Довольно вероятно, что какая-нибудь иностранная коммерческая компания сделает то самое для приведения в действие сокрытых сокровищ Греции, что союз трех держав сделал для ее освобождения. Земля, искупленная греческою кровью при помощи иностранной дипломатии, покроется виноградом и хлебом, когда капиталы, не находящие сбыта в западной Европе, приведут в движение пылких, но вместе с тем непостоянных и ленивых туземцев. [165]

Пятница, 13 июня (25 по с. ст.). — Вчера, около шести часов вечера, оставили мы бедную Коринфскую гостиницу и сели на мулов, на которых туда приехали, чтоб не идти пешком до моря, где нас ожидала лодка. Признаюсь, что последнее впечатление, подействовавшее на меня при оставлении Мореи, было самое печальное. Крутой Акрокоринф, безе сомнения, живописный и великолепный предмет, наполняющий душу воспоминаниями; но как печальны становятся эти воспоминания, когда, проезжая по бедным улицам теперешнего города, видишь, до какой степени он упал после многократных разорений. Неужели это око Греции? Где теперь следы пышной и развратной роскоши, которая вошла в пословицу у греков? Где тот храм Венеры, который привлекал страстным юношей со всех концов Греции? В посланиях св. Апостола Павла часто упоминается [166] о богатстве, просвещении и разврате коринфян. Но блеск и радость невечны; они исчезают, и место их часто заступают печаль и горе. Мы скоро доехали до порта, совершенно беззащитного, где нас ожидала лодка. Некоторые остатки древнего Лехейского порта приметны в углублениях на болотистой почве, которая соединяется с морем. Мы простились с нашими провожатыми, которые пожали нам руку, и как скоро деятельный Дмитрий перенес всю нашу поклажу на лодку, мы расположились на ней кто сидя, кто лежа.

Свежий южный ветер быстро нес нас по Лепантскому заливу. Мы заснули, имея в виду вершину Акрокоринфа, озаренного последними лучами солнца, и проснулись против Scala di Salona, с боками, заболевшими от досок, на которых мы провели ночь. Выйдя на берег, мы нашли там довольно движения и я начал немедленно собирать нужные сведения для продолжения нашего пути. Несколько верблюдов, пришедших со своей ношей к этому порту, придавали, ему характер восточный. Видно, что мы помаленьку приближаемся к тем странам, где это терпеливое животное, так удачно прозванное по-арабски кораблем пустыни, [167] служит хотя, медленным, но верным средством сообщения между разными отдаленными странами. Только около 10 часов тронулись мы с места. В этих краях приготовления к отъезду делаются не очень поспешно; притом же здесь провожатые гораздо хитрее и алчнее к деньгам, чем Морейские; они задержали нас долго, чтоб возвысить цену на мулов. Я их нанял до Фив с уговором доставить нас туда за четыре дня чрез Дельфы, Хероней и Ливадию.

Первый вид утесов Парнасса открылся глазам нашим скоро по отъезде из этого порта. Мы проехали красивую долину, соответствующую по своему положению древнему Krissaion pedion и покрытую полями и прекрасными оливковыми деревьями. Отсюда открывается вид на долину, по которой река Плистус протекает между Парнассом и Сирфисом. Нынешняя Крисса большая деревня, имеющая, в сравнении с деревнями Морейскими, наружность благоденствия. К восточному ее краю видна возвышенность, будто искусственным образом уравненная, на которой теперь находятся развалины церкви. Доктор Крамер думает, что здесь был выстроен древний город и предлагает вопрос: не на этом ли месте совершались Пифические [168] игры? Отсюда дорога подымается на гору в направлении Парнасса. Мы заметили на правой руке остатки древнего фундамента из огромных камней. Продолжая около часа подниматься, мы увидели первые гробовые пещеры, высеченные в боковой отлогости Парнасса, выходящей в долину Плистуса, и закрывающей от путешественника долину Дельфов. Эти пещеры развой величины; самая малая из них, кажется, устроена для двух саркофагов. Мы видели, в одной из более пространных, остатки живописи, которая, по своему стилю, кажется, принадлежит более римской, чем греческой эпохе. Она состоит из арабесков в роде Помпейских. Первый вид священной долины величествен. — Мои со-путники заметили, как верно и разительно описание ее в Страбоне. Она точно имеет вид обширного театра, коего зал спускается от Парнасса до Плистуса, а сцена расстилается на длинной вершине Цирфиса. Крутые, как стены, скалы Парнасса удивительно великолепны. Они разделены большой трещиной, которая сходит сверху вниз до самого Кастальского источника. Эти две вершины, давшие Парнассу имя двуглавого (biceps), не суть самые высокие; но, поднимаясь круто с долины Дельфийской, [169] закрывают собою более возвышенные части горы. Очерк этой славной долины суров, не смотря на то, что на ней видны следы земледелия; характер ее как нельзя более соответствует первейшему оракулу древности. В ней есть что-то религиозное и мистическое. Сам день был мрачен и небо покрыто облаками. Орлы, которых я насчитал шесть, парили над двумя утесами Парнасса. Я оставил дорогу и пошел с Брюлловым на каменистую гору искать остатков храма. Путеводные наставления Джелла только сбивали нас. Мы измучились, лазя вверх и вниз, чтоб найти пункты, им замеченные, и наконец, бросив книгу, решились руководствоваться своими собственными наблюдениями. Каковы должны были быть чувства народов, собранных в этой мрачной долине, когда Пифия являлась к ним с высокого перистиля, и объявляла, что предпринимаемая война будет благословенна богами, или, что они в своем гневе пошлют голод, язву и смерть на неблагодарные, охладевшие к ним племена.

Эскиз Брюллова весьма для меня драгоценен, потому что он изображает вообще место, и будет мне напоминать также пасмурную погоду, в которой мы его видели. Пункт, с [170] которого он снят, недалек от обширных мраморных развалин, которые мы сперва печатали за остатки самого храма, так как они стоят на возвышенности весьма удобной для столь величественного здания; по видно, по основательным замечаниям наших предшественников, что здесь был не храм, но тот стадион, который Ирод Аттикус одел Пентелическим мрамором. Хижина, представленная в рисунке на правой руке, и по ту сторону дороги — есть нынешняя церковь св. Илии. Она ограничивает с этой стороны долину, и находится вблизи описанных выше гробовых пещер. Ее окружает множество древних стен и архитектурных обломков, посреди коих устроен теперь молотильный двор. Дорога ведет от сей убогой церкви в деревню Кастри, означенную в рисунке на скате горы и у подошвы одного из утесов. Должно полагать, что здесь находились храм и оракул Аполлона. Доказательства тому следующие: во-первых, храм должен был находиться вблизи Кастальского источника, ибо Пифия погружала в него свои власы перед самым восшествием на вдохновляющий треножник, и шла к нему подземельным ходом, который, вероятно, не мог быть очень длинен; во [171] вторых, по описанию Павзания, источник Кассотис вытекал за самым храмом, и теперь, посреди деревни, бьет ключ свежей воды, что впрочем не имело бы большой важности, если бы, притом, не находилось там же множество регулярных остатков здания и надписей. Вся мостовая этой деревни и стены монастыря и домов, в ней находящихся, усеяны этими памятниками древности. Странная участь! Надписи, современные Амфиктионическому совету, торжественнейшему из всех греческих собраний, который управлял делами всей Греции, составляют теперь принадлежность мостовой и стен у людей, едва умеющих читать!... Но не для чего здесь вдаваться в рассуждения: они всякому невольно приходят на ум. Лучше продолжать речь о подробностях памятников, еще несовсем изгладившихся. — Что касается до Кастальского источника, так как это произведение не человека, но натуры, то его свидетельство будет простираться на все века; счастье, что мы не можем сомневаться в том, что это тот же самый источник, который был известен древним под сим же названием. Он описан так подробно, что его легко узнать. Кастальская вода, прозрачная и холодная, стекает с Парнасса по [172] большой ущелине, и если вступить в сию последнюю, то можно видеть большую пещеру, которая могла служить Пифии местом омовения перед подземельным шествием ее в храм. Следы искусственных ступеней еще в ней видны. Чандлер полагает, что постройки и террасы, коих остатки окружают теперешнюю церковь святого Илии, находились в объеме храма. Но это мне кажется невероятным: эти постройки не ближе стадиона к месту, занятому прежде храмом; а мы знаем, по свидетельству Павзания, что стадион находился вне сего объема. После нашего вечернего рассуждения, в котором каждый член общества подавал свой голос, мы согласились с мнением г. Крамера в следующих пунктах, которые я вношу в мой протокол: так называемый Комбло, каменная груда, составленная частью из вставленных, частью из наваленных камней, не есть гроб Пирра, как то предполагают, ибо объем (periboloV) окружающий храм и заключающийся в ограде не мог до него достигнуть, и доказательством тому служат именно слова Павзания: что “даже стадион был вне оного”. — Верные пункты, на которых топография Дельфов может быть основана, суть: стадион, который ясно узнается по своим [173] остаткам, Кастальский источник и место возле монастыря, важное по многим следам прекрасной каменной работы. — Но можно было бы посвятить много времени сему месту прежде, чем истощить все материалы, которые представляются для любителя древности.

Дом, в котором мы остановились, весьма порядочный, а наш хозяин, хотя человек, рожденный в крестьянском звании, но довольно просвещен и жаждет увеличить круг своих познаний, особенно по топографии своей родины. Он указывает надписи, с любопытством глядит в книги, описывающие эти места, и записывает орлиным пером замечания путешественников и имена их. Пока мой бесценный Дмитрий хлопотал о чае, которым мы обыкновенно запиваем баранину или цыплят наш всегдашний ужин, хозяин вытащил прокламацию, изданную королем в день его совершеннолетия. Он прочел с удовольствием в некоторой гордостью все обещания насчет поощрения торговли и промышленности, особенно ему нравилась статья, где обещано покровительство греческой вере, а также и то, что наследники престола будут ее исповедовать. Он прерывал чтение вопросом: хорошо ли это? И восклицал тогда kalo WJwn, zh WJwn, [174] (с греческого — “хорошо Оттон, да здравствует Оттон!”). Таким образом мы кончили наш вечер в Дельфах, месте столь торжественном и важном, что древние его называли центром земли, terrae umbilicus, и в самом деле, хотя Амфиктионический совет не управляет более делами самого просвещенного из народов, здесь все-таки осталось что-то важное и величавое, подобно последним звукам органа в католических церквах после умолкнувшего пения. Тогда-то наступает самая религиозная минута, тогда под обширными сводами храма воцаряется молчание и каждый, не развлекаясь службой, может по произволу скорбящей души воссылать свою молитву. [175]

Воскресенье, 14 июня (26 по с. ст.). — Рано утром отправились мы в путь. Скоро по выезде из деревни, имея еще перед собою малую церковь святого Иоанна, мы проехали мимо Кастальского источника. Я думаю, что не было ни одного из нас, который бы не слез с кожаного или деревянного седла, чтоб напиться сколько позволяло утреннее время этой холодной и прозрачной воды, черпая ее немного повыше того места, где женщины мыли белье. Вид этого прекрасного источника производит печальное чувство, всякий желал бы получить от него силы вдохновения и чувствует, что она не всякому сообщается. Всякий желал бы иметь редкий, могучий дар поэзии, чтоб владеть душами других и наводить на них те же мечтания, те же восторги и те же печали, которые, удручая нас, как будто просятся на простор подобно ключу, пробивающему себе [176] дорогу сквозь утесы. Велика и вечна власть Пиндара, Мильтона, Байрона, которые, удовлетворяя только требованиям высокого вдохновения природы и выражая свои желания и тоску, действуют на сердца и на судьбу всех поколений! Но остается одно утешение для тех, которые не имеют этой силы. Если они не могут выразить всю глубину своих чувств, то не теряют от того права на самую сущность поэзии, ибо чувства становятся еще сильнее, когда их нельзя выразить.

Эта страна, в сравнении с Мореей, хорошо и тщательно возделана. Возле самого Кастри большей частью хлеб, а в глубине оврага оливковые деревья. Далее к западу до деревни Арахова большей частью виноград. Плистус течет в глубине оврага между огромным Парнассом, коего вершина еще отсюда не видна, и продолговатым Цирфисом, над коим видны горы Мореи. Между ними одна повыше прочих и покрытая кое-где снегом, соответствует на карте местоположению Киллены. Впрочем, сравнивая ландкарту Лапи, которой мы руководствуемся, с наблюдениями, сделанными доктором Крамером, находим, что она обозначает неправильно рисунок горы Цирфиса. После [177] большой деревни Араховы, которую мы оставили в правой стороне, следы земледелия скоро исчезнут. На расстоянии четырех верст от ней видны остатки строений на небольшой возвышенности влево от дороги. Они соответствуют местоположению того, что Джелль называет Castro of Panies. Мы не видали многоугольных основание, но не можем также сказать утвердительно, чтоб их вовсе не было. Наша дорога вдоль крутого бока Парнасса была очень живописна и занимательна; во все время мы ехали между гор долиною Дельфов, но едва спустились в равнину, местоположение стало скучно и однообразно. Мы остановились для полуденного отдыха, который был необходим при тогдашних жарах, близь источника, в местечке, названном Земино. Здесь мы позавтракали и пробыли около двух часов. Немного подалее видны следы дороги, пробитой в диком камне и, вероятно, по сей причине названной skisth (с греческого — трещина). Во многих местах дороги видны остатки плохой мостовой, вероятно уцелевшей еще от древних времен. Небольшая тропинка ведет от нее в направление Даулиса, triodoV Эдипа. Итак, в этих местах совершилось одно из самых любопытных и трогательных событий, нам [178] известных. Некоторые полагают гроб Лайя, отца Эдипа, возле местечка Земино. Дорога спускается мало-помалу до пространной долины, болотистой, почти совсем необработанной и печальной от довершенного отсутствия движения и жителей. Это долина Цефисса. К северу вид замыкается дельными, невысокими горами, спускающимися с громады Парнасса на запад, и исчезающими совершенно к востоку. На одной из них приметны развалины Даулиса. Южная цепь повыше северной и не так однообразна, хотя не отличается красотой своих форм. Эта равнина расстилается почти без всяких возвышенностей, соединяясь с Платейской, которая доходит до Коринфского залива. Мы остановились на ночь в деревеньке Капрена, лежащей на достопамятном местоположении: здесь было сражение Херонейское между соединенными греческими силами и Филиппом Македонским. Здесь могила древней греческой независимости. Деревня стоит у подошвы крутой горы, на которой видны остатки городских Херонейских стен с башнями, сложенными из обтесанных больших камней, и также развалины храма и небольшого театра. Приложенный вид, начатый Брюлловым, даст понятие о сих остатках равнины, [179] да котором совершились столь важные заветы судьбы, и о форме Парнасса, которые она ограничена. Эта гора, как видно, оканчивается не острой вершиной, но широкой плоскостью, на которой Аполлон с музами мог ходить на просторе. Солнце садилось в то время, когда у нас начертывался рисунок, и последние лучи его показывались из-за Парнасса, хотя сам Феб не был уже виден. Взор и воображение равно теряются при созерцании этой равнины, пространной и достопамятной. Как разителен и справедлив был голос оракула насчет Херонейского сражения! Он имеет всю важность пророчества: klaiei o nikhJeiV, ode nikhsaV apolwlen (с греческого — “Побежденный будет плакать, но победитель исчез”). И в самом деле, не исчез ли с побежденным и Филипп Македонский со всей своей славой? Где видны следы его в теперешней Греции? Можно возразить, что безумие было бы хотеть найти следы после полуторы тысячи лет. Но время то же самое, что пространство. Мы любим видеть с вершины горы как мелки люди у ее подошвы; с таким же чувством следим за великими действиями и замечаем, как они становятся малыми, когда мы удалились от них на столько столетий. Мы должны были ночевать на открытом [180] воздухе, хотя он слывет здесь нездоровым и лихорадочным; но от пения, или, скорее, от криков наших грубых провожатых и от множества комаров я почти совсем не спал во всю ночь. [181]

Понедельник, 15 июня (27 по с. ст.). — Хотя нас часто стращали разбойниками, но до сих пор нам не случалось нигде их встречать. Несмотря на это, было бы неблагоразумно подвергать себя явной опасности, и вот почему мы не решились ехать к Термопилам. Клефты там находятся теперь в открытом возмущении, и, пользуясь гористым местоположением, а также соседством турецкой границы, укрываются от слабых войск, отряженных королем для их усмирения. Все это принудило меня отказаться посетить эту страну, не смотря на всю ее занимательность. Посоветовавшись с моими товарищами, я решился ограничить путешествие наше развалинами Орхомена, который мы сегодня утром посетили, а потом направить путь чрез Ливадию, Фивы, Платею и Марафон в Афины. Едучи в деревню Скрипу, древний OrcomenoV, мы видели [182] остатки льва, поставленного, как говорит Павзаний, в честь Фивян, павших за отечество в сражении Херонейском. Этот лев, суда по обломкам, не принадлежит к ваянию первого греческого стиля. Наш путь, как в Скрипу, так в оттуда назад в Ливадию, был очень изнурителен по причин томительного жара и отсутствия занимательных предметов. Однако доктор Крамер с обыкновенной своей деятельностью записал некоторые топографические замечания о стране, нами пройденной, которые я передаю здесь в переводе.

“В той части долины Цефисса, которая простирается из Капрены в Скрипу, земля довольно хорошо возделана: она засеяна, по большой части, пшеницей с бородатым колосом (stari) и хлопчатой бумагой. Хлеб стоит очень хорошо и без всякой дурной травы. Цефисс, к которому мы приближались, у самого Скрипа образует не большую речку, довольно мутную и не красивую. Ее берега во многих местах укреплены плотинами, хотя русло ее и без того уже довольно глубоко. Должно предполагать, однако же, что она, по временам, подымается до значительной высоты. После 3 часов весьма плохой езды, мы приехали в Скрипу, бедную деревню у [183] подошвы последней к востоку горы, из той цепи, которая ограничивает эту долину к северу. На этой горе лежат развалины Орхомена, большей частью его стены, а на самом верху древняя башня. Мы остановились на несколько часов у подошвы этой возвышенности, в монастыре, наполненном древними обломками; церковь, довольно обширная, выстроена частью из них; например одна из стен сложена из кусков колонн, которые лежали в несколько рядов. Не здесь ли был храм Харит? Так называемая сокровищница Миниаса находится возле самого монастыря у подошвы горы, но почти совсем засыпана землей; один огромный камень, покрывающий вход, виден из земли. Желая посмотреть на озеро Копаис, я влезь на гору, но совершенно напрасно: я увидел только обширную равнину и не мог даже заметить, где начинается озеро. Хотя, спустя несколько времени, мы прошли очень близко от озера по другую его сторону, но и тогда не заметили никакого отблеска воды. Кажется, пространные болота, заросшие тростником, до того окружили все, что нет никакой возможности отличить то место, где вода отделяется от земли. Из Скрипу, перерезывая наискось долину, мы [184] направили свой путь на Ливадию, которая видна падали, будучи раскинута широко на скате одной из южных гор. Далее к востоку, вершина Геликона подымается выше передовых пригорков; а направо стоит могучий Парнасс, который растет все выше и выше, чем более вы от него удаляетесь. Земледелие состоит возле самого Скрипу из винограда, далее из хлебных полей, а возле Ливадии из произведения хлопчатой бумаги. Здесь заметно большое изобилие воды. Ливадия расположена на северном скате Геликона, по обеим сторонам прекрасного и обильного ручья. Но здесь почти более развалин, чем домов, в которых можно жить”. Мы приехали весьма усталые к тому времени, в которое обыкновенно обедаем. Первым моим делом было отыскать одного грека, которому я был рекомендован, в надежде что он пригласит всех нас к обеду. Но он попотчевал меня только стаканом лимонада, уверяя, что путешествие до Афин не сопряжено с опасностями и что самая опасная часть нами уже пройдена; ибо на той же самой дороге, по которой мы ехали, был третьего дня ограблен большой караван. Потом, на вопрос мой: какая лучше гостиница для истощенных [185] путешественников, он велел своему слуге провести меня в корчму. Мои товарищи уже лежали там на дорожных мешках. Город точно весь в развалинах, не древних и вовсе не живописных; он претерпел много от войны с турками; но его местоположение прелестно и он сам по себе крайне занимателен. В этом месте были прежде пещера и оракуле Трофония; здесь бьют до сих пор из земли три обильных источника, которые удивляют и теперь чистотой своих вод. Павзаний упоминает только о двух, близких друг к другу. Кто собирался вопрошать оракула, тот должен был пить из реки Леты, чтоб забыть все, а по получении ответа пить от соседней рек Мнемозины, чтоб вечно его помнить. — Пещера Трофония, по крайней мере, то, что мы за нее принимаем, и два ключа находятся на самом краю прекрасной долины, в которой стоит Ливадия, и в недальнем расстоянии от теперешнего города. Я сегодня прочел на месте несколько раз с большим вниманием. Павзаниево описание обряда, коим древние советовались с этим оракулом. Оно очень странно; но вместе с тем темно и, сколько его ни перечитывать никак нельзя угадать мнения самого автора о том, на истине ли [186] или на лжи основан был весь обряд. Павзания говорит, что он описывает не то только, что слышал от других, но и то, что сам испытал, ибо ему самому случалось советоваться с Трофонием и пускаться в его пещеру, куда его втягивали ногами вперед. Но особенно затрудняют меня окончательные слова Павзания, после того, как он упомянул о страхе, заметном на всех выходивших из пещеры uoteron men toi ta te alla xden ti jronisei meion h proteron, kai gelwV apaneisin oi. Что это значит? То ли, что, по успокоении своем, они получают прежнее свое веселое расположение, или, что, опомнившись, она пренебрегают всем что видели и смеются? Как бы то ни было, действие, произведенное на людей и, сверх того, продолжительное существование оракулов, могли бы дать мысль, что древние знали и употребляли животный магнетизм, но, разумеется, более всего действовали на воображение посредством мистицизма (Будучи в Берлине, я сообщил мысль эту ученому профессору Беку, и мне было приятно видеть, что он сам имел ее. В доказательство своего, о том предположения, он привел мне экстракт из Павзания об оракуле Оропо, который в самом деле соответствует совершенно тому, что мы слышит от теперешних Магнетизеров. См. Attica.). Каково [187] напр., было чувство человека при горизонтальном вносе его тела в темную пещеру и таком же выносе будто мертвеца, и при всех прочих странных подробностях, описанных Павзанием?

Место, где два славных ключа выходят из основания крутой скалы, весьма свежо и красиво. Я насилу мог поднять изнуренного Брюллова, чтоб показать ему этот вид; но когда он был на месте, то оно ему так понравилось, что Брюллов поторопился написать его при последних сумерках вечера. Мы возвратились в трактир ночью, отыскивая дорогу по кучам мусора, и между речками, стремящимися с шумом у наших ног. Следующие замечания доктора Крамера послужат для объяснения подробностей.

“Самая любопытная часть долины — то место, где находятся ключи и пещера Трофония. Ключи, о которых говорит Павзаний, бьют в большом изобилии у самой подошвы горы. Вода обоих ключей, выбиваясь из земли, стекает в русло небольшой речки, которая, выходя из внутренности горы, от юга к северу, течет по узкой долине чрез город. Ключи [188] находятся на восточном берегу, а на противоположном, западном, к которому ведет мост, круто подымается скала. На ее вершине лежат развалины замка средних веков, а в самом утесе, наверху одной большой квадратной пещеры, находятся несколько малых нишей, назначенных, как кажется, для принятая обетных даров. Большая пещера может быть не очень древнего времени. Я не заметил вовсе древнего фриза, об котором говорит Джелль; многое в самой форме этого углубления указывает, по моему мнению, на христианские времена. Как бы то ни было, но я не сомневаюсь, что здесь находилось прежде святилище Трофония и многие остатки древнего фундамента, около другого углубления, доказывают, что здесь был вход в пещеру оракула, описанную Навзанием. Здесь, вероятно, можно было бы получить интересные и важные результаты, если б приступить к разрытию. Я также заметил внизу, но не рассматривал близко, третью пещеру, которая находится далее в глубине оврага и высоко в утесе на восточной стороне. Джелль говорит, что в ее внутренности находятся приметы древнего богослужения, но во всяком [189] случае они не могут иметь ничего общего со святилищем Трофония. Древний город находился, по словам Павзания, на равнине, следовательно не на нынешнем месте. Предположения Джелла по сему предмету для меня вовсе непонятны”. [190]

Вторник, 16 июня (28 по с. ст.). — Наш сегодняшний путь от Ливадии до Фив был чрезвычайно тяжел и изнурителен. Обманутые нашими провожатыми, которые сдали нас своим товарищам, мы потеряли поутру много времени в ожидании мулов и выехали очень поздно. Долго тянулись мы около подошвы длинной цепи гор, замыкающей вправо пространную долину. Она обработана довольно порядочно: часть ее засеяна рожью, а часть употреблена на пастбища; она вообще напоминает собою русские степи.

Достигши средины долины, мы остановились около полудня в бедном кабаке. Здесь нет таких живописных мест для отдыха, как в Морее, и мы были счастливы, что могли укрыться от дождя под какой бы то ни было кровлей.

Отобедав там, мы продолжали путь свой [191] мимо множества разбросанным остатков, которые должно принять за остатки города Халиарта. Они весьма незначительны. Мы только к вечеру приблизилась к городу Фивам, расположенному весьма выгодно на возвышенности и видимому, еще издали. Небо было багровое от приближающейся грозы, и вид всей страны, как гор, так и долины, при этом зловещем освещении, был очень великолепен. Но, Боже мой, какая нищета в городе! Я опередил моих товарищей, я пошел искать порядочной квартиры, но совершенно по пустому. В отсутствие епарха, его наместник ввел меня в трактире, называемый здесь ханом, и в котором я нашел только одну длинную комнату, ниже роста человеческого, без стола, без стульев, без окошек. Не смотря на всю мою усталость от дороги, я не мог здесь остановиться, и решился дождаться товарищей, которые въехали с другой стороны в эту пародию городов и уже где-то нашли себе приют. Я присоединялся к ним, и мы поместились в двух однокомнатных домах, которые были, также как и хан; без окон. Я не могу умолчать о пении, которым тешатся наши провожатые. Оно [192] усугубляло нашу усталость, ибо нельзя ничего вообразить себе заунывнее и однообразнее их напева, который наконец выводить совершенно из терпения. Если, бывало, кто-либо из нас вспомнить и запоет про себя что-нибудь из прелестных мотивов Беллини, переносящих нас мысленно ко всем радостям Италии, то этого было достаточно, чтоб весь полк наших провожатых, вероятно из желания развеселит нас, поднял какой-нибудь патриотический вой от которого нет спасения на многие часы. Они, кажется, очень отстали от просвещения, ибо самые их органы и вкус испорчены. По словам Брюллова, голос у них выходит не из груди и из живота. Я обязан доктору Крамеру следующими замечаниями о дороге, нами пройденной, которая, как бы изнурительна ни была все-таки очень важна в историческом отношении.

“Дорога наша лежала сперва по скату горы Граница (часть Геликона); проехав после часа пути, незначительную деревню, расположенную близь источника, мы спустилась в долину, где Геликоне явился нам во всем величии. Эта гора имеет красивую форму; до значительной высоты она покрыта редким лесом и кустарником, [193] но на самой вершине гола и камениста. У подошвы всей этой цепи гор бьют многие ключи самой лучшей воды, замечательные, по древним преданиям, с ними соединенным: но не совсем легко угадать то положительное название, которое каждому из них принадлежало в древности. Налево от дороги простирается равнина по местам покрытая болотами, которые приближаются к дороге в направлении древнего Халиарта. Мы остановились в хане, подле местечка Мази, на расстоянии четырех часов от Ливадии. К востоку от Халиарта видна возвышенность на расстоянии одного получаса. Страбон описывает местоположение Халиарта весьма правильно meta tou uperkeimenou orouV kai thV kupaidoV limnhV. Даже отсюда не видать озера, но уже в небольшом расстоянии к югу от города начинаются болота. Развалины Халиарта, как видно с дороги, состоят из обвалившихся стен. Возвышенность, на которой они стоят, умеренна, но круто спускается в долину к северной стороне. Проехав мимо Халиарта, я приметил на расстоянии десяти минут пути остатки древних строений. На самой дороге видно каменное древнее здание с основанием, [194] весьма чисто сложенным. В некотором расстоянии от дороги видны остатки небольшой церкви, выстроенной из древних обломков. Оттуда дорога все более и более отдаляется вправо от церкви. Долина, лежащая между дорогой я озерами, довольно хорошо обработана. Не доходя до Фивской равнины, мы проехали по дикому оврагу, в котором древние полагали место жительства Сфинкса. Наконец мы увидели пригорок Кадмею и город, который и теперь, как во времена Павзания, представляется в самом жалком виде”. [195]

Среда, 17 июня (29 по с. ст.). — Ночь, проведенная нами, была столь беспокойна, что этого даже и описать нельзя. Кажется, по словам одного из моих товарищей, что насекомые, к несчастью всему свету известные, одарены только здесь шилом, чтоб доводить почти до слез усталых путешественников. Капитан Лайонс предуведомил меня, что в Афинах нельзя найди свободной квартиры; а потому решился я послать нарочного и провести еще лишние сутки в скучных Фивах, чтобы дать моему посланному время распорядиться. В ожидании второй ночи, мы целый день бродили по окрестности; но, здесь немного интересных остатков. Вот как доктор Крамер описывает это место:

“Возвышенность, на которой стоят нынешние Фивы, отличается от соседних с ней тем, что она с трех сторон стоит отдельно, и только с [196] юга соединяется с другими возвышенностями. По всем направлениям бьют прекрасные ключи. Она простирается в длину от юга к северу. Ее поверхность для одного акрополиса кажется слишком велика и нынешний город не покрывает ее всю Вероятно акрополис, собственно так называемый, занимал только верхнюю ее часть к западу. Следы разрушения здесь ужасны. Остатки древних в даже позднейших памятников состоят из одних разломанных и разбросанных кусков колонн, капителей и надписей, из коих весьма трудно извлечь какую-либо общую идею. Один, как кажется, верный топографический пункт есть источник Марса на юго-западном углу горы, с пещерой дракона вверху. Сия последняя необширна, но в этом нет и нужды. Недалеко оттуда Изменус. Из этого можно вывести много заключений. Окрестность Фив печальна и скучна. В южном направлении плоские холмы без деревьев простираются отдельно друг от друга и пересекаются оврагами, ничем не замечательными. К западу видно несколько садов, а к северу плоскость, вчера нами пройденная и доходящая до подошвы крутой горы Кадмеи”. [197]

Четверг, 18 июня (30 по с. ст.). — Наем мулов до Афин и укладка вещей задержали нас почти весь день, и мы только около четырех часов после обеда тронулись с места в направлении к Платее.

Мы скоро увидели ее обширную долину, простирающуюся до подошвы горы Киферов. Чрез ее текут две небольшие речки, которые мы переехали. Одна из них должен быть Азопус, но которая именно, определить мудрено. Остатки Платеи находятся на расстоянии трех часов езды от Фив, у подошвы Киферона. Они особенно замечательны тем, что древнее местоположение не занято новыми постройками, и окружные стены города так хорошо сохранялись, что его форма видна с первого взгляда. Он укреплен с юга, где остатки лучше сохранились, башнями и двумя стенами, соединяющимися углом в [198] направлении горы. Мы не могли решить: принадлежит ли она к городским стенам или к части города, особенно сооруженной в виде внутреннего укрепления. Вся форма города четвероугольная. Посреди его стоит небольшая, полуразвалившаяся церковь, выстроенная из древних обломков.

Рассмотрев все эти остатки и бросив взгляд на горы, окружающие эту равнину, между коими Геликон и могучий Парнасс еще видны, я вошел в деревню, в которой мы должны были ночевать, и увидел по сторонам дороги несколько гробов, высеченных из дикого камня, а иногда и в самой скале так, что продолговатое углубление видно в камне, но бока гробов не вырезаны. Не были ли они посвящены сохранению праха греков, павших в славном сражении, которое положило конец войне Персидской? Соседняя албанская деревня Кокла, на скате горы, показалась мне, после города Фив, весьма порядочной, и мы в ней располагаемся ночевать. Поля вокруг нее обработаны и, судя по качеству ржи, почва кажется весьма плодородной. [199]

Пятница 19 июня (1 по с. ст.). — Наши провожатые, настоящие беотийцы по уму, завели нас в самую скучную страну и кончили тем, что совершенно потеряли дорогу. Целью нашей были Рамнос и Марафонское поле, которые мы хотели осмотреть прежде въезда в Афины. Для его должны мы были пересечь прямую дорогу, идущую из Фив в Афины, что и сделали в деревеньке Аррападосса, где обедали. Но вместо того, чтоб держаться на юго-восток, наши провожатые взяли к северу. После довольно утомительной езды утром по Платейской равнине, ограничивающейся Кифероном и Парнассом (?), а вечером по горам, мы наконец выбрались на вершину и увидели, на небольшом расстоянии, длинный гористый берег Негропонта. Город Эгрипо и перешеек, отделяющий его от материка [200] Греции, были совершенно против нас за прекрасной и плодородной равниной. Признаюсь, этот вид был при всех его красотах, вовсе неутешителен. Во все продолжение пути, весьма изнурительного, я наслаждался одной мыслью, что мы приближаемся к Афинам, где отдохнем, наконец, от наших трудов, и вот — вышло напротив: мы теперь еще далее от них, чем в той деревне, в которой провели прошлую ночь. Не смотря, однако, на нашу досаду, которую наш толмачь Дмитрий передал со всей выразительностью нашим провожатым, нам пришлось ехать по неизвестной долине до тех пор, пока найдем себе приют для ночи. Несколько раз переезжали мы мелкий ручей, коего вода отводится в канавы для орошения полей. В одну из этих канав упал мул, нагруженный вещами нашими и, наши книги, одеяла и платья промокли как нельзя более. Наконец мы увидели сквозь мелкий сосновый лес несколько хижин и разрушенную башню, и решились окончить здесь путь, совершенный нами в течение сего несчастного дня. Эта весьма непривлекательная деревенька называется Станитза. Жители ее казались очень [201] недовольными нашим приездом, но ехать далее не было возможности. Судя по недостатку хорошей воды и по бледному цвету лица детей, воздух должен быть здесь очень нездоров. За всем тем надо нам постлать на землю наши шинели и спать как удастся, ибо внутри домов нет никакого средства расположиться. Наши Страбоны, Павзании, Геродоты сушатся с нашими сюртуками и проч. вокруг дымящегося огня, который нам едва позволили развести в одной из хижин. Станитзы нет на наших картах. Кажется, будто вы первые открыли это дикое место. Доктор Крамер полагает, что Танагра отсюда самый близкий из древних городов. [202]

Суббота, 20 июня (2 по с. ст.). — Обстоятельство, между прочим характеризующее как нельзя лучше настоящее положение Греции, то, что, приближаясь к Афинам, теперешней столице, мы уже второй день блуждаем и не можем найти дороги в Рамнос. Его новое имя, по свидетельству Джелла — Эврео Кастро; но оно оказало нам не более услуг, как и древнее. Наши провожатые справлялись о дороге у каждого пастуха и каждого ребенка, но мы руководствовались более ландкартой и компасом, как будто бы скитались по пустыням Африки. После некоторого совещания, мы решились идти к юго-востоку, не взирал на едва приметные следы пересекающихся тропинок; мы имели здесь в виду гору Парнез, в той части, где впадина указывала издалека на возможность найти дорогу. [203]

Мы ехали приятной страной, украшенной кое-где деревьями, и перебрались чрез две речки, из коих первая немного пошире в совершенно высохла, а вторая так мило украшена олеандрами, что мы решились назвать ее Идилией, пока не уверимся, что это древний Азопус. Томимые жаром, приближались мы целые три часа к Парнезу. Эта гора живописнее Киферона, как по своей смелой форме, так и по следам зелени, на ней растущей; Киферон же имеет вершину продолговатую и плоскую. Еще два часа томились мы в той части, где Парнез спускается, взбираясь с одной горы на другую до тех пор, пока достигли деревеньки Мази, состоящей из нескольких хижин и довольно опрятной церкви. Мы увидели отсюда в первый раз прекрасно рисовавшуюся цепь Пентиликона.

Увидя нарванную и положенную для сушки бобовую траву, мы завладели ей и, наслав ее под фиговым деревом, усталые, бросились на нее; но едва не пришлось нам заплатить слишком дорого за такую постель. В бобах находилась небольшая змея, самого ядовитого рода, которая подняла свою головку и шипела возле самого места, где мы лежали. Один из провожатых бросился на нее, и, очень ловко схватив ее за шею, [204] так что она не могла коснуться его руки шипящим жалом, придавил ее двумя пальцами, и бросил упирающую в поле. Прочие провожатые сказали мне, что товарищ ни так храбр от того, что выпил какого-то напитка, предохраняющего, по их мнению, от последствий змеиного укуса. Нравственное действие этого талисмана вероятно сильнее медицинского. Я, однако, не могу не заметить, что жители и путешественники равно советуют не останавливаться для отдыха под фиговыми деревьями. Во всяком случае, я не намерен более этого делать. Отобедав в Мази у священника, человека по-видимому совсем необразованная, мы продолжали путь наш к юго-востоку по крутым пригоркам и долинам Парнеза, который подымается отсюда более широкими массами между морем и Пентиликоном. Мы шли уже вечером по грунту, состоящему местами из белого мрамора. На ночь мы приехали не в Афины, согласно предположению и договору, сделанному в Фивах с провожатыми, но в какую-то деревню Грамматико, очень приятно расположенную в овраге и богатую источниками. В ней много разведено виноградных садов. Но кроме веселого вида, нам было от нее очень мало пользы. Молока нельзя [205] было достать ни за какие деньги, комаров пропасть, несмотря на огни, коими мы против них вооружились; наконец, что более всего нас огорчило — провизия нашего сахара кончилась, и до Афин мы должны без него пить чай. [206]

Воскресенье, 21 июня (3 по с. ст.). — Решившись во что бы то ни стало добраться до Рамноса и приехать в тот же день в Афины, мы до восхождения солнца отправились из Грамматико. Но так как Эврео Кастро находится в стороне от дороги, то мы отправили мулов с вещами прямо в Марафон, а сами поехали по горам, держась к востоку. После весьма тяжелой езды, мы опять потеряли в небольшом лесу, состоящем большей частью из кустарника, все следы дороги; но к счастью встретился с нами старый пастух, который провел нас до Рамноса; без него мы едва ли бы нашли это место. Мы взяли слишком много на юг, и пастух провел нас обратно по кустам, до узкого оврага и чрез него на противоположную сторону гор, идущих вдоль берега. Мы здесь увидели прекрасный залив, отделяющий Негропонт от твердой [207] земли, и почти в ту же минуту уединенные развалины храма Немезиды и города. Местоположение единственное! Залив, точно зеркало, отражает темные, зеленые горы Негропонта, и самый берег, на котором мы стоим, также покрыт прекрасною зеленью. Древние греки лучше, чем кто-нибудь умели выбирать приличное место для своих храмов. Кажется, будто они находили в самой природе все принадлежности их: величие, уединение, таинственность — и потом воздвигали искусственное святилище, как бы венец к святилищу естественному. Не соединяли ли они во всем богослужении своем красоты природы с красотами искусства? Статуи героев, жертвенники богов были рассыпаны внутри священной дубравы между священными растениями; из самых же храмов, не имевших часто, крыши, виднелось голубое небо. Все благочестивые мысли возвышались посредством предметов красивых, и вкус в выборе их был так чист, оттого, что он основывался на красотах местоположения и человеческого тела. Мы тщательно рассмотрели развалины, заросшие травой и кустами. Здесь не устояла ни одна колонна; куски мрамора раскиданы в беспорядке, и змеи вьются там, где был прежде храм [208]

Мщения. Доктор Крамер сделал для меня следующие замечания:

“Храм Немезиды или Мщения стоит на вершине горы, спускающейся к морю, а древний город пониже, на той же горе. Его развалины состоять из оснований, многочисленных обломков всех частей храма и некоторых рельефных кусков. Надо употребить много времени, чтоб составить себе по остаткам их какую-нибудь идею о целом. Пропорция храма была мала; замечательный факт, что колонны только частью канелюрованы (продорожены желобками), могу я, после поверхностного обозрения, объяснить себе тем, что храм был оставлен в не довершенном виде. Канелюры видны в различных местах, на разных колоннах; на некоторых канелюры под самой капителью, на других у самого основания, а на третьих в средине. Мы не нашли никаких следов ни окружной стены (periboloV), ни двух стульев с надписями, упоминаемых Джеллом. Кажется, здесь было два святилища, из которых одно состоит из весьма малой целлы. Дорожка по узкому оврагу ведет от храма, вниз по горе, до города, который стоял на месте, совершенно отдельном, круто склоняющимся к морю. Это место [209] таким образом укреплено самой природой. Форма этой возвышенности — квадрат с углом, обращенным со стороны земли к оврагу, который спускается с соседних гор. Обе стороны квадрата со стороны земли укреплены стенами и выложены большими, прекрасно высеченными камнями. Против самого оврага находятся ворота. Я не мог удостовериться — окружали ли стены и те две части города, которые были обращены к морю? Внутри стен, кроме неглубокого колодца, нет ничего замечательного. В северном направлении от бывшего города видна часть берега, довольно плоская и способная к хранению и починке лодок. Тут находится русло речки, впадающей в море, но теперь высохшей. С прочих сторон берега спускаются круто в море от хребта гор, которые простираются до мыса Марафонского или Цинозура”.

Из Рамноса, который мы с такою настойчивостью и таким трудом отыскали, обратились мы к югу на Марафон. Мы проехали по достопамятному полю или лучше мимо его, между Парнезом и глубоким болотом, в котором, по свидетельству греческих историков, погибло столько персиян. Марафонская равнина имеет вид большого полукружия, [210] заключающегося между мысом Цииозуры и горами Парнесом и Пентиликоном. Болото его так обширно, что весьма понятно, как могло погибнуть здесь целое воинство, и так близко подходит к утесам Парнеса, что едва ли оставляет самую узкую тропинку. Мы по ней тянулись верхом и весьма осторожно до деревни Сули, а оттуда, повернув к западу, оставили равнину и, перейдя возвышенность, соединяющую Парнес с Пентиликоном, прибыли в теперешний Марафон. Эта деревенька, на расстоянии получаса езды от равнины, расположена в весьма уединенной долин. Чрез нее протекает речка, по берегам которой рассыпаны олеандры.

Мы здесь отобедали, отдохнули от трудов и поднялись опять, но с некоторым сомнением, — доедем ли на усталых мулах до Афин. Пентиликон, последняя преграда достижения сей вожделенной цели, был еще перед нами. Дорога довольно тяжела; мы однако дошли до перелома мраморной горы, или, лучше сказать, возвышенного основания к горам, более высоким. Отсюда мы увидели пространную равнину, постепенно склоняющуюся к юго-западу. Вид ее чрезвычайно мрачен, следов земледелия и [211] народонаселения нет вовсе, и на большом расстоянии, видна только бесплодная и безводная почва, вся заросшая мастиковыми кустами.

Род укрепления устроен здесь в старинном строении, бывшем, как мне кажется, монастырем. Неопрятный солдат, стоявший: на часах, спросил нас, куда мы едем, как видно для того только, чтоб напомнить путешественникам, что они приближаются к столице. Мы заметили то же самое в последствии, когда въезжали в деревню Цефизия, где новые здания, возводимые посреди разрушенных, свидетельствуют о ее благоденствии. Оливковые и виноградные сады окружают это местечко, орошаемое прекрасными источниками. Было уже восемь часов и мулы почти падали от усталости; но как можно было остановиться в трех часах расстояния от Афин и с Химеттом перед глазами! Итак, мы решительно продолжали путь в темноте вечера. Скоро показалась битая дорога, признаться исчезающая часто в болотистой почве, но все-таки, манящая нас посреди прелестной ночи вперед. Наконец мы проехали мимо освещенного дома, потом мимо двух или трех других, рассыпанных в небольшом друг от друга расстоянии, и обещающих нам [212] скорый приезд в город. — Но провожатые наши остановились; мы были уже в Hermes-Strasse, у дверей Баварского кофейного дома, и следовательно в самых Афинах! Но так как мне квартира отведена не на улице Меркурия, где всего, кажется, не более десяти домов, то мы продолжали путь свой, и скоро очутились посреди бедных домов, слепленных частью из камней, частью из грязи; между ними была наша квартира и я с наслаждением лег отдохнуть после изнурительного пути. [213]

АФИНЫ. Воскресенье, 28 июня (9 по с. ст.). — Вот уже неделя, как я в Афинах, где удивляюсь славным памятникам древности и убожеству нынешнего города. Более разительной противоположности нельзя нигде видеть. Весть о нашем приезде привела к нам, в первый день нашего пребывания здесь, несколько гостеприимных соотечественников, причисленных к нашему посольству. Они тотчас предложили показать нам по порядку все, чем славятся Афины, и, не смотря на утомительную жару, мы пустились с ними осматривать акрополис и все сокровища, в нем заключающиеся. Я должен однако призваться, что, в первые минуты прибытия, Афины были еще приятнее для нас как место отдохновения, имеющее также некоторое общество, чем по классическим своим воспоминаниям. Правда, что большая часть нового города составлена из худо выстроенных [214] домов, между коими нет еще ни мостовой, ни фонарей, ни экипажей — словом ничего, что могло бы напомнить о столичной или даже о самой скромной городской жизни. Но нам дали белого хлеба, порядочного вина, кой-какие кровати и все это, после наших продолжительных лишений, сблизило нас с Европой. Общество европейское также есть, и даже нет другого, т. е. национального, но я напишу о сем в свое время более, а теперь обращаюсь к первому дню нашего пребывания в Афинах. Явясь к посланнику, мы целым обществом решили так употребить день, чтоб составить себе поверхностное понятие о местности города и для того направили путь свой сперва к антиквару Питакису для того, чтоб под его руководством все увидеть. Имея на левой руке величественную гору Акрополиса, которая входит главной частью во все виды города, мы прошли между плохими домами и дошли таким образом до новой Агоры. Это строение времен Римских Императоров. Его триумфальные ворота еще существуют и состоят на четырех Дорических колонн. Теперь, как и прежде, место это составляет самую торговую часть города; здесь более всего продаются съестные припасы. Узкая улица, [215] обставленная низкими домами с множеством лавок, и покрытая от солнца холстом, ведет в западную часть города, в которой баварцы начинают строить себе дома в своем вкусе, не соображаясь ни мало с потребностями здешнего жаркого климата; Я с большим удовольствием познакомился с г. Питакисом, которого кроткое и простое обхождение возбуждает с первой минуты душевное к нему расположение. Он скромный ревнитель славы своего отечества. В то время, когда оно было угнетаемо турками или опустошаемо войною, он старался о сохранении древних памятников, и списывал надписи, им находимые. Имя его известно всем любителям древностей. Дом его достойное жилище археолога. Весь двор наполнен красивыми обломками скульптуры, архитектуры, с надписями, расположенными гораздо пристойнее, чем его семейство, которое помещается все в одной комнате. Он нам показал творение, начатое им: описание местоположения и древностей Афин с переводом и объяснением надписей, им найденных. Нельзя не уважать эту ревность, к сохранению памятников, часто столь недостаточных, что сам собиратель не может по ним составить себе никакого понятия. Труд этот [216] скучен и мелочен; но не должно им пренебрегать, ибо мелочь, приведенная в полную систему, может объяснить что-нибудь темное или дополнить недостаток в науке.

Г. Питакис получил от Баварского правительства назначение, довольно странное для археолога — именно, записывать таможенные перечни проданных и покупных товаров. Сложив в кучу все свои ученые и официальные бумаги, он сделался нашим чичероне, и повел нас в Акрополис. Мало-помалу, подымаясь на крутую скалу, вы увидали обширный горизонт, на котором многие веста сохраняют еще в поныне древние названия. Внизу темная скала Ареопага, с двумя пещерами, в которых полагают тюрьму Сократа, стоит против самого входа в пропилей Акрополиса. Налево от него приметна возвышенность Пникса, которую узнали потому, что там находится кафедра Фемистокла, иссеченная в диком камне. Далее в этом же направлении была академия, где Платон беседовал со своими учениками; но прелестная роща, окружавшая ее, исчезла. Море, порт Пирея и отдаленные возвышенности острова Саламина служат окончанием горизонта с южной стороны; на [217] северной простирается город; тут же видны храм Тезея, прекрасно сохранявшийся, нынешние дома и за ними горы Дикабет, Химет и вся страна до Пентиликова, замечательная столько же по вулканическим формам и прозрачности воздуха, как и по своим классическим воспоминаниям. Надо видеть эту картину днем, чтоб насладиться прелестями разнообразной природы, где развернулся гений самого просвещенного и самого пылкого народа; надобно также видеть ее посреди безмолвной ночи, при лунном свете, чтоб попеременно обращаться к каждому месту и беседовать с его духом. Когда нельзя слышать говора живых, тогда кажется, будто мертвые говорят; по крайней мере мы более расположены вникнуть в дух мудрости и доблести, когда не рассеяны тревогами окружающей нас жизни.

Театр или одеон, выстроенный во времена Римских Императоров Иродом Аттиком в память жены его, Региллы, находится на юго-западном конце Акрополнса, перед самым входом в пропилей. Места для зрителей иссечены уступами в диком камне. Противоположная стена, замыкающая сцену, имеет несколько оков, обращенных к морю. У наружной стены крепости мы должны были остановиться, [218] чтобы купить билеты для входа. Нельзя осуждать этого сбора, видя бедность теперешней Греции и старание Короля Оттона для открытия и сохранения ее памятником. — В самом деле, мы нашли удивительную деятельность, как скоро прошли стены. Множество работников ломали топорами и железными ломами все украшения и другие застройки турецкие, которые заслоняют греческие храмы. Они относят как сокровище обломки, имеющие некоторые следы греческой работы, для хранения в нарочно отведенном для сего месте, но сбрасывают по крутому боку скалы все камни, не освященные печатью древности. Таким образом, разрушено теперь столько казематов и магазинов, что времена Перикла с прекрасными своими принадлежностями начинают проявляться из-за пестрой ограды, которой их окружили разные столетия норманского, венецианского и турецкого владычества.

Рисунок г. Ефимова (этот рисунок был литографирован в приложен к Журналу Министерства Народного Просвещения 1836 года) представляет теперешнее положение сего строения, которое не менее Парфенона славится в числе самых лучших произведений Периклова времени. Портик с [219] двумя флигелями по-видимому служил в одно и то же время торжественным входом в самую важную часть города и укреплением против неприятеля. Лик описывает подробно систему защиты, по которой были выстроены и наружные, и внутренние стены, и замечает, что украшения были так просты, что не могли затруднять осажденных. В самом деле, простой, дорический портик, в углублении между двумя флигелями, был весьма способен для прикрытия войск, обращенных лицом к неприятелю; между тем как с обоих флигелей, но наиболее с левого, осажденные могли бросать копья. Конечно, нет другой крепости в мире, столь красивой как эта. Теперешние бастионы наших укрепленных городов отражают силу неприятеля угловыми и высокими массами, но Пропилей, являясь за стеной легким и стройным своим портиком, кажется будто останавливает неприятеля одним тихим своим благородством. В нем видны сила и красота, которые мы себе воображаем на челе юных героев Илиады. И конечно, красота может быть сопряжена с воинской наружностью — это доказывается исполинской статуей Минервы-защитницы promacoV, которая возвышалась из-за Пропилея в [220] полном вооружении. Сравните этот идеал вооруженного мира с теперешними воинами, и вы увидите, сколько древние думали более нашего о соединении прекрасного с полезным. Два пьедестала напереди служили основанием для двух конных статуй. По правую сторону зрителя показан, на рисунке г. Ефимова, храм победы, который, находясь перед южным флигелем Пропилея, нарушал строгую симметрию, украшая преимущественно одну из противоположных частей. Это тайна древней архитектуры, которую мы совершенно потеряли, именно: как наблюдать в постройках, требующих симметрии, некоторый живописный беспорядок, заставляющей с удовольствием обращать глаза с одного предмета на другой. Мы это хорошо видим на остатках, найденных в Риме. Если бы теперь возобновить на основаниях, вырытых из земли, все бывшие на них постройки, то они были бы расположены в величайшем беспорядке в отношении друг к другу. Один фронтон выдался бы углом над фронтоном другого, и из одного пункта были бы видны скопленные без всякого порядка строения, подымающиеся одно над другим; тут было бы видно гораздо более случайности и, поэтому, более [221] разнообразия, чем в прямоугольных строях, которые отличают наши теперешние парадные площади.

Я уверен, что архитектура возбуждает вообще так мало интереса в сравнении с живописью потому только, что ее почитают художеством, более математическим, чем нравственным. По моему мнению, это величайшая ошибка. Сущность человеческой жизни и природы вообще имеет много отношения к пропорции построек, и архитектор, истинно понимающий свое назначение, должен предварительно выучиться рисовать не только человеческое тело, но также животных, растения и все, имеющее жизнь. Мы видим, что архитектура всегда процветала наиболее в то время, когда природа была прилежнее научаема. Век Периклов и век папы Льва Х отличались успехами нравственных и естественных наук; архитектор Парфенова и Браманте были современники лучших живописцев, философов и поэтов.

Но красивое местоположение маленького храма не окрыленной победы увлекло меня слишком далеко. Моя первая мысль состояла в том, что этот храмик, стоя на одном конце огромной массы Пропилея, был там поставлен с особенной тонкостью вкуса. Его настоящие пропорции не [222] были до сих пор известны, потому что он был покрыт до сего года турецкими постройками. Я в последствии приведу в подробности его размер, а пока должен по совести сказать, что хотя мы его возобновили в рисунке, полагаясь на обещание архитектора возобновить его в самом деле из найденных обломков, теперь однако видно одно только его основание.

Парфенон стоит за Пропилеями направо от входа, на высоком фундаменте, придающем ему еще более величия. Весь храм из мрамора, очень пожелтевшего от времени. Общий его характер был мне известен по многим рисункам, мною виденным и по главным правилам Дорической архитектуры, которые делают сходными между собою все храмы этого ордена. Рисунки, однако, не могут всего передать, и храмы Пестумские, Фигалийский, Коринфский далеко отстали от Парфенона. Во-первых, материал благороднее, ибо храм весь из мрамора, и пропорциональности также гораздо более; но отличительная черта Парфенона — это особенная тонкость и чистота отделки не в том только, что относится до скульптурных украшений, из коих главные увезены лордом Эльгином, но и в подробностях архитектуры, столь простой [223] и вместе с тем столь гармонической. Прибавьте к этому прекраснейшее местоположение, дающее картине самый блестящий fond, откуда бы вы ни глядели на храм.

Все знатоки почитают Парфенон самым прекрасным и совершенным идеалом греческого вкуса. Но надо быть несколько посвященным в таинства сего вкуса, чтоб совершенно оценить красоту этого храма. Тот, кто ожидает, что высокая громада поразит его внезапно, как купол святого Петра в Риме, или как внутренность какой-нибудь готической церкви — крайне ошибется в своем ожидании. Эти здания действуют на нас потому, что их целью было действовать и поражать, и они столько велики и могучи, сколько человек ничтожен, слаб и суеверен. Но греческие храмы не имели этой цели; во-первых, народ очень мало входил в них, и оставался более снаружи для принесения своих жертв. Храм был, в собственном смысле, домом какого-нибудь местного божества. Характер его составляли достоинство я скромность; он как будто хотел исполнять все то, на что он посвящен, и быть равнодушным к мнению, которое об нем имеют. Это относится и до целого, и до частей. Сии последние в [224] такой гармонии с прочим, что мы их сначала не замечаем, но сколь скоро приблизимся с намерением разбирать их, то удивляемся совершенству их отделки. Статуя и барельефы на ризе Парфенона не могли никогда возбуждать столько удивления, когда они были на высоких местах своих, как теперь, когда их можно видеть на земле гораздо ближе. Но зато весь храм имел в то время единство — качество, принадлежащее одному совершенству. Мы теперь не можем себе вообразить, что был он в то время, когда светлоокая, девственная богиня покрывала своим щитом любимый свой город, когда лучшие статуи стояли вдоль стены храма, и когда голубое греческое небо проглядывало через отверстие в целлу. Антиквары спорят о том, что древние употребляли краски в тех архитектурных украшениях, которые мы оставляем всегда белыми, и без сомнения вопрос этот весьма важен для узнания, какова была внутренность сих зданий. Но пока ученые занимаются этим предметом, всякий, кто только имеет зрение, заглядится на остатки Парфенона. Размер всех частей так удовлетворителен и полон, отношение колонн к храму, капители к колонне, и самого храма к окружающему месту, так естественно, [225] что ничего нельзя переменить. Видно, что не произвол, а фундаментальные правила твердости и красоты служат основанием этой архитектуры и что она должна во всех веках нравиться человеку по внутреннему своему достоинству. Вот, что будет отличать всегда греческую архитектуру от готической, которая также дорога нашему воображению, но более по религиозным и историческим воспоминаниям века, в котором она существовала, чем по очевидной пользе и красоте. Впрочем, эти сравнения трудны и совершенно бесполезны. Приложенный рисунок даст понятие о западном фронтоне Парфенона; но, чтоб вообразить себе всю красоту широкого портика, надо сказать, что со всех четырех его сторон перспектива оканчивается видом на прелестную страну, которая составляет лучшее украшение храма. Мечеть, построенная турками внутри Парфенона, употребляется теперь как кладовая для дорогих обломков. Стены храма не мало искажены крупными надписями разных его посетителей; особенно многочисленны имена русских моряков; было бы гораздо лучше, если б их не было столько. [226]

По близости Парфенона находится другой храм, не менее любопытный и в другом роде, не менее красивый. Это Эрехтей. Храмик сей состоит из двух отделений, посвященных разным божествам; они выстроены без всякой симметрии. У одного из отделений пол слишком саженью ниже другого и заключается между двумя портиками, из коих северный поддерживается Ионическими колоннами, а южный, гораздо менее северного, шестью кариатидами, или драпированными женщинами, служившими образцами для всего света в этом роде украшений. Фантазия архитектора разыгралась в этом прекрасном произведении и соединила на самом малом пространстве разнообразие и богатство в украшениях, которых нельзя видеть ни в каком другом месте. Нежность и прелесть Ионического ордена допускают это богатство в деталях, которых более строгий Дорический орден не позволяет. Кажется Гете имел в виду что-то похожее на Эрехтей в ту минуту, когда он заставляет Фауста, присутствующего при волшебном представлении, воскликнуть:

“Es scheint mir ja der ganze Tempel singt”.

Эти два храма, столь близкие друг к другу, не [227] вредят себе взаимно, ибо красоты их в совершенно различном вкусе. Парфенон, широкий, спокойный, напоминает величавую красоту некоторых греческих статуй Юноны, у которой прекрасные выпуклые формы, роскошные уста, тяжелые ресницы выражают задумчивость, способность любить и совершенное самозабвение. Эрехтей, напротив, представляет более живую красавицу. Ионический волут, разделяясь как локоны на две стороны сверх каждой колонны, придает храму более женский характер, — характер прелести в движениях и веселия души. Это белокурая девушка, которая пляшет и смеется; но в ее пляске столько легкости, в ее смехе столько любви, что, глядя на нее, думаешь, что в ней одной соединились прелесть и радость всей вселенной.

Спустившись с Акрополиса, мы пошли в гостиницу Albergo Nuovo, и там пообедали так, как не удавалось нам обедать ни разу со времени отъезда из Наполи ди Романия. Возвратившись уже вечером домой, мы увидели издалека освещенные окна в доме нашего посланника. Дамы, дипломаты и военные в большом наряде тянулись туда пешком, перескакивая искусно с камня на камень и освещая себе путь [228] фонарями, чтоб не упасть в какую-нибудь из ям, которых здесь наделано множество для приготовления извести; они мешают проезду карет по Афинским улицам. Мы не собрались с духом воспользоваться приглашением нашего посланника. Усталость заставила нас предпочесть увеселению отдых на нашей скромной квартире и довольствоваться тем, что мы уж видели.

Удовольствие находиться в самом занимательном месте на свете чувствительно уменьшается для меня тем, что мне приходится читать много антикварных описаний. Эти рассуждения, столь драгоценные для историка и для основательного путешественника, весьма тяжелы для того, кто торопится видеть и чувствовать. Довольно сухие, но необходимые описания Павзания примешиваются на каждом шагу к наблюдениям, которые было бы гораздо приятнее делать без его помощи. Множество ученых, перерезывая по его следам землю Греции и роясь в ней, подняли такую пыль теорий, что боишься ослепнуть и задохнуться при самом вступлении в какое-либо историческое место. Мы везем с собою множество книг, но, признаюсь, охота читать их проходит у меня за исключением Лика, [229] который соединяет с ясностью изложения большие познания местностей и обычаев древних. Мне кажется, что в отношении к топографии Афин весьма немного остается прибавить к сведениям, находящимся в его книге. Притом же путешественники теперь не имеют свободы, которой пользовались при турках — рыться, где хотят и это весьма справедливо; ибо без того не было бы возможности сохранить в Греции сокровищ, которые правительство имеет благое намерение мало-помалу отыскать для хранения в отечественном музее. По обеим этим причинам мы решились оставить топографию Афин в покое и обратить наше внимание на образ построения и на детали Парфенона и некоторых других чудесных зданий, которые мы здесь видим. — Я думаю, что эта часть менее известна и неменее прочих полезна. — Я уже получил с помощью нашего посланника, старающегося всячески доставить средство к достижению нашей цели, позволение исследовать в подробности Парфенон и храм Неокрыленной Победы, и делать необходимые разрытия для точнейшего узнания пропорций. Таким образом, без всякого вреда или потери для храмов, мы [230] постараемся только, чтоб их красоты были оценены в нашем отечестве. Нашим волшебным жезлом, для переселения их в Россию, будет сажень или метр, который мы будем прикладывать к храмам во всех их направлениях.

Текст воспроизведен по изданию: Путевые записки, веденные во время пребывания на Ионических островах, в Греции, Малой Азии и Турции в 1835 году. Том 1. СПб. 1839