ПАРФЕНОН.

Примечание 1. Следующее описание Парфенона, равно как приложенные к нему в атласе рисунки, были составлены по моей просьбе Баварским архитектором Метцгером, хотя, по ошибке гравера, вместо его имени поставлено имя Карла Брюллова. Система построения, столько усовершенствованная у греков, изложена здесь с подробностями, которые не были до сих пор известны публике, в в описании Парфенона, сделанном гг. Стюартом и Реветтом, сведения, ныне представляемые публике, вовсе не находятся.

Примечание 2. Для измерения принят здесь французский метр. Есть части в чертежах, которые выражены в больших в малых мерах, как того требовала ясность изложения; но во всяком случае, тут же означены десятичные дроби, которые показывают величину в принятом масштабе.

По этому численное выражение: 0,01 П. М. значит, что 10 миллиметров представляют величину метра в чертеже. Ибо 10/1000 = 1/100 = 0,01, означают 10 миллиметров или один сантиметр.

Равным образом 0,10 = 100/1000 = 1/100 означают 10 сантиметров, соответствующих одному метру в чертеже. 0,50 = 1/2 значит 50 сантиметров на один метр и пр. и пр. [233]

Этот храм построен архитекторами Иктином и Калликратом, под главным надзором Фидия, в правление Перикла, около 83 Олимпиады, 448 лет до P. X.

Плутарх говорил некогда о зданиях, построенных во время Перикла: “в них обитает, кажется, дух жизни, сообщающий им нерушимую твердость и неувядаемую красоту”. Конечно, время только слегка коснулось Парфенона, но зато чего не сделали с ним люди? Взаимная ненависть религиозных партий, опустошительные войны и хищничество образованных грабителей ускорили его падение.

В 1687 году, во время осады венециан под предводительством графа Кенигсмарка и [234] Проведитора Морозини, бомба, упавши в средину города, произвела взрыв турецкого порохового магазина, и ужасное потрясение обрушило часть храма.

Шотландец, лорд Эльгин, в 1801 и 1802 годах продолжал ненавистную сцену разрушения, и, если бы достало у него средств, он перетащил бы, кажется, целый храм в Лондон. Он увез большую часть скульптур и рельефов, способных переменить место.

Велер и Спон видели этот храм еще в 1676 году. В нем отправлялось тогда богослужение по обрядам Греческой Церкви. Легкие следы этого остались доныне в стенной живописи опистодома. Теперь доказано, что эти ученые вовсе не были свободны от заблуждений, которые частью принял от них и пересказал Стюарт.

При точнейшем рассмотрении можно заметить, что храм потерпел много изменений в разные времена своего существования. Это доказывают, между прочим, ступеньки грубой работы, вставленные промеж главных уступов храма, и ведущие к пространству между каждой парою колонн, равно как желобки, иссеченные вдоль столбов, по угловым колоннам [235] и по верху второй из длинных стен, для стока воды.

Что ныне остается еще от Парфенона, и что в этом остатке принадлежит временам Перикла, это означено на рисунках. Меры означены на западном фасаде, уцелевшем более других частей храма.

Фигуры на фронтоне, рельефы и метопы весьма недостаточны. Остатком карниза над внутренним рядом колонн портика обязаны мы заступничеству Франции, содействием которой Порта остановила разрушение Парфенона; это же воспрепятствовало лорду Эльгину в дальнейшем его хищничестве. Фигуры и рельефы рассеяны по всей Европе; но копии с них, по предложению маркиза де-Ноатель, сняты 1674-1678 года голландским живописцем Яковом Каррей, и теперь хранятся в Парижской королевской библиотеке.

Стюарт и художники, работавшие для Эльгина, издали сочинения об этом предмете. К. О. Мюллер, в прибавлении к немецкому переводу Стюарта, обстоятельно обработал эту материю. [236]

ПЛАН ОСНОВАНИЯ

Лист I. Колонны и окружные стены, означенные черной краской, стоят и теперь на своих местах. Недостающие представлены в очерках. Пробелы показывают части основания, которые можно видеть. На плане я точно представил самые плиты камня, для яснейшего понятия строительного искусства.

А В — есть восточный фасад портика. Из колонн передней части храма осталась только угловая на право и часть анты.

С D — целла; е е суть линии, обозначающие четырехугольное пространство, лежащее несколько глубже внутри.

Велер и Спон в 1676 году видели вокруг этого места галерею, которая поддерживалась двумя, один на другом, рядами колонн. Мы не знаем наверно, к какому времени должно отнести построение этой галереи, — к времени ли Перикла, или к векам христианства. Витрувий описывает Парфенон, как гипетрос, т. е. открытый воздуху; но прерывающаяся кровля храма могла и без двойного ряда колонн быть утверждена.

Дверь, ведшая из опистодома в целлу, вовсе не была такого огромного размера, в каком представляет ее Стюарт; она имела только 2 [237] метра и 27 сантиметров, как это видно под лит. q; следовательно не мешала галерее.

G H есть опистодом или казнохранилище, сколько в том гг. археологи согласны (Стюарт Ч. I, стр. 271). И тут не могу я следовать предположению других. Велер и Спон нашли 6 колонн, которые означил Стюарт в своем плане; другие принимают по 4-ре на каждую сторону, всего на все 8. Напротив я допускаю только по две в ряд, всего 4, как это видно на рисунке, с точным означением меры. Неровность плит не должна вводить в заблуждение; это место было ниже на 38 миллиметров, и было некогда на уровне с порогом, что можно заключить из положения остальных частей помоста. Положением означенных колонн опистодом разделяется на 3 части. Это совершенно согласно с теорией строительного искусства. Стюарт наудачу означает места колонн, вдоль окружных стен; неосновательность этого мнения бросается в глаза.

Колонны портика имели между собою ряд перил, примыкавших к антам, см. р р р. Устройство помоста определяет основу этих [238]перил, что также можно видеть из углублений, сделанных на колоннах, в 560 миллиметров шириною. M М — есть возвышенность, идущая двумя уступали до самых стен храма.

По четырем углам, внешние колонны поставлены к соседним на 60 сантиметров ближе, и сделаны на 63 миллиметра толще прочих. То же разумеется и о колоннах портика. Этого требовала прочность постройки.

Лист II. Абрис портика. Спайки объясняют его сложение снаружи. Фигуры на фронтоне в метопы, будучи известны по другим сочинениям, здесь опущены.

Листе III. Фиг. I. Портик в разрезе, в ширину. С одной стороны видны колонны портика, с другой они опущены, и вы находите стену опистодома с антой А. На карнизе, поверх колонн, были рельефы с изображением торжественного панатенейского шествия. Далее концы перекладин в портике и постике (лист X), [239] образовавшие кассетное поле. Линия с b означает уклонение дверной амбразуры (chambrenle) от перпендикуляра; оно составляло 40 миллиметров, что можно видеть из следа линии в направлении к спайке камней.

Фиг. II. Измерение подстройки D Е F G храма сделано со стороны западного фронтона, по дороге от города вверх к храму. Эта часть построена в роде так называемой рустичной архитектуры, и, кажется, была на виду. К этому мнению приводит рассмотрение уровня Е G у подножия Эрехтейского храма, которого анта у восточного портика, до второго уступа Парфенона, по направлению к западу, отстояла на 63.70 П. М.

Лист IV. Фиг. I. Разрез в длину, чрез портик и постик до опистодома. Между колоннами постика до анты с d помосте имел, при точке с, на 69 миллиметров углубления; в d на 75 возвышения, а в опистодом опять на 38 миллиметров понижения. В целле есть другое углубление, о котором мы уже говорили. Может быть, что на виду лежащие углубления были настланы [240] дорогим веществом, я потому восстановлен общий уровень. Означенные здесь перекладины встретятся, в большем размере, на листе IX, где подробно будут объяснены.

Фиг. II. Вид портика в разрезе, в длину. Тут представлена угловая колонна постика с антою l и частью внешней длинной стены целлы.

Лист V. Фиг. I. А. Переклад и капитель колонн портика. В план колонны в разрезе, с основания до верхушки, вместе с уступами.

Величина этой колонны одинакова с величиною всех других, составляющих портик. Величина подножия угловых колонн равняется 1, 915 П. М. Суживание колонн происходило постепенно, что видно и в храме Тезея. При совершенном безветрии, измеряя посредством абсцисс и ординат, установленных на весьма малом расстоянии, чем делалась невозможною всякая погрешность, я определил точнейшим образом склонение линии, по которой происходило суживание, хотя я знал прежде по словам Стюарта об этой наклонности; но теперь, при точнейшем измерении, могу сам утвердить эту [241] ретину. — Храм Тезея есть одно из превосходнейших произведений Греко-Дорической архитектуры; из него можно видеть, что до-Периклово время имеет много сходства с до-Рафаэлевским, относительно чистоты и нежности выражения форм зодчества.

Фиг. II. Вид карниза и венца в разрезе, сделанном чрез метопу.

Фиг. III. Вид венца снизу, и часть углового украшения (а — угловые тригдифы, b — мера одного из триглифов, находящихся на фризе).

Фиг. IV. а кадинора угловых колонн, у подножия, b и с калиноры колонн портика у подножия и верхушки. Вместо калинор, будто бы суживающихся в линии при встрече одной с другой, как писано в других творениях, я нашел калиноры с тупыми концами в 3, 2,5 и 2 миллиметра, как это представлено в пунктах а, b, с. Эти полоски могли быть отличены краскою или позолотою. Я возвращусь впоследствии в статье о живописи к этому предмету.

Фиг. V. а вид капель на архитраве. Возле этой фигуры представлена связка капель с архитравом, на 34 миллиметра; остальное все было выделано резцом. [242]

Фиг. VI. ? ? ? кривые линии триглифов, ? вид спереди. Верхняя часть оканчивается короткой четвертью круга, ? кривая линия, описывающая угол триглифа, как снаружи видно, см. ? фиг. II и III. ? означает кривую линию, описывающую углубление в средине триглифов, что видно на фиг. Ш.

Фиг. VII. Капли у карниза и у венца. Капли отклонялись, как замечено при точке е, на 1,5 миллиметра от перпендикуляра и склонялись к плите. Эта разительная тонкость отделки гораздо очевиднее в Тезейском храме, нежели в Парфеноне, по причине небольшого размера первого.

Фиг. VIII. ? повторяет в большом размере ? фиг. П.

Лист VI. Фиг. I. Вид переклада в разрезе, и колонны постика с уступами.

Фиг. II. Вид переклада с капителью ант постика.

Фиг. III. Капитель ант и найденная тут живопись; об этом обстоятельнее после. [243]

Фиг. IV. Венец фриза, фиг. I а; он представлен в большем размере, см. лист VIII.

Фиг. V. Измерение кривой линии, образующей калиноры, от подножия до верхушки колонн постика.

Фиг. VI. План каплей на архитраве. Фиг. VII. Живопись на перекладе. Об этом ниже.

Лист VII. Фиг. I. Капители колонн портика. Измерение по абсциссам основывалось на перпендикуляре, опущенном с абахуса, а по ординатам, на линии соединения абахуса с эхину-сом. Абсциссы 307 и 320 доставали до a b, глубины калинор по средине.

Фиг. II. Кольца эхинуса. Настоящая величина; с с окончание калинор.

Фиг. III. Капитель колонн постика. Измерение тангенсом a b. Чертеж объяснит остальное.

Фиг. IV. Кольца той же капители, в большем размере; с конец калинор. [244]

Лист VIII.

ПОДРОБНОСТИ.

Фиг. I. Венечный камень на фасаде. Он имеет форму цепи из яиц превосходной работы. Тут яйца были разрисованы; форму их можно точным образом представить по оставшимся обломкам этого украшения.

Фиг. II. Венец фриза внутри портика. Здесь дан абрис расписанных украшений; их цвета означены на листе VI, фиг. VII.

Фиг. III. Капитель анты, с яйцами и бусами, тут изваянными.

Фиг. IV. Кривая линия, описывающая венечный камень восходящей плиты на верхушке фронтона.

Фиг. V. Венечный камень в венце.

Фиг. VI. Профиль завенчения фриза, под перекладом в постике. Если стать сравнивать с этой плитою сходственные формы II, III, IV, V, VI, то нельзя не приметить величайшего разнообразия, хотя каждая из них проникнута общим характером. Никакой математический закон не может дать столько разнообразия; один гений художника мог их родить и размножить. Для ясного и точного познания и сравнения [245] подобных частей, носящих отпечаток самого очищенного вкуса, должно представлять их, как он есть. Поэтому, у меня он представлены в большом размере и ясно доказывают свое достоинство.

Лист IX. Фиг. I. Толща верхушки фронтона состоит из двух частей, из горизонтального слоя k k, в 6 рядов камня — это задняя часть, и вертикального l l, образующего лицевую сторону, по широте фронтона, в 10 камней и 2 угловых оконечности. Вертикальное и горизонтальное камнесложение было соединено и составляло толщу верхушки фронтона. Первое имело целью прочность сложения; последнее — крепость слоев, и на нем-то основывалось построение кровли. Главная причина, почему эти два способа встречаются здесь независимо, состоит в следующем: центр тяжести задней стены k k падает решительно на средину архитрава и колонны. Если бы продолжили этот способ камнесложения до лицевой стороны, то центр тяжести, по пунктированной линии z z, упал бы односторонне на средний камень архитрава, вывернул бы его и уронил. Если прибавить к тому тяжесть фигур, находившихся на фронтоне, то [246] выйдет решительно основательным способ по которому древние архитекторы приняли для задней стены особенный центр тяжести. Как они сильно были убеждены в этом, доказывает также пустота f, которая сделана ими в стене l, где камин сложены вертикально, для большего облегчения. При ближайшем рассмотрении, делается также ясным, почему не продолжили они горизонтального камнесложения задней стены в передней части фронтона. Всегда таки оставался здесь излишек тяжести, который уравновешивался и исчезал только противодействием портика и уединенного чрез то рычага, каменного переклада в кассетного поля.

р р р, верхушка фронтона, была втиснута внутрь, и служила для принятия дождевой воды, собиравшейся на плоскостях фронтона. Вода отводилась далее по сторонам находившимися львиными головами, как это видно на фиг. V А В D р р р. — Эти львиные головы находились на всех 4-х углах.

И это принадлежало к украшениям, вынужденным природою. Выбор для этой цели львиных голов по преимуществу, объясняется тем, что храм посвящен был божеству сильному и мудрому. [247]

Я не застал на прежнем месте верхнего камня фронтонной верхушки фиг. I, а нашел другой, ему подобный, несколько ниже. Если верить апалогии, встречающейся в других храмах, то главная перекладина, долженствовавшая поддерживать бронзовые балки кровли, должна была находиться в пространстве х. Но как я не нашел этого камня на месте, то нельзя определить, каким образом он содействовал к утверждению украшений фронтона. Я возвращусь после к этому предмету.

Фиг. III. План. Два триглифа а а заключают в своем промежутке метопу h. ? ? показывают, как плита метопы внесена была промеж триглифов ? ?.

На этих плитах метопы представлены в горельефах. Не штрихованные пространства f f f означают пустые места между передней и задней стенами. Не облегчение было причиной этих пустот, и не экономия насчет материалов; припомните анекдот Фидия с афинянами, по случаю материала для изваяния Минервы во весь рост. Да если бы хотели сберечь материал, то для камней G, что позади метоп, употребили бы не Пентелический мрамор, а другой материал, так как их нельзя было видеть, если только не [248] пугало архитекторов различие в материалах. Нельзя ли открыть основательнейшей причины этому явлению? — Если верить преданиям, переходящим в Греции от отца к сыну, по которым опасность от землетрясения, столь частого в этом краю, уменьшается упругим камнесложением, то должно признаться, что подобное предположение может легко объяснить способ построения фриза в Парфеноне. Только в построении фриза можно было воспользоваться этой тайной зодчества; остальные части защищались тем, что, в случае землетрясения, они получали равномерный и единообразный толчок, от чего опасность уменьшалась, если не вовсе исчезала.

На рисунке видно, что почти каждый камень имеет свой особенный центр тяжести, сообщавший ему силу постоянно удерживать свое место. Возможность сотрясения, без потеря места, была, сверх того, сообщена камням взаимным сцеплением с разных сторон крючьями. Главные крючья впила простор для движения, в случае нужды, потому что они впускались на глубину 4,5 сантиметров, как фиг. X показывает. От выпадания защищались камни натиском венца. По этому закону независимости [249] плиты легко помещаемы были между триглифами, и снаружи имели вид одной непрерывной линии. Это-то есть метопы, означенные буквою h. Как облегчено было украшение этих мест скульптурою тем, что художнику можно было оканчивать каждую метопу в своей мастерской, и только по окончании всей работы приносить к храму и впускать их в пустые места, оставленные между триглифами ? ?? Но в храме Тезея построение метоп боковых, хотя они и не имели никаких рельефов, совершенно то же. Там они были, по моему мнению, раскрашены.

Не смотря на пустое пространство, фиг. I и II, камни е и g опирались на центральном камне архитрава b, и потому верхняя тяжесть падала на средину колонн,

Фиг. I, II, III. Все q означают тоже, именно завершение фриза, подведенного под переклад r. Начиная с фиг. I (фронтон в разрезе) до фиг. IV (переклад на колоннах постика в разрезе), лежали перекладины r, на коих утверждено кассетное поле; см. X лист. Все эти части, по недостатку места, представлены на рисунке в слишком близком расстоянии. Камень е в фризе постика, фиг. IV, потому, [250] кажется, не поставлен на среднем камне b' архитрава, чтобы лучше разложить на колоннах тяжесть кассетных полей, которые на 15 сантиметров уже над постиком, чем другой стороны; к чему могла вести также основа кровли, теперь несуществующая.

Архитрав. Сложение архитрава из трех каменных перекладин основывалось на потребности возможно прочного утверждения. И в его двух боковых камнях есть пустоты, не имевшие другого назначения, кроме уменьшения точек соприкосновения с средним камнем и возможно большого соединения в спайках трех перекладин.

Фиг. III. Сложение камней по углам. Сущность построения та же, что и объясненная выше. Особенность углового камнесложения означена в фиг. V А В С, и на листе X, фиг. I, w.

Фиг. V. Буква А — план сложения углов. D разрез их с боку, В — вид спереди, вдоль длинной стены (лист V, фиг. I). С вид венечного камня M и оснований стропил, или балкоприемников n, как я буду называть их.

z-z показывают, на фиг. А и D, углубления для украшений по углам.

M суть венечные камня; m' выделан на [251] восходящей плите фронтона, в точке, где она начинает подниматься; толща этой плиты составлена по общему способу построения (в разрезе фиг. II. m'). n n суть приемники восходящих на верхушке фронтона каменных перекладин; они поддерживали массу перекладин во всю ширину фронтона. Что это в самом деле приемники для балок, в том можно убедиться, рассматривая их сзади, фиг. V. А и С в точках n n, и с боку, фиг. II. n. Что сами балки должны были иметь значительную массивность, это доказывает в фиг. I. пустое пространство х, позади верхней плиты фронтонной верхушки. Вид фронтона с боку, в фигуре I, на листе V, доказывает, что можно восстановить прежнюю ширину фронтонной верхушки. Лист Х, фиг. I. объясняет это в связи на плане. Остальные стропила кровли входили, может быть, глубоко в месте, означенном на фиг. V. лист IX, о q, и разрез на этой листе поддерживает также это предположение.

Фиг. II. Вид архитрава и завершения фриза с боку.

Фиг. VII. Завершение над западной дверью Дверь имеет 7,110 П. М.

Фиг. VIII. Завершение вставленных плит [252] с частью переклада, что в портике (см. Х, фиг. I).

Фиг. IX. А. Вид сверху на барабане колонн; а было чисто выполировано; b выдолблено, как показывают В С. В с был, вероятно, деревянный кол, на который ставили оба барабана колонны и ворочали до тех пор, пока линия соединения не делалась незаметной. По моему мнению, колонны были канелюрованы после того, как поставлены.

Лист X. Фиг. I. План переклада и кассетного поля, у западного фронтона, портика и постика.

р р балки — сверху; р' р' — снизу.

r и q кассетное поле, как полагать должно по найденным обломкам. Чтобы дать понятие о завершении при помощи кассетных полей, я следую аналогии храма Тезея. Вследствие того по лучим:

r' и q' завершение посредством крышек (подвижных), как q' q' фиг. III доказывает: крышки лежали на плитах, поддерживаемых перекладинами. В каждой из подобных плит, в храме Тезея, было сделано четыре квадратных [253] отверстий для кассетных крышек. При q', ли нией ab, cd сделал я два разреза, и таким образом представил кассетное поле в трех частях. Может быть, что прежде было пять плит, из коих каждая имела три отверстия для кассетного поля.

х плиты для завершения кассетного поля у каждых двух балок.

q' и r' вид кассетного поля, закрытого сверху.

q" и r'' полный вид снизу.

Фиг. II. а b делает вид яснее. — Крышки кассет (коробок) в храме Тезея были снизу выкрашены в виде звезд.

Фиг. I. Кажется, что кассетные поля произведены были в крыле постика только посредством крепких плит, положенных сверху, что показывает форма длинной перекладины, H М и углубления е k в оных; ибо h f есть вся его ширина.

s s s суть колонны портика и постика; s' s' три перекладины архитрава, лежащие на колоннах и достигающие до середины колонны.

t-t вид сверху на фриз с триглифами и метопами; w сложение угла wg — tu линии соприкосновения между описанными выше перекладинами фронтона, при их восхождении; g [254] покрышечные плиты фронтона, как они кажутся сверху.

v v отвесная стена, образующая лицевую сторону фронтона, по обеим сторонам спай венца.

K L M стены, отделяющие опистодом от постика.

Фиг. II. v v вертикальные спаи передовой стены.

Фиг. III. Две перекладины п. Между ними кассетная система, только что разобранная нами.

Теперь остается сказать несколько слов о живописи. Существование ее в храме Парфенона и происхождение из лучших времен греческого искусства готов я доказывать: ибо только формы украшений и краски определяют периоды искусства, что бы ни говорили против или в пользу этого положения (1) Broensted Dr. Путешествия и изыскания. Греция. Chandler Dr.; Cokrell on the Aegina Marbles Journal of Science on the arts. Vol. VI.; Hiltorf architecture antique de la Sicile.; Kugler frz. Polychromie der Alten.; Quatremere de Quincy.). [255]

Конечно, живопись была дыханием, сообщившим жизнь всему этому творению. Собственно, одно XV столетие представляет нам архитектуру без красок и цветов; но причиной тому была долгая ночь, отделявшая время искусств древних от периода их возрождения. Когда начали изучать древности, то случайное, видимое отсутствие на них красок, заставило новейших идти в архитектуре путем, который не согласен был с преданиями о древних произведениях зодчества. — Впрочем и они никогда не оставляли вовсе покрывать красками свои произведения. Италия, Франция, Испания и Германия доказывают нашу истину. Византийцы, саксонцы, норманны, сарацины, готфы, мавры (Cap. Maler Maurzsche Polychromie. Raoul Rochette.; Semper G. bemalte Architectur, Plastik der Alten.; Stuart и Revett приложения.; Annali del Instituto di corrispondenza archeologica Vol. II p. 263.; Ныне открытые надписи на строениях, изданные Dr. Ross.), венецианцы и флорентинцы свидетельствуют о древней полихромии. Южные американцы доказывают также пристрастие к внешнему [256] украшению зданий своими памятниками; на внешних сторонах древних жреческих домов найдете вы мозаику. Правда, эта мозаика состоит из серого песчаника; но не случилось ли здесь того же, что с остатками древних греческих храмов? Их раскрашенные гиероглифы дают также пищу изыскательности. — На хижинах Тирольских до сих пор встречается полихромия.

Должно признаться, что в первые времена возрождения искусств, могли более открыть касательно цветов на древних памятниках, чем ныне, если бы с большей точностью принялись тогда за разыскания. Сохранение красок зависит от мест, где памятники находятся, и воздуха, которому они подвержены. Поэтому совсем не должно удивляться, если видим храмы, лишенные красок в местах неблагоприятных; по прошествии нескольких лет не найдете вы тут никаких следов живописи. Так объясняется то, что говорили о карнизе храма у мыса Суниума, где слова: “Bellona Auetriaca” написанные экипажем одного суда, легко можно было прочесть в 1827 года; они были написаны большими буквами и притом корабельной [257] смолою или черной масляной краской; между тем как через год едва можно было отличить легкий абрис слов. Есть также доказательства, что краски хорошо сохранялись в темном месте, а на свете и воздухе совершенно бледнели, исчезали. Так, например, один сфинкс, только что вырытый из развалин Помпеи, имел крылья, раскрашенные зеленой, голубой и темной красками; а по прошествии нескольких лет краски эти сделались вовсе неприметными.

Краски суть потребность для жителей юга, которые любят все пестрое, раскрашенное. Нельзя поверить, чтобы грек довольствовался холодной, бездушной белизною своих зданий. Мы видим один скелет древних произведений зодчества. — Конечно, и в теперешнем виде, они поражают наши взоры своим величием, выражением силы и соразмерности и прелестью отделки в частях. Но если бы к этому присоединились очарования других искусств; если бы герои зодчества совершили что-нибудь вместе с исполинами ваяния и живописи, тогда бы только произошло блистательное, совершенное единство. Кто останется бесчувственным при виде площади Св. Марка в Венеции! [258]

Наши понятия об искусстве от привычки сделались неверными и притупляют даже чувство изящного. Парадоксы философов изгнали благодетельное влияние цветов и потребность в красках. Это противоречит древним образцам, хотя на них же ссылаются ныне отвергающие краски. Истинное искусство оттого сделалось бы независимым. Конечно, должно удивляться постоянству, с которым притупляют истинное чувство, замечая своенравный вкус в архитектурных произведениях нашего времени.

В помощь к живописи, греки призывали позолоту и украшения из металлов. Мы знаем о существовании позолоты линий между спайками. Надписи свидетельствуют о металлических украшениях, где их теперь нет вовсе. Кассетные поля в Эрехтейском храме были украшены розеттами из металла. Пальметты в волютах, как это видно из просверленных отверстий, были также из металла. Треножник над цветком в Лизикратовом памятнике, находившийся тазом в цветке, а ногами утвержденный на кровле, был также из металла. Щиты на архитравах Греко-Дорических храмов были из металла. Следы гвоздей, видимых на архитраве Парфенопа убеждают, что тут [259] были повешены трофеи или что-нибудь подобное. Сами фигуры были украшены металлом, что видно из пробуравленных дырочек. На одной фигуре, стоявшей во фризе по восточной стороне, на самой голове было какое-то металлическое украшение, что доказывают пробуравленные дырочки вокруг этого места, и пр. и пр. Таким образом, богатство и красота храма были еще возвышены.

После этих соображений, я предложу все, что найдено касательно цветов в украшениях, сколько это теперь можно доказать. Были раскрашены следующее предметы:

Яйца в венечном камне фронтона; листья, один на другой наброшенные над завенчанием висячих плит; меандры над капителями триглифов и метоп; также меандры в завенчании архитрава; щиты на архитраве; украшения на эхинусе неизвестной формы могли быть расписаны в виде яиц, — предположение, поддерживаемое скульптурными украшениями в Самосе, и над верхней частью кариатид в Пандрозиуме, в Афинском акрополисе. Нередко, раскрашенные формы украшений объясняют значение и взаимное отношение разных частей, что опять подтверждается ионическим памятником [260] в Афинах, в акрополисе. Там также можно встретить скульптурные украшения, продолженные в красках. Равным образом и Дорические храмы этим смешением сходны между собою. В храме Тезея украшения анты, в виде яиц, были также разрисованы; в большем и новейшем Парфеноне, они были уже означены плоскостной скульптурой. То же имело место в бусах над триглифами и метопами. В Парфеноне были они совершенно изваяны; в Тезеевом храме расписаны. Если верить аналогии, встречающейся в Пандрозиуме, то на плите над яичником фронтона бусы были разрисованы.

Голубая, красная, зеленая были главными красками; они встречаются также в отливах. Золото употребляемо было в том месте, где действие его могло заменить всякую краску. Таким образом, в яицах фронтонного завенчания золото хорошо отражалось от голубого неба. Равномерно позолота хорошо шла к нежному переливу в белое по углам абахуса, в яицах, вдоль колонн, при встрече двух калинор. Подобным образом щиты покрыты были позолотою; а может быть, они сделаны были из [261] бронзы; в таком случае требовалось еще более окрашенного грунта. Я упоминаю о красках только в местах, где мог открыть их. Но вероятно, что они находились и в других местах. Остаток позолоты в Дорических храмах Афин заставляет предполагать, что все было там окрашено. Отсюда не были изъяты сами колонны, напротив, колонны храма Юпитерова, памятника Лизикратова и в Эрехтее, были без позолоты. Корка, видимая на украшениях в том и другом, имеет цвет то темно-голубой, то белый, то серый, то голубой. Остаток корки окрашения в калинорах Парфенона дал повод Фогелю в Мюнхене к разложению, после чего нашли тут железо, глину, известковую землю и часть гипса, — смесь, которой нельзя предполагать в мраморе, который был также подвергнут химическому разложение. Шауберт, в Афинах, доказывает, что он нашел на стенах целлы желтую охру, в кусочках. Эти факты подтверждают существование красок; но каковы они были, этого нельзя сказать утвердительно; мы не хотим ставить предположений на место истин. Заметим только, что белый цвет, в слиянии с другими, делает переходы [262] необыкновенно нежными, и потому иногда употребляется как краска, а иногда как переход.

Если стены целлы были окрашены, в чем я не хочу сомневаться, так как они служили некоторого рода грунтом для колонн, то сии последние, будучи украшены позолотою, должны были производить приятное действие, и это очень согласно с законами перелива цветов.

Лист VI. Фиг. VII. Живопись на перекладинах постика. Украшения балок взяты с видов храма Тезея.

Фиг. III. Окрашенная анта, сколько это можно было открыть из аналогии с тем, что представляет храм Тезея; подобные цвета могли быть и в Парфеноне.

ЭДУАРД МЕТЦГЕР. [263]

Примечание. На всех листах находятся масштабы, относящиеся к Парижским метрам так, как изображаемые предметы относятся к существенным. Если хотят узнать величину части предмета, то измеряют его циркулем и прикладывают эту длину к масштабу, и тогда получится величина в Парижских метрах. Численные меры на оригинальных рисунках были бы излишни, если принять мерность сих последних. Числа должны были остаться, потому что чрез них можно вернее обозреть отношения частей друг к другу. Знаки, напр. 0,005 П. М. нужны для узнания, в каком отношении находятся числа к предметам. — Если бы лист VIII в оригинале имел настоящую величину, то в тексте нужно бы только заметить, что в оттисках принята половина настоящей величины. На листе I принят масштаб произвольно в 30 метров, но его можно было принять и длиннее, и короче. [264]

Не один дух древности наполняет Афины; гений новейших времен воздвиг себе здесь алтарь, и я не знаю другого, о ком вспоминаем так часто, как о нем, когда находишься в этом городе. Это тот мрачный, но увлекательный поэт, который не исключил из сердца, как Платон, все, что мешает жить приятно для того, чтоб оставить одно чистое наслаждение и найти “самую высокую гармонию”; но употреблял гармонию, чтоб растрогать сердца описанием всех без исключения страстей человеческих. Он возбудил до такой степени ваше участие своим восторгом и прелестными гречанками, изображенным в его поэмах, что мы беспрестанно о нем вспоминаем, когда находимся посреди народа, которому он посвятил [266] последнюю часть своей жизни. — Эти сложные воспоминания о древности и о новейших временах Греции соединяются в первом впечатлении, которое производят Афины. Но как объяснить все несовершенства и недостатки нынешнего города? Не одна его бедность нас поражает: надобно также привыкнуть не только к совершенному отсутствию женщин, которых здесь нигде не видно, но и к перевесу иностранцев всех наций над уроженцами в собственной их столице. Идя по улицам, я вижу в порядочном платье только некоторых итальянских лавочников, Баварских солдат, чиновников и некоторых из членов здешнего дипломатического корпуса. Только около кофейных домов можно видеть по вечерам некоторых греков в богатом отечественном платье, которые, не имея, по видимому, никакого дела, сидят и курят свои трубки, разговаривая вероятно о том времени, когда их сабли не ржавели в ножнах и бурная жизнь была полезна для отечества. Но кроме ограниченного числа сих поликаров, столь некогда драгоценных своему отечеству, а теперь совершенно заброшенных, может быть даже вредных, по давнишним привычкам к безначалию и войне, мы видим в греческом одеянии [267] только несколько ремесленников, работников и нищих. Мне случалось раз пройти мимо харчевни и видеть, как оттуда выскочил баварский полупьяный солдат и потихоньку пробирался к своим товарищам. Несколько греков бросилось за ним в погоню, требуя, с громкими криками и сверкающими глазами, чтоб он заплатить харчевнику долг свой. Это событие, само по себе довольно незначительное, не изображает ли теперешнего положения Греции? Не доказывает ли оно, как много она терпит обид в высших, равно как в самых низших сословиях? Стан баварских солдат, получающих плату за счет греческого народа, расположен около самого города; цель этого воинства — защищать короля от злонамеренных греков. Вместо деревянных стен Фемистокла, в гавани Пирея находятся две эскадры, одна французская, другая австрийская. Высшие и низшие чиновники почти все иностранцы. Здесь завели Kriegsministerium и Finanzministerium, которые посылают баварских солдат против майнотов и деньги в Баварию. Не было, может быть, средств распорядиться иначе, но по крайней мере можно было все это сделать половчее, и тем избегнуть толков, которые [268] повсюду слышны на счет существующих здесь злоупотреблений (С того времени, как эти строки были написаны, Баварское войско было переведено из Греции назад в свое отечество, и дела этого королевства производятся ныне под управлением министров, назначаемых не регентством, а самим королем Оттоном.).

Общество, разумея под этим словом гостиные, в которых высшие классы собираются, носит еще приметный характер ничтожества жителей и перевеса иностранцев. Армия дипломатов прибавляет к ним свои легионы, которые, как бы разделены ни были между собою, еще заглушают язык и нравы греков. По краткому знакомству со здешним обществом, я убедился, что, несмотря на многие любопытные предметы в этом городе, столь богатом для учения, в нем должно быть очень тяжело жить, особенно для тех, которые не любит интриги и дорожат добрым именем.

Я имел честь в прошедшую среду представляться канцлеру королевства Греческого, графу Арманспергу и всей его семье. Три прелестные дочери, из коих одна помолвлена за потомка славной фамилии Кантакузенов, украшают его дом. Два дня после этого я получил [269] приглашение явиться во дворец, и был представлен нашим посланником его величеству королю Оттону. — Весьма кроткое и приятное выражение отличает лицо этого молодого монарха. Стан его высок и строен. На нем был голубой греческий мундир, и он принял нас в тронной своей зале. Его положение возбуждает всеобщее участие. Нежно любимый матерью и всем своим семейством, он вдруг должен был их оставить, переселиться в землю чуждую и посвятить свои силы и жизнь благу народа, еще непривыкшего оценят дары просвещения и гражданского порядка. — Но высокая его цель служит сама собой ему утешением, и, несмотря на неудовольствия жителей против его министров и солдат, он сам служит предметом всенародной любви, и должно надеяться, что все пожертвования, им сделанные, и не вознаграждаемые блеском трона, будут со временем увенчаны успехом. Разговор наш, продолжавшийся около четверти часа, шел о стране, мною пройденной, особенно о берегах Альфея, и о карантине. Эта последняя статья весьма важна для Греции, по ее положению между землями, часто опустошаемыми чумою, и теми, в которых учреждены карантины. Вопрос состоит в [270] том: менее ли торговля потерпит от существования полного карантина со стороны Италии и свободного пропуска из Турции, или разделения этого карантина на два, наблюдением половинного карантина для судов, приходящих из турецких владений? Этот последний карантин теперь учрежден, но весьма слабо наблюдается по причине трудности охранять пространные берега и пристаем, в коих весьма легко морякам выгружать свои товары. Опытность нашего посланника, изучившего в подробности нужды и положение Греции, дает ему большой вес при здешнем дворе, и король в особенности дорожить его советами.

Образ жизни нашей в течение истекшей недели странно разнится от времени, проведенного нами с тех пор, как мы путешествуем. Гостеприимный дом нашего посланника открыть для всех русских, и это есть благодеяние не для одних путешественников, но и для живущих здесь постоянно; без этого приюта они должны бы таскаться беспрестанно по трактирам для своего обеда, и по гостиным иностранных посланников для развлечения. Большой дом, в котором живет наш посланник, имеет прекрасный вид на храм Юпитера Олимпийского, о [271] котором я еще не говорил, на, пойти, иссохшую достопамятную речку Илиссус и на горы Химетские. После обеда общество собирается на балконе, имея перед собой эту классическую картину; курят трубки в разговаривают, наслаждаясь первыми прохладными минутами вечера. К сожалению, минуты эти весьма часто бывают отравляемы неприятными впечатлениями. Не знаю почему баварцы выбрали окрестности храма Юпитера для своего кладбища. Редко проходят день, в который какой-нибудь новый гость не приходил бы при звуках барабана увеличивать собою и без того уже многочисленное общество покойников. Причину такой смертности должно полагать, во-первых, в лихорадочном климате, особенно злокачественном и вредном в местах болотистых и на дороге из Афин в Пирей; на которой большая часть баварских солдат теперь работает, а, во-вторых, в невоздержности чужеземцев, которые едят все фрукты, попадающиеся им, а между тем не отстают от своего пива. Мы проводим вечера в прогулках к загородному дому, который посланник строит для пользы, и увеселения афинской публики, или слушаем военную музыку, которая два раза в неделю играет на открытом воздухе. Таким [272] образом мы, признаться, несколько ослабели для трудов и, боясь жары, остаемся почти целые утра у себя дома.

Известные в Греческой революции адмирал Миаулис скончался. Бренные остатки его перевезли на этой неделе с большим торжеством из Афин в окрестности Пирея; там похоронят их в земле, ему принадлежащей, на морском берегу, недалеко от могилы Фемистокла. Длинная программа о ходе всей церемонии и об участии, которое разные военные и гражданские чины должны были принять в ней, была публикована в здешних газетах. Мне показалось, что весь напечатанный церемониал слишком отзывается западными нравами, и что простота, составляющая, наравне с отважностью, одну из главных черт жизни греческого воина, потеряна из вида при пышных похоронах. — Какая надобность внушать преждевременно грекам столь бесполезную и ложную роскошь? Она придет сама собою, после вольтеровских кресел, раздушенных мужчин и лицемерных изъявлений горести; а пока сих последних улучшений нет, пусть сыновья предают прах своих родителей земле по древнему своему обычаю. Впрочем, я церемонии не видал: она должна была [273] совершиться в 5 часов утра, чтоб избежать жара, а я, надеясь на медленность баварцев, пришел на место в половину шестого и опоздал.

Здесь и в Наполи-ди-Романия издаются две газеты на греческом и на французском языках; но не думайте почерпнуть из них сведения о положении дел в Греции: вы найдете в них только одну поленику и смесь теории, друг другу противоречащих и совсем несвойственных пользам народа, еще непривыкшего ни к какому порядку. — Такие газеты можно бы издавать, не выходя из Парижа или Лондона.

Не стоит говорить о лицах, с которыми я познакомился; они не принадлежать стране мною посещенной и подобные им встречаются во всех городах. Стоит однако упомянуть об одном роде людей, которые в других землях не встречаются, по крайней мере по здешнему образчику. Это консулы разных держав. Их происхождение по большой части греческое; но, находя выгоду в продаже своего отечественного усердия какому-нибудь из иностранных посланников, они промышляют тем, что заводят в разных портах, где они находятся, интриги и стараются проведать те, которыми заняты их противники. Они, по большой части, почитают [274] себя большими политиками и, чтоб внушить другим это мнение и выказать свое усердие, распространяют самые ложные сведения о затеях, имя прекращенных, и услугах, ими оказанных. Беда тому, кто хочет составить себе мнение о народе по их словам. [275]

Среда, 1 июля (13 по с. ст.). — Переход от трудной дороги к покойной теперешней жизни не обошелся для нас без худых последствий. Брюллов получил от неосторожного купанья в море, в котором сидел часа полтора во время полуденного жара, сильный солнечный удар. — Болезнь началась боль в спине и лихорадкой, и увеличилась невозможностью спать в нашей прозрачной квартире. Над его комнатой живет, к несчастью, греческое семейство, и если бы даже оно было не столь шумливо, то живущему вблизи его все-таки нельзя было бы ничего делать без его ведома, благодаря широким скважинам в потолке, разделяющем два этажа. Несколько ночей тому назад они, вероятно от бессонницы, стали около двух часов ночи колоть сахар над самой головой больного, который воображал, что бьют фальшивую [276] монету на втором этаже. По рекомендации посланника, я просил лейб-медика короля, доктора Видмера, навещать нашего больного. Он уже два раза пустил ему кровь очень обильно, но лихорадка все его не оставляет, и больной часто бывает в бреду. Очевидная опасность его положения еще увеличивается тем, что эпидемическая лихорадка свирепствует в городе, и что день, то похоронный поезд какого-нибудь баварца проходит под нашими окнами. Но я благодарю Бога, что эта болезнь не открылась посреди пустыней Мореи, когда мы день и ночь проводили под открытым небом. — Что бы тогда нам делать? Теперь, по крайней мере, мы имеем помощь искусства, и я могу проводить большую часть дня у постели Брюллова, который показывает редкое терпение и твердость. Это неприятное событие остановило все предприятия, которые я имел в виду во время моего пребывания в Афинах. Но еще другое обстоятельство меня расстроило и беспокоит на счет успехов нашего путешествия: доктор Крамер принужден по разным причинам оставить меня и возвратиться в Италию. Потеря эта для меня очень чувствительна, потому что я лишаюсь в нем равно трудолюбивого и ученого [277] сотрудника. Я ему обязан всеми надписями, которые мы до сих пор нашли, в разными топографическискими замечаниями, что видно в разных отделениях моего журнала, где я привожу его свидетельство.

В понедельник был вечер у нашего посланника, и я имел случай видеть большую часть дипломатической афинской публики. Одна черта, отличающая это общество от блистательных собраний, которые мы видим во всей Европе и, по моему мнению, приятно его отличающая, та, что кавалерам подают длинные трубки и они, сидя на балконе, могут беседовать и вместе с тем глядеть на звезды, горящие над Химетом. Запах дыма не входит вовсе в гостиную и не беспокоит дам. — Музыкант, приехавший из Молдавии и играющий на флейте довольно плохо, и чревовещатель забавляли гостей, занимавшихся то разговором, то картами.

Я посвятил одно утро на посещение фонаря Демосфенова развалин Олимпиума (храма Юпитера Олимпийского) и всей занимательной страны, которая его окружает. Этот храм, без сомнения, самый огромный размером своим во всех Афинах, по описанию древних, один из великолепнейших в мире, обратил на [278] себя гораздо менее прочих внимание путешественников. Не оттого ли, может быть, что он принадлежит больше к римскому, чем к греческому вкусу, что в Риме много видно остатков в его роде и что цель приезжающих в Грецию изучать памятники, которые носят на себе отпечаток чистого греческого вкуса? Но те, которые в своих замечаниях следуют своему собственному вкусу более, чем какой-нибудь предположенной себе системе, непременно остановятся на несколько времени у подошвы величественных колонн, остающихся от прежнего здания. Они стоят вне теперешнего города на берегу речки Илиссус и, по неимению никакого другого строения в их соседстве, весь город и южный скат акрополиса видны с сего пункта. Это едва ли не лучший вид Афин. Что же касается собственно до развалин, они не только очень занимательны, как памятник времени, когда царственный Рим простер свое влияние на Грецию, но как прекрасное художественное произведение. Это уже не низкий размер Дорических зданий, и не скромность в главных линиях и во всех украшениях, но высота в целом и пышность в частях. Из всех орденов архитектуры, это был самый свойственный [279] характеру римлян; но это не мешает, однако же, почитать его греческим и способным в такой же степени, как Ионический и Дорический к утонченностью вкуса. Хорагический монумент Дизикрата, более известный под названием Демосфенова фонаря, есть тому доказательство. Этот небольшой памятник может служить в Коринфском ордене образцом совершенства, точно также, как Эрехтей в Ионическом. Храм Юпитера далеко отстоит от монумента Лизикратова красотой своей отделки, как ясно видно по сравнению деталей, и этот упадок приписать должно большому изменению вкуса от времен Церикла до Адриана (Определение правил вкуса в архитектуре мудренее, чем во всех прочих искусствах. Шинкель, на вопрос мой: в чем состоит очевидное превосходство в стиле Хорагического монумента над Олимпиумом, сказал между прочим, что изгибы и волуты Аканфкого листа относятся гораздо ближе в первом, чем в последнем к архитектонической форме (schma) украшений. Это замечание, обличающее в Шинкеле мастера своего дела, будет всем понятно по сравнению деталей того и другого строения, описанных в книге Стюарта (Antiquities of Athens).). Со всем тем Олимпиум невольно поражает нас, и мне особенно понравился потому, что напомнил Campo Vaccino. Весьма любопытно было бы для и архитектора сравнить развалины древнего Рима с [280] развалинами этих и соседних с ним триумфальных ворот, сооруженных римским императором на земле греческой и с помощью работников греческих.

Находясь уже у берегов Илисса, речки, прославленной в истории и прекрасно описанной в Платоновом Федре, я продолжал путь свой по берегу, но искал понапрасну свежего места, столько очаровавшего Сократа. Деревьев не видать нигде, трава вовсе незелена и сгорела на окостеневшей почве; сама речка едва приметна, но она, вероятно, не много уменьшилась, потому что Федр предлагал Сократу ходить по ее течению для освежения своих ног. На противном или левом берегу речки приметны остатки Стадиума; еще далее были Лицей и сады, куда собирались ученики Аристотеля. В этих, некогда прохладных местах, афинское юношество соединяло умственные свои занятия и размышления о высоком нравственном благе с телесными движениями гимнастики. При усовершенствовании души, тело также развертывалось в способности гибкости и силе, которые даны ему от природы. Здесь, наконец, возрождались эти высокие идеалы о человеке, исполнение коих мы видим в прелестных творениях Фидия. [281]

Суббота 4 июля (16 по с. ст.). — Желая отправить в Россию точные образцы архитектурных украшений, которые так трудно передать в описаниях и даже рисунках, я придумал снять слитки с разбросанных обломков Эрехтея и Парфенона. Но так как этого нельзя сделать без ведома правительства, то я ходил сегодня к антиквару, г. Россу, для исходатайствования позволения и получил его с условием, чтоб формы, заказанные мною для слепков, остались в пользу правительства. На возвратном пути от г. Росса, который живет на покатости Акрополиса, я услышал громкую духовую музыку, и, следуя звукам, пришел вплоть к восьмиугольной Башне Ветров, которую баварцы обратили в школу трубачей. Пол дюжина солдат, желая насладиться прохладой, входила во внутренность этого строения и подымала такой шум в святилище [282] бурь и ветров, что не было никакой возможности там оставаться. Эта башня, возвышающаяся в соседстве Агоры, служила прежде не только указателем ветров, но часами и календарем. Вода, проведенная в нее из под грота Пана, на горе, приводила в движение внутренний механизм. Украшения состоят из скульптурных изображений восьми главных ветров на восьми сторонах башни. Две колонны при входе принадлежат к Коринфскому ордену.

Я посетил еще обращенный в кладовую для мраморных обломков храм Фезея; это один из лучших памятников греческой архитектуры и сохранился удивительно хорошо. Кровля, хотя частью возобновлена, показывает, однако же, древнюю систему каменных перекладин, столь прочных и вместе с тем столь красивых для вида (снегом сим подробно наложена выше, в описании Парфенона). Меры и подробности этого храма описаны довольно пространно в Лике. Он был начат до времен Перикла, и многие находят, что стиль его архитектуры еще чище Парфенона. Он гораздо менее сего последнего, но в том же ордене м вкусе. Находясь теперь посреди [283] большого пространства, не занятого постройками и на самом краю города, он кажется с некоторого расстояния чрезвычайно мал и не производит никакого действия. Заметив уже выше, что греческие храмы не имели никогда назначения поражать своей наружностью, я должен еще припомнить, что все окружавшие их дома были столь скромны, и улицы так узки и низки, что в сравнении с ними храмы казались не только прелестными, но даже величественными. Ни у какого дома не было окон на улицу, но только дверь, ведущая во внутренность и иногда открытое место для лавки. Следовательно, стены домов не отличались ничем особенным; колонны и фронтоны были запрещены частным лицам, которым предоставлялось право украшать внутренность своих домов совершенно по своему произволу. Все же торжественные наружные украшения оставались принадлежностью только одних храмов (доказательством сему служит речь Демосфена, в которой он негодует на надменную пышность украшений, присваиваемых в его время частными домами и принадлежащих по справедливости только одним храмам).

Здания частных лиц были слишком скромны, чтобы удовлетворять вкусу публики, и по [284] этой причине греки были некоторым образом принуждены искать красивое и не находили мелким того, что показалось бы нам таковым при теперешнем размере и ложном блеске частных домов.

Время, которое я могу посвятить Афинам, так коротко, и притом жары так утомительны, что я не чувствую в себе довольно силы рассмотреть в большой подробности все здешние памятники. Я вообще стараюсь осмотреть их в полном их объеме, и хочу представить себе весь город таким, каким он был прежде.

Множество памятников, сохранившихся во всей Греции, особенно же в Афинах, и показывающих совершенство их отделки, превосходит все, что можно видеть в нынешних городах. Они тем более должны удивлять нас, что здешнее народонаселение было гораздо менее народонаселения многих Европейских столиц. Употребленные на них суммы были неисчислимы, и это заставляет нас заключить, что жители были побуждаемы к столь огромным пожертвованиям не одним правительством, но воспитанием, врожденным вкусом и самыми нравами. Голубое небо манило их из тесных [285] домов на открытый воздух, а душа влеклась к изящным творениям, красоту которых понимал весь народ, одаренный в то же время высшей способностью к художествам. Что касается до простого народа или черни, должно полагать, что он здесь жил точно так же, как живут теперь в Неаполе и Риме бедные люди. Лавочники сидели в своих лавках, а мелкие торгаши, поденщики и ленивцы останавливали прохожих, как это делается даже теперь, или сидели по тротуарам, которые, будучи вышиною в аршин, позволяли им свешивать ноги. Граждане, более независимые, стремились между тем к агоре или Пниксу; ученые соединялись, в рощах Академии, или в садах Лицея; праздные собирались в трактиры для разговоров. Словом, все классы и все звания проводили большую часть своей жизни и имели самые важные занятия на открытом воздухе, и должны были не только гордиться своими памятниками, но оценят их, как мы ценим наши собственные фамильные сокровища. В этом смысле патриотизм древних был сильнее нынешнего, пожертвования ими делаемые, не почитались налогами. Они, по своему вкусу, посвящали все свое время и большую, часть своих денег [286] общественной пользе. Рабы уменьшали их труды, а простота домашней их жизни — издержки; но тот, кто хотел наслаждаться семейным уединением и спокойствием, мог лучше нашего укрыться от шумного света. Любопытные соседи не могли заглядывать в его дом, который освещался только посредством внутренних дворов, и так удобно разделялся на две половины, что хозяин мог в одной из них предаваться занятиям в совершенном уединении, а в другой пользоваться беседою женщин. И в домашнем быту, и в кругу общества, все стремились только к одному — к наслаждению жизнью. Цель эта бывала часто предметом государственных рассуждений. Философы толковали о ней, а софисты прельщали юношество своими шарлатанскими, часто развратными мудрствованиями, потому что главной их темой было облегчение науки и дозволение всяких наслаждений. Действительно, народ имел тогда гораздо более наслаждений всякого рода, чем теперь. Однако не должно забывать и то, что в то время было гораздо легче управлять государством, чем ныне. Тогда было менее народонаселения и менее людей, пользовавшихся разными отдельными правами. Мы теперь менее украшаем города свои, [287] но гораздо более жертвуем обществу и деньгами, и временем, и уважением к мнению других; настанет время, когда пожертвования эти еще увеличатся. Говорят, что в Северной Америке есть уже одна колония, основанная Овенном, где начальство имеет право предписывать каждому семейству сколько ему должно иметь детей. Крайность эта есть противоположность той свободы, коей следы видны даже на остатках изящных произведений греческих. [288]

Воскресенье, 5 июля (17 по с. ст.). — Оставляю древности, чтоб поговорить о своих товарищах, о себе и нынешних Афинах. Болезнь Брюллова все в одном положении и он еще не вышел из опасности. Во все эти дни проводил я утро по большой части дома. Один раз был я приглашен к канцлеру Арманспергу, который угощал русского посланника и трех австрийцев, приехавших на фрегате и имеющих намерение посетить Палестину. Это были генерал Леппель, князь Шварценберг и князь Лобковиц, находившийся при австрийской миссии в Петербурге. За столом не было ничего особенно занимательного; но видно, что Афины, издревле славные своими поварами, (об этом говорит Аристофан), приобретут опять этих артистов гораздо скорее, чем всех других. После обеда король [289] приехал во фраке и разговаривал как с домашними, так и с гостями.

У его величества я также имел честь обедать с приехавшим из Константинополя прусским посланником Мартенсом. Кроме свиты, состоявшей частью из греков, частью из баварцев, было несколько старых греческих капитанов. Мавро-Михалис, племянник того, который убил Каподистрия, Цавеллас, который отмстил за смерть своих соотечественников, заклеймив свое имя на челе нескольких сотен турецких пленников, в другие, коих имена я не могу помнить, щеголяли за столом своими шитыми куртками с фустанелью (полукафтан или род юбки). Я заметил, что король говорил с ними по-гречески без приметного затруднения. Случалось, однако, что паликары, иногда не дослушав его, спрашивали друг друга: “что он говорит?” Вчерашний вечер у канцлера было многочисленное собрание, которое у него бывает каждую неделю два раза. Залы были полны дамами и кавалерами; король приехал при мне. Проезжая дорога проведена от дворца к графу Арманспергу, и так его величество не принуждено идти пешком, как большая часть здешних обывателей. [290]

Почти все общество состояло из дипломатов и баварцев, но явилось также несколько греков. Между прочими Никита Туркоед, и другие лица, известные в истории революции Греческой. Их застенчивость при входе в гостиную очень приметна и очень понятна. Они являются в сфере, совершенно для них новой, и те, которые по торговым или другим делам не имели сношений с иностранцами, обнаруживают неловкость и робость в обхождении. Они, кажется, не знают, делают ли они честь обществу, являясь в нем, или общество делает им честь, принимая их. Впрочем, провести один вечер у греческого канцлера довольно интересно для того, кто хочет иметь хоть поверхностное понятие о смеси общества в здешнем краю.

По упомянутым выше причинам, я в течение минувших дней мало занимался Афинскими древностями, но обратим теперь внимание на нынешнее состояние города и Греции вообще.

Афины были, вероятно, во время турок, нерегулярными городом; — все старинные улицы, теперь существующие, застроены узко и без всякой симметрии. Зато они прохладны и дома стоят не дорого. Должно полагать, что и древний город был самый нерегулярной, в роде [291] старинных немецких городов. К сожалению, этот характер, по-видимому, предписанный самым климатом, изменяется в новых постройках, начатых баварцами. Огромный план с улицами и площадями, в роде Берлина, уже сделан, и, если его приведут в исполнение, то солнце будет беспрепятственно палить жителей и в домах, и на улицах. Но остается еще одна надежда: постройки и все работы вообще чрезвычайно дороги, а у правительства очень мало денег. Что же касается до жителей, то они строят дома свои таким образом, что, в течение десяти или пятнадцати лет, они неминуемо должны обвалиться. Капиталы так редки, что их нельзя достать иначе, как за огромные проценты по 20 и даже по 30%. Вследствие этого, желающий строить дом имеет весьма редко достаточные денежные средства, чтоб употреблять правильно высеченный камень и должен выводить стены из разных каменьев, необтесанных и сложенных на удачу. Эти постройки, немногим лучше наших Малороссийских хат, не долго устоят, и хозяин должен класть самую неумеренную цену за самую скверную квартиру, чтоб выручить свои деньги. Но если этим домам суждено скоро развалиться, зато [292] и строятся они скоро. С тех пор, как я здесь, поднимаются новые стены со всех сторон и случается иногда, что иностранцев, приезжающих в Афины и требующих квартиры, ведут по улицам для выбора места, в котором через три или четыре дня обещают выстроить для них дом, не много хуже того, в котором я теперь живу. Дороговизна простирается не на одни квартиры, но на все потребности жизни. Переезд двора из Навплии в Афины, ничем еще не запасенные, был верно одной из главных причин высоких здешних цен, мало чем уступающих Лондонским.

Впрочем, недостаток кредита приметен не в одной столице; он виден также и в малоценности недвижимых имений вообще, и в огромных процентах, платимых за капиталы. Обширные земли, уступленные турками по окончании войны, остаются до сего времени без всякой пользы для помещика, потому что обрабатывание их, при наложенных повинностях, превзошло бы цену самого имения. Нельзя в теперешнем положении исчислить, какими огромными средствами обладает Греция, ибо они теперь не ценятся даже самыми уроженцами. Но мне кажется, по моим собственным наблюдениям и по [293] разговору, который я имел с одним из самых образованнейших греков, что материк Греции был бы еще способнее Мореи к пропитанию народонаселения, если б оно даже увеличилось колонистами. Во-первых, Морея, как пуста она мне ни показалась, населена уже теперь более материка Греции. Во-вторых, греки Морейские, сошедшие с гор в более плодородные равнины, принадлежавшие туркам, не уступят их охотно иноземцам, которым нельзя отдать и горы, так как сии последние равномерно принадлежат теперешним жителям. В-третьих, греки, обитающие на материке, предпочитают напротив горы равнинам, потому что там воздух чище и вода лучше, и, наконец, в-четвертых, в этой части Греции гораздо более равнин. Если эти подробности, при теперешнем бездействии покажутся лишними, то скоро будут они иметь некоторый весь, ибо при продолжении мира, капиталы западной Европы непременно будут привлечены на столь выгодное для них поприще. Теперь находится здесь, вроде их предшественника, один англичанин, приехавший сюда с предложениями одной компании для учреждения национального банка. Его кондиции показались весьма умеренными. Во-первых, [294] он предполагает ссудить деньгами под залог недвижимость, а греки ценят сии последние очень низко; во-вторых, он просит только 6% за капитал, отдаваемый им в ссуду. Что же касается до первого пункта, то я полагаю, что он верно устроит свои дела так что не примет в залог сухие горы, но только одни нивы и виноградные сады; а на второй пункт надо заменит, что он просит сверх 6% на капитал дозволение, пустить в ход ассигнации на цену, ровную капиталу, что тотчас же возвысить его процента до 12%. Греки довольно хитры в ежедневных денежных делах, но не очень, опытны в финансовых оборотах, и я боюсь, что они прельстятся предложениями, которым им будут сделаны, и видя наличные деньги, уступят лучшие части своего отечества иностранным спекулянтам.

Учрежденное в Греции правительство не ознаменовало себя до сих пор большим искусством в отношении к финансам. С восшествия короля Оттона на престол издержки казенные превышают доходы почти целой половиной и правительство спаслось от банкротства единственно посредством займа, им сделанного, и коего две первым серии уже истрачены. Эти [295] деньги пошли на жалование армии и чиновникам баварским, на обеспечение невыгодных оборотов и на мелочные, придворные учреждения, бывшие поводом к неимоверным злоупотреблениям. Между тем все повинности очень высоки, а именно, 10% на продукты поместий частных и 25% на продукты казенных земель; пошлина на привозные товары, бывшая при турках только около 3%, теперь возвышена до 12%. Все это, вместо того, чтоб привлекать в их нынешнее отечество греков из Турции, принудило, напротив, многих из них перейти к туркам и записаться в раи в разных частях Европейской и Азиатской Турции, где повинности коммерческие остались на прежней, умеренной ноге. Явно, что, при таком управлении, несметные выгоды климата и почвы греческой останутся без всякого действия.

Неудовольствия, изъявляемые жителями в северных частях Греции, и разные местные возмущения, о которых нам говорили на дороге в Афины, до того увеличились, что правительство посылает сильный отряд для усмирения всей этой страны, и поручило команду оного шотландскому полковнику Гордону. Всеобщее чувство, уважения к этому старику, принимавшему всегда [296] деятельное участие в благосостоянии Греции, произвело то, что никто не ропщет на его назначение к такой важное должности. Со всем тем паликары говорят с основательностью, что если б грек предводительствовал в этом походе, то одно его имя дало бы более национальности предприятию. Может быть, впрочем было бы и более раздоров, и многие из тех, которые пойдут теперь под начальством иностранца, не покорились бы охотно своему земляку.

О выборе лиц нельзя рассуждать; но что кажется до системы военного управления в Греции, то я имел продолжительный разговор с одним уроженцем, предводительствовавшем долго партией и участвовавшем более или менее в делах Греческой революции. Я запишу на память некоторые слова его, потому что они показались мне достопамятными, как в отношении к земле, так и к характеру, немного шарлатанскому, человека, говорившего со мною.

“Вы не в состоянии”, — так начал он: — “судить о наших нуждах и о системе, которую следовало бы ввести у нас. Вы знаете, наш край только поверхностно, а характер народный еще менее, и только видели последствия того, что баварцы сделали, когда они вздумали [297] составлять из греков большое регулярное войско; но что следовало сделать, этого вам никакой иностранец не скажет, и все впали бы в ту же ошибку, если попеременно взялись бы управлять нами”. Я признался в своем неведении и просил его сообщить мне те сведения, которые одни греки, а между греками особенно он, в состоянии был дать мне. Он отвечал: что я не могу так легко, как воображал себе, узнать то, в чем он убедился после долгого и тягостного опыта на полях битвы и в гражданской жизни. А так как и сужу по европейским понятиям и по примеру других земель, где обстоятельства греческие неизвестны, то он, не почитая нужным входить в рассмотрение более отвлеченных предметов, от разрешения коих зависят военные учреждения, скажет мне только свое мнение об участии, которое народ должен принять в защите своей родины.

“Вы заметили, что у нас так мало земледельцев и так много необработанной земли. В силах ли”, — продолжал он: — “Греция, уже столь бедная народом, поддерживать большое войско? Но знаете ли вы, что самим грекам, набранным в солдаты, эта служба вовсе не лестна? Те, которые прославились в сражениях против турков, [298] и много раз проливали с восторгом кровь свою, не могут привыкнуть во время мира к форменному ружью и к ранцу. Это для них как ноша для поденщика и унижает в их мнении достоинство воина. По обеим этим причинам, чем ограниченнее число регулярных войск, признанных необходимыми для защиты от иноземного нападения, тем лучше. Но вокруг этого центра должно было бы составить из прежних паликаров род милиции, которая имела бы двойную цель — охранять границы и внутренней порядок, а в случае войны могла бы составить батальоны и в виде вольтижеров присоединиться к главному корпусу. Положите около 200 человек на батальон. Распустите на земледельческую работу всех, которые не нужны на постоянную службу, учредите местную милицию на ответственности жителей каждой епархии; пусть они сами снабдят их нужным оружием и выберут клефта, который должен ими командовать. Таким учреждением вы не отнимете много рук у земледелия, и то только на ограниченное время, а между тем этот партизанский и вольный характер, который так свойствен греку, будет сохранен”. — “Что же, — спросил я: — делать в случае возмущений, [299] каковые здесь так часто бывают?” “Для этого у меня были всегда два правила: ходить на возмущенных с войсками той части Греции, которая, по старинной ненависти или ревности, находится с ними во вражде, а также схватывать всех родных или друзей мятежников, хотя бы они состояли у меня на службе, и наказывать их, или, по крайней мере, удалять их от себя в верное место, пока все мятежники не усмирятся. Это надо делать даже с теми родственниками, которые кажутся в ссоре с семейством, потому что часто случается, что они, под личиной вражды, помогают им доставлением точных сведений”.

Я не упомню всего, что этот патриот мне сказал; но общее впечатление, оставленное во мне его словами, было то, что он одарен природной тонкостью, которую показывает то в истинном познании государственных интересов, то в хитростях, кои он привык употреблять в обращении с людьми. [300]

Среда, 8 июля (27 июня по с. ст.) — Брюллову, слава Богу, гораздо легче, и по всему видно, что здоровье его возвращается; он рисует разные фигуры на сосновом столике, который стоит возле его постели. План, сделанный г. Ефимовым храму неокрыленной победы, был первым предметом, возбудившим его деятельность, потому что этот храм прежде украшался статуей, которую Брюллов взялся списать, когда ресторировка будет окончена. Я поспешу отправить в Академию Наук сей плод трудов наших, который считаю не совсем бесполезным, потому что настоящие пропорции храма до сих пор не были известны (этот рисунок возобновленного храма был помещен в Журнале Минист. Народ. Просв, на 1836 год).

Офицеры русского брига Фемистокла пригласили меня к себе на бриг, стоящий теперь в [301] Пирейской гавани; я отправился верхом до этого города, и видел на дороге несколько остатков древних, длинных стен, соединявших прежде город с портом; но, по данному мне совету, не останавливался, потому что воздух тамошний очень нездоров. Баварские солдаты заняты теперь деланием шоссе и умирают как мухи. Баркас дожидался нас у берега. Мы сели в него и плыли до брига, имея перед собою вдали эскадры: австрийскую, под командой Дандоло и французскую, которую я недавно видел в Наполи-ди-Романия. Наших судов теперь здесь только два: корвета Ифигения и бриг Фемистокл; оба они заслужили своими морскими маневрами и военным устройством одобрение иностранных моряков. Один бриг и одна вооруженная яхта составляют весь греческий флот в Пирее; другие корабли находятся в разных местах, подвластных королю Оттону. Позавтракав на Фемистокле и посетив капитана Ефигении, мы поехали смотреть отрытые в приморских каменных утесах гробы, известные под именем гроба Фемистоклова и названные так, вероятно, по соседству острова Саламина, близ которого этот великий человек прославил себя. Лик опровергает, на основании [302] исторических доводов, это предание, и полагает, что они принадлежали другим лицам, прославившимся на море.

Еще видны некоторые следы прекрасных произведений, украшавших прежний Пирей; но теперь всего скорее бросаются в глаза, как приезжающим с моря, так в афинянам, новые, каменные магазины, построенные предприимчивым итальянцем Феральди.

Мы возвратились в Афины до заката солнца. Ходя по городу с первым секретарем русского посольства, я увидел вдали длинную цепь греков, идущих один за другим. Я не мог понять, для чего они шли таким образом; но скоро первый из них, старик в греческом национальном платье, с седыми волосами, орлиным носом и яркими темными глазами, подошел к моему товарищу и поцеловал его. Потом он спросил его по-гречески о здоровья и прибавил с улыбкой, говоря о себе, что секретарь поцеловал только двенадцатимесячного ребенка. Это был знаменитый Колокотрони, который напомнил нам этой шуткой, что год тому назад, он был осужден на смерть, и, получив прощение, с того времени как бы начала, новую жизнь. За ним шли Никита [303] Туркоед и другие его приверженцы, торжествовавшие с ним его освобождение из тюрьмы, и показывавшие ему город, столько изменившийся с тех пор, как турки из него вышли.

В тот же вечер увидел я другую характеристическую группу людей, собравшихся на открытом воздухе вокруг двух мужчин, которые танцевали, или, лучше сказать. прыгали до изнеможения ромаику, национальный танец греков. Не могу сказать, чтобы он мне очень понравился. Музыка так же однообразна, как движете двух танцовщиков, которые друг против друга прыгали, повторяя те же самые па и переменяя только место. Неаполитанская тарантелла и шотландский риль гораздо живее ромаики. — Суниум, нынешний мыс Колонна или южный мыс Аттики, славный своими архитектурными остатками и местоположением, требует, чтобы я по крайней мере бросил на него беглый взгляд, и так я решаюсь завтрашний день отправиться в эту сторону. [304]

Воскресенье, 12 июля (24 по с. ст.). — Чтоб избавиться от слишком сильной жары, я 9 числа выехал около 5 часов вечера из Афин, и отправился в Суниум медленным шагом, в обществе молодого русского архитектора Кузьмина. Так как горы Химета, простирающиеся к востоку от Афин, высоки и круты, то две дороги, ведущие в Суниум, обходят их. Одна идст тотчас к югу от Афин вдоль моря, другая немного к северу, до ската Химета, а потом на восток. По данному мне совету, я пустился по последней. Полная луна благоприятствовала нашему путешествию; мы остановились к 11 часам ночи в довольно опрятной деревеньке Мегалопило, и спали на молотильном дворе. На следующее утро, выехав рано, мы стали держаться к югу, и часа через два приехали в деревню Кератия (богатую вишнями), а еще [305] черезь пять изнурительных часов, проведенных большей частью на буграх в каменьях, покрытых мелким кустарником, не дающим ни малейшей тени, мы остановилась возле колонн храма Минервы. Во все продолжение пути, горы справа и слева ограничивают горизонт, — с одной стороны Химет, с другой вершины Негропонта. Мы подошла так близко к последним, что дорога наша сошлась с морским берегом, в который врезываются многие заливы. Сильный морской ветер показывал всю их важность для торговли и разные мелкие суда, вероятно с островов Греческих, стояли здесь на якорях. Колонны храма стоят на самой вершине мыса и видны на далеком расстоянии. Число стоящих еще на своих основаниях колонн — двенадцать. Они принадлежат к Дорическому ордену и отличаются белоснежным цветом, который, вероятно, происходить от влияния морского ветра, столь едкого, что калиноры мраморных колонн беспрестанно крошатся. Но окрестная природа так очаровательна, что невольно отвлекает внимание от произведений искусства. Кажется, будто отсюда видишь всю Грецию, всю поэтическую страну, о которой мы воображали, читая о славе и просвещении греков. Голубое Греческое море [306] расстилается прямо направо и налево от подошвы горы до небосклона, с которым наконец сливается. Множество островов, имеющих вид дикий и бесплодный, рассыпаны на этой голубой равнине, в, не смотря на их наружное бесплодие, они изобилуют виноградом и на их берегах возросло то племя отважных матросов, которые принимали такое участие в слав древних и новейших времен. Легкие барки летают с одного на другой до самого мыса, и смуглый житель неподвижного юга издалека направляет ладью, нагруженную произведениями своей родины, на перистиль, который венчает берег Греции. Есть некоторые лица, столь ясные и радостные, что кажется, будто на них выражается одно счастье, и я сравнил бы с ними Суниум.

Пробыв на этой вершине около четырех часов, мы поехали назад и возвратились в Афины на второй день, т. е. вчера вечером. На возвратном пути нашем между Суниумом и деревней Кератия, два вооруженные человека выскочили из кустов с намерением напасть на нас; но видя, что нас было трое и что мы также имели оружие, они не остановили нас, и на вопрос мой: отчего они ходят с ружьями? отвечали, что они им необходимы для защиты от кабанов. [307]

Мы провела спокойно и без новых предприятий вчерашний и сегодняшний день; завтра сбираемся посетить занимательнейший из всех Греческих островов — Эгину. [308]

Четверг, 16 июля (4 по с. ст.). — Я возвратился вчера вечером из Эгины, оставив на бриге Фемистокле Брюллова, для которого морской воздух здоровее Афинского. Эта поездка доставила мне случай увидеть другой пункт, совершенно отличный от всего того, что я до сих пор здесь видел. Эгина так богата древностями, что нигде внимание не может быть живее возбуждено, и она тем более интересна для наблюдателя нынешнего положения Греции, что покойный президент сосредоточил на ней все те заведения, которые полагал полезнейшими для своей родины. Впрочем, в ней нет ни деятельности, ни богатства островов Архипелага. Она более принадлежит материку Греции, чем сии последние, которые я скоро надеюсь увидеть.

Мы отправились третьего дня рано поутру в коляске из Афин в Пирей, и оттуда на [309] лодке доплыли до брига Фемистокла, который стоял на якорь в заливе Амбелаки близ острова Саламины. Так как бриг в ожидании приказания отправиться в Смирну с депешами не имеет здесь никакого занятия, те капитан охотно взялся отвезти вас в Эгину и велел тотчас сняться с якоря. Раздался свистом и матросы, по большой части малые ростом, во крепкие, как Геркулесы, начали вывертывать якорь, пока другие, взлетев на реи, распускали паруса. Через четверть часа мы поплыли под тихим, но попутным ветерком к Эгине и скоро увидели на горе колонны Юпитера Панелленийского. Если б ветер был немного сильнее, мы прибыли бы часа через два в город, который стоит на противоположной стороне острова; но погода была так тиха, что мы только к вечеру приблизились к нему. Капитан дал нам баркас и мы пустились на веслах до набережной, усеянной купцами, матросами я множеством праздного народа, который здесь прогуливается. Мы вышли на берег и, остановясь в кофейном доме, где Баварцы играла на стертом почти биллиарде разломанными шарами, стали дожидаться мулов, чтоб отправиться в храм Юпитера. Между тем люди всякого [310] звания, узнав о приезде русских на военном баркасе, входили и выходили из комнаты и стояли у дверей и окошек. Один был посмелее прочих. Худощавый, белокурый француза, уже много лет находящейся здеоь учителем словесности, представился нам и предложил свои услуги, вызвавшись показать нам древности Эгины. Под его руководством, мы посетили обширное заведение Орфанотропа, учрежденное Каподистрием, и, как самое имя показывает, посвященное воспитанию сирот. Оно теперь обращено в военную школу. Направо и налево от церкви, которая учреждена среди главного корпуса, открытое место служит музеем для складки скульптурных обломков, найденных на острове. Очень было бы желательно, чтоб во всех греческих городах подобные места были учреждены для помещения найденных вблизи древностей. Драгоценные для истории материалы остались бы тогда на самом месте, где они были поставлены, и не было бы опасения, чтоб они смешались с иноземными предметами, собранными со всех сторон, как случается, когда только один главный музей служит для всего королевства. Антиквар, историк и художник нашли бы занятие на [311] несколько недель, не выходя из этого хранилища. По совету нашего французского чичероне, мы не замедлили отправиться в Панеллениум, как скоро наши мулы были готовы. Солнце уже начинало клониться к западу, и мы хотели дойти до храма засветло. Нам особенно советовали взять ту дорогу, которая идет между древними гробами; но сколько мы этого ни повторяли нашему провожатому, он не понимал нас и показал нам дорогу в южном направлении прямо в долины, которые пересекают внутренность острова. Страна, хотя каменистая, оживлена разного рода деревьями и частыми дачами и хуторами. Виноград и оливковые деревья составляют главные произведения острова. На самой вершине одной из гор, у подошвы коих мы проезжали, видны остатки города, в свое время весьма значительная. Стены домов еще стоять, во, сколько я мог понять из слов провожатого, ни одна душа не живет в них и, в самом деле, нельзя вообразить места менее удобного для жительства. Это настоящее орлиное гнездо, висящее на крутой и самой неплодородной скале, так что жители были бы принуждены ходить вниз и очень далеко за всеми нужными для жизни потребностями. Чандлер [312] полагает, что это остатки древнего города Эа. Не смотря на все ваши старания, мы приехали целым получасом после нахождения солнца на возвышенность, занимаемую Панеллениумом. Мы могли, однако, в сумерках светлого греческого вечера хорошо видеть самый храм и составить себе понятие о волшебном виде, который является здесь взору чрез все пространство моря до Афинского акрополиса. Этот храм, равно как Суниумский, показывает, что грека украшали не одну землю своими прекрасными строениями, но вводили, так сказать, самое море в освященный предел. Панеллениум выстроен из такого же серого камня, как храм Аполлона Эпикурейского в Бассе, и имеет тот же цвет, но размер его гораздо менее и притом он сохранился хуже. Видя храмы, основанные, подобно Панеллениуму, на скалах, и выстроенные по всем правилам архитектурной прочности, в таком жалком и совершенном разорении, нельзя удержаться от мысли, что не одно время их разрушило, но что и рука человека в том также участвовала. Доказательством тому служить неодинаковое состоите храмов, выстроенных в одно и то же время; например Фезейский храм был выстроен около того же времени, как и [313] Эгинский и сохранился удивительно хорошо, хотя стоит на низком месте, между тем как Панеллениум, выстроенный на высоком камне, почти весь развалился. Христиане первых веков, под византийским владычеством, вероятно, истребили большую часть Греческих храмов; а ученые нынешнего века унесли самые красивые и драгоценные их части, как лежавшие на земле, так и те, которые еще держались на местах, куда рука скульптора их поставила. Мы хотим теперь судить о греческих зданиях; по даже не видим их холодного скелета, а еще менее краски жизни, которою они некогда цвели. — Было уже темно, когда мы возвратились из Панеллениума и, полагаясь совершенно на мулов относительно дороги, благополучно приехали около полночи в город, хотя раза два или три усталые животные заносили нас на молотильные дворы. Мы провела остаток ночи на скамейках кофейного дома, и с рассветом принялись опять осматривать памятники Эгины. Мы начали тем, что обозрели гробы, на которые накануне наш французский чичероне обратил наше внимание. Они в самом деле чрезвычайно замечательны. Большая часть их завалена землею, и по сем причине нельзя судить о их [314] внутренних украшениях, но некоторые очищены, и мы нашли в одном из них следы древней отделки. Полагают, что эти гробы служили жилищем большой части воинственного народа во время сражения при Саламине. Как большая часть подобных месте, они, вероятно, также служили убежищем первым христианам. Теперь церковь надмогильная учреждена в одном из этих гробов. Г. Ефимов списал найденные в ней остатки древней живописи.

Мы возвратились в город, чтобы пройти на противную его сторону, где показывают остатки театра и храма Венеры. Сей последний имеет обширную подстройку; но одна тощая колонна, уцелевшая от всего храма, выходить из земли. Видно, что много употребили камней прежнего храма на новые постройки. Можете быть часть их служила для сооружения смирительного дома в виде паноптика, который находится но соседству. Большая разноцветная мозаика, представляющая арабески, заслуживает также внимание.

К 10 часам утра мы должны были возвратиться на бриг, и тихий ветерок пригнал нас к вечеру в залив Амбелаки. Возврат мой в [315] Афины был довольно печальный, ибо первая вещь, которую я увидел, проходя агору, были похороны, так сказать, гуртовые. Лихорадка до того свирепствует, что теперь везут возами Баварцев в Олимпийский храм. При мне нагружали две телеги семью телами.

Конец первой части.

Текст воспроизведен по изданию: Путевые записки, веденные во время пребывания на Ионических островах, в Греции, Малой Азии и Турции в 1835 году. Том 1. СПб. 1839