ДАВЫДОВ В. П.

ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ

После обеда сделал я весьма занимательную, прогулку: прошел чрез деревню Буюкдере, и вышел на долину, которая в углублении залива разделяет деревню Терапию от Буюкдере. Эта равнина украшена семью огромными платанами, известными под именем Готфредовых. Говорят, что ополчение крестоносцев, под предводительством Готфреда Бульонского, пред отбытием своим в Малую Азию, расположилось отдыхать под этими деревьями.

Гора на противоположном берегу замечательна тем, что на ней было расположено русское войско, приходившее в 1833 году для защиты Константинополя от нападений египетских войск, предводимых Ибрагимом Пашою. На высоте горы был сожжен фейерверк, о котором [86] Ламартин говорит, в своем описании тогдашнего памятного праздника, что он “озарил стены старого Сераля и был виден во внутренности Азии”. [86]

Вторник, 18 августа (6 по с. ст.). — Я поехал верхом осматривать окрестности Буюкдере, и направил путь к прекрасным, высоким водопроводам, называемым Юстиниановыми. Здесь в цистернах, или водохранилищах, скопляется вода, которой пользуются Константинополь и его обширные предместья. Два водопровода образуют сообщение между водохранилищами и городом. Первый называется Белградским, по имени соседнего местечка; другой, если не ошибаюсь, Юстиниановым. Около того и другого находится густой прекрасный лес, где смелые арки водопровода возвышаются в несколько этажей. Плотины, укрепляющие цистерны, также живописны в своем роде, высоки, сделаны из белого мрамора и издали похожи несколько на укрепленные замки. Водопроводы такой род строений, который в наш просвещенный век не употребляется [87] более; гидравлика делает его бесполезным. Общее правило: чем более просвещения и механического усовершенствования, тем менее живописи и поэзии. [89]

Среда, 19 августа (7 по с. ст.). — Не без сожаления расстался я с Буюкдере, чтоб возобновить свои прогулки, часто довольно утомительные, по Константинополю. В лодке моей проезжал я мимо дворца азиатского, в то время, когда в нем находился Султан, и потому меня заставили свернуть зонтик. Здесь опускают зонтики в знак почтения, точно так же, как мы снимаем шляпы.

Возвратясь в Перу, я узнал, что в течение последних дней восемь человек из рабочих в арсенале были обличены в злоупотреблении, немедленно казнены, и тела их, брошенные в море, три дня сряду плавали по его поверхности.

Какие противоположности встречаются в мире! В странах, где так много восхитительного, должны быть и противные крайности, приводящие сердце в содрогание и трепет точно так же, как в самых роскошных климатах живут тигры и ядовитые змеи. [90]

Четверг, 20 августа (8 по с. ст.). — Сегодня произошла живая и характеристическая сцена на Оружейном рынке, месте моей обыкновенной и любимой прогулки. Комидас отыскал в одной лавке чашу, покрытую таинственными надписями, и хотел приобрести ее для меня, как вещь любопытную; к несчастию, он оскорбил турка, который сначала был очень расположен к продаже, и рассерженный продавец, созвав всех своих соседей, жаловался, что гяуры осмеливаются торговать священные принадлежности мусульманской веры. Мой проводник разгорячился и грозил, что чрез высшее начальство принудит турка к продаже. Тут, разумеется, толпа, беспрестанно увеличиваясь, рассердилась, освирепела на нас еще более, и мы должны были уйти из Безестена, преследуемые со всех сторон криком: Гяур, Гяур! Стараясь утешиться в нашей неудаче, мы обратились к древностям, и [91] Комидас, придумал, развлечение достойным любопытства предметом. Он повел меня в мечеть, называемую Малой мечетью Святой Софии, уверяя, что она самая интересная вещь в целом городе. Говорят, что сей храм был построен Императором Константином Великим. Древняя греческая надпись, вырезанная на карнизе, под самым куполом храма, еще и теперь заметна, хотя забелена, но нам не дали времени списать ее. Храм, посвященный некогда Святым Апостолам, состоит из трех церквей, или зданий, из коих каждое имеет особый купол, но все они соединены между собою сводами. Всего более удивило меня, что дервиш, смотритель, или сторож мечети, устроил во внутренности ее каморку, и живет в ней с женою и взрослыми детьми, что должно бы казаться магометанам неприличным. Замечу кстати, что Константинополь имеет сходство с Римом именно в том, что бывшие здесь христианские церкви превращены ныне в магометанские мечети, точно так, как храмы язычников в Риме посвящены ныне разным святым. Из Малой Святой Софии отправились мы осматривать церковь Константинопольского патриарха, находящуюся посреди Фанара, предместья, занятого с давнего времени лучшими [92] греческими семействами. Церковь богата, и многие русские, особенно старинные московские церкви могут дать об ней ясное понятие. Патриарший престол украшен двуглавым орлом; на креслах, стоящих близь него, и на царских дверях, видно такое же украшение. Я осмотрел еще церкви Иерусалимского патриарха и новую армянскую, отличающуюся более всего неуклюжими чугунными воротами, весьма грубой работы. Пройдя Фанар во всю длину его, мы вышли на Золотой Рог. Многие из греков, живущих в Фанаре, происходят от древних Византийских родов. До восстания Греции, некоторые из них имели большое влияние на советы Дивана, и даже принимали участие в разных отраслях государственного управления. Говорят, что теперь начинают они опять приходить постепенно в прежнюю силу. Переезжая через Золотой Рог в Перу, мы встретили весьма близко Султана, возвращавшегося на лодке с Европейских Пресных вод. Довольно странно было видеть, как солдаты, стоявшие на часах в Галате, отдавали честь своему государю. Хотя они держали ружья на плече, но подымали однако ж правую руку к своей феске, а офицер, оборотив конец шпаги вниз, кланялся Султану, дотрагиваясь рукою до земли. [93]

Пятница, 21 августа (9 по с. ст.). — Два наши корабля, отправившиеся из Смирны за несколько дней до моего оттуда отбытия, только третьего дня прибыли сюда, и стоят теперь на якоре в Босфоре. Северный ветер долго задерживал их близ устья Дарданелл, но Фемистокл пробился через узкий пролив с удивительной ловкостью, и англичане, посещающие дом Джозепино, рассказывали мне, что капитан Фемистокла заслужил при сем случае удивление опытнейших английских моряков. [94]

Суббота, 22 августа (10 по с. ст.). — Я познакомился с весьма замечательным человеком, доктором Миллингеном. Уже много лет находится он в Турции, сопутствовал Ибрагиму-Паше в его походе и хорошо ознакомился с турецкими обычаями (ему обязан я сведениями о походе Ибрагима-Паши, которые изложены мною при обозрении Морей). Он сообщил мне разные подробности о болезнях, существующих между турками, и я нахожу их столь любопытными, что решаюсь сообщить читателям. Самая опасная из болезней чума. Она свирепствует сильнее всех других в Турции и обращает на себя особенное внимание. Недавно появилось французское сочинение какого-то медика, утверждающего, будто чума болезнь вовсе неприлипчивая, но г. Миллинген решительно противного мнения, и имел многие случаи увериться в том, что чума, вместе [95] и прилипчива от прикосновения и заразительна в воздухе. Кажется, что она входит в лимфатические сосуды, как будто испарение. Признаки ее различны и непостоянны: у иных при ее появлении открываются нарывы и сильная лихорадка; у других одна лихорадка без нарывов. Иной больной подвергается от нарывов, самым жестоким мучениям, а между тем встречаются другие с двумя, тремя нарывами на шее, которые не мешают им преспокойно ходить. Вообще чума заключается в воспалении желудка и мозга, и средств к избавлению от нее известно весьма мало. От того происходит страх, с которым узнают что кто-нибудь заразился, и каждого больного некоторым образом почитают уже умершим. Для избежания болезни, врачи вообще предписывают противное тому, что употребляется для избежания холеры, а именно: есть и пить, сколько можно больше. Холера никогда еще не являлась в Константинополе и не оспаривала власти чумы, которая царствует здесь беспрепятственно и почти весь год. Можно заметить, что жители говорят о холере несравненно с большим страхом, нежели о чуме, но, по моему мнению, чума в тысячу раз ужаснее, потому что она сообщается малейшим [96] прикосновением к больному, и все друзья и родственники покидают зараженного чумою, когда страждущий холерой может до самой смерти пользоваться попечениями своего семейства.

Подагра и каменная болезнь почти неизвестны туркам, и причиною тому полагают то, что они вообще живут трезво. Их образ жизни спокойнее нашего, и душа турка не имеет столько случаев взволновать тело, как в нашей Европейской оболочке. Турки не мучат себя ежедневно безделицами, а потому их нервная система несравненно менее раздражается. Но в замен того у них свирепствуют болезни сердца, которые можно приписать сильным душевным потрясениям, от опасности и страха лишиться жизни. По сей причине заключение в тюрьму бывает у них часто началом долговременной болезни. Но за исключением таких необыкновенных случаев турки, веря в предопределение, в фаталическое счастье и бедствие, совершенные Стоики. Доктор Миллинген был призван поспешно к турку, который, в противность обыкновения своих соотечественников, предавался ужасному отчаянию, по причине болезни жены своей, прекрасной Хиосской рабы, у которой, после родов, открылось сильное [97] кровотечение. Он целовал у медика руки и ноги, и когда доктор объявил ему, что не было ни малейшей надежды к спасению его любезной подруги, турок стал рвать бороду, бить себя по вискам кулаками, и в исступленной горести бросался на пол. На следующий день медик пришел к нему снова; жены уже не было в живых, но вдовец (если можно так назвать кого-нибудь в такой стране, где законом дозволено иметь четырех жен), принял доктора с веселым видом. “Ах!” — сказал он, — “Вы здесь? Я рад видеть вас — милости просим! Я только что хотел выбрать себе новую жену, и хочу воспользоваться вашим советом”. В самом деле, тут стояло целая полудюжина черкешенок. По просьбе турка, доктор осмотрел в подробности наружность каждой из них, для того, чтобы узнать, которая из них самая здоровая, и наконец показал на одну, по-видимому, имевшую сложение крепче других. “Ах! как я рад!” — возразил турок, — “вы подтверждаете мой вкус — я хотел именно выбрать эту самую!”

Подробности, переданные мне доктором Миллингеном о внутреннем устройстве гаремов, возбудили до такой степени мое любопытство, что мне пришла в голову мысль: пойти с ним на [98] консультацию при первом случае. Но я подумал, что рано или поздно могут открыть, что звание медика было принято мною единственно для того, чтобы скрыть свое любопытство, и такая проделка неминуемо должна лишить г-на Миллингена доверенности, какою он здесь пользуется, а потому отложил свое намерение. По его словам, в гаремах царствует рабская подчиненность. У каждой из жен турка находится, по крайней мере, по одной служанке, состоящей совершенно под ее властью, а самыми женами управляет женщина, нечто вроде начальницы пансиона. Должность ее состоит в том, что она должна смотреть за порядком между женами, и научать их: каким образом сделаться приятными мужу, как должно идти к нему на встречу, провожать его к Давану, подавать ему трубку, танцевать, петь — одним словом: изыскивать все средства для его развлечения.

Во внутреннем образе жизни, турки сохранили много общего с обычаями древних греков. Д'Оссон находит большое сходство между Турецкими гаремами и древними гинекиями, которые также были недоступны посторонним мужчинам, как гаремы, и между одалыками и девушками, которые у греков прислуживали женам и [99] назывались гетерами. Прежний триклиниум существует и теперь в турецких домах, в виде трехстороннего дивана; в кушанья замечается также большое сходство с яствами древних, и наконец, к несчастью, господствует тот же самый неестественный разврат, о котором можно только намекнуть слегка. Разница между турками и греками состоит особенно в том, что последние были деятельны, особенно в делах, относившихся до государственного управления, и политика у них получила свое начало, так, что и самым названием ее обязаны мы грекам. Напротив, турки никогда не занимаются государственными делами, и им неизвестно слово честолюбие. При спокойном характере их, курительный табак необходим для их усыпления. Их, так же, как других, волнуют желания и страсти, но не получив никакого образования, они не знают куда направить свои умственные силы, и находят удовлетворение в усыплении их трубкой. Трубка занятие турка, и наргилес (посредством которого они втягивают дым сквозь воду, с некоторым усилием) заменяет им гимнастические упражнения, а опиум служит дополнительной потехой и отдыхом. [100] <…> [101] ляются; исчезнет этот луч, и мухи опять засыпают прежней постоянной дремотой”.

Примером того, что у турков нет желаний, и во всем видно пресыщение, может служить сам Султан. Однажды остановился я близь дворца его, и видел, думаю, с сотню блюд, которые носили служители на головах, из кухни во дворец Султанский. Этого мало: уверяют, что удовлетворяя своей склонности к питью, он велит смешивать для себя в один большой кубок вино пяти, или шести разных сортов, и всю такую смесь выпивает вдруг. Чем более у нас средств наслаждения, тем менее умеем мы ими пользоваться; желание, удовлетворяемое беспрерывно, должно притупиться, и требует наконец того, что покажется отвратительным человеку с неиспорченным вкусом. [102]

Воскресенье, 23 августа (11 по с. ст.). — Мы условились с Комидасом и г-м Петрашевским ехать сегодня на острова Принцов, так называемые потому, как сказывали мне, что еще во времена греческих императоров царские сыновья были посылаемы туда, как в безопасное место, не имеющее при том слишком частого сношения со столицей. Около 8-ми часов утра отправились мы из Галаты, в лодке, с четырьмя гребцами, и спустились вниз по течению Босфора, между волшебными берегами Европы и Азии, которые, дружно сходясь в направлении к Черному морю, здесь напротив расходятся и образуют берега Мармарного моря. Оставив за собою стены Сераля, с их золотыми воротами и печальным скатом, по которому обличенных в вине серальских затворниц бросают в море, проплыли мы в противном направлении мимо всей той [103] части города, которую видел я в день прибытия, моего на пароходе. Мои товарищи обратили мое внимание, между прочим, на одно здание, весьма скромное по наружности, называемое Балык-Хан (рыбный базар). Сюда заключали прежде отставных визирей и нередко совершалась здесь казнь их. Здание это, устроенное сообразно с его целью, ныне превращено в таможенное заведение.

После четырех часов плавания, мы прибыли на средний из Принцовых островов, называемый греками Халки. Все сии острова с моря кажутся бесплодны и каменисты, и таково точно настоящее свойство их почвы, хотя кое где и рассеяны на них виноградные сады. Ныне населены они греками и перотами, которые приезжают сюда дня на три, отдыхать от торговых занятий и взаимных распрей. На горах видны монастыри, приходящие в разрушение, а у берегов селения, напоминавшие мне своею наружностью виденные мною в Греции. Мы обошли некоторые из здешних бедных монастырей, и с горы открылся нам прекрасный вид. Монастырь Панагии (Богородицы) принадлежал князю Ипсилантию и был возобновлен им. Во время последней нашей войны с турками в нем поместили наших пленных солдат, числом до [104]

550 человек; из них триста, в течение нескольких месяцев, умерли, и были тут же похоронены. Холмы, возвышающиеся над их могилами, видны доселе, но другого памятника нет никакого. — По заключению мира, настоятель монастыря потребовал возмездия, за повреждения, сделанные в нем пленниками. Наше Правительство предоставило ему назначить сумму, и он, посоветовавшись с монахами, попросил 10,000 пиастров, т. е. около 2,500 рублей ассигнациями. В ответ на такое требование была отправлена к нему сумма вдвое более просимой. Монахи вместо радости, изъявили единодушное сожаление, что сами определили сумму, и не предоставили меры вознаграждения великодушию русских, которые, конечно, дали бы добровольно еще более, если бы сами монахи слишком умеренным требованием не доказали маловажности повреждений, причиненных в монастыре нашими пленниками.

Хозяин дома, где мы пристали, угостил нас весьма хорошим обедом, после чего мы отправились на собственно так называемый Принцев остров (Принчипо). Он обширнее и многолюднее Халки. В то время, когда мы пристали к нему, на берегу моря было гулянье; но строения [105] и общество гуляющих более напоминал Грецию, нежели Турцию. Меня уверяли, что я увижу здесь представление, весьма оригинальное и любопытное, изображающее Восточные нравы, или, так называемые китайские тени, которых, впрочем, представляют иногда дела самые неблагопристойные и гадкие. Признаюсь, что приехав в Турцию с намерением изучать нравы ее, желал я видеть нынешнюю турецкую комедию, и тем дополнить мои понятия о нравственном состоянии здешней страны. Но мы не имели желаемого успеха. Представления, которое дается всегда втайне, на сей раз не было, и до темной ночи наведываясь об нем, мы по-пустому ходили из дома в дом, спрашивая, когда начнется зрелище. Может быть, неудача была и к лучшему, думал я, и повторял себе слова, вырезанные над входом в библиотеку Вальтер-Скотта в Абботсфорде: “Войдите все, желающие научиться добродетели; порокам и без учителя научаются”.

Толпы, гулявшие на набережной, уже начали приметно редеть, и мы поспешили обратно на остров Халки. Хотя здесь видите монастыри, но никогда не услышите колокола, ибо употребление колоколов не дозволено грекам; призывая на молитву, они бьют палками об мостовую. [106] Довольно замечательно, что католики, как мне сказывали, преимущественно пользуются колоколами. Какой-то ловкий французский посол велел зазвонить в колокола, без всякого предварительного спроса, при освящении новой французской церкви, и с тех пор звон их раздается на католических колокольнях в Турции. [107]

Понедельник, 24 августа (12 по с. ст.). — Мы рано встали, расплатились с хозяином, при всей его учтивости угощавшим нас не даром, и поплыли на ближний остров, Антигону, лежащий в направлении к Константинополю. Иглы минаретов прорезывались сквозь туман, покрывавший весь город. Нам не столько хотелось видеть остров, сколько желали мы посетить двух замечательных особ: русского купца Захарова и бывшего Константинопольского патриарха Константина. Земляк угостил нас чаем и вареньем. Предметом разговора нашего с ним была торговля России с Турцией. Имея здесь большие дела, и уже много лет находясь в Константинополе, г. Захаров собрал большие сведения по предмету своих занятий. Он сказал мне, что сюда привозят из России железо, пеньку, коровье масло, и берут в замен масло деревянное, [108] фрукты и вина, но последних стали брать гораздо менее с тех пор, как виноградные сады начали совершенствоваться в Крыму. В размен за полученные от г. Захарова сведения, я говорил ему о проекте соединения Рейна с Дунаем, занимающем ныне капиталистов в Европе. Но г. Захаров не предполагает большого переворота в турецкой торговле от исполнения сего предприятия.

Вообще малые купеческие суда на Черном море выгоднее больших, потому что большой капитал потребен для нагружения огромного числа товаров, а сбыт их в Турции бывает иногда очень медленный. Отправление корабельного леса из России для продажи в разных странах Европы было бы для нас очень выгодно, но говорят, что провоз его через Босфор был запрещен Султаном, с согласия нашего Правительства. Султан боится, чтобы Египетский Паша не воспользовался такой торговлей, и не получил таким образом новых средств к увеличению своего флота, уже и без того теперь слишком сильного. Но доски, привозимые из Адриатических портов в Египет, почитаются вообще лучше наших.

Султан кажется, очень расположен к свободе торговли, и должно полагать, что только [109] одним этим средством столь удивительно возрождается Турция после всех ее потерь и разорительных войн.

Монополия, существующая в Турции, вовсе не такова, как мы ее себе воображает, ибо привилегии на покупку какого-нибудь товара, например, шерсти, даются поместной (внутренней) цене, за которую жители уступают его один другому. Налоги собираются с имений старшинами в каждой деревни, после сбора жатв. Вообще, у всех турков есть земли; ни один народ не имеет пищи лучше их и нищих здесь совсем почти не видно. Налоги на ввоз и вывоз товаров не превышают 3% и потому, с тех пор, как Король Оттон возвысил их в своих владениях до 12%, многие из его подданных переезжают в Турцию, находя гораздо выгоднейшим состояние раии (турецкое имя христиан, подданных Султана), нежели свободного грека.

Заметим разительный пример столкновения крайностей в Соединенных Североамериканских Штатах и Турции, двух государствах, самом свободном, по общему мнению, и самом деспотическом. Ни там, ни здесь государственного долга не существует вовсе, когда [110] между тем он входит в финансовую систему всех других держав.

Бывший патриарх Константин принял меня очень ласково. Говорят, что он был отставлен от должности вследствие ложного доноса, о дозволенных будто бы им злоупотреблениях в собрании, или взносе харача, т. е. дани, платимой греческим духовенством Турецкому Правительству. Он написал какую-то книгу, но однако ж показался мне человеком не ученым, и не мог передать мне никаких сведений об Афонской горе, столь любопытном месте для путешественника, не смотря на то, что она находится в бывшей его патриархии. Он потчивал нас вареньем, табаком и кофе, которые дьякон подавал и выносил. Сам патриарх во все время сидел на диване, сложив под себя ноги.

Архиереи выбирают из среды своей патриарха, но представляют об нем Султану, который по своему произволу утверждает, или отвергает их избрание, и потому окончательное утверждение всегда зависит от Султана. Не обходится в таких случаях без интриг и подкупов между членами Дивана, а подобное, обстоятельство дает повод к опасению, что верховная духовная власть, снискиваемая столь унизительными средствами, [111] не всегда бывает достойно выполнена. Патриарх, будучи выбран, рукополагает в архиереи и епархи в разные места тех особ, которые поднесут ему более подарков. Это настоящий аукцион. Сверх того, он берет, по существующему издавна обыкновению, все ризы умершего или отставленного архиерея, и продает их новоопределяемому.

Архиереи пользуются доходами со своих епархий, но большая часть из них живут самыми постыдным образом в Константинополе, и определяют вместо себя викариев, которые вознаграждают грудь свой, как могут. Злоупотребление подобного церковного управления, довольно похожего на откуп, существующий во всех степенях турецкой гражданской власти слишком явно. Паши получают также свои области посредством интриг, и места их отданы им почти как в аренду, за что обязаны они платить известную дань Султану, а весь избыток могут класть в свой карман.

Другое обстоятельство, весьма сомнительное для всякого, желающего сохранить неизменными и чистыми источники православия в Греции, есть то, что все греческие церковные книги, коими здесь, руководствуются, напечатаны и Венеции. [112] Надобно бы каждый раз сличать их с рукописями, а кажется, что этого не делают, да при нынешнем порядке церковного правления никак нельзя быть уверенным и в том, чтобы рукописи не были изменяемы под влиянием римско-католической цензуры. Римско-католическая вера удивительно распространяется по всему Востоку. Пропаганда ее учредил в одном Константинополе семь монастырей; до Малой Азии наиболее рассыпаны монастыри лазаристов и доминиканов. Католические армяне повинуются своему патриарху, утвержденному Папой, и имеют в Константинополе около девяноста священников, не включая в то число иностранцев и перотов.

Кстати об распространении по Востоку католической веры, Пертюзье рассказывает в своей книжке (Promenades pittoresques a Constantinople), что римская церковь, желая привлечь к себе армян, дозволяет им приобщаться Святых Тайн от своих собственных священников, если они боятся сознаться перед своими земляками в перемене религии. Один весьма сведущий соотечественник мой, живущий много лет в Константинополе, представил мне весьма разительный пример иезуитизма католиков для достижения их неизменной цели: в 1828 и 29-м годах, [113] когда Порта вовсе не была расположена к римско-католической религии, хитрое католическое духовенство дозволяло православным греческим священникам крестить и хоронить римско-католических христиан, и пользоваться платой за исполнение сих требований, без которых нельзя было бы продолжать метрических книг, где все армяне до того времени записывались. Между тем католические священники давали втайне причастие, руководствовали воспитанием детей и сохраняли, как всегда, влияние на совесть и образ жизни. Всего прискорбнее было то, что они могли найти в числе греческих православных священников людей, согласившихся на подобную сделку.

Я возвратился довольно рано в Константинополь, намереваясь отправиться в Фанар, с визитом к епископу Илариону. От него получил я самые любопытные сведения об Афонской горе, которые еще более усилили мое желание посетить это замечательное место. [114]

Среда, 26 августа (14 по с. ст.). — Последние дни прошли для меня без замечательных происшествий. Я воспользовался свободным временем, и дописал записки мои обо всем виденном на прошедшей неделе. В это время не ходил я даже на оружейный рынок, потому что турки не охотно принимали нас после приключения с таинственною чашкою. В свободное время посещал я живописца Вольфенсбергера и рассматривал у него прелестные виды стран, осмотренных им и мною. Почитаю себя счастливым, что встретился с этим художником, ибо его искусству обязан я несколькими прекрасными видами Греции и Турции (Виды, написанные г-м Вольфенсбергером суть: храм Эрехтея, хореический храм Лизикрата и храм Юпитера Олимпийского в Афинах, Панеллениум в Эгине, Золотой Рог, с видом Константинополя, Пресные Азиатские воды, Готфредовы платаны и мечеть Эйюбская. Они выгравированы, и находятся в атласе, приложенного к сим Запискам.). [115]

Располагая предпринять путешествие на Афонскую гору я исследовать тамошние обители в отношении рукописей, которых, по словам Джеля, там должно быть очень много, я предложил гг. Петрашевскому и Френу сопутствовать мне. Мой неутомимый Ефимов, страстный любитель Восточной архитектуры, будет для меня также весьма полезен съемкой видов разных монастырей. Не надеясь на себя одного в разборе греческих рукописей, я нанял в помощники молодого грека, и беру еще грузина, для разбирания Иверских, или грузинских рукописей. Много не напечатанных и даже неизвестных памятников Иверской литературы должны, как уверяют меня, храниться в Иверском монастыре на горе Афонской. С большим трудом отыскал я себе грамотного грузина, здешнего мелочного торгаша, впрочем, не очень надеюсь на его знание; но он стараясь убедить меня в своих сведениях, подвергался моему экзамену, и доказывал мне, что всегда узнает грузинские буквы и не придает им произвольных звуков при чтении. Конечно, это утешительно, но не смею думать, чтобы при такой учености мы ушли с ним далеко. Он берется также смотреть за платьем и вещами нашими, и потому соединяет [116] в лице своем две важные должности. Разумеется, что мой верный Дмитрий не оставить меня в моем новом предприятии.

Мы расстанемся на долгое время с образованным обществом, с которым завтра буду иметь случай проститься в Буюкдере, куда намерен ехать. [117]

Четверг, 27 августа (15 по с. ст.). — На сих днях Пера была приведена в волнение прибытием английского парового фрегата, обращенного в яхту для свободного прохода чрез Босфор. Объясняя проход его, надобно сказать, что в силу существующих трактатов с Турцией, плавание вооруженных кораблей через пролив Дарданелльский и Босфор не дозволяется без особого разрешения, испрашиваемого каждый раз послом для ожидаемого военного судна. Во избежание всяких затруднений на сей раз, английский фрегат, как я сказал выше, был обращен в яхту, что сделано было весьма просто, а именно: закрытием всех пушек, так, что корабль совершенно потерял вид вооруженного судна. На этом фрегате, или яхте, прибыл г. Эллис, назначенный чрезвычайным послом в Персии, откуда он должен направить путь свой в Россию. [118]

Я застать большую часть моих знакомых в Буюкдере весьма занятых приготовлениями к театральному представлению, в котором, разумеется, должны были участвовать актеры большего света, за неимением настоящих. Я узнал о приготовлениях потому, что ко мне прислали за моей широкой, белой дорожной шляпой, полагая, что она может произвести большой эффект на сцене. Но вместо того, чтобы отдать шляпу, я подумал: не сделаю ли еще лучше, если поеду сам на праздник. Среди моих занятий и лишения всяких удовольствий, он мог походить на лакомый кусок для человека, питающегося сухим хлебом. Я нашел Брюллова уже завербованным, не в актеры, а в декораторы. Он написал прелестную декорацию, где игривость его гения выразилась в самых смешных сближениях. Счастлив человек, когда он может, подобно Брюллову, занимать и уединенную мастерскую и место в обществе! Беспрестанно погружаться в уединенное мысление недостаточно и даже вредно человеку. Надобно приспособлять свои мысли к нуждам и вкусам других, быть в одно и тоже время художником и публикой. Затворники обыкновенно впадают в систему, и бывают несносны в свете. Представление будет [119] не ранее субботы, а время для меня дорого, и я, возвратясь после обеда в Перу, пристал в Топхане среди глубокой темноты, причем был приветствован и сопровождаем до своей квартиры лаем многочисленной стаи голодных собак, которые сбегаются со всех сторон при виде фонарей. [120]

Суббота, 29 августа (17 по с. ст.). — Вчерашний день ничего не случилось достойного внимания. Сегодня обедал я у нашего посла в Буюкдере; разговор был не весьма жив, потому, что часть общества была занята разучиванием своих ролей для вечера. Наконец, вечер, ожидаемый иными с нетерпением, другими с трепетом, наступил, и мы отправились к австрийскому посланнику, барону Штюрмеру, где нашли уже большое общество, и в том числе английского дипломата, назначенного послом в Персию. Представление удалось, как нельзя лучше, и зрители и актеры были совершенно довольны одни другими (Тогда вовсе не знавши, что г. Эллис был искренний друг Вальтер-Скотта, я видел в нем только дипломата, и мне не входило в голову представиться ему. Долго после того, по возвращении моем из Турции, узнал я из жизнеописания Вальтер-Скотта, составленного зятем его Локкардом, что этот великий муж был в самых тесных дружественных сношениях с г-м Эллисом, в до сих пор не могу утешиться, что не возобновил при личном свидании с ним воспоминаний о человеке, которому, как говорит Гамлет, подобного никогда не увижу”.). [121]

Понедельник, 31 августа (19 по с. ст.). — Только что возвратился я в Перу из Буюкдере, оживленного веселостью, как сделался свидетелем ужасного события! Во время занятия моего в кабинете, вдруг прибежал ко мне один из жильцов в доме, и пригласил идти за ним и убедиться, что мы окружены здесь чумой. Он побежал потом по лестнице в комнаты г-на Ефимова; я следовал за ним. В самом деле, минута была ужасная, и доказательства, что мы действительно окружены чумою, были несомненны. В комнате г. Ефимова слышны были ужасные крики из соседнего дома, отделенного от нашего узким боковым двориком. Там женщина умирала от чумы. Ежеминутно кричала она, и вдруг среди стонов и воплей, вырывался у нее такой ужасный, пронзительный вой, что казалось, будто несчастную страшно терзают, или жгут на огне. Слышно было также, что в исступлении бросалась [122] она к дверям, но двери были заперты снаружи, и никто не приходил к ней на помощь. Муж и дети ее стояли на балконе; другие жильцы разбежались за мортусами, или людьми, которые увозят в больницу зараженных чумою. Можно ли порицать бесчеловечное, по-видимому, поведение мужа, который, не только совершенно удалил от больной детей своих, но и сам от нее удалился, между тем как он, может быть, ей одной обязан был великим на земле благополучием — счастьем семейным? В первую минуту нельзя было глядеть на него без негодования; но, может быть, в подобном случае (да удалить Провидение от всякого такое испытание!) и другие также оставили бы погибающую, и если не для себя, то для детей оградили себя от неизбежной погибели. Не умею описать волнения, которое чувствовал я, слыша беспрерывные крики несчастной. Находиться так близко к страждущему существу и не иметь возможности подать ему руку помощи, дышать между тем воздухом смертоносным, и глядеть на детей, которые скоро должны были осиротеть — это такое мучение, от которого сердце приходить в страшное уныние! Но человек семейный должен чувствовать такое положение несравненно сильнее одинокого. [123]

Вторник, 1 сентября (20 по с. ст.). — Благодаря услужливости моих соотечественников, причисленных к здешнему посольству, я не выеду из Константинополя, не познакомившись хорошо со всеми его достопамятностями. Сегодня удалось мне видеть место, заветное для большего числа путешественников, именно — Сераль, или главный Султанский дворец, куда ни в каком случае невозможно проникнуть без особенного на то фирмана. Руководимый г. Богдановым, вторым драгоманом при нашем посольстве, и сопровождаемый многими любопытными, желавшими воспользоваться сим редким случаем, я отправился через Золотой Рог, и на пути по Константинополю заглянул в престранную подземельную цистерну, которая тянется на большое пространство. Можно плыть по ней в лодке, с факелами, но мы не хотели потерять из вида главной нашей цели, Сераля, где чиновники Султанские уже [124] ожидали нас, с приказанием водить нас по всем дозволенным для входа гяуров местам, останавливая наше любопытство, если бы мы покусились проникнуть в места для нас неприступные. Большие ворота Сераля находятся в нескольких шагах от мечети Святой Софии. Между ними устроен фонтан, самый прекрасный из всех, виденных мною в Константинополе. Здешние фонтаны вообще не походят на те, которые мы видим в других местах, я особенно на те, которым удивляемся в Риме, Там вода бьет из подземельной трубы на большую высоту, а здесь она обыкновенно истекает из четырехугольного каменного строения, упрашенного широкой вызолоченной крышей. Рисунок г-на Вольфенсбергера, представляющий Азиатские Пресные воды, может дать некоторое понятие о таких фонтанах. Иногда, как в предместье Эйюб, вода не вытекает сама собою, а люди, стоя за золотой решеткой, подают ее прохожим в стакане, взимая за то мелкую монету.

Обращаюсь к Сералю. Вступив в ограду его, мы пошли сперва к находящейся внутри ее греческой церкви Святые Ирины, обращенной в хранилище редких и драгоценных вещей, или [125] нечто вроде оружейной палаты. Тут видели мы многие оружия и другие вещи, напоминающие крестоносцев, их кольчуги, щиты и полные вооружения. В отдельном месте, запираемом на замок, нам показали множество богатых сабель, принадлежавших славным султанам, знамен и городских ключей, пышно отделанных и хранимых в больших футлярах. Между прочими находился ключ Анапы, хотя замок к этому ключу не находится ныне во власти турецкой! Иностранцев вообще не пускают далее первого двора, но мы были так счастливы, что могли пройти чрез вторую дверь, на прекрасный двор, обсаженный огромными деревьями. С одной стороны его находятся Султанские кухни, а на другой киоск, где угощают и одевают послов, до представления их на аудиенцию к Султану. Украшения и позолота этого великолепного киоска не столько в турецком, сколько в старинном Версальском, или Царскосельском вкусе, половины XVIII-го века, и потому не стоять особенного описания. Мы прошли весь второй двор и думали, что тем кончится наше обозрение, но нам дозволили ступить еще несколько шагов за предел третьих ворот. Таким образом, ознакомились мы с третьим двором, чрезвычайно [126] красивым, и с находящимся на нем киоском, где Султан принимал прежде послов. Мы заметили, что задняя стена, отделяющая второй двор от третьего, подобно киоску, украшена плитами из драгоценного мрамора и пестрыми изразцами. Полагаю, что этот двор должно почесть самым драгоценным образцом истинно турецкого вкуса. Нам запретили идти далее, но мы могли видеть, на самом краю третьего двора, четвертую дверь, через которую вход, на четвертый двор, предоставлен только одному Султану. Тут начинаются гарем и царство черных евнухов. Белые евнухи окружили нас толпою, там, где мы остановились. Наморщенные лица, похожие на печеные яблоки, и тонкий детский голос делают их отвратительными. Даже в молодых летах кажутся они стариками, с большим, отвислым брюхом, хотя пискливый голос сохраняется в них при всех признаках старости. Несчастный пустоцвет человеческого рода, на который нельзя смотреть без содрогания! Пажи провели нас за деньги (потому что здесь все покупается) по Серальскому саду, но кроме прекрасного вида, представляющегося с одной стороны его на Босфор, а с другой на Мармарное море, он не заслуживает внимания. [127]

Посреди сада находится колонна, в Коринфском вкусе, но она не отличается красотою. Фирман давал нам право посетить мечеть Святой Софии, и мы вторично очутились в этом изящном храме, который может стоять наряду с Пантеоном и Римской церковью Святого Петра. Но характер его совершенно другой, и мне кажется, что он более приближается к характеру ветхого завета, и долженствовал бы быть посвящен имени Бога Саваофа. Должно, однако ж, признаться, что, не смотря на все искусство в соединении мелочных подробностей для увеличения действия целого, они отделаны не в самом чистом виде, и пестрота разных мраморов могла бы обратить на себя заслуженную критику. Действия землетрясений, бывших здесь в разные времена, произвели весьма странное действие: ни одна колонна не упала, но многие склонились на бок и совершенно вышли из отвесного положения. Г-н Ефимов, имея надежду возвратиться еще в третий и четвертый раз в эту достопамятную мечеть, хотел воспользоваться нашим посещением, и снять, по крайней мере, главные размеры здания. Все мои товарищи разделили между собой храм, стараясь измерять и списать разные части его. Сам я вторично взошел на [128] самую высшую галерею, устроенную под куполом, и спустил с нее отвес, до второго яруса, к стоявшему там г. Богданову. К несчастью, в то самое время, когда он схватил отвес, нечаянно опрокинул я лампаду с маслом, на него и на турков, которые стояли ниже и молились. С самого начала глядевшие очень недовольным оком на все наши действия, мусульмане взволновались, начали кричать, чтобы нас выгнали, но с Султанским фирманом, и в сопровождении чиновника в полковничьем чине, мы неустрашимо продолжали наши труды, и, в самом деле, они стоили всякого усилия, ибо настоящая пропорция Софийской мечети доныне никогда еще не была измерена.

Мы возвратились в Перу, весьма довольные нашим подвигом и всем виденным нами, И заключили наш день шумным обедом в трактире Италия (В прибавлениях прилагаю я описание Софийского собора, сделанное г. Ефимовым. Находящиеся при нем план, фасад и разрез храма, в котором наш художник был раз пять, конечно, будут неоценимым подарком для всех занимающихся зодчеством, и особенно для русских, потому, что здесь увидят они образец Византийского стиля, в котором выстроена большая часть наших церквей.). [129]

Пятница, 4 сентября (23 по с. ст.). — Я отложил отъезд свой на Афонскую гору для того, чтобы дать г. Ефимову время докончить, или, по крайней мере, продолжить огромный труд измерения Софийской церкви. Ему удалось быть во внутренности ее несколько раз, и вчера пробыл он в мечети не менее пяти часов, хорошо воспользовавшись временем для собрания драгоценнейших поверок и очерков. Между тем настали такие сильные дожди и ветры, предвестники приближающегося равноденствия, что я был даже рад прожить это время на твердой земле, хотя карточный дом наш весь трясся на своем основании от бури. Мы сбираемся в путь завтра, а сегодня ходили смотреть вертящихся дервишей, в небольшом, но весьма красивом текие, близь малого Поля Мертвых. Мы застали их, стоящих в кругу, а за решетчатой оградой находились [130] зрител. Старший, или начальник дервишей, сидел против самого входа, обратясь к нему спиною, а к нам лицом. Он отличался от других зеленым своим плащом, и зеленой повязкой, вокруг общего всем дервишам, высокого войлочного колпака. Зеленый цвет у турков считается священным, и его носят только родившиеся во дни посвященные пророку, или принадлежащие к его роду. С хоров над нашими головами раздались звуки плохой флейты, барабана, и нескольких голосов, поющих гимны, но без всякой гармонии. Начальник дервишей очень важно начал ходить кругом в такт по текие, а все другие дервиши, одетые в разноцветные плащи, следовали за ним. После нескольких кругов, он опять сел, а другие, сняв с себя верхнее платье, стали кружиться. Четверо составляли внутренний круг, а остальные внешний. Они кружились не на одном месте, но по всему текие, правильно и мерно, как будто приводимые в движение действием машины; платья их, раздуваясь, образовывали что-то похожее на колокола. Наполняя таким образом своей движущейся драпировкой и простертыми руками все пространство строения, они ни раза однако ж не сталкивались, хотя колпаки их, [131] упадшие на глаза, не дозволял им видеть ничего вокруг себя. Но в том-то и состоит, вероятно, затверженное ими искусство. Некоторые до окончания верченья своего опустили головы на плеча, как будто умирающие, но я не знаю произошло ли то от усталости, или от исступления, в какое они приходят; окончив свое странное движение, все дервиши пошли целовать руку своего начальника, и потом целовали взаимно друг у друга, не исключая даже 12-ти летнего мальчика, который находился в числе их. Самого любопытного в такой странной церемонии мне не удалось видеть. Иногда, в пылу фанатического исступления, они берут у своего начальника раскаленное железо, бьют им себя, грызут его, и потом падают в обморок, измученные страданиями. Дервиши, называемые Руфаи, собственно отличаются такими знаками фанатизма. В стране просвещенной, где человеку ежедневно представляется цель для его деятельности, где он может осуществить мысли свои подвигами добродетели, словом: там, где он может быть деятелен и полезен, не встретите сумасбродств, подобных описанным мною, там они не могут существовать, но весьма понятно существование их в Турции, где народ всю жизнь курит [132] табак и жует опиум; здесь, как признак жизни, являются судорожные припадки фанатизма. Оснований ему не нужно искать в Коране оно таится в законе уравнения (compensation), существующего во всем нравственном и физическом мире. Но крайность, сначала произведенная фанатизмом, перешла просто в обман. Ныне эти Руфаи обеспечивают себя от вреда разными, им только известными средствами, и нисколько не страдают от своего нелепого умерщвления плоти. Мусульмане почитают дервишей людьми святыми; их можно бы назвать, в некотором отношении, мусульманскими монахами, а в другом юродивыми, но часто одно шарлатанство скрывается под наружностью того и другого. Дервиши и текии их представляют род общежительного заведения; им дозволяется, однако ж, жениться, с тем, чтобы они сходились с женами только вне своего текие. Мне сказывали в Константинополе, что между турками нет звания людей более распутных. К текие принадлежит небольшая библиотека, которую я осматривал сегодня. Она состоит из священных рукописных книг. Переписка их составляет одно из занятий дервишей, потому что у мусульман существует предрассудок, бывший [133] в первых столетиях христианства; они думают, что подвергать священные книги давлению типографских прессов, значить унижать их.

Сегодняшнюю прогулку свою кончил я обозрением трактиров в Галате, устроенных с большим вкусом, но опозоренных самым гнусным развратом. Здесь оканчивается мое пребывание в Константинополе; завтра отправляюсь на Афонскую гору, и оставляю город, где все краски чувственного наслаждения, или ярко пестреют одна возле другой, или сгустились тенями друг подле друга в разврате. Оставляю столицу Султанскую, намереваясь исследовать уединенную пустыню, полуостров, где отшельники, со времен Константина Великого, занимаются укрощением своих страстей и приготовлением себя к вечности. Людей должно там потерять из вида, но зато человек должен развиваться там во всем своем нравственном достоинстве. [134]

Понедельник, 7 сентября (26 по с. ст.). — Все товарищи мои собрались в дом Джозепино после обеда, я мы отправились на пароход Мария Доротея, тот самый, на котором я приплыл в Константинополь. Теперь, на пути в Смирну, он должен был высадить нас в Дарданелльском проливе. Наше плавание началось бедственным приключением: желая обогнать английский пароход, наш капитан, не смотря, что тот пароход шел в направлении противном нашему, и не заметив, что лодка таможенного смотрителя была привязана возле нашего правого колеса, велел пустить машину своего парохода со всей силой. В одну минуту лодка наполнилась водою, и два матроса, в ней сидевшие, были выброшены. Один из них уцепился за изломанную лодку и спасся, а другой исчез под водою. Я готов был бросить за ним самого капитана, который не [135] смотря на мои увещания, не хотел остановить парохода. Его окружала толпа акционеров, желавших доказать преимущество своего судна над английским, и сам он, вероятно, боялся неприятностей и задержки, если его застанут близь места, где случилось несчастие. Таким образом, мы продолжали путь наш, между тем, как несчастный боролся с волнами и смертью. Только обогнав англичанина близь Терапии возвратились мы на настоящую дорогу, и быстро пролетели мимо того места, где морские волны поглотили злополучного матроса. [136]

АФОНСКАЯ ГОРА. Вторник, 8 сентября (27 по ст. ст.). — Прекрасная, тихая ночь и скверный ветер благоприятствовали нашему плаванию по Мармарному морю. На следующий день после нашего отъезда из Константинополя, мы уже находились в Дарданелльском проливе, и останавливались, то против одного, то против другого местечка, для высадки пассажиров, или принятия новых. В полдень прибыли мы к азиатскому замку Дарданелл и вышли на берег. Имея письмо к русскому консулу Тимони, я пошел отыскивать его жилище. Местечко должно быть очень значительно, как для торговли, так равно и в политическом отношении, и потому находятся здесь консулы всех наций. — Их жилища отличаются от прочих выставленными на них флагами. В последний пожар дом нашего консула сгорел, но теперь отстраивается новый на самом берегу моря. Мы [137] остаповились здесь настолько времени, сколько нужно было для закупки провизии и найма лодки. В городе свирепствует чума; жители его не очень гостеприимны, а нам время дорого; по таким трем причинам, я был очень рад, когда небольшая, открытая лодка с семью матросами, частью греками, частью турками была готова, и мы вверились на ней волнам, не имея другой провизии, кроме жареного козла, разных копченых вещей, которые могли бы служить в случае голода и нескольких бутылок портера, которые до сих пор служат к возобновлению чудесным образом наших умственных и телесных сил. Если бы пираты заблагорассудили напасть на нас мы были бы самой легкой для них добычей, но мы совершили наше плавание благополучно и чрезвычайно скоро. — Попутный ветер дул все время, и пролетев ночью мимо островов Имброса, а утром между Лемносом и Самотраки, мы пристали сегодня к берегу Святой Горы, употребив только двадцать три часа на плавание из Дарданелл.

Гора, круто подымающаяся с моря, вся покрыта зеленью. Длинная ограда монастыря Лавры, напоминая немного живописные итальянские монастыри, представляется взору плавателя еще за [138] несколько времени до его прибытия к берегу. Лодка наша вошла в небольшую, укрепленную пристань, окруженную с моря скалами, между коими выстроен домик с зубчатыми станами для караульных. Встретив на берегу монаха, понимающего по-русски, я послал его вперед с моим фирманом известить о моем прибытии и попросить позволения посетить монастырь.

Через четверть часа прислали нам самый гостеприимный ответ и двух мулов для перевоза наших вещей с лодки в монастырь.

Несколько старших монахов ждали нас на возвышенности у ворот монастыря, и провели внутрь ограды. Мы прошли через трое ворот, и вступили на двор, прекрасный своими строениями и зеленью. Посреди его две церкви, и при них два тысячелетних кипариса, посаженных основателем монастыря. Два турецких фонтана и сады с цветами и фруктами занимают остальное место. Стороны двора заняты коридорами; под сводами и над ними кельи монахов, а между ними находится множество деревянных пристроек, полуразрушенных лестниц и черепичных крыш разной высоты. Все это покрыто мохом или вьющимися по стенам виноградными лозами. [139]

Зала, устроенная для трапезы, и за нею башня, служащая укреплением и тюрьмою, закрывают двор со стороны горы. Такая пестрота делается еще живописнее от массы горы, которая возвышается круто сзади, образуя таким образом задний фонд картины. Нас повели в Архот-Дарлык, прекрасную комнату, устроенную в турецком вкусе и предназначенную единственно для приема гостей. Низкие диваны, расположенные по трем сторонам комнаты, служат днем для сиденья, а ночью бывают постелями. Из окон со стороны моря открывается вид на покрытый масличными и другими деревьями берег, и на острова Архипелага. Потолок комнаты украшен изображениями Богородицы и ангелов, но греки дали нам заметить, что глаза у них были выколоты вовремя нападения турок несколько лет тому на Афонскую гору. Монахи приготовили нам постный, но весьма хороший обед; старшие из них окружили нас и изъявляли удовольствие, что видят нас у себя в гостях.

Призыв к молитве совершается здесь обыкновенно не посредством колокола, но ударением по доске палкой, с которой монах обходит весь двор. Нам объяснили сей обычай, когда пришла пора идти к вечерни. Соборная церковь, [140] где совершалась служба, построена, как снаружи, так и внутри, в византийском вкусе; форма ее очень красива и легка, особенно рисунком купола. Вся внутренность расписана предметами из Священного Писания, или истории Афонской горы. Люстра, висящая посреди церкви, напоминает лампады в Софийском соборе, и образует круг; но в Святой Софии лампады привязаны к ниткам, а здесь большое медное кольцо, украшенное двуглавыми орлами и разными другими украшениями, и равное объемом своим величине купола, служит для поддержания люстр, или, как греки называют их, хоросов. Такие хоросы составляют, по-видимому, принадлежность Византийской архитектуры, и несравненно приличнее наших люстр. По обеим сторонам церкви сделаны, по обычаю греческому, деревянные места (stalles), где можно стоять, опираясь на локти. Меня отвели в место возле старшего монаха, и служба началась и продолжалась почти в совершенной тишине. Возле меня можно было видеть две или три головы в роде патриархальных, опускающиеся на грудь; далее ряд черных клобуков и ряс терялся в тени церкви; одна лампада над царскими вратами озаряла все собрание сомнительным лучом. [141]

По окончании службы, архимандрит и старшие монахи провели меня: обратно в Архон-Дарлык, и рассказали мне о своих обрядах и строгости жизни, которую ведут. Пища их самая простая во всякое время года, а в постные дни довольствуются они только одним хлебом с водою. Некоторые носят под платьем вериги и всячески умерщвляют свою плоть. Женщинам возбранено житье, не только вне монастыря, но и на всей Святой Горе, и таким образом продолжает исполняться чудо уже много столетий тому назад, поразившее наместников Римских Императоров на Востоке, писавших своему государю, что у христиан существуют по целым столетиям общества, между тем, как в них никто не водится, и она дополняются только посредством раскаяния прочих частей света! Не только женщин, даже животных женского пола нет никаких на Афонской. горе. Монахам дозволяется держать баранов, для добывания шерсти, петухов для пищи приезжих, котов, для истребления мышей, но ни коров, ни овец, ни куриц, ни кошек здесь не увидите, и монахи должны получать молоко и яйца с имений своих на островах и в других местах. [142]

Всех монахов, живущих на Афонской горе, не сделано еще исчисления, но по достоверным сведениям, должно быть их более пяти тысяч человек, следовательно, более нежели сколько находится монашествующих во всей Российской империи. Монастырь Лавры был учрежден Императором Никифором Фокою, и в нем живет не более ста монахов, но подчиненных или приписных к нему около трех сот, и они живут на разных частях горы, в принадлежащих к монастырю домах и хуторах. В сем числе большую часть составляют греки; болгаров, молдаван и валахов не более тридцати человек. Разговор мой с монахами прекратился, когда все приготовления к нашему ночлегу были кончены, и они пожелали мне доброй ночи, удивив меня простотой и учтивостью своего обращения.

Приятно, особенно при таком путешествии, какое совершаю теперь я, расположиться спать под сенью монастырской, не потому только, что мы здесь получаем покров, особенно драгоценный после ночи, проведенной на открытом море, но и по самому святому характеру места. Может быть, в числе обитателей его есть и заблудившиеся люди; может быть, есть и такие, которые из [143] временных выгод пришли в здешнюю обитель, не пожертвовав ничем свету, который они покинули из празднолюбия, или стараясь укрыться от рук правосудия. Но это не изменяет характера обители, которая была сооружена с намерением благочестивым и должна исполнять по ныне это намерение жизнью большей части ее обитателей. Такое чувство само по себе возбуждает в сердцах наших благоговение к монастырю, но они еще привлекательнее по красоте мест, которые окружают почти все убежища иноков. Мне случалось слыхать замечание, что большая часть столиц европейских расположена на самых невыгодных местах. Напротив того, можно заметить, что почти все монастыри находятся на самых прекрасных местоположениях, какие только можно выбрать в каждом крае. Живописная природа не может занимать людей, которые находятся в беспрестанном сообщении друг с другом и заняты делами, забавами, или заботами; напротив того, живописная природа сохраняет все права свои над человеком, когда он посвящает себя уединению, или усовершенствованию самого себя. [144]

Среда, 9 сентября (28 по с. ст.). — Только что встали мы сегодня по утру, как старшины монастыря пришли в нам с приветствием, и предложили нам приложиться к мощам, хранящимся в монастыре; я пошел с старшинами в соборную церковь и ждал против царских дверей, пока они раскладывали на длинной скамье драгоценные раки и сосуды, где хранятся мощи. В числе их особенно замечательны: довольно большой кусок Животворящего Креста, часть локтя Иоанна Златоуста, часть главы святого апостола Андрея Первозванного и глава святого Василия Великого. Потом показали мне богатейшее Евангелие на русском языке, подаренное монастырю Государыней Екатериной ІІ-й, и Греческое Евангелие, подаренное Петром I-м. Осмотрев редкую и богатейшую утварь, которая сама по себе заслуживала бы подробное описание, я попросил монахов провести [145] меня в их библиотеку, и получив ответ, что у них нет библиотеки, не переставал настаивать на своем, потому, что заметил, сегодня по утру и вчера, что многие разбитые окна в кельях заделаны были пергаментами. “Если у вас нет библиотеки”, сказал я, “то проводите меня, по крайней мере, в то место, откуда берете вы пергамента, которым заклеиваете разбитые окна”. Невозможно было сделать никакого возражения на такую скромную просьбу, и монахи провели меня в комнату, род кладовой, где увидел я, если не ошибаюсь, более тысячи книг, расположенных на полках, но в весьма плохом порядке. Библиотекарь, которого прочие называли endoki mwtato, т. е. ученейший, почтеннейший, показал мне рукописный каталог, но ни он, ни я не могли отыскать книг по оному, а некоторые из найденных на лицо книг в каталоге не находились. Привести книгохранилище в некоторый порядок надобно б было немало времени. Пробыв в нем целое утро, пока головная боль не принудила меня бросить бесплодного труда, я увидел много печатных классических авторов, особенно на греческом языке; в том числе: Аристотелевы творения с комментариями схоластиков; сочинения церковных отцов и [146] Византийских историков, в огромном Византийском формате. Мне попадались посреди хаоса рукописные Евангелия, послания и деяния Апостолов, и даже классические авторы. Часть книг составляют рукописи на пергаменте и на бумаге, но они ужасно попортились от червей и сырости. В иных по нескольку листов склеились вместе и никак нельзя разделить их. В разных путешествиях читал я, что иного рукописей было перевезено со Святой Горы в Венецию, Париж, Вену и другие места, и что целые корабли бывали нагружаемы ими. Состояние Лаврской библиотеки заставляет верить таким известиям, потому, что она кажется вся составлена из остатков, но и в остатках, по моему мнению, должно быть еще много драгоценного. Открытие здесь редкостей составило бы предмет, достойный трудолюбия европейских путешественников. Восток, можно сказать, и ныне служит целью походов, в роде крестовых. Жители Запада толпами отправляются сюда, правда, не с оружием, как некогда, а с твердым намерением обогащать себя сокровищами, которые представляет Восток в отношении торговли и наук. Но желательно, чтобы дух изыскания сделался несколько благороднее того, который проник в [147] пределы Святой Горы; я заметил в нескольких рукописях, что миниатюрные украшения выдраны из них, вероятно, бывшими здесь путешественниками. Такой истинно варварский поступок доставляет его виновнику вещь, без исторической важности, между тем, как прекрасные рукописи тем изувечиваются. Выйдя из библиотеки, где монахи не столько помогали мне, сколько мешали нестерпимым хвастовством о драгоценности богословских сочинений, которые за несколько часов перед тем хотели от меня скрыть, я пошел взглянуть на их трапезу, или место, где они собираются обедать. Это темная, обширная зала, с мраморными столами. Монахи садятся за стол по старшинству; им не дозволяется говорить за обедом, потому что один из них читает им какую-нибудь книгу священного писания.

Четырехугольная башня на конце двора имеет гораздо более важности, нежели сколько я полагал при первом взгляде. Посредством наружной лестницы взошел я в нее, и увидел в ней совершенно темное место, имеющее несколько сажень глубины. С ужасом узнал я, что монахи повергают сюда преступников из среды себя, и самых закоснелых оставляют там [148] дней по десяти, без хлеба и воды, уверившись впрочем предварительно, что они в состоянии выдержать столь продолжительный голод. Мне сказывали, что еще никогда не случалось вытаскивать оттуда преступника мертвым. Его спускают вниз на веревке, но так как он, по окончании наказания, не имеет более силы прицепиться к ней, когда его хотят освободить, то спускается к нему монах с фонарем, привязать его и вытащить на открытый воздух.

Текст воспроизведен по изданию: Путевые записки, веденные во время пребывания на Ионических островах, в Греции, Малой Азии и Турции в 1835 году. Том 2. СПб. 1839