубока, и зелень ее напоминает мне прекрасную долину во Франции, посреди которой расположен город Гренобль. Но та разница между ними, что в Гренобльской протекает довольно значительная река, между тем, как в долине Брусской много источников, но речка почти не приметная. Мы въехали в город посреди обозов с виноградом, который [270] везли из окружающих Бруссу садов. Долго тянулись мы по улицам, наконец, завернули в переулок, и прибыли в дом, прелестно расположенный, задом к скале, а передом на долину расстилающуюся перед глазами обширным зеленым ковром. В сенях фонтан, и в нашей гостиной тоже. Эта последняя комната прекрасна, и за всем тем так проста, что всякий в состоянии устроить такую для себя. У нее только три стены и потолок, а вместо четвертой стены два тонкие столбика и балкон, покрытый виноградом. Посреди комнаты находится фонтан и четырехугольный бассейн, к которому, однако ж, надобно привыкнуть, иначе очень легко в него обступиться. Низкий диван, служащий в ночное время постелей, идет вдоль всех трех стен. Сидя на среднем диване, вы видите против себя, вместо картины всю долину Брусскую, и смело можно сказать, что никакой вид из окон и никакой балкон в свете не могли бы произвести действия, достойного этой природной картины, вмещенной в самую внутренность дома. Разумеется, что не во всяком климате можно устраивать такие комнаты, и что подобное уничтожение четвертой стены может быть только там, где природа также прелестна, как в Бруссе. [271]

В этой комнате мы теперь живем, отдыхаем после прогулки, обедаем и спим. Но северный житель не согласится на такое житье. Наши понятия о спокойствии и уютности (comfort) соединяются с мыслью о месте запертом со всех сторон. Без того, нам кажется, что у нас нет собственности, и потому надобно совершенно сродниться, не только с климатом, но и со вкусом роскошного Востока, чтобы наслаждаться подобным жилищем.

Брусса город исторический. Древнее его имя было Prusium. Он был столицей Вифинии, и памятен еще тем, что Аннибал, заветный враг Римской власти, здесь кончил жизнь свою. Будучи покорен турками, он считался столицею их империи до приобретения ими Константинополя, города более важного по местоположению своему, между двумя морями и на точке сближения Европы и Азии. В отношении к красоте местоположения, Брусса уступает Константинополю по отдаленности своей от моря, всегда оживляющего вид, и сближающего нас с другими частями света, но за всем тем, долина, посреди которой стоит Брусса, место волшебное. Весь день употребил я на прогулку по городу и его окрестностям. Бани здесь великолепны и, их употребляют турки не [272] только для чистоты, но и для здоровья. Несколько минеральных источников имеют целительные свойства, и привлекают сюда больных из Константинополя, но молва об них еще долго не повредит Карлсбаду. Бани находятся на самом краю города. Я только что заглянул в них, не имея сил выдержать чрезмерного жара. Сами турки выходят из них совершенно истощенными. На горе видны своды древнего Римского дворца. Стоит взойти на его место, не только для самых развалин, но и для вида на город, расположенный в двух долинах. В остатках стен дворца заметны некоторые обломки мраморных барельефов, и глиняные барельефы, представляющие орлов.

Из турецких памятников Бруссы особенно любопытен мавзолей Орхана, сына Османова, возвышающийся величественно над его могилой. [273]

Суббота, 28-го. — Сегодня мы осмотрели большую армянскую католическую церковь, и при ней школу, в которой старичок, с румяными щеками, сидя на полу с книгой пред ним и плетью в правой руке, преподавал науки двум сотням мальчиков, сидевших также на полу в два ряда, вдоль и поперек большой залы. Эти несчастные создания имели вид больной, и походили на старичков и осанкой и выражением лиц. Церковь армянская без иконостаса, и походит на большую часть католических церквей, с той разницей (не знаю, всегда ли так бывает, или случайно), что ступени ведут к алтарю не спереди, а со стороны; если священник попятится лишней шаг во время службы, то непременно упадет. Мост над полуиссохшей речкой покрыт лавками, с весьма плохими станками для ткания шелковых матерей. Я купил здесь кое-что, [274] но ткани все плохи. Они составляют, однако ж, главный предмет промышленности и торговли Бруссье. Армяне живут в восточной части города.

Мечети Брусские прекрасны, с мраморными полами и фонтанами, но я мог заглянуть только что в главную из них, когда турки (многие без носов, и с другими признаками болезни) выходили после молитвы. Турки здесь гораздо строже, чем в Константинополе при допущении иноверцев в свою святыню. Народные обычаи и нравы сохраняются здесь более, чем в Константинополе. Брусса в некотором отношении, Москва Турции. Вечером выехали мы в Муданию, чтобы завтра поспеть в Константинополь.

Мы отправились, не дождавшись Хассана, которого приятели угощали в Бруссе, и прытко ехали ночью по направлению к Муданию. Имея свежего коня, я опередил весь караван мой и не заметил, что он от меня совершенно отстал до тех пор, пока увидел трех вооруженных турков, скакавших за мною. Подозревая, что тут кроется какая-нибудь шалость, я остановился у первой деревни, и вытребовав Агу, дождался приезда моих товарищей, которые приехали в одно время с упомянутыми ездоками, из коих один был бимбаши, или полковник. Товарищи мои [275] жаловались, что он принудил их отстать от меня, угрожая зарезать, если они не дадут ему обогнать их. Едва г. Петрашевский объяснил это обстоятельство Аге, как сей начальник приказал бимбаше просить прощения у иностранцев, и после того, когда он приказание исполнил, предлагал еще нам задержать его под стражей, если только мы потребуем. Г. Петрашевский, с большей ясностью и большим присутствием духа изложив Аге шалости бимбаши, отвечал, что когда он просил уже извинения, пусть продолжает путь свой с миром, но что если он вздумает опять вмешиваться в наше общество или прикасаться до вещей наших, то по возврате нашем в Константинополь, сераскир прикажет повесить его у ворот отцовского дома. Этот разговор происходил в деревне около полуночи. Часа через два мы были в Мудании, и теперь дожидаемся в корчме рассвета: [276]

Воскресенье, 29-е. — Мудания расположена на берегу глубокого залива в равном расстоянии от Мармарного моря и от конца залива. — Такое местоположение должно быть очень удобно, и для торговли, и для рыбной ловли, которою многие здесь промышляют. Противный берег крут и горист. Древнее имя здешней горы: Mons Argantonius. Страбон рассказывает о сей стране, что Илас, сопутник Геркулеса, в путешествии за Золотым Руном здесь был похищен нимфами, и до сих пор прибавляет он, в тамошних местах отправляется праздник, во время, которого люди бегают по горам, вызывая Иласа, как будто он все еще прячется в окрестных лесах. Странно, что и поныне происходит здесь что-то подобное; матросы рассказали мне, что в осеннее время поклонники приходят сюда из отдаленных краев молиться, в часовне, в окрестностях местечка Армолы, или [277]

Армоки и, что потом они начинают прогулки и пляски по горам в продолжение нескольких дней. Нельзя сомневаться в том, что при изменившемся предмете поклонения, старинный обряд таким образом здесь до сих пор существует.

Мы доплыли довольно скоро до мыса Бозбурун, древнего Posidium, скалы, круто подымающейся из моря; но тут штиль захватил нас, и только под вечер поднялся опять ветерок. Около полуночи, мы остановились в водах Босфора и вышли в Топхане, где тысячи собак приветствовали нас своим лаем. Так кончился второй период моего путешествия, которому скоро должно кончиться совсем. [278]

КОНСТАНТИНОПОЛЬ. Октября 3-го. — Скоро минет неделя второго моего пребывания в Византии, но время здесь проходит весьма скоро, хотя нельзя сказать неприметно. Такое выражение можно вернее употребить в Италии и других местах, где жизнь протекает мерным, однообразным течением. В Константинополе каждый день имеет свою особенную характеристику. Приехав около полуночи с 29-го на 30-е число к пристани Топхана, мы узнали в доме Комидаса, что чума открылась в прежде занимаемой нами квартире, у Джозепино, и для нас нанята другая. Через два дня после нашего отъезда, мальчик, который служил для всего дома, и чистил сапоги для жильцов, подрался на ловле перепелок с зараженным человеком. Спустя несколько часов открылись на нем все признаки чумы, и он вскоре умер в страданиях, хотя человек, от [279] которого он заразился, не показывал до того времени никаких признаков чумы. Каким чудным образом избавились мы от ужаснейшей смерти! Если бы мы более страшились тех опасных случаев, которые встречали нас в Дарданеллах и на всем пути нашем, и не выехали из Константинополя, то подверглись бы еще большей опасности, будучи в зараженном доме. Если бы и были мы спасены, то нам пришлось бы провести сорок дней в каком-нибудь отдаленном и беспокойном месте, без всякого прикосновения с нашими знакомыми и соотечественниками (Находясь после того в Семлинском карантине, я проклинал свою судьбу, и человека, который каждый день приходил свидетельствовать нас, и окуривать все наши вещи; но мой собственный пример показал мне, как важны карантинные постановления, и как свято должно всякому человеку наблюдать их. Мой слуга Дмитрий оставил в доме Джозепино все свои шитые албанские платья, когда я поехал на Афонскую гору, не захотел потом лишиться их, взял их обратно, и без моего ведома из того места, где они хранились, и потом уложил их с моими вещами, которые до Семлина и не были открываемы. Если бы они не были здесь каждый день окуриваемы, легко могли бы мы привезти чуму в самое сердце Германии! Только в Берлине узнал я об этом случае от самого Дмитрия, который не имея более карантинов в виду, думал, что может похвастаться своей проделкой.).

На следующей день после нашего приезда, я поехал в Буюкдере, чтобы приготовить бумаги к [280] отъезду в Германию, и узнать какие-нибудь вести о том, что происходит в Европе. Я сел в легкий каик, и Босфор еще раз развернулся передо мною во всей свежести и во всем величии картин своих. Я летел мимо кораблей, возбуждающих удивление англичан, но которые не могут выдержать и одной бури на открытом море, плыл под открытыми окнами дворцов Султанских, испещренных всеми возможными красками, красных и зеленых снаружи, раззолоченных изнутри, хотя и деревянных, и любовался темною кипарисной тенью садов, где невольницы гаремов покоятся на пуховых подушках, за позолоченными решетками. Я прощаюсь с Константинополем, и совсем его природным величием и мишурным блеском.

Молодой Чихачев, причисленный к здешней миссии, возвратился из продолжительного и опасного путешествия в Египет, заглянув в разные любопытные места Малой Азии и на остров Родосский, где он едва не погиб при кораблекрушении. Желательно, чтобы он сообщил свету свои наблюдения во время столь утомительного и опасного пути. Охота странствовать явилась и в начальнике австрийской миссии, бароне Штюрмере, который ездил в Смирну, и видел там [281] бой верблюдов и другие зрелища, представленные в честь его, а также бал, вероятно, не столь роскошно освещенный, как наши северные, но зато более наших богатой прелестными лицами. Сожалею, что не был свидетелем этих увеселений, равно как не воспользовался случаем видеть представление посла Султану. Барон Штюрмер получил от своего Двора повышение в чине, и бывший до сих пор Министром, носит теперь звание интернунция при Высокой Порте. По тому представлялся он Султану, и как подобные случаи редки, а этикет Турецкого Двора не весьма разборчив, то лица, вовсе не приписанные к посольству и даже иностранцы, бывают иногда причисляемы по благосклонности посла к его свите.

Не одно это происходило в Константинополе, великом театре Европы, пока я пустынно жительствовал, или по словам монахов безмолвствовал на Афоне. Великобритания, представляемая в лице лорда Дургама, поплыла по Босфорскому заливу, с поклоном в северную столицу самой могущественной из держав. Наш посланник давал лорду Дургаму, при отъезде его, великолепный бал, и воды Босфора озарялись иллюминацией русского дворца в Буюкдере. [282]

Вечер, проведенный мною в этом дворце, отличался прелестью другого рода. Супруга одного из г-д секретарей нашей миссии, итальянка, одаренная прелестным голосом и музыкальным дарованием, какие встречаются в одной только благословенной Италеи, пела несколько прекрасных арий. Сегодня же узнал я о смерти музыканта Беллини, слушая его арии из Сомнамбулы и из Монтекки, в которых каждая нота говорит, как велика потеря, сделанная светом в сем превосходном композиторе. [283]

2-го числа. — Верхом возвратился я из Буюкдоре в Перу, и ехал пустынной скучной дорогой, которая резко отличается от водяного сообщения между Константинополем и его предместьями. Я не встретил почти ни одной души, и проезжая близко, мимо развалин у самой дороги видел филина, сидящего спокойно на высоте одной сажени от земли!

Приготовляясь к отъезду, долго колебался я, какой путь выбрать? С одной стороны самое короткое плавание доставить меня в Афины, И даст случай доверить некоторые замечания, взглянуть опять на Акрополис и возвратиться в Рим, согласно первому моему плану; но нынешняя цель моя — Германия: путь туда и карантины, несравненно длиннее, если мне ехать через Италию. С другой стороны, пароход манит меня в Одессу, но перебраться оттуда до Берлина, где находится мое [284] семейство, представляет также много затруднений. Мне советуют избрать третий путь, гораздо изнурительнее, правда, двух других, но зато самый скорый из всех: именно, ехать верхом, через Адрианополь и Софию в Белград, а оттуда, как придется, до Вены, и я решаюсь на такое предприятие, которое даст мне случай познакомиться с европейской частью Турецкой империи.

Между приготовлениями к отъезду я пользуюсь всеми случаями, чтобы видеть неизвестные еще мне части города, и с особенным любопытством рассмотрел я сегодня Константинопольские цистерны.

Эти огромные памятники достойны Римлян, которые снабдили ими свою Восточную столицу, и оставили здесь, как и всюду, следы своей щедрости и великолепного вкуса. Недостаток ключей по близости к городу делал необходимым постройку в объеме его больших водохранилищ, в которые вода собиралась бы из окрестностей, посредством водоводов. Девять таких водохранилищ находятся в разных местах Константинополя. Из них два не были покрыты потолком и будучи наполнены водою, должны были иметь вид обыкновенных прудов. Теперь, оставаясь без воды, их обширные углубления заняты домами и прекрасными садами, которые от низменности [285] земли получают некоторую влажность, и потому зелень в них самая роскошная. Турки называют их “садовыми ямами”. Прочие водохранилища вообще покрыты, и колонны поддерживают их крыши; одна известна под именем Цистерны Тысячи Колонн, хотя имеет их не более 104; в другой находятся 32 колонны, прекрасно обделанные в Коринфском вкусе и с капителями. Цистерны теперь совсем сухи, и в них накопилось столько сору и земли, что во многих из них только одна верхняя половина колонн видна, а на концах цистерн земля почти равняется с потолком.

Эти пустые подземельные пространства, освещенные с одного только конца, представляют живописную картину, и думаю, что Гранет, или какой-нибудь другой живописец в его роде, мог бы воспользоваться их местностью и изобразить здесь интересную историческую сцену. Турки употребляют эти места для пряжи веревок. — Но должно предполагать, что несколько неизвестных водопроводов, ниже самых цистерн, существуют до сих пор, ибо здесь сделаны кое-где колодцы и вода находится не весьма глубоко. Как бы то ни было, турки могли бы возобновить цистерны весьма легко, и я полагаю, что такой труд не был бы излишен, ибо в случае осады города, [286] как заметил англичанин След, стоит только разломать водопроводы, чтобы лишить тотчас жителей воды. Турки воспользовались еще не вполне, но только отчасти новейшим открытием доводить, воду подземными трубами до высоты ее источника. Они положили трубы на несколько верст, и потому необходимо им строить на каждых ста саженях колонны, с двойной трубой, по которым вода восходят и нисходит совершенно по пустому. Турки думают, что без помощи таких колонн вода истощить свою силу, и не будет всходить до первоначальной своей высоты — странное заблуждение, сохраняемое еще до ныне, не смотра на множество живущих здесь иностранцев, в числа коих верно находится несколько знающих, хоть первоначальные правила гидравлики! Что касается до водопроводов на арках, многие из них более не в употреблении, и служат только памятниками художественной древности. Замечательно, что ныне возрождается в Англии что-то в роде эти архитектурных исполинов, многочисленных в окрестностях Константинополя и Рима. Судя по описаниям работ, производимых в Англии для железных дорог, проведенных над глубокими оврагами, можно полагать, что мосты там строятся на не менее высоких и длинных [287] аркадах. Со временем, может быть, найдут средство двигать паровые кареты по горам и долинам, и тогда аркады Великобританские сделаются так же бесполезны, как и воздвигнутые древним Римом.

Мне хотелось в последний раз взглянуть на Азиатские Пресные Воды, и я был счастлива прежнего тем, что застал Султана вблизи гулянья. Он отдыхал на соседнем лугу, и тешился глядя на своих придворных, которые стреляли из лука. Иногда Его Высочество сам брался за лук и стрелял, но вовсе не в цель, а только для того, чтобы закинуть стрелу, сколько можно далее. Как скоро он выстрелит, придворные бросаются поднимать стрелу, и если она очень далеко упала, то на месте сооружается столб, с надписью, что до сих мест Султан такой-то, брат солнца и луны, и проч. и проч., пустил свою стрелу. По свидетельству таких столбов последний Султан стреляет всегда далее всех его предшественников, но так было бы и не в одной Турции, если бы страсть в подобной невинной стрельбе существовала и в других землях. Солдаты, стоящие на часах, допустили меня весьма близко к месту Султанского увеселения, но я мог бы подойти еще ближе, если бы собственная моя предосторожность меня не удержала. [288]

Сегодня вечером Пера была испугана страшным провозглашением, что в Константинополе пожар. Нигде подобная весть не причиняет такого ужаса, как здесь. Пожары распространяются на целые кварталы, с удивительной быстротою. За пятьдесят домов от горящего, хозяева спешат вынести свои вещи. Небо скоро воспламенилось над Стамбулом, т. е. на противной стороне Золотого Рога, но часа через два зарево стало уменьшаться, благодаря уединенному положению пожара и тихой погоде.

Мне прислали сюда, из Швейцарии книгу, которая была уже мне известна понаслышке: путешествие Ламартина по Восточным странам. Я очень рад, что получил ее здесь, и мог поверять на месте истину его описаний. Книга вообще не нравится. Критики находят, что в ней мало положительных сведений, много фраз, и что автор слишком часто и пространно говорит о своих собственных чувствованиях и семейных обстоятельствах. За всем тем, она имеет, даже при своих недостатках, такие красоты, каких обыкновенный, даже более точный путешественник, никогда не обнаружит. Ламартин смотрит на страну глазами историка, который вспоминает все, что в ней было, и описывает [289] нравственный характер земли, очерчивая ее главные приметы. Мы иногда более узнаем из картины, чем из ландкарты, и поэт может дать нам такой взгляд, какого ни антиквар, ни математик никогда не дадут нам, потому что истина заключается не только в изложении предмета, но таится и в самых чувствах. Приведу, как доказательство, все сказанное Ламартином о Константинополе, и рассказ его об Афинах: “Акрополис и Парфенон, подобно алтарю, возвышаются в расстоянии трех лиг перед нами, отдаляясь от гор Пентеликона, Химета и Анхезма; в самом деле, Афины — алтарь богам, великолепнейшее подножие, какое только века могли избрать, чтобы поставить на нем статую человечества! Ныне вид мрачен, печален, дик, опустошен, сердце им отягчается; ничего живого, зеленого, прелестного, оживленного; истощена природа, которую один Бог может оживить; свободе на то недостанет сил; для поэта в для живописца написано на этих бесплодных горах, на мысах, белеющих развалинами храмов, на болотистых, или каменистых пространствах, богатых только громкими именами — на них написано: “совершилось”! [290]

Откровенно скажу, что хотя есть места прекрасные в путешествии Ламартина, но читать его сряду довольно тяжело потому, что автор беспрестанно хочет держаться на ноге вдохновения. Если бы он не обрабатывал своих записок слишком тщательно, если бы он давал нам простые, но истинные эскизы, вместо пышных картин, он более удовлетворил бы нас. Чтобы наслаждаться этим путешествием надобно считать его за тему, которую Ламартин взял, желая излить в ней свои глубокие чувствования. Он исполнен благоговения; дух пророков в нем пылает, когда он находится в священных местах; и вместе с тем в нем столько любви ко всему человеческому роду, что он оказывает участие ко всему, и радуясь в одном месте, что просвещение должно неминуемо воцариться на развалинах турецкой власти, в другом месте тужить он, что племя, столь благородное и храброе, должно быть изглажено из числа народов. [291]

Октября, 20-го. — Я заключал условие с татарином, который должен доставлять мне по пяти верховых лошадей от Константинополя до Белграда, и шестую под проводника, сурудже, сопутствовать мне до Белграда, или самого Семлина, где учрежден австрийский карантин, и кормить меня дорогой на свой счет. В последний раз поехал я в Буюкдере, проститься с нашим посланником, которому столько обязан за благосклонное содействие во всех случаях, когда я к нему обращался. — Возвращаясь в лодке, встретился я с секретарями английского посольства, которые, узнав меня, остановили свой каик, и предложили ехать с ними обедать на яхту Mischief, знаменитую своей красотой. Я извинялся тем, что незнаком с хозяином яхты, но никакие возражения не были приняты, и с гостеприимством, истинно английским [292]

меня взвели на борт и представил капитану Лайонсу, который показал мне во всех подробностях прелестное свое судно, похожее на тех легких мух, которые пробегают по поверхности прудов. Все моряки в восхищении от оснастки этой яхты. Внутренность ее отделана с большим щегольством, и вмещает в себе, кроме весьма порядочной гостиной и столовой, двенадцать кают господских для знакомых или “друзей”. Капитан Лайонс приплыл из Англии, был в Италии, на острове Мальте, в Греции, в Смирне, и наконец в Севастополе, где (как говорил он) его крайне обидели, не отдавши ему с крепости салюта. Яхты частных лиц почитают себя на правах военных судов, и имеют право носить английский военный флаг, хотя с некоторыми изменениями в самой форме, или в месте, где его выставляют. Потому-то и отдать он салют, которого Севастопольская крепость не удостоила ответом. Страсть богатых вельмож английских к яхтам, должна быть весьма полезна для правительства, поддерживая в высших классах вкус к мореплаванию, точно так же, как купеческие суда полезны для образования матросов из низших классов государства. В Англии охотники издерживают ужасные [293] деньги на постройку и убранство своих яхт, и имеют ежегодно съезды и беги, где премия раздаются самым быстрым плавателям. Все новые улучшения тотчас вводятся на яхты, и правительство часто узнает из практики, сделанной на яхтах, удобны ли улучшения: для употребления на флоте, или нет.

Обед, данный нам капитаном Лайонсом, делал честь его яхте; все вина были отлично хороши. Он сбирается опять в путь, но сказал мне, что еще не решился куда ехать, когда я спросил его о том. Признаюсь, что если друзья пользуются его гостеприимством на условиях: не знать куда их везут, то я предпочел бы на их месте плавать в обыкновенной купеческой лодке.

После завтра выезжаю из Константинополя. Один Дмитрий, из всех моих сопутников, при мне еще остается. Брюллов колеблется в Буюкдере между Италией и Россией. Гг. Петрашевский и Френ получали только на время моей поездки на Афонскую гору позволение со мною ехать, и остаются в Константинополе при миссии. Г. Ефимов уехал обратно, дня два тому назад, на русской шхуне, в Афины, а оттуда в Италию, для окончания там разных дел, по поручению Правительства. Таким образом расходится в [294] Константинополе общество, приглашенное мною в Риме с целью обозреть Грецию; и Бог знает сколько еще других мест. Но хотя я не поехал так далеко, как сперва намеревался; все-таки тому очень рад, что успел сделать, и особенно счастлив тем, что мог совершить путешествие в обществе художников, оставивших мне в рисунках памятники трудов своих. [295]

ДЕРЕВНЯ БОГАДИЧЬ, НА АДРИАНОПОЛЬСКОЙ ДОРОГЕ. Октября, 22-го. — Сегодня, рано утром, выехал я из Поры, и сопровождаемый Комидасом, оставшийся до конца усердным путеводителем и указателем Константинополя и его редкостей; поплыл вверх по Золотому Рогу до предместья Эйюбского, где лошади ждали меня близь кофейного дома. В последний раз взялся за чубук и кофе, в Константинопольском киоске, пока татар мой и Дмитрий с помощью зрителей, которыми командовали они, как своими служителями, седлали лошадей для меня и самих себя, и навьючивали целые две горы вещей на двух других лошадей. Ребятишки на улице помогали подымать вещи, и лазили под брюхо лошадям, чтобы лучше привязать их, не требуя никакого возмездия, как сделали бы это непременно итальянцы. Не знаю, приписать ли [296] услужливость сию почтенно турков в тескере выданному по повелению Султана, или врожденному добродушию и кротости их. Простившись с Комидасом и с двумя молодыми соотечественниками, Мухиным и Френом, я сел на лошадь и скоро выехал из предместья Эйюб. Последняя черта Константинополя — огромное кладбище, простирающееся далеко за город, и покрытое мраморными столбиками, с арабскими надписями и именами. Иностранец, живший в Константинополе, должен удивляться, как мало места занимают кладбища в других столицах света. Для живых есть места с избытком, а мертвые, в столько раз многочисленнее живых, все стеснены в небольших полях за городами. Часто город распространяется даже по самое кладбище, и дома строятся на обители мертвых. Не так делается в Константинополе. Здесь не только мертвые сохраняют права свои на память живых, но и самый клочок земли, их покрывающий, остается неприкосновенным.

Несколько красивых греческих хуторов рассыпаны в окрестностях города. Шоссе делается, и полотно уже настлано на несколько верст от Константинополя. Вообще мало следов населения. Дорога идет по каменистому морскому берегу; часто топкими местами, лошади вязнут в [297] глинистой почве. Море врезывается, почти в виде озер, или стоячих болоте в берега, Кузук-Чехмедж и Буюк-Чехмедж. — Болгары являются и османлы с великолепными чалмами исчезают почти у самых ворот Константинополя. Кажется, как будто Константинополь только передовой вал, а не столица турецкой власти, что настоящее турецкое владение начинается за Босфором, и что славянские племена владеют, или должны владеть всем, что простирается к северу от пролива. Одеяние болгаров довольно живописное, состоит из шапки круглой сваленной из черной овечьей шерсти, коричневой свободной куртке и штанов, стянутых к низу. Широкой турецкой драпировки более не видать, но я заметил несколько всадников в красных шинелях, которые, отражаясь на черных конях, дают ездоку вид адского рыцаря.

В первый день уехали мы довольно, но остановились по воле моего татара обедать и ночевать в бесхарактерной греческой деревне Богадычь. — Ужасно видеть, как он бьет хозяев дома арапником по лицу, если они не дают тотчас всего, что только он от них потребует. [298]

Октября, 26-го. — Прошлой ночью разбудил меня крик проезжавшего татара. Дикий голос этих ездоков, которые скачут с почтой, с собственными повелениями Султана, или с путешественниками, похож на крик нападающего неприятеля. Он производит такой же ужас, как настоящий набег, потому, что эти татары забирают сколько могут и ни за что не платят. Мы выехали до рассвета с места нашего ночлега, но потеряли пять часов в Силиврии по недостатку лошадей. До сих мест дорога шла по берегу морскому, а от Силиврии она поворачивается на север.

Я искал стены Афанасия, по-гречески makron TeicoV и нашел следы ее далее Силиврии. Передовые посты армии нашей находились в сих местах до заключения мира Адрианопольского. Между Силиврией и Константинополем [299] плоскость, на которой нет ни одного холмика, могущего остановить ход войска. Всякий, кто проедет из Константинополя до Силиврии, увидит как близка была турецкая столица в 1829 г. к своему падению.

На дороге из Силиврии в Чорлу, я увидел двух мужчин, которые хоронили третьего, в винограднике. Турок, в некотором расстоянии от того места, где это происходило, сказал нам, что за час тому назад, человек, которого хоронили, был жив и здоров. Обстоятельство показалось мне подозрительно, я поскакал туда, но татар, схватив узду моей лошади, остановил меня и не дал мне ехать далее, а человек уже был под землей! — От чумы ли он умер, убит ли он был, умер ли, или только находился в припадке? Бог знает. Сомнение ужасно, но не имея возможности пособить, если и совершилось здесь смертоубийство, я должен был продолжать путь мой. Впрочем, я утешался мыслью, что турки предают прах друзей и родственников своих могиле, как только могут скорее из религиозного убеждения, что дух покойника мучется, пока тело его не похоронено, и потому-то они везут на кладбище тела, едва только покойник испустил последнее дыхание, и чем [300] ближе они были к покойнику, тем более поспешности в его похоронах. По системе татара моего, предпочитающего деревеньки более значительным местечкам, где, вероятно, требуется какая-нибудь плата за все, что он забирает, мы остановились обедать около 6 часов пополудни в Чорлу и пробудем здесь до полуночи. Мы едем скоро и спокойно на наших иноходцах, но отдых и наши слишком продолжительны. [301]

Ноября, 2-го. — Выехавши в полночь из Чорлу, мы ехали в дождь, и не видя ничего перед собою скоро потеряли дорогу. Татар, однако ж, продолжал гнать свою лошадь и хлыстать мою длинным арапником, до тех пор, пока не убедился, что мы не на битой дороге, а на каком-то мягком и холмистом месте, где лошади, то спотыкаются, то вязнут. Мы остановились и собрались в кучку, пока татар и проводник, суруджи удалились в разные стороны, и перекликаясь, возвращались к нам без успеха. Наконец татар опомнился и начал колотить проводника из всех сил. День еще не начинался, но Дмитрий услышать в отдаленности голос петуха. Мы все замолчали. Татар перестал драться, и мы начали прислушиваться к петуху, потеряв, думаю, до двух часов на одном месте и наконец направили путь свой на пение петухов, не зная [302] даже в какое место едем. Добравшись до каких-то бедных хат крестьянских, с помощью жителей выехали мы на дорогу в Каристран. Лошадь моя была менее других измучена, я доехал прежде моего каравана и остановился у крайнего дома. Через запертые ставни были видны огонь и целое общество турков, сидящих и курящих трубки, но дверь была заперта ключом. Я постучался, но турки, хотя видели меня из окна, не отперли дверей, и когда татар приехал, то мне отвели пустую комнату для отдохновения. Что делали турки в таком тайном ночном совете? Прислушиваясь несколько минут к их беседе, веденной в полголоса, можно было воображать себе, что тут идет прение о делах государства, и что они собрались оплакивать будущую участь Турции.

Страна, проеханная мною сегодня и вчера, ни чем не занимательна, и вовсе неравняется с Малой Азией красотою и богатством зелени. Переменяли лошадей в Люле-Бургаз (на карте Гильемино ото место названо Чатал Бургас), где живописная мечеть соединяется, посредством покрытого зеленью купола, с почтовым двором. Между этим местом и Адрианополем объехал я обоз [303] и семейство Паши Скодрийского, как мне рассказывали, недавно обезглавленного по повелению Султана. Жены ехали шагом в арабах, или неуклюжих каретах, везомых двумя лошадьми; люди шли пешком, а пятнадцатилетний сын ехал верхом, и останавливался у каждого фонтана, чтобы прилечь на землю, курить трубку и пить ключевую воду из серебряного кубка. Такая изнеженность в образе путешествия, необходима, может быть, для молодого бея, но была бы столько же в тягость всякому юноше европейскому, сколько висячая драпировка турка, не имеющего ни кушака, ни пряжек, на помочей, несносна для нас. Если кто привык к деятельной жизни, он должен чувствовать в членах и в самой душе своей некоторую принужденность; неограниченное спокойствие есть начало лени.

Я въехал в Адрианополь или, по-здешнему Едрене, глубокой ночью. Долго ехали кладбищем, а потом по улицам, крытым сверху, и служащим базаром; наконец остановились у хана, или трактира. Едва раздался голос татара, служители окружили меня и потащили с лошади, на которой был я прикован усталостью и мокротою моего платья. [304]

Ноября, 25-го. — Весь день пробыл я в Адрианополе для обозрения города в сопровождении секретаря или писаря нашего консула. Сам консул живет за городом, имея слишком мало занятий, для которых было бы нужно ему жить в самом городе. Он переезжает сюда зимой, когда ему еще менее дела, нежели теперь.

В Турции мечеть, как во всяком итальянском городе церковь, главный предмет любопытства для путешественника. Здешняя мечеть султана Селима прекрасна, легка, светла и имеет форму еще более открытую для глаз, нежели Софийский собор. Она может дать многим моим соотечественникам бывшим здесь, общее понятие о Византийской архитектуре, но не имеет ни роскоши в материалах, ни важности в характере, ни печати Греческой империи, что все соединяется в Святой Софии. Живопись в Султан Селиме груба и [305] безвкусна, но широкий купол, легко опирается на восьми колоннах, расположенных кругом, в равном друг от друга расстоянии. Всех окон в мечети 999.

На минарете тонком и высоком, тройная лестница, с балконом для дервишей призывающих народ в молитве. Я остановился на первом этаже, желая заглянуть на город и Адрианопольскую равнину.

Куча деревянных, разноцветных домов, между коими красные населены турками, и длинные ряды крытых базаров расположены по берегу довольно широкой реки Арды, которая должна разливаться, как кажется, вне города. Окрестности довольно зелены, особенно около Эски-Серая, но впрочем ведь самый обыкновенный. Ничего нет в нем ни живописного, ни характерного, и никакого сравнения нельзя сделать с Бруссой, а еще менее с Константинополем. В Адрианополе около 100,000 жителей, большей частью армян и греков. Промышленность и торговля шелком, кажется главный источник их богатства.

Нельзя было не заглянуть и в Эски-Серай, дворец великого покорителя. Адрианопольского, султана Амурата, который будет так же памятен для истории, как квартира: [306] фельдмаршала Дибича и его штаба, в 1829 году. Сторож отпер нам ворота двора, заросшего травою, и мы были встречены высоким оленем. Он здесь господствует один, и бросается с остервенением на всех посетителей, которые должны идти вместе, и вооружаться палками, чтобы защититься от его рог; на одного сторожа он не бросается. Кажется, будто в этом прекрасном животном сосредоточилась оскорбленная гордость всех турецких жителей, для которых слишком больно жить в пределах Султанского дворца, униженного пребыванием неприятеля. Один олень занимает весь двор, и свободно скачет сквозь разбитые окна по нижнему этажу дворца некогда прелестного, и до сих пор еще любопытного, по остаткам позолоченных потолков и дверей, арабесков и украшений в чистом турецком вкусе.

Стены одеты разноцветными изразцами, и потому пестрота турецкого вкуса сохранилась еще здесь, хотя позолота и краски на потолках и дверях должны скоро исчезнуть от сырости. Между мебелью сохранились также Султанские кровати, которые превращались во время дня в софы для диванов, или государственных советов. [307]

Фельдмаршал и его свита из скромности, или по невозможности поместиться в этом павильоне, занимали флигель, вовсе не богатый, но нижние чины не все показывали подобное уважение к падшему величию, и по местам остались следы, которые турки предоставляют очистить времени. На стороне двора, против описанного мной павильона, находится другой павильон, менее пышный, но также красивый, который был некогда занят Султанскими дочерьми. Прихожая его комната, открытая со всех сторон в Византийском вкусе, украшена мраморным фонтаном, который ныне молчит; зато вода протекает сквозь потолок, как я сам мог видеть во время проливного дождя. Внутренний корпус, на конце двора, между обоими павильонами, состоит из больших покоев, но еще более павильонов разрушен.

За дворцом находятся обширные казармы, в коих помещалась большая часть нашей армии. [308]

Ноября, 26-го. — Отправились из Адрианополя еще в темноте ночи, а к рассвету увидели сквозь густой туман ивы, растущие по берегам и в самом потоке реки Марицы, которая течет очень быстро; но она, кажется, сильно разлилась от бывших дождей.

Мы проехали через местечки Мустафа Паша и Ибипча, где дорога сворачивает на Рущук; остановились обедать в Херманлы. Прекрасные ханы, или сараи, для помещения войск и лошадей построены по всей дороге. Они походят несколько на наши манежи, но только повыше их. Особенно красив хан близ Херманлы, построенный султаном Амуратом II. Во всех местах, где я останавливаюсь обедать, меня кормят отлично. В молоке, цыплятах и вине не было до ныне недостатка; сверх того, если мы где останавливаемся между станциями, у хаты самой бедной, [309] чтобы дать лошадям время вздохнуть, нам тотчас приносят чашечку кофею немного поболее грецкого ореха, и трубку. Такие вежливости имеют много цены для путешественника верхом. В другое время года путь должен быть гораздо легче, но теперь дороги почти непроходимы, от постоянных дождей. Мы проехали через Узунд-Якова, и вскоре после одна из лошадей с вещами упала в реку, так, что ее вытащили с большим трудом. Мы добрались на ночь до Хелкиой. Местечко не находятся на карте Гильемино. Тут увидели мы подле дороги огромный табор цыганский. Цыганки были одеты в наряд пестрый, с серебряными, пряжками и ошейниками. Они гнали с собою стадо овец. [310]

Воскресенье, 27-го октября. — Я был уже верхом задолго до рассвета; проехал чрез Палазлы, но не остановился здесь. Направо от дороги река Марина широко разлилась по долине. — В городе Филибе, древнем Филиппополе, я обедал. — Все жители были в праздничном платье; церкви я не заметил, но она вероятно, есть. К удивлению моему часто по дороге встречаю, даже в бедных деревнях, мальчиков с книгами в руках, и замечаю, что и греки и турки имеют свои училища. — В Филибе видел я, что почти все женщины носят украшения, большей частью браслеты серебряные, и купил два образца, чтобы заказать что-нибудь подобное им, если Бог выведет меня благополучно из здешней стороны.

Вечер был свежий, но ясный. Из Филибе в Базарджик дорога идет по стране болотистой. Здесь растет много риса. Около полсотни [311] болгарских девушек, с красными передниками, окончив, по-видимому, жатву, плясали на поле, в некотором расстоянии от дороги. Татар, желая развеселить меня, закричал, чтобы они подошли к дороге, что они и сделали, и держась за руки, возобновили пляску свою по лужам и грязи, при звуках какого-то инструмента между балалайкой и скрипкой, на которой играл единственный мужчина во всем хороводе. Девушки все хохотали, как сумасшедшие; вообще были они нехороши, за исключением одной. — Я приехал на ночь в татар Базарджик, и ночевал в болгарской избе, которая топится посредством низкой, круглой печки, приспособленной для печения хлеба. [312]

Понедельник, 28-го ноября. — Равнина, по которой до сих пор я ехал, начинает прорезываться пригорками и длинными покатистыми долинами. — Таким образом западный край Балканской цепи не приметно сливается с равнинами Болгарии. Обогнуть Балкан в этою пункте кажется очень легко, если София и Нисса в руках атакующей армии. Виноградные сады здесь кончатся, и на место их огороды с капустой возвещают путешественнику, что он приближается к менее благодатному климату.

На ночь остановился я в Гени-хане, в низкой, плетеной болгарской избе. Хозяйка молодая, но больная, женщина, должна была суетиться для нашего приема, но к счастью, я мог несколько унять грубое обхождение моего татара, погрозив обратить на него самого арапник, которым он так часто играет. Турок столько боится [313] унижения от удара, что становится совершенно кротким, если видит опасность наказания. Если бы ему вошло в голову явно сопротивляться воле русского путешественника, думаю, что болгары, не смотря на страх, внушаемый им турецким всадником, не остались бы спокойными зрителями, но приняли сторону русского. Некоторое сходство в языке, которого признаюсь не понимаю, хотя узнаю звуки, свойственные с русскими, возвещают ухе близость огромной славянской семьи, брошенной в одну непрерывную линию от Архангельска до берегов Адриатического моря. [314]

СОФИЯ. Вторник, 29-го ноября. — Рано выехали, но в целый день не сделали более 6-ти часов пути. Дождь проливной лил почти беспрерывно, а главная помеха пути нашему была та, что лошадь, во второй раз с отъезда из Константинополя, упала со всеми вещами в реку, довольно глубокую. Одно средство поднять ее на ноги было развязать мешки, которые лежали часа два посреди самого быстрого течения. Их вытащили наконец и привязали кое-как на спину лошади. Так дотащились мы до Софии, города довольно пространного, с мечетями и минаретами. Во всю ночь сушили вокруг дымного огня платье и книги. Последние много пострадали, и Илиада Гнедича в 2-х томах в 4, сделалась жертвой купанья. Чуть брали ее в руки, листы, расплывшиеся в какое-то тесто, ломались, как пирожное. [315]

Среда, 30-го ноября. — Восемнадцать часов ехал я под холодным осенним солнцем, по дорогам немного поправившимся, полагаю, от ночного мороза. На пути встретился нам длинный ряд телег, заложенных быками и везущих железо из Сербии в Константинополь.

Четверг, 31-го ноября. — Погода опять ужасная. Дождь и снег били прямо в лицо нам. Мы остановились часа на два, обедать и укрыться от вьюги в Паланге.

По выезде из этого местечка я заплатил было дорого за мое любопытство. Опередив несколько своих людей, которые еще не выступили из Паланги, я ехал мимо деревянного, огороженного валом и стеною укрепления. Ворота были [316] отперты, и я вздумал своротить с пути, въехал, и не видя никого перед собою, продолжал путь по улице до первого перекрестка. Видя везде пустые улицы, я обернулся и с чувством крайне неприятным заметил, что вооруженный кавас запирает ворота за мною. Я поскакать обратно, и пролетел прежде нежели вторая половина ворот была затворена, а татар мой, увидев меня в полу-версте, бросился ко мне на встречу; вопия, как смел я войти в святилище турков! Здесь были гаремы всех расположенных по окрестностям турецких офицеров.

Между Палангой и городом Ниссою горы выше виденных мною четыре дня тому назад, на западном краю Балканской цепи. Эти горы не следуют в направлении, от запада к востоку, как Балканские, но от севера к югу. Не знаю, какой системе гор они принадлежат, Карпатской или Балканской. Но, во всяком случае, они должны соединять обе цепи.

Посреди сих уединенных гор, где лошади вязли на каждом шагу, а дождь отнимал зрение в 20 шагах, крайне удивился я, увидев вдруг женщину в черном монашеском платье, с крестом на шее. Она шла по тропинке, перешла дорогу, и не оборотившись ни раза назад, скоро [317] скрылась в кустарнике. Кто она? Не дала ли она обета, как отшельники Афонские, и отворачивается от лица людей, живя уединенно в этом диком месте, есть ли в соседстве монастырь, который служил бы ей домом в юдоли печалей, узнать я не мог. Поздно ночью мы въехали в длинную улицу города Ниссы, и остановились на почтовом дворе. Я не мог видеть укреплений, но говорят, что они весьма плохи и недостаточны (Ламартин описывает что-то виденное им близ Ниссы, в роде триумфальных ворот, составленных турками на черепов в костей сербов, покоренных после последнего бунта. Но этого ужасного памятника я не видал, приехав в Ниссу в ночное время, и не знаю существует ли он до сих пор или нет?). [318]

Ноября, 12-го. Семлинский карантин. — Скорая езда, по 18 и 20 часов в три последние дня моего пути по Сербии, не дозволяла мне делать даже карандашом моих заметок. Но главные обстоятельства припоминаю я на досуге моего карантина.

По выезде из Ниссы, в направлении Балована и Ягодина, горы остались у меня на правой руке. В самый день въезда моего в Сербию заметил я чувствительную разницу между сербами и болгарами и нахожу, что первые имеют более расторопности в своих движениях и гордости в осанке. Они занимаются в открытых лавках разными деревенскими ремеслами. Видно, что здесь живет племя, имеющее свою собственную народность и правление, некоторым образом независимое от турецкого. Однако ж, их образ наказания преступников походит более на азиатский, нежели на европейский; я с ужасом убедился [319] в том в первую ночь нашего пути из Ниссы. Ехавши в темноте ночной, при однообразном завывании ветра, беспрепятственно дующего по равнине, я услышал какой-то стук, точно двух палок, которые ударяют друг об друга. Не видя никого близь дороги, я продолжал ехать, но через час или два, опять услышать я тот же самый стук и спросил у моего татара, от чего он происходит? “От костей человеческих”, отвечал он со смехом; но как такой ответ еще более возбудил мое любопытство, то я поехал в направлении, откуда быть слышен стук, и приблизился к колесу, поставленному горизонтально на высоком шесте, и поддерживающему острый кол. У подножия этой машины лежали череп и большая часть оставив несчастного, который быть посажен на кол; несколько костей висело еще с колеса на длинных кусках кожи, получившей от сырости и воздуха крепость лайки, и когда ветер становится немного сильнее, то одна кость бьется о другую, и таким образом путешественник узнает с содроганием, что здесь тлеют на открытом воздухе останки человека.

Огромные леса, состоящие из каштанов, ясеней, тополей и статных дубов, покрывают [320] равнину, на которую вступаете после выезда из Ниссы. Лес этот должен иметь большую цену, при возрастающем безлесье Европы, тем более, что в нем много годного для кораблей. Даже в России подобного леса мне не случалось видать. Дорога проведена в нем на ширину четверти версты. Пять дней ехал я от Ниссы до границ этого огромного бора, хотя отдыхи мои были самые короткие, и мне случалось останавливаться только часа на четыре, а часов по тридцати ехать. Усталость лошадей и плохое состояние дорог были причиною, что я не скоро двигался при такой езде.

Не помню, в каком месте случилось мне остановиться, в Баловане или Ягодине, и быть приятно удивленным опрятностью почтового двора. Разные безделицы показывают здесь соседство Европейских нравов, и особенно занялся я печатными полицейскими объявлениями на сербском языке, висящими на стене. Такое любопытство с моей стороны польстило, как видно, народную гордость одного серба; он подошел ко мне и стал рассказывать, с явным удовольствием, сколько его отечество делает успехов, и как порядочно и справедливо оно управляется, с тех пор, когда ему обеспечены некоторые [321] неотъемлемые права. Сербский язык совершенно основан на славянском, и потому очень понятен для русского, но сверх того мой приятель объяснялся немного и по-русски. “Во время турецкого неограниченного владычества в наших странах”, — говорил он, — “коль скоро человек бывал подозреваем в преступлении, то его тотчас предавали смерти. Но отец наш Милош Обремович совсем не так поступает. Если кто попадет под подозрение, то пока не уличат в преступлении, заключат только подозреваемого в тюрьму и там пытают, пока он сознается в вине своей, и когда он уже сознается, то его сажают на кол, в страх другим”. Я поздравил серба с улучшением их судопроизводства, но как лошади мои были готовы, то не успел я выслушать, какие еще успехи сделаны сербами в прочих отраслях управления. [322]

СЕМЛИН. 7-ое ноября. — Утром выехал я из лесов Сербия, и увидел, у подошвы покатости, широкое течение Дуная, с противоположным песчаным, и низменным берегом Австрийского владения. На этом пункте деления Турция несравненно величественнее Европы.

Дорога выходит из леса прямым углом на реку, но сворачивая на лево, удаляется опять от нее в нескольких шагах до той горы, с которой путешественник впервые видит Белград, лежащий на высоком береге Дуная. Город имеет торговый вид, но притом и вид бедности. Я остановился в трактире только на краткое время, чтобы нанять лодку, на которой переправился по Дунаю в венгерский город Семлин, и так кончилось мое продолжительное путешествие верхом, совершенное в пятнадцать дней, включая в то число полторы суток, проведенных в [323] Адрианополе. В летнее время можно бы совершить такое путешествие четырьмя днями скорее, и несравненно спокойнее. Из Белграда Семлин кажется лежащим на противном берегу Дуная, но он в самом деле на той же стороне, и путешественник должен отправляться водою для того только, чтобы попасть в карантин, но если бы не карантинная линия, то можно бы проехать из Белграда в Семлин через Саву, впадающую в Дунай выше Белграда. Дунай перестает здесь быть границей Турции, и оба берега повыше Семлина принадлежат Австрии. Славянский народ, братья сербы живут здесь, но можно предполагать, что действие правления на нравы сильнее уз кровных.

После часового плавания против течения, между низкими островами, мы вышли на берег, и часовой провел нас по уединенному берегу в лазарет, стоящий на краю города. Здесь предъявил я мои бумаги, которые были взяты щипцами сквозь решетку, и все мои вещи были разложены для двоякой цели, собрать, подать, положенную таможней и подвергнуть все платья и материи курению в продолжение моего карантина. Люди “нечистые”, так называемые потому, что они на лазаретной стороне решетки, и могут [324] заразиться, разложил все вещи, которые были записаны до последней безделицы, и потом отданы мне в лазарет. Меня самого отвели туда с Дмитрием и человеком, назначенным от лазарета, чтобы служить мне во все время и наблюдать за тем, чтобы я не нарушал карантинных правил. Домик, отделенный для меня, состоит из двух комнат, а между ними сени и печка, в которой можно греть воду. Сзади чулан, и все это пространство окружено высоким палисадником, как острог. Дверь забора оставляют отпертой только днем, ибо нет опасности, чтобы я выступил из моего дворика при свете дня, но на ночь меня запирают, чтобы я не вздумал прогуливаться. Место, окружающее мою тюрьму, “нечистое”, и мне запрещено по нем ходить, не от страха, что я могу других заразить, но для того, чтобы я сам не коснулся “нечистого”, чем весь карантин уничтожается, и я должен начинать его снова.

Я нашел в домике стул, вешалку для платья, и кровать, на которой может улечься мальчик в половину моего роста; в прибавок исходатайствовал я еще стол и подсвечник. Шинель, брошенная на пол, и седло мое, служили мне постелью. Мне было приятно слышать звук колоколов, [325] и по самым предосторожностям, принимаемым против чумы, замечать, что я нахожусь уже в просвещенном краю.

На следующий день, доктор лазарета, несносный педант, посетил меня, рассматривал, спрашивал подробно о моем здоровья, и разговаривая о Турции и взаимном положении Европейских держав, казалось, искал нет ли и в моем разговоре признаков чумы? Он держал в руке палку с саблей, чтоб вдруг я не разгорячился и не бросился целовать его, или жать ему руку, потому что тогда он должен разделить мое заключение, от чего Боже упаси! Этот визит повторяется каждый день, и наши платья прокуриваются каждое утро в присутствии медика. К счастью кончается уже шестой день, более половины моего карантина.

Татар, сопровождавший меня от Константинополя, приходил за деньгами, и смеялся, когда я приказал ему отойти далее от окна и бросать ему деньги, избегая всякого прикосновения с человеком, который слишком две недели приносить мне кушанье и седлал мою лошадь. Я с ним расстался без сожаления, потому, что он человек горячий и жестокий. Благородных оттенков турецкого характера не видать в нем. [326]

17-ое ноября. — С помощью и советами Семлинского банкира, услужливого и честного человека, я купил коляску, чтоб не дожидаться целую неделю в Семлине отправления парохода в Вену. Накануне моего выезда, доктор, взяв меня в первый раз за руку, с большим чувством поздравил меня с прекращением моего карантина. Таможенные чиновники пришли оценивать мои вещи, наложить повинность, и, что мне вовсе неприятно было, прикладывать к сундукам моим пломбы, которых я не имею права снять до предъявления в Вене вещей, книг моих и табаку, который везу с собою. Уложив все, мы выступили из лазарета, и проходили по “нечистому” пространству до города Семлина с такой осторожностью и таким страхом прикосновения, которого я не знал никогда в Пере, находясь посреди чумы. Остановившись у соборной церкви, отслушал я молебен, и священник, провожая меня до коляски, сказал мне: “Аз желаю вам благополучно путешествовати”. [327]

ВЕНА. 24 ноября. — В шестой день после моего отъезда из Семлина, я приехал благополучно в сию огромную столицу. Если бы моя Семлинская коляска не изменяла мне раза два, и я неостанавливался ночевать в Песте, то совершал бы путешествие мое скорее целыми сутками. Большую часть дороги по равнинам Сирмии и Венгрии я ехал на крестьянской почте, и был отменно ею доволен. Она не то, что наши вольные ямщики в России. Плата положена постоянная и путешественника не обманывают. Один только раз был я недоволен моим извозчиком, который, против моего приказания сел на козлы, и без того довольно шаткие, вместо того, чтобы сидеть верхом, но я пожаловался управляющему деревней, и расправа была не только полная, но и сделана в ту же минуту. Страна, проеханная мною, населена кое-где немецкими поселенцами, но, разумеется, венгры составляют большинство. Они отличаются чем-то проворным и рыцарским, и это [328] скажу я даже о самых низших сословиях. Деревенский бал происходил на одной станции, где я останавливался; девушки были очень опрятно одеты в белые платья; не могу сказать, чтобы они были хороши собою, но зато отличались румяным цветом, а мужчины сильными движениями. Кавалеры кружат их, потом поднимают на руки и ставят на пол. Эта их любимая фигура. Дворянство здесь чрезвычайно многочисленно, и многочисленнее даже нашего. Один из дилижансов выгрузил своих, пассажиров в каком-то местечке для обеда. Edelmann, бывший в числе их, хотя сел за общий стол с нами, вынул из своей шкатулки позолоченный прибор и ел отдельно, от нас на своем приборе.

Пест — город великолепный и торговый, прекрасно расположенный на Дунае. Буда находится на противоположном берегу. Паром соединяет оба города, которые в самом деле должны бы составлять один.

Между Венгрией и Австрией, собственно так называемою, учреждена таможенная линия, будто между двумя независимыми друг от друга державами и прекрасный народ. Венгерский замкнут, так сказать, с обоих концов; со стороны Турции карантинная линия, а от остальной [329] части Европы таможни препятствуют свободным сношениям его с другими народами.

Приближаясь вечером к веселому городу Вене, на последней станции услышал я звуки оркестра и увидел с улицы многолюдное собрание в трактире, пока мне запрягали лошадей.

Перемена экипажа и другие безделицы, без которых нельзя ехать далее, останавливают меня на несколько дней в сей столице, огромной и многолюдной, по которой сперва я не мог ходить не поворачиваясь каждую минуту в сторону, по привычке, приобретенной мною в Константинополе, избегать прикосновения людей. Начинаю привыкать к новому миру и любуюсь видом столицы, которая по могуществу своему в политическом состоянии Европы, по центральному положению, по множеству своих связей, так тщательно и искусно сбереженных, была уподобляема одним соотечественником моим пауку, сидящему посреди огромной сети, прикрепленной ко всем углам земли. Действительно, Англия, Италия, Франция, Турция, все притягиваются неприметными нитями к этому общему центру: чем ближе к нему, тем чаще становится сеть, которую наконец связывают самые бульвары Венские, не составляющие еще города, но клубящиеся вокруг [330] мелкаго ядра, а в самой внутренности, и в самом тайном его отделении находится весь запас той скрепляющей материи, из которой одна нить укорачивается, другая делается длиннее, но притом ни одна не рвется, и тем спасается равновесие паука. [331]

БЕРЛИН. 1836 год. — Путешествие мое окончилось несколько месяцев тому назад, но надобно приписать два слова, чтобы окончить мой заброшенный журнал. Описывать Вену, Прагу и Дрезден не входит в состав моих записок: я путешествовал по Востоку и теперь с Востоком прощаюсь! Виды и планы мои разосланы по разным столицам Европы, для гравировали или окончания их, теми самыми художниками, которые сделали их только в эскизах. Я остаюсь относительно к моему путешествию solo con i miei pensieri, потому, что наконец и верный мой Дмитрий меня оставил, но уже в гавани. — “Слава Богу”, — говорил он, — “вы нашли в полном здоровья вашу жену, дитя и сестру; ваши молитвы на Афонской горе спасли нас от всех опасностей; вы наслаждаетесь по вашему жизнью, хотя по моему мнению здесь не [332] умеют жить так весело, как в Корфу; но я каждую ночь вижу во сне моего старшего сына и жену, будто они ходят со свечами в руках по церкви Святого Спиридона, и боюсь не случилось ли там несчастия. Отпустите меня в Корфу; я вам более не нужен!” — Он поехал обратно, написал ко мне из своей родины, и я говорю в мою очередь: “Слава Богу!”, потому что он застал все свое семейство здоровым.

Немного я проехал, немного мог проехать в течении семи месяцев, но не сожалею, что сделал и это краткое путешествие. Нескоро мне удастся издать мои виды, потому что отделка их весьма медленная. Но между тем, я уже одолжен моему пути, не только воспоминаниями, но и знакомством с разрядом людей ученых и скромных, которых вообще надобно искать, и которые, в замен легкого эскиза или изломанной надписи, охотно отвечают на мои вопросы и вводят меня в святилище трудов своих.

Странно, когда немного подумаешь о противоположности в предметах видеть себя вдруг переселенным в совершенно другую гемисферу.

Из страны, где превращают сочный виноград в гадкий резинный раствор, так, что невозможно пить его, я переехал в страну, [333] где делают сахар, водку, и чуть ли не шампанское из свеклы и картофеля! Из страны, где обломки решений амфиктионского совета вставлены в фундаменты домов и в мостовую улиц, я приехал в город, где ученый Бек собирает с жадностью малейшие надписи, и по трем словам узнает и всю надпись, и в каком городе вы ее нашли. Наконец, я оставил место, где мраморные колонны упадают, и прибыл в город, где мощный гений Шинкеля в одно и то же время делает рисунки во вкусе мифологии и составляет род кирпичей неприкосновенных морозам. Север, как и юг, имеет свои собственные звезды, но если он держится и идет вперед посредством промышленности, не забудем, что юг дал нам основу размышления. Как ни глубока будущность севера, не менее глубоко прошедшее Греции, и когда паровая сила сблизит на всем земном шаре расстояния, и заменит труды тысячей народа, и тогда ум человеческий не создаст ничего совершеннее Илиады и Парфенона. [334]

Конец.

Текст воспроизведен по изданию: Путевые записки, веденные во время пребывания на Ионических островах, в Греции, Малой Азии и Турции в 1835 году. Том 2. СПб. 1839