ВЕДЕННЫЕ ВО ВРЕМЯ ПРЕБЫВАНИЯ НА ИОНИЧЕСКИХ ОСТРОВАХ, В ГРЕЦИИ, МАЛОЙ АЗИИ И ТУРЦИИ В 1835 ГОДУ.

Рим. Суббота, 4 мая (16 по с. ст.) 1835 года. — Давно уже беспокоило меня желание посетить Восток. В надежде увидеть Грецию, Турцию, Малую Азию и Святую Землю, я уже три месяца занимаюсь приготовлениями к отъезду; наконец, сегодня окончил их и отправляюсь из Рима. Спутниками моими будут знаменитый художник Брюллов, архитектор и член Петербургской Академии Художеств, г. Ефимов и прусский антикварий доктор Крамер, которые вместе со мною возвратятся в Рим. Двое первых обязываются снять виды с мест и строений, которые мы будем осматривать, а последний списывать надписи на развалинах, которые нам встретятся. Я сам, чтоб лучше запечатлеть, в своей памяти новые места, намерен вести краткий журнал всему путешествию. Привычка записывать все встречающиеся в жизни [2] случаи полезна во всякое время, но особенно во время путешествия, которое можно называть усиленною жизнью потому что, путешествуя, в один день видишь, узнаешь и трудишься более, чем на месте за целую неделю.

Я начинаю с Рима, из которого отправляюсь в полной уверенности, что не найду другого места, которое бы столько говорило душе и сердцу, как он. Каждая площадь его, каждый древний столб, каждая новая церковь говорят или о прошедшем обладании его целыми царствами, или о настоящей его власти над душами. Кто не был в Риме не знает, какая важность и какое достоинство царствуют в этом городе, восходившем два раза на высшую степень между всеми городами земли, сперва посредством своего оружия, потом своей религии. У меня нет времени разбирать поименно все площади и кварталы, из которых у каждого и у каждой есть свой характер, своя мысль. Для меня самой памятной улицей будет Ripetta, которая, касаясь Тибра, ведет ко дворцу Полиции. Она дорога для меня, ибо я жил в ней и слыхал, пред рассветом, как Zamponiari (Крестьяне, приходящие ежегодно за месяц до Рождества в Рим с Аппенинских гор, и промышляющие игрою на особом инструменте, похожем на нашу волынку. Они обыкновенно играют молитвы перед всеми образами в Риме), которых я [3] осмелюсь назвать нынешними представителями восточных царей и волхвов, играют на своих волынках и дудках молитву перед иконой Богородицы. Впрочем, главные, большие кварталы не говорят столько воображению, как малые. Посетите заброшенные всеми, кроме антиквариев, части Велабра, где ныне стоят амбары; загляните на площадь Весты, где поселяне беспечно лежат на возах сена; посмотрите на различные части Трастевера (часть Рима, лежащая за Тибром), или в какую хотите другую часть города — повсюду найдете что заметить, или лучше сказать, везде встретите нечто такое, что невольно запечатлеется в душе на всю жизнь. Со всех сторон виден высокий купол, будто самим Богом воздвигнутый над мощами первого апостола.

Сколько ни есть путешественников (а в этот год их было довольно и русских и других), у каждого должно быть свое собственное воспоминание о Риме; ибо в Риме найдется для каждой души нечто, особенно могущее занять ее. Но окрестности Campagna di Roma произвели на меня более впечатления, чем какая либо часть [4] самого города. Когда едешь верхом около Aqua Cettosa или из Porta San Giovanni, эти длинные, плоские линии, ограниченные только весьма отдаленными лиловыми полосами Аппенинов, как-то не удовлетворяют ни взора, ни души.

На обширном пространстве видишь на берегах Тибра только цуги буйволов, влекущих лодку, или поселянина, скачущего верхом со стороны Неаполя. Отчего, спрашиваешь самого себя, отчего вблизи Рима так пусто? Кажется, здесь невольно чувствуешь, что, в недрах этой тишины, готовится для вечного города какая-то новая судьба, и, может быть, второе его падение; т. е. что ни нравственная его сила, скоро исчезнет совершенно, как исчезло могущество политическое. Я простился вчера ночью с уединенным Колизеем. Полная луна освещала одну сторону амфитеатра и проглядывала сквозь трещины и развалины другой. Несколько лампад теплилось внизу, в этом месте, освященном кровью первых мучеников христианства. Сегодня, около одиннадцати часов ночи, я должен сесть в Болонский почтовый дилижанс, который довезет меня до Фолинья, а оттуда до Анконы доберусь я в другом дилижансе. [5]

АНКОНА. Среда 8 мая (20 по с. ст.) — Отправившись из Рима в субботу ночью, в весьма тесной и беспокойной карете, с Брюлловым и с каким-то начальником папских жандармов, я очутился в следующее утро в окрестностях Civita Castellana. Погода прекрасная; весна во всем блеске. Мне говорили, что это не время путешествовать по Востоку, и что я приеду к самым жарам в самую жаркую часть Европы; но делать было нечего, потому что не от меня зависело располагать временем. По крайней мере, трудно было выбрать более приятную пору года для путешествия по Италии. Зелень самая свежая покрывает горы и узкие долины, в которые взор спешит углубиться прежде, чем пролетит карета. Часто, когда мы останавливались, был слышен голос соловья. Там, где расширялся горизонт, являлись сельские [6] домаки, отдаленные города и бесчисленные деревни. Какая веселая, светлая, блаженная земля! В воскресенье ночью я вылез из Болонского дилижанса в Фолипье, а в понедельник, до рассвета, отправился уже в другом, более просторном, в роде линейки, открытой с боков. В нем находились, кроме художников, едущих со мною, одна женщина с ребенком, молодой монах Беведиктинского ордена, едущий в Анкону, для свидания с матерью, и еще два аббата. Не обошлось без того, чтоб речь не коснулась религии, и молодой монах защищал очень искусно и убедительно то, во что, может быть, сам не верил. Впрочем, все католические духовные, особенно высшего сана, похожи более на дипломатов, чем на священников; главное их старание, кажется, состоит в том, чтоб наблюдать Формы и удалять исследования, касающиеся до оснований их власти.

Ночью на вторник мы проехали через Лоретто, и потому, как ни осматривали при свете фонарей, как ни ощупывали бронзовых дверей часовни, не могли, однако ж, составить себе никакого понятия о доме Богородицы, принесенном сюда, по преданию, из Палестины на плечах ангелов, и обогащенном дарами [7] благочестивых поклонников. Может быть, я увижу на обратном пути этот любопытный памятник. Впрочем, не должно полагаться на будущее, особенно, когда оно так отдаленно: что не исполнено в свое время, вероятно никогда исполнено не будет. Сколько промахов делаем мы, надеясь на будущее, и потом сами же жалуемся на скоротечность жизни.

Вчера, во вторник, рано поутру, я приехал в Анкону и занял веселую квартиру в трактире delia Расе. Из окон моих прекрасный вид на море. За обедом у русского консула, старого моего знакомца, который, кроме других кушаньев, угостил нас пятью родами фритюров (жареная рыба, или жареная зелень), я познакомился с здешними властями и консулами, с губернатором, тонким monsignore, который находит очень смешным и справедливым все, что ни говорите ему. С генералом Cubieres, командующим французским гарнизоном, я уже был знаком в Риме. Он человек скромный и весьма приятный, как по разговору, так и вообще по обхождению. Вечером давали оперу, одну из лучших, если не самую лучшую из всех, слышанных мною в Италии. Весьма хорошая [8] труппа представляла Беллиниеву “Норму”. Мадам Унгер играла роль Нормы превосходно. Все движения ее так страстны и исполнены такой прелести, что она едва ли более могла бы интересовать нас своей ролью и тогда даже, когда бы была прекраснее. Жители Анконы очень гордятся своей оперой, и целый год копят деньги, чтоб иметь ложи или кресла на один месяц, в продолжение которого у них она открыта. Нельзя нигде лучше расстаться с Италией, как в опере. В ней изображены и нежный характер Италии, и прежние ее доблести, которые теперь видишь здесь только на сцене. Город, только слегка мною осмотренный, интересен. Он сохранил на себе отпечаток древности; но весь его характер, как и вообще характер малых городов итальянских, отзывается средними веками. Более всего замечательны остатки древней пристани, времен императоров; стены ее, хотя уже обрушились и покрыты морем, но еще видны под водою. Равно замечательны триумфальная арка императора Траяна, узкая и высокая, с латинской надписью, и собор, который, как говорят жители, не знаю только основательно ли, стоит на месте древнего храма Венеры. Хотя Анкона и ведет торговлю с Востоком, но в ней не заметно ни [9] восточных нравов, ни восточного вкуса. Это не Венеция, которая имела и, вероятно, еще будет иметь большое влияние на Восток, и которая сама много от него заимствовала. Анкона, не пользовавшись никогда тою силой, ни независимостью и богатством, которыми наслаждалась Венеция, не могла, ни во время крестовых походов, ни после их, действовать оружием на восточные страны, и не нуждалась столько в произведениях Востока, сколько та владычица Адриатического моря, которую можно бы назвать посредником между грозным Севером и пышным Востоком.

В числе редкостей Анконских достоин замечания один переулок, из которого, как сказывали мне, нельзя выйти без драки с любезными его обитательницами, продающими там разные шерстяные и другие товары. Я хотел испытать это на себе и вошел в этот узкий переулок. Вдруг справа и слева кинулись на меня торговки, все преуродливые создания, и начали тащить меня кто за платье, кто за руку в свою лавку. Я спасся только тем, что одна отрывала меня от другой, и таким образом я прошел по всей улице, не нуждаясь в собственной обороне. [10]

По приглашению генерала Кюбьера, был я сегодня поутру на смотре французских войск, числом до 4000. Войско, ожидавшее нас на сборном месте, построено было в каре, которого каждый фас обращался лицом внутрь. По прибытии генерала, ему отдали честь с барабанным боем. Обойдя ряды, мы остановились в средине каре, и генерал приказал начать учение. Сперва производились ружейные приемы, потом пальба рядами и шеренгами, и в заключение, войско, построившись повзводно на право, прошло мимо нас церемониальным маршем, сперва на взводной дистанции, а потом сомкнутыми колоннами. Я нашел, что они делали ружейные приемы с большою точностью и чистотою. Но не могу того же сказать об их искусстве маршировать; оно далеко отстоит от того совершенства, которым отличается русская и английская пехота. Правда, что выправка их развязна и шаг свободен; но они не умеют равняться на большом расстоянии. Я просил генерала приказать войскам пройти некоторое пространство развернутым фронтом; но он отвечал мне, что французская пехота к этому не приучена, и что вообще в их боевых построениях развернутый строй не употребляется. Вероятно пылкому, [11] необузданному характеру французских солдата должно приписать неспособность их к развернутому строю, который оказал Веллингтону столь важные услуги.

Дисциплина соблюдается у французов только во фронте: часовой не отдает чести даже офицеру своего полка, ежели последний не имеет на себе мундира. Солдаты удивили меня своею молодостью и малым ростом. Одежда их, в которой синий мундир резко отличается от малинового исподнего платья, причиной, что рост их кажется еще менее.

Способ, употребленный французами для завладения Анконой, будет памятен в истории этого города. Французская эскадра явилась в порт и отправила адъютанта на берег к местному начальству с объявлением, что завтра в такой-то час французские корабли будут салютовать крепости; между тем эскадра просит сдать ей и саму крепость, которую она пришла занять и будет держать в своей власти, для защиты выгод его святейшества, Папы. — Монсиньоре, дал посланному ответ двусмысленный, и ночью французские войска сошли на берег с лестницами, чтоб взлезать на крепостные стены в случае защищения их. [12]

Сами Анконские жители, встретившие на пути солдата, понесли на плечах лестницы, чтоб облегчить французами труд; но это внимание с их стороны вышло совершенно лишнее, потому что гарнизон, по первому требованию, отпер ворота. И с того времени доныне французы остаются спокойными хозяевами в Анконе. Не знаю, как дело обошлось с салютом. Вероятно, сами французские солдаты отсалютовали кораблям, в которых прибыли.

Пароход, принадлежащий Ионическим Островам, и который должен отвезти меня в другую страну, прибыл из Триеста и, вместо того, чтобы, как было объявлено, отправиться в Корфу завтра, он теперь же готовится к отплытию. Виновником этой поспешности английский курьер, приехавший из Лондона в 7 дней, и торопящийся в Афины, к торжественному дню восшествия на престол Короля Оттона, или, как произносят его имя греки, “Офона”.

Пароход. В шестом часу пополудни лодка привезла меня из города в лазарета. Я вошел в так называемый parlatorio, и перешел за решетку, отделяющую чистых от нечистых. Эта минута уже отдаляет отправляющегося на Восток четырнадцатью днями от Анконы! [13] Другая лодка перевезла меня из лазарета на пароход, мимо брандвахты, весьма скромной шхуны, на которой вывешен папский флаг, белый с изображением Богородицы. Анкона, со стороны моря, представляет живописную картину. Город, расположенный около пристани, углублен в средине, а оба бока его, подымаются на возвышения. На восточном стоит собор, господствующий над всем городом.

Начиная с пристани, берег Италии идет к югу крутыми меловыми провалами, и со стороны моря кажется, будто бы он был приведен в настоящий свой вид разрушением Его провалы не очень высоки близь Анконы, но постепенно поднимаются к Monte Comero, и, потом опять спускаются к югу длинными волнистыми линиями, с небольшими возвышениями. Далее, внутрь земли, рисуются на пламенном небе запада смелые вершины Аппенинов. Высокая цепь, идущая к северу, прерывается вдруг к югу одной высокою и круто спадающей горою; это вероятно цепи Catria, Monte Nerone и проч. Потом начинаются горы средней Италии, а к югу белеется в облаках гора, которая соответствует местоположению — Gran Sasso.

На обширном и весьма спокойном пароходе я [14] нашел только трех пассажиров. Одан — офицер английского гарнизона в Корфу. Два другие едут, по-видимому, для преобразования Востока, каждый на свой лад и по своим собственным понятиям: из них один англичанин, капитан Лайонс, именно тот, которого в Корфу называли курьером, но он не простой курьер. По словам его можно было подумать, что он едет сменить теперешнего английского уполномоченного в Афинах. Мы нашли в нем человека приятного. Третий пассажир, едущий также в Корфу, и оттуда далее — американец и член общества воздержности. Он худ, как и следует быть в его звании, не пьет вина, не курит, и, сколько я мог заметить, не смеется никогда громко вместе с прочими, но часто улыбается, и как будто хочет доказать, что в среднем состоянии души и тела находится самая высокая степень человеческого счастья. [15]

Четверг, 9 мая (21 по с. ст.). — Продолжая путь наш всю ночь и весь этот день по совершенно спокойному морю, мы потеряли из виду берега Италии. В небольшом расстоянии заметны малые и, по-видимому, каменистые острова, подымающиеся круто из моря: Pomo, S. Andrea Buzo (ненаселенный) и Lissa, в котором, говорят, есть хорошие пристани. Вдали слабо виднеется часть берега Далмации, вероятно полуостров Sabioncello. Земля с этой стороны исчезла к вечеру, а с правой руки от нас показался островок Pelagosa, очертанием форм своих весьма похожий на Капри. До сих пор заметно очень мало судов. [16]

Пятница 10 мая (22 по с. ст). — Земли не было видно поутру ни с одной стороны. Но к полудню показались горы Акрокеравнские (Acrocerauni, т. е. с громовыми вершинами), вознося круто к облакам свои снежные вершины позади небольшого и, по-видимому, необработанного острова Sassano. Далее полуостров Linguetta (язычок) выставляет свои голые, разрезанные оврагами горы. Берег здесь не очень возвышается над морем. Около этого пункта, в направлении к юго-востоку, делается приметным остров Корфу, а с правой каменистый островок Fano.

Около 7 часов вечера. Мы плывем на расстоянии трех перст от твердой земли. На горах приметна белая черта потока Химара (Chimarra) или Химера, впадающего в море. Начиная с этого пункта, берег не подымается круто, но отдельные от него горы видны сзади и поражают [17] взор своей высотою. Страна кажется лесистой; кое-где видны деревни. Она населена народом крепким и отважным. Отсюда около 60 верст до Корфу. Мы прибыли в залив Корфиотский около полуночи.

Весь этот берег, начиная от границ Иллирии до самой Арты, кажется мне вообще очень мало известен; но я не знаю, может ли какая-нибудь другая часть Европы быть для нас интереснее в географическом и нравственном отношениях? Здесь, так сказать, сливается Восток с Западом, и народ славянского происхождения как бы переходит из Германии в Албанию и Турцию. Полагают, что из этого края, богатого племенами, пелазги, таинственные предки римлян и греков, рассыпались по странам, лежащим по берегам Ионического моря. Около этих мест была прежде граница между двумя Римскими Империями; наконец, в этом месте сосредоточивается ныне влияние четырех держав, во многих отношениях друг другу противоположных: Австрии, Турции, Италии и Англии. Воинственный дух жителей и невежество Турецкого правительства были, вероятно, причиной, что, кроме Рагузы, нет никаких больших торговых городов на этом берегу, [18] богатом пристанями и естественными произведениями. Но с будущим, неминуемым образованием Востока здесь возникнет когда-нибудь город, который достойно заменит прошедшую власть Венеции на Адриатическом море. Народ, населяющий северную часть этих стран, говорит языком славянским, вероятно несколько испорченным, исповедует веру католическую, носит платье полу-итальянское, полу-греческое, торгует съестными копчеными припасами и вином, которое вывозит на своих собственных судах. Албанцы, граничащие с ними к югу, составляют народ отдельный и говорят своим природным языком, вовсе неизвестном нашим ученым, потому что у албанцев нет письмен.

Я полагаю, что около трех четвертей народонаселения христиане, прочие же мусульмане, которые первенствуют и господствуют во всех городах и деревнях. [19]

КОРФУ. Суббота, 10 мая (22 по с. ст.). — Выйдя сегодня утром на палубу парохода, бросившего якорь против малой крепости Vido, я впервые увидел обширный залив, на краю которого стоит город Корфу. Далеко на западе гора San Salvatore поднимается в виде такой огромной и высокой массы, что, кажется, будто она стоит не на острове, а на твердой земле. С трудом, особенно при утреннем тумане, видишь с этого пункта место, где проходит морской пролив.

Горы острова я твердая земля, кажется, сливаются и превращают море в величественное озеро. Город, пользующийся этим живописным местоположением, не отличается особенною красотою. Он выстроен худо, на крутых холмах, и, кроме дворцового квартала, состоит большей частью из тесных и кривых переулков; но он делается весьма занимательным от [20] живописного разнообразия костюмов, племен, языков и обычаев своего народонаселения. Этот острот, был некогда под властью венециан. Из рук французов он перешел в наши в царствование покойного Государя Павла I, и ныне находится, вместе с прочими Ионическими островами, под покровительством Англии, которая здесь содержит лорда комиссара и гарнизон. Греки составляют в нем основное народонаселение и отличаются смуглыми лицами и босыми ногами. На улицах и базарах встречается много албанцев. Они носят богатый наряд, узкий около груди, широкий в низу, который вообще очень идет к их гордой, свободной осанке. Подобно обитателям гористой части Шотландии, они носят, вместо мужского исподнего платья, юбку или фустанель, которая спускается множеством складок с талии до колен.

Я бы назвал, их, по их независимому воинскому духу и характеру самой земли, тирольцами Востока.

Многих привлекает на этот остров торговля. Здесь албанцы более обеспечены относительно имущества, чем в собственном своем отечестве, а сулиоты и паргиоты по необходимости оставили, навсегда свою родину и, продав [21] свои имения туркам, поселились здесь. Кроме греков и албанцев, здесь есть еще много итальянцев, и вообще итальянский язык господствует в низших классах, как английский в высшем.

Правительство, введенное на Ионических островах англичанами, по образцу их собствен наго, состоит из сената, или верховной палаты, имеющей шесть членов, законодательного или нижнего собрания, в котором около пятнадцати членов, и избранного на время верховного лица или князя. Через каждые пять лет приступают к новому выбору. Но англичане предоставили себе высшую власть, удержав за собою влияние на выборы членов обеих собраний и назначая лица, из которых сенат должен выбрать князя. Исполнительная власть, как мне кажется, совершенно в их руках. Лорд комиссар затмевает этикетом и пышностью своей все местные власти в Корфу, и назначенные им, на прочих островах, резиденты, окружают себя также подобием двора.

Англичане, при всем своем влиянии, претерпели, однако же, недавно неприятность от здешнего правительства, за слишком нескромное требование денег. Жители уже давно ропщут на [22] повинности, на них наложенные, для построения шоссе по островам, и мне говорили с негодованием, что один остров платит теперь правительству 50,000 талеров или 250,000 рублями более, чем все семь островов вместе платили во время владычества венециан. Но вот в этом году является предписание из Лондона от министра, управляющего колониями, о том, чтоб предложить Ионийским палатам новые налоги для содержания на счет островов, английского гарнизона и правительства. Надо было начать уничтожением конституции, учрежденной самими англичанами, или вовсе не предлагать меру, которую невозможно иначе ввести, как насилием. Предложение однако было сделано, и охотников для выдачи денег из своего кармана не оказалось; но действие, произведенное на весь народ этим вопросом, очень невыгодно для англичан. [23]

Воскресенье 12 мая (24 по с. ст.). — Здесь находят изредка древности, скульптурные обломки и надписи; но самые любопытные вещи всегда отправляют в Англию, а здесь я не видал ничего достойного замечания. Удивление путешественника возбуждают всего более окрестности города. Я ездил к стороне Потамо, на северо-запад от города. Английское шоссе проведено по прекрасной, плодоносной долине, где мало видно следов человеческой работы, но зелень самая тучная и роскошная. Деревья здесь несравненно роскошнее, чем в Италии. Оливковые деревья могут сравняться обилием зелени и толщиной пня с самыми прекрасными деревьями Англии. Но там это происходит единственно от влажности; а здесь и при палящем солнце точно такая же зелень, и не на липах, а на оливе, самом сухом и тощем дереве. Дорога, извивающаяся по этой [24] прелестной долине, довела меня, после полуторачасовой прогулки, до речки, не очень значительной, но расширяющейся по мере приближения ее к морю. Каменный мост ведет чрез нее к деревне, расположенной прекрасно между оливами и кипарисами на противоположной горе. Имя деревни и речки: Потамо. Первая очень красива. Поселяне были в праздничном платье; но здесь приметна серьезность английского воскресенья. Женщин почти не видать. Пункт, где речка впадает в море, может быть тот самый, на котором, по словам Гомера, сошел Улисс, по прибытии в землю феаков; по крайней мере он совершенно соответствует описанию в Одиссее. Когда я стал перечитывать этот прекрасный эпизод, мне показалось, что он, может быть, подал Байрону первую мысль к его удивительной картине Дон-Жуана и Хайды. В той и другой поэме, герой брошен бурею на неизвестный остров. Дочь царя острова находит его, сострадание к его участи западает ей в сердце: она дает ему покрывало и приносит пищу. Но здесь все сходство прекращается. В Гомере представлена девица, в минуту того первого, может быть самого прекрасного, движения чувств, когда она только удивляется мужчине, [25] достойному уважения и сострадания, и готовится только любить его. Не теряя скромности и, вместе с тем, своей гордости, островитянка не страшится пришельца, как другие девы, но приветствует его и помогает ему. Нельзя вообразить себе ничего вежливее, ничего более рыцарского, как речь Улисса, который, стыдясь своего собственного положения, и удивляясь красоте Навзикаи, не знает, считать ли ее богиней или смертной. И что можете быть в одно время и добрее, и благопристойнее поведения Навзикаи, которая, указав ему дорогу в родительский дом, возвращается без него, чтоб не подать повода к глупым толкам! Картина уже кончена, когда еще чувства читателя едва только были встревожены. Напротив, в Байроне, с самого начала, сердце бьется и дыхание занимается. Дева, рожденная любить страстно и быть страстно любимой, находит на берегу моря юношу, лежащего в обмороке; она кладет на свои колена его прекрасную голову и посещает его ежедневно в пещере, скрывая от своего грозного отца. Какая минута, когда два любовника, созерцая небо и землю, усматривают себя в глазах друг друга и обнимаются! Кончается тем, что Дон-Жуан, полумертвый, увезен на [26] отдаленный берег, и Хайда в сумасшествии умирает; но так тихо, что только по бледности лица, можно догадаться, что жизнь уже оставила ее. Между поэтом, жившим за три тысячи лет, и поэтом нашего столетия, такая же разница, как между солнцем, восходящим над природой, покрытой еще росою ночи, и солнцем, которое, оканчивая дневной путь свой, воспаляет землю, уже истощенную продолжительным зноем. Не пройдет ли это время лихорадочного страдания как прошло утро? [27]

Понедельник, 13 мая (25 по с. ст.). — Нанято было судно, которое должно отвезти меня в Санту-Мавру, ближайший из прочих островов, мимо которых лежит путь мой в Грецию. Но ветер не попутный, и я должен по этой причине остаться еще один день в Корфу. Я поехал в коляске по тому же направлению, куда ходил вчера, но, не останавливаясь у речки Потамо, продолжал путь свой во внутренность острова долиной Пантелеймона, у подошвы цепи Сан-Сальваторе. Проехав около семи верст от города, самой прелестной мифологической страной, я начал подыматься от деревни Скриперо (Scripero) на гору, по извилистой дороге, и с каждой минутой отрывался предо мною все более и более обширный вид на юг, во внутренность острова. Дома в группах, или по одиночке, рассыпаны на пространной долине между кипарисами, оливами и [28] виноградниками. Глубокое спокойствие и счастье, кажется, царствуют в этих местах. Начинало уже смеркаться, когда я дошел до самого высокого пункта этой горы, с которой море видно по обеим сторонам, и которая, склоняясь к западному берегу острова, соединяется с цепью Сан-Сальваторе. Я мог однако ж еще любоваться прекрасным видом моря с островами Фано, Мерлера и другими меньшими, а также разнообразием гор, хотя они уже не освещались солнцем. На расстоянии каких-нибудь десяти верст, горы, по-видимому, пресекаются совершенно глубоким оврагом, и оттуда начинается широкая долина, идущая к востоку и названная Lhbado te Rosia (с греческого — Ливадо ту Ротиа). Она засеяна рожью и маисом. По ту сторону долины горы вновь постепенно подымаются до высокой горы, занимающей средину острова и названной Агиос Дена. За ней они опять опускаются и далее к югу не видно уже никакой значительной возвышенности. Самые высокие из этих гор каменисты и голы. Мой ученый сопутник, доктор Крамер, дал нам заметить, что камень, их составляющий, совершенно такой же, как в Апеннинах. Я возвратился, когда уже совершенно стемнело, [29] но фосфорические мухи “метеоры земли” сверкали вокруг меня, а овраги с деревьями представлялись цельными, нераздельными массами.

Главное произведение острова оливковое масло. Большая часть земли принадлежит крестьянам, а остальная помещикам. Последние отдают свои участки на обработку, и заключают контракт с арендатором, по которому он должен, смотря по состоянию, в каком берег землю, дать им треть, половину или две трети плодов. Когда оливы начинают поспевать, оценщики, назначенные частью господином, частью арендатором, обходят каждое дерево, оценивают всю жатву по взаимному согласию, и утверждают присягой свой приговор, сообразно с которым арендатор платить господину натурою или деньгами. Мне кажется, что это весьма благоразумная мера, отстраняющая взаимный убыток и обеспечивающая справедливую выгоду обеих сторон. Но часто здесь даже нет надобности в присяге; нужно только, чтоб были с обеих сторон свидетели, когда делают замолоть. Масло, собираемое на острове, составляет также главный предмет его торговли, и главный источник доходов правительства, которое учредило огромный налог — 19,5 [30] процентов — на его вывоз. Здесь есть и виноград, а также апельсинные и лимонные деревья, но они служат только для внутреннего продовольствия. Хлеба, произрастающего на острове, достает жителям только на 3 или 4 месяца. Они получают из Италии и Венеции маис, коренную их пищу, а хлеб наиболее из России. [31]

САНТА-МАВРА. Четверг, 16 мая (28 по с. ст.). — Во вторник, около 4 часов пополудни, подул попутный ветер. Все утро провел я в английской гарнизонной библиотеке. Она очень хороша, составлена наиболее из географических и исторических книг, и походит на библиотеки, принадлежащие английским клубам. Лодка моя, из тех, которые приходят в Корфу с вином, была довольно обширна, но очень нечиста. Подул слабый ветерок, и мы пошли на юг по Корфиотскому проливу. На правой стороне остров Корфу простирается во всю свою длину к югу, не отличаясь особенными возвышенностями и сохраняя тот же вид плодородия, каким замечателен в своей внутренности. — Напротив, Албанский берег, совершенно голый и необработанный, подымается круто с моря; Большая турецкая деревня, названная [32] по-гречески Конисполис, стоит на возвышенности, несколько входящей во внутренность края. В ней около 800 домов, рассыпанных врозь друг от друга, и между ними есть довольно значительные по своей величине. Вся Албания теперь в открытого возмущении против султана за его нововведения. Говорят, что он более не турок. Все умы здесь очень заняты недавним появлением турецкого флота, который удалился, однако, чрез несколько дней, не сделав ничего. Но и то хорошо, что турецкие корабли не разбились о берег, чего должно всегда опасаться по невежеству и дурной дисциплине их экипажей. Революция албанцев прекратится вероятно тогда только, когда надоест самим жителям. Впрочем, я сомневаюсь, чтоб власть султана когда-либо прочно водворилась в этой дикой и гористой стран. К ночи ветер утих и в следующее утро, т. е. вчера, мы были почти на том самом пункте, на котором уснули накануне, имея еще перед собою южный конец Корфу и островок Паксо, знаменитый своим оливковым маслом. Штиль на море есть одно из самых неприятных событий, которые случаются на море. Опытный путешественник всегда предпочтет землю морю, а если море неминуемо, то даст пароходам [33] преимущество пред парусными ладьями; но в этих странах нет выбора. К полудню повеял ветерок. Самый замечательный пункт Албанского берега город Парга, который величественно стоит на скале, подымающейся круто с моря. С этой стороны виднее всего крепость, которая, кажется, наполнена жилыми домами. Слуга, нанятый мною в Корфу, для путешествия, уроженец этого места, и, как все паргиоты, на век лишенный родины, говорит об ней с восхищением. По словам его “Парга неприступна и не была бы никогда взята турками, если б англичане ее не продали”. К югу, во внутренности земли, горы все более и более возвышаются. Мне показали на одной из них городок Сули, который теперь также оставлен жителями, зачинщиками греческой революции. Они много лет сражались против знаменитого Али-паши; но под конец присоединились к нему и стали драться за него, когда он сам восстал против султана.

Еще до покорения своего союзника, они были осаждены султанскими войсками; а сдались, наконец, только с тем, чтоб им оставили оружие и деньги, которых у них накопилось в ту пору довольно, и свободу отплыть на Ионические [34] острова. В обеспечение исполнения этих условий взяли они у турок двенадцать аманатов, и таким образом вышли из города, который защищали так упорно. Их было около 1000 человек под ружьем; но с женами и детьми до 3000. Они отправились на остров Кефалонию; во не остались там долго, и малыми отрядами пошли на защиту Мисолунги, под стенами которой многие из них пали. Остаток этих храбрых сражался в Морее против Ибрагима-паши, с которым они теперь, вероятно, также бы помирились, потому что и он восстал против султана. Наконец, по приказанию Кокрена, желавшего обогатиться насчет греков, несколько сот из них были высажены на Пирей для освобождения Афин, осажденных турками, и все они были здесь убиты. Из первых защитников Сулия теперь немногие остались в живых, и только дети их сохранят в своей памяти тот день, в который они, оставляя место своей родины, должны были за своими матерями тащить к морскому берегу свое имущество.

Высокий берег Албании вдруг понижается у залива Арты (Амвракийского) и оттуда тянется длинными и низменными линиями к югу. Этот [35] обширный заливы, совершенно закрытый с моря, замечателен сражением, происходившим между Двумя соперниками, спорившими об обладает миром и сердцем женщины. Как ужасно изменяла она своему любовнику, и как легко простил он ее!

У самого залива находится граница между древним Эпиром и Акарнанией, и между новою Албанией и Грецией. К десяти часам вечера мы достигли крайнего укрепления Санта-Мавры, давно уже нам видной по высоким своим горам; но меня не пустили на берег, и я должен был провести на барке вторую ночь.

Сегодня, рано по утру, наша лодка подъехала близко к городу между лагунами, чрез которые, по причине мелководья, даже небольшое судно едва может пройти. Лагуны простираются на значительное пространство к северу и западу. К западу стоить крепость, соединявшаяся прежде с берегом длинным мостом, разрушенным ныне от землетрясения. Город имеет вид самый бедный. Он был также, несколько лет тому назад, разрушен землетрясением, и перестроенные дома, по большой части, не выше одного этажа. По случаю праздника Вознесения Господня (в этот день праздновалось также [36] гезоименитство короля Английского), нельзя достать без больших хлопот бумаг для дальнейшего моего путешествия. Но к счастью французский консул в Корфу, по особенно благосклонной рекомендации генерала Кюбьера, о которой мне даже до приезда туда не было известно, дал мне рекомендательные письма на все острова, лежащие на моем пути, и тем облегчил выдачу нужных мне бумаг. Благодаря этому вниманию, был я принят в С. Мавре одним из первых жителей и угощен в его доме. Отец, почтенный старик и четверо сыновей, которые уже все в летах, сели со мной завтракать (женщин не было ни одной), и начали разговор о своем острове и о графе Каподистрии, памятью которого здесь вообще очень дорожать. Он был родом из Корфу. Мне рассказали между прочим, что один английский министр, по имени Меттерних, увидев одну бумагу, написанную Каподистрием, был так удивлен искусством, с каким было изложено ее содержание, и почувствовал такую зависть, что сошел с ума и застрелился. Можно судить по этому изложению истории Кастелрея, в каком виде доходят политические вести до этого острова! После чая был я у обедни, в греческой церкви, [37] где певчие тянули без всякого милосердия напев, самый несносный для наших ушей, и самые дикие рулады, тогда как все присутствующие подтягивали басом. Все это производило какой-то странный эффект, похожий на гул колокола. Впрочем, между их пеньем и суровой живописью икон, есть что-то симпатическое, и одно идет к другому как нельзя лучше. Получив от английского резидента нужные бумаги, я имел до отправления довольно времени слегка осмотреть местоположение города. Равнина, на которой он стоит, невелика, но очень плодородна. За ней постепенно подымаются к югу горы, покрытые, у подошвы, свежей зеленью, но голые и каменисты я на вершинах.

По словам жителей, весьма гордящихся своим островом, земля и климат его так хороши, что могут производить все растения. Народонаселение доходит до 30,000. Здесь примешивают к вину смолу, для лучшего его сохранения; но мне кажется, что от этого, напротив, оно только портится еще скорее. К югу от нынешнего города, на месте, которое называют spasmenh bruoi попадаются иногда в земле древние обломки.

Белые скалы, с которых Сафо бросилась в [38] море, и от которых этот остров назван древними, LeukaV (с греческого — Левкас), или Белый, возвышаются на противоположной стороне, и, говорят, на них есть еще остатки храма; но мне показали их с моря, когда я приближался к острову Итаке, и я мог только видеть берег, круто спускающийся в море. Мы вышли вечером из Санта-Мавры, и свежий ветерок быстро понес нашу лодку к югу. Пролив между островом и твердой землей сначала не шире ста сажен, и хотя он постепенно расширяется, но множество островов, рассыпанных по нем, не позволяет вам терять из виду землю. История говорит, что этот пролив был выкопан Коринфскими поселенцами, и что, до того, Левкадия был полу островом, принадлежавшим к твердой земле Акарнании.

Наше плавание было прелестной прогулкой, особенно редкой на море, где единообразие неизмеримого пространства утомляет наконец взор и чувства. Здесь, напротив, земля развертывает, перед глазами плывущего, свои прекрасные страницы. Утесистая родина Улисса скоро открылась перед нами, и мы приблизились к ней до заката солнца. К ночи поднялся ветер и мы, не без труда, вошли в темноте в узкий и, как [39] говорят, опасный для судов залив Вати. Барку мою остановили было у таможни, но матросы закричали, что едут русские милорды и нас пропустили. Должно отдать справедливость английским таможням: я, по крайней мере, везде находил их гораздо учтивее всех прочих. Не заботясь о трактире, по выходе на берег я спросил о господине Фемистокле Дзамбелли, адвокате, к которому имел письмо. Этот Фемистокл, по разговору и обращению, был совершенный француз. Он воспитывался во Франции и соединяет в себе вежливость парижанина с гостеприимством англичан. [40]

ИТАКА. Пятница, 17 мая (29 по с. ст.). — Местоположение города Вати, нынешней столицы острова, очень мило. Вати стоит частью на южном краю, частью на западном берегу большой овальной бухты, окруженной с обеих сторон горами. Он круче на западной стороне и веселее и плодороднее на восточной. От края этой бухты вдается долина, богатая виноградом, во внутренность острова. С одной из соседних гор открывается прекрасный вид. Около 10 часов утра отправился я в лодке с четырьмя дюжими гребцами для обозрения места, известного здесь под именем школы Гомера. Мы плыли большей частью той самой дорогой, по которой пробирались накануне в темноте.

Из бухты, собственно Вати, мы вошли сперва в другой обширнейший залив, разделяющий весь остров на две половины, и окруженный с [41] обеих сторон дикими, бесплодными скалами, которые с вершины Аноя спускаются к северу круто в море. Залив замыкается к западу высокой горою, на которой видны развалины так называемого города Одиссея — местоположение, истинно достойное владычествовать над всем островом. Вид с этой вершины должен обнимать, с одной стороны — Кефалонию, с другой — берег Акарнании; с самого моря приметны развалины и между ними можно заметить стену, составленную, как мне рассказывали, из огромнейших камней (вероятно циклопских) и без сомнения принадлежащих к временами хитрого Улисса. Цицерон весьма хорошо изобразил характер этого места, говоря о любви Улисса к его отечественному городу, который висит, как гнездышко, на самых крутых и диких горах.

Выйдя из залива, мы поворотили на север, прошли мимо местечка Маврока, которое, точно гнездышко, притаилось в глубине маленькой бухты, и часа через два или три доплыли до другой бухты, с которой должно пешком подниматься на место, названное Ексой.

Я шел сперва долиной, засеянной рожью и украшенной виноградом и деревьями разного [42] рода; потом стал взбираться на гору, довольно крутую, окруженную другими горами со всех сторон, кроме северной, совершенно открытой и обращенной к морю. Вдоль каменистой дороги течет ручеек. Я дошел до того места, где он почти по капле падает со скалы, обросшей зеленью, и узнал, что имя этого места Меланидрос (черная вода). Мой проводник сказал мне, что есть предание, будто бы Гомер, прейдя однажды к этому потоку, из школы, где учил юношей, умыл глаза и получил зрение, и что от этого события вода с того времени до сих пор называется черной. Не знаю, есть ли в истории какое-нибудь основание этому преданию, и говорят ли о нем путешественники? Несколько шагов еще выше, и мы очутились у так называемой школы Гомера, небольшого строения, имеющего вид храма циклопского рода. Рисунок, начатый Брюлловым, дает понятие как о прелестном виде моря, врезывающегося многими заливами с обеих сторон острова, и отдаленной Сан-Мавры, так и об этом древнейшем и массивном роде архитектуры, сооружавшей здания из огромных камней, многоугольной или четвероугольной формы, ничем между собою не связанных. Наименование [43] циклопского произошло от предания, что циклопы выстроили в Тиринте стены, совершенно подобные этим, наваливая каменья один на другой, без всякой связи, кроме собственной тяжести их. Немного выше этого места есть несколько крестьянских домов, и между ними обрушившаяся церковь. Поселяне находят здесь камни со старинными надписями, по большой части надгробными. Погода прекрасна, но жары, не смотря на ветерок, дующий с моря, несносны. Мы только к 7 часам вечера возвратились в Вати к monsieur Фемистоклу, который ждал нас к обеду. [44]

Суббота, 18 мая (30 по с. ст.). — Я воспользовался свежестью утра, чтобы посетить источник Аретузы, на южной стороне восточного берега острова. Дорога проведена вдоль гор, которые тянутся к югу; они вообще не возделаны (кроме некоторых из ближайших к Вати) и даже неудобны для земледелия. Признаться, Одиссей владел страной неплодородной, но зато чрезвычайно красивой.

На дороге к источнику представляются прекрасные виды. Проехав на осле около пяти верст, я должен был слезть, оставить дорогу и сойти по крутому берегу, спускающемуся к морю. Я дошел до весьма странного и живописного углубления в горе Карака, из которого вытекает источник Аретузы. Красота этого места состоит не в одной свежести и роскошной зелени, но и в чудесном виде моря и противоположного [45] берега. Во время умеренных жаров источник тихо вытекает из земли, в небольшой пещере, обвешанной зеленью, и мелким ручьем пробирается по долине в море; но следы опустошения на скалах, висящих над этою пещерою, показывают, что в другие времена года здесь бывают сильные потоки. Вид этой долины должен быть тогда совершенно иной.

К полудню я возвратился в Вати, а в 5 часов простился с моим гостеприимным хозяином. Около полусотни или боле зрителей собралось на берегу: так велико было удивление, произведенное на их острове приездом русского путешественника. Сколько я мог заметить, здешний народ, кажется, очень к нам расположен; но это такой вопрос, на который мудрено отвечать решительно. Говорят, что в прошедшую Пасху, военное судно, под русским флагом, бросило якорь близь одного из здешних островов, и что вид флага с Андреевским крестом так понравился жителям, что они плавали до корабля, касались его и кричали матросам “Христос воскресе”.

Штиль захватила нас скоро по выходе из залива Итаки.

Восточный берег южной половины острова [46] так же сух и дик, как северный. Луна поднялась над морем, совершенно спокойным. Лодка колыхалась только от движений матросов. [47]

ЗАНТЕ. Воскресенье, 19 мая (31 по с. ст.). — Я проснулся сегодня на лодке, еще в значительном расстоянии от места, куда направлял свой путь. Итака осталась довольно далеко за нами и исполинские горы Кефалонии придавали ей какой-то миниатюрный вид. С какой быстротою одна картина истребляет из памяти другую! Я еще не доплыл до последнего из островов Ионийских, как уже показался берег Пелопоннеса. Отсюда взор достигает, хотя и с трудом, до стен Мисолунги, где скончался Байрон.

Занте представляется путешественнику длинной, однообразной массой гор, идущих по самой большой части острова, с севера на юг. Гора Montescopa, отделяясь от них, выдается довольно далеко в море, в юго-восточном направлении. Противоположный берег Пелопоннеса невысоко поднимается с моря. [48]

Город Занте, с возвышающимся над ним укреплением, имеет, для приезжающих с моря, довольно величественный вид. Я вышел на берег около полудня и нанял комнаты в порядочном трактире. Город довольно обширен и правилен и может быть поставлен наряду с Корфу; ибо С. Мавра и Вати, т. е. Итака, слишком малы, чтоб могли называться городами. Но он не так замечателен, как последний из них, и не имеет того разнообразия костюмов, какое встречается в Корфу; здесь все носят итальянское платье. Однако же, не смотря на это, здешние обычаи походят на восточные; женщин на улицах видно очень мало; молодые же вовсе не показываются.

Родители запирают дочерей своих на десять месяцев в своем зимнем жилище, не выпуская их даже на улицу, и только на два месяца вывозят за город и дозволяют им пользоваться сельским воздухом. Когда же вздумается молодому человеку жениться, и он знает, что дочь такого-то богата, или воображает, что она может быть красива, то просит чрез своих родственников свидания с ней, и родители невесты, если они расположены сочетать с ним дочь свою, соглашаются на это. Я только [49] не понимаю, как молодой человек может развязаться с девицей, если она ему не приглянется. Какие с одной стороны будут приготовлены наряды и приятные улыбки, чтоб взять сердце штурмом, и какие с другой стороны критические взоры нужно для того, чтобы разобрать разные нравственные и физические статьи невесты. Каково должно быть после этого свидания положение девицы, когда она возвращается в свою тюрьму, и снимает все бесполезные наряды, не доставившие ей победу, и какое поле для размышления молодому человеку, если он слишком скоро дал слово и раскаивается!

Остров на всем своем протяжении отличается длинной цепью гор, которая издалека представляется взору с запада, как высокая плотина. Я гулял по окрестностям города и долго любовался обширной равниной, которая вся обращена в виноградные сады. Впрочем, этот вид не имеет довольно разнообразия и потому не кажется живописным. Растущий на этой долине виноград принадлежит к роду так называемой коринки, и его употребляют исключительно на ром. Это главный источник богатства жителей и важнейший предмет их торговли, хотя вывоз его обложен чрезмерною пошлиной в [50] 65%. Хлебопашества и скотоводства нет почти вовсе. Занте со времен Геродота знаменит прудами, в которых находят деготь.

Около полудня я перешел чрез вторую карантинную линию, ибо Ионические острова содержат полу-карантин для всех судов, приходящих с Востока. Они подвержены подобному карантину в своих сношениях с Италией и всем Западом вообще. Таким образом я удалился еще на пятнадцать дней от Италии. Сильный ветер понес меня к берегам Греции; но прежде, чем перейти к этому новому периоду моего путешествия, я брошу беглый взгляд на Ионические острова.

Они особенно замечательны тем, что кроме своей внутренней важности и природной красоты, составляют некоторым образом рубеж, на котором сливается западная Европа с Востоком и где господствует особенно влияние Англии, распространившей, на самой границе Греции, свое просвещение и роскошь. Потому-то путешественнику кажется, что он не расстался еще с городскою жизнью, и что все окружающие его предметы слишком обыкновенны.

Острова эти стоят Англии очень дорого и не приносят ей никакой пользы, за исключением [51] только острова Корфу, который важен тем, что служит пунктом, с которого можно наблюдать за Адриатическим морем; сверх того он весьма полезен для флота в военное, а для торговли во всякое время. Но острова С. Мавра, Итака, Занте, Кефалония и Чериго решительно не доставляют никакой выгоды.

Удивительно, как при всех средствах узнавать и обнародовать пользу каждой издержки, палаты не решаются сдать все эти острова, кроме Корфу, жителям; но я не сомневаюсь, что они это когда-нибудь сделают и выиграют чрез то конечно очень много. Они, может быть, сохранять только Чериго и Занте для того, чтоб не лишиться средств стеснить Грецию, если это будет нужно их политике, и отдадут все остальные.

Какая участь ожидает тогда эти острова? Присоединятся ли они к Греции, или останутся независимыми? Этот вопрос гораздо важнее для соседних земель, чем для самих Ионических островов, потому что они всегда останутся тем, что они ныне, т. е. полу-итальянскими и полу-греческими. [52]

Понедельник, 1 июня (13 по с. ст.). — Палубная лодка, на которой я отравился в Морею, принадлежала к разряду судов порядочной величины. Около полчаса спустя после того, как мы заняли ее собою и своими вещами, как-то: рисовальными припасами, инструментами, одеялами и проч. и проч., явился капитан высокий, толстый и самой суровой наружности. Не поклонившись никому, но взглянув на нас, как на товар, он велел поднять якорь, и, поставив все паруса, сам закурил трубку. Свежий ветер сделал остальное, и мы часов через пять примчались к берегу Греции. Я хотел ехать в Пиргос; но так как там нет пристани, то нас высадили на берег близь Катасоло — залива, открытого на юг и прикрытого с северной стороны полосой земли, выдающейся в море в направление к югу. На некотором расстоянии с моря [53] приметна гостиница у подошвы горы, а на самой горе развалины замка Подико-Кастро (замок мышей). Перед корчмой кружилось около тридцати человек, по большой части стариков, которые плясали самым смешным образом вприсядку, и кто как умел. Цыгане составляли оркестр из барабана и флейты, которая пищала без милосердия. На балконе корчмы был вензель с королевской короной, вырезанный на листе бумаги, а сзади стояла лампада, которую хотели зажечь вечером. Причиной такого празднества на самом краю нового, бедного королевства, было торжество восшествия на престол короля Оттона, который сегодня достигает совершеннолетия.

По невозможности достать надлежащее число мулов я провел целый вечер и ночь в этом месте, и воспользовался свободным временем, чтоб до заката солнца осмотреть развалины замка, стоящего на горе. Выстроенный в средние века, как доказывают его остатки, он вообще расположен очень удобно и местоположение его так выгодно, что он мог служить для наблюдения и защиты прилегающей к нему части моря. Пригорок, на котором стоит этот замок (без сомнения памятник венециан), [54] возвышается совершенно отдельно, не соединяясь с горами, которые тянутся к северу, — новая выгода для укрепления. [55]

Вторник, 2 июня (14 по с. ст.). — Я провел всю ночь на лодке довольно беспокойно, потому что цыганская музыка на берегу продолжалась до совершенного истощения сил плясунов, или, может быть, до тех пор, пока они все опьянели.

Сегодня поутру проснулись мы в шестом часу при новом бое барабана, и стали выгружать наши вещи на берег Морей. Около семи часов весь караван расположился на мулах, которых мой служитель с острова Корфу нанял до Паргоса. Эти животные пошли сначала самым медленным шагом, а наши провожатые, один старик и трое молодых мужчин, все в национальном греческом одеянии, шли или впереди или посреди нашей цепи, для придерживания вещей и даже ездоков. По этому началу убедились мы уже, что в Греции нельзя путешествовать скоро. Проводники в этом не [56] виноваты: они часто ходят гораздо скорее мулов; красоты природы также не заставляют вас останавливаться, ибо от Катаколо до Паргоса нет ничего замечательного; но медленность эта происходит от мулов, часто измученных и истощенных работой, и от самих путешественников. Седла здешние чрезвычайно беспокойны; они состоят из двух поперечных деревянных брусьев, соединяющих две рамы, которые служат основой седлу. Можно вообразить, каково сидеть на этих перекладинах, врезывающихся в тело. Для человека низкого роста мучения эти еще ужаснее, но чрезвычайно широкому размеру седел: ноги принимают почти горизонтальное положение, высовываясь в обе стороны. Это странное положение причиняет боль даже и тогда, когда едешь шагом; рысью же ехать совсем невозможно. Чтобы не натереть спину мула, седло обыкновенно подбивается войлоком, а сверху наваливают все одеяла и шинели, которые только может набрать путешественник; от этой предосторожности, предохраняющей его от злодейских деревянных брусьев — он сидит так высоко, как на верблюде, и не может, ни под каким видом, погонять своего мула. Вместо узды [57] он держит в руках веревку, которая обвязана вокруг головы животного. Посредством этой веревки можно поворачивать мула, но и то в одну только сторону, а остановить его нет никакой возможности. Я очень сожалел, что не знал о таких неудобствах при выезде из Рима, а то запасся бы седлами для всего моего каравана.

Путь наш лежал на юго-восток; с правой стороны было море, в небольшом от нас расстоянии, а с левой виднелось незначительное возвышение, бывшее прежде, вероятно, берегом. — Впрочем, равнина вообще печальна и только кое-где обработана очень небрежно. Вот картина, представившаяся мне в Греции, в стране, известной некогда под именем Эллады! У первой деревни, Агиани, равнина показалась мне лучше обработанной. Несколько тутовых деревьев красовались на ней и поля были покрыты длинно-колосистой пшеницей.

С этой деревни дорога удаляется от морского берега. Возвышенности на левой руке становятся значительнее, и соединяются тут с цепью гор, идущей к морю. Около половины десятого часа мы въехали в Пиргос, столичный город этой провинции, и местопребывание [58] эпарха или губернатора. Столица эта небольшое местечко, состоящее из маленьких деревянных домов и, по своей бедности, хуже всякого уездного города в России. Главная его улица — базар, крытый по обеим сторонам деревянной крышей, подобно галереям или проходам перед лавками на некоторых из наших базаров. Я отправился к эпарху, чтоб получить от него вид для проезда по его области, и застал его посреди весьма нарядного общества, сидевшего в глубоком молчании. Лица, находившиеся тут, по-видимому, не имели никакого сообщения друг с другом. Здесь еще праздновали восшествие на престол. В этом обществе была всего только одна дама, не очень красивая собою и в голубом чепце преогромного размера. Печать с двуглавым орлом, приложенная к моему паспорту, доставила мне всевозможное уважение со стороны городского начальства, и оно откомандировало нарочного чиновника для нужных приготовлений к моему дальнейшему путешествию.

По контракту, написанному и засвидетельствованному в городской полиции, мулы были наняты нами до Триполицы; они должны были доставить нас туда в 7 дней по дороге, мною избранной. [59]

Мы пообедали в трактире, в котором остановились, и в четвертом часу отправились далее. — Путешествуя по Греции, считаешь как бы обязанностью не пропускать без внимания ни малейшей безделицы; это доказывается теми подробностями, которыми наполнены все сочинения путешественников, посещавших эту страну. По отъезде из Пиргоса, я сам, проникнутый подобным рвением, не давал ни глазам своим, ни себе, ни минуты покоя, и, повертываясь то в ту, то в другую сторону, искал каких-нибудь примет, оставленных прежними путешественниками. Скоро, однако же, убедился я, что труд мой был совершенно бесполезен и что я мучаюсь только напрасно. Внимание утомляется мелочами, и общий характер теряется из вида. Замечания Джелла еще более затрудняют совестливого путешественника. Джелл разделял каждую поездку свою на дистанции часов, получасов и даже десяти минут, и замечает не только ручьи, но и молотильные дворы и тропинки, почти неприметные. Но, по нерегулярности ли моего шага, или по мелочности его наблюдений, только я никак не мог видеть замеченной им вещи, и запутывался в исчислении моих поворотов на право и на лево до того, что [60] решился следовать впредь одному свидетельству моих глаз. Предоставляю другим решить: имеют ли хоть малейшую верность замечания Джелла под № 1 и 2; скажу только, что я на деле не нашел решительно ничего. По моему мнению, такие мелочные описания ровно ни к чему не служат и бывают всегда преисполнены ошибок.

Первый взгляд на Грецию производит совершенно иное впечатление, нежели первый взгляд на Италию. При таком же чистом и ясном небе и при всех возможных красотах природы, Греция не представляет того благоденствия, той кипучей живости, которая столько украшает Италию. Вместо многочисленных городов, рассыпанных, как белые точки, на Апеннинах, здесь и самые убогие сельские жилища редки. Душа путешествующего по Италии как будто, растворяется при виде благоденствующей природы; все располагает ее к веселию и наслаждению. В Греции, напротив, чувствуешь, что надобно учиться и непременно перенестись к временам древних, к Нестору и Эпаминонду. Когда мало людей живых и те бедны, то нам остается вспоминать только об умерших. Человек всегда необходим, чтоб дать возможность [61] чувствовать цену нашему существованию. Скажу более: сколько я могу предугадывать все путешествие по первому дню, мне кажется, что страны эти очень интересны для людей, любящих историю, но что они утомительны для большой части путешественников, гоняющихся за мыльными пузырями удовольствия. Впрочем, долина Алфея, в которую мы вступили после одного часа езды от Пиргоса, понравится всякому. Она сначала довольно широка, и хотя известковые горы, окружающие ее, невысоки, однако же весьма живописны. В отдалении, на право, видны горы несколько выше. По соображению с картой Лапи, которая, кажется, довольно верна, гора Смерна должна быть между ними. Часа через два по въезде в долину, мы увидели самую реку Алфей, которая будет не шире Москвы реки; но, судя по песку, оставляемому на берегах, она разливается на довольно большое пространство, не имея постоянного течения, как то бывает всегда в малонаселенных странах. Удивительная: тишина царствует в этой долине, где нет разительных местностей, но зелень самая роскошная и свежая. Гора, которая с левой стороны поднимается круто и обвивает ее окружность, так, что долина кажется совсем запертой, [62] отделяет ее от долины Олимпии. Мы перешли через гору и увидели, при последних лучах заходящего солнца, знаменитую и прекрасную долину, служившую некогда поприщем, куда собиралось юношество со всех концов Эллады. Как переменилась она с тех пор, когда Дарий, могущественный царь персов, восклицал с негодованием: “Что можно делать против таких людей, которые рискуют жизнью, чтоб приобрести масличный венок?” Теперь долина эта замолкла; в ней не раздается более стук колесниц и ржание коней; юноши не собираются, как прежде, толпами, чтоб испытать свои силы в борьбе или перещеголять друг друга в быстроте бега; теперь умолкли голоса ораторов и витий, исторгавших некогда слезы и рукоплескания у восторженных слушателей. Люди умирают, но воспоминания остаются! Бега и бои также прекратились; но дикие оливковые деревья спокойно растут еще там, где они прежде возбуждали деятельное честолюбие! Я видел множество их между прочими деревьями; покрывающими гору. Они теперь все покрыты белым цветом, который очень красив. Впрочем, хотя это дерево обращает на себя и более внимания чем другие, по [63] классическим воспоминаниям, связанных с ним, — есть однако же много других, Дикие груши, а еще более мастиковые деревья, так названные потому что из них извлекают мастику, употребляемую в кушанье, изобильна встречаются в северной части Пелопоннеса. Это последнее дерево бывает вообще невысоко и, подобно миртовому, всегда покрыто зеленью. Лавровые деревья — эта аристократия лесов — также встречаются здесь часто, вместе с розовым лавром (nerium oleander) которого прекрасные розовые цветы украшают густую, темную зелень. Оба эти дерева, изображающие вместе любовь и славу, заключают в себе яд — как бы в доказательство, что в природе, для удовольствия, не надобно глубоко проникать ни во что, а наслаждаться одной наружностью и удивительной гармонией красок. — До сих пор, сколько я мог заметить, здесь более кустов, чем деревьев, и это вероятно происходит от песчаного грунта земли. На скате долины, против горы, с которой мы сошли, расположена деревня Мокризия, местечко, довольно значительное в стране, где дома и люди так редки. Мы съехали с горы в самую долину Олимпии, которая, расширяясь в средине, [64] образует род амфитеатра. Речка Кладей вливается в нее с левой стороны; она мала, но очень красива прозрачностью вод своих и живописными берегами. Прилегающие к ней поля засеяны пшеницей, и кажется довольно небрежно, судя по множеству трав, растущих между колосьями. Прекрасные деревья рассыпаны по полям. Миновав речку, мы нашли развалины; это древние, почти покрытые землею здания, воздвигнутые, вероятно, в средние века. Кажется, что одно из них было церковью во времена венециан. Остановившись несколько минут, чтоб осмотреть эти полуотрытые остатки, мы продолжали путь свой по горе, вдающейся в долину и дошли до весьма бедной деревин Мирака. Здесь расположились мы ночевать, чтоб на следующий день осмотреть на досуге остатки храма Юпитера Олимпийского. — Деревень, столь бедных как Мирака, нет у нас в России; избы выстроены не вместе, но рассыпаны по горе, между камнями и деревьями. Они без оков и печей, и даже выстроены не из бревен, а из плетня. Несмотря на это, каждый двор сторожить множество собак, которые бросаются с таким остервенением на проезжих, что необходимо нужно иметь добрую плеть, чтоб спастись [65] от них. Наконец мы добрались до первой избы, или, лучше сказать, большой круглой корзины, посреди которой греческая семья сидела вокруг огня и варила кушанье, не беспокоясь об изобилии насекомых, окружавших ее. Нам предложили рогожки близь огня, для ночлега; но мы предпочли, не смотря на свежесть вечера, раскинуть наши постели на открытом воздухе под древесными ветвями. [66]

Среда, 3 июня (15 по с. ст.). — Я проснулся около пяти часов утра от шума, который уже несколько времени тревожил мой сон. Открыв глаза, я увидел, что шум этот происходил от стоящего под деревом ткацкого станка, за которым сидела одна молодая женщина и ткала. Рядом с ней сидела старуха и разматывала красную и белую шерсть; прочие члены семейства, и мужчины, и женщины, пользуясь свежим, прекрасным утром, и оставив свое воронье гнездо, в котором огонь еще горел, были также заняты работой; собаки проходили тихо и угрюмо между мешками путешественников. Видно, что здесь надеются на постоянно-хорошую погоду, ибо все, принадлежащее к домашнему хозяйству семьи, было расположено на открытом воздухе; а ткацкий станок укреплен камнем под деревом. Между тем как приготовляли завтрак и пока товарищи мои собирались [67] посетить развалины Олимпийского храма, я не мог оторвать своих взоров от этой семьи, представляющей картину совершенного домашнего счастья. Женщина, которая ткала, была еще молода и находилась в благословенных обстоятельствах. Но младшая сестра ее, пришедшая позже, была одна из красивейших девушек, которых я когда-либо видел. Она могла бы достойно представлять собою прекрасный пол Греции, всегда славившийся красотой; только ее красота выше и трогательнее мифологической. Ее высокий стан и благородная, без всякого жеманства, осанка, отличали ее от старшей сестры, которой черты не так прекрасны и не имеют той кротости во взорах. Она села возле станка сестры своей; наблюдала за всеми ее движениями, чтоб помогать ей и не допустить ее изнурить себя. Трогательно было видеть, как она ей прислуживала. Она, кажется, принадлежит к числу тех редких созданий, которые никогда о себе не думают, а заботятся только о других, и часто проходят поприще жизни, не обратив на себя внимания и не насладясь дарами земного счастья. Но для таких душ и не должно желать счастья, которым наслаждаются характеры менее чистые и совершенные. [68]

Когда женщина унеслась душою выше земли, мужчина недостоин ее и может только разрушить ее внутреннее блаженство. Правда, что в несчастии она, как радуга, показывает все прекрасные цвета, которые таила в себе прежде, и которые никогда не были бы приметны, если б гроза печали миновала, не раздробив их. Тогда только видим мы ее самоотвержение, ее терпение, ее старание скрыть свои страдания. Но не лучше ли, чтоб люди не видели радуги, и чтоб чистый луч, неопороченный, непомраченный страстным дыханием земли, возвратился в свое природное жилище — небо? В первую минуту, когда я увидел эту деву Мираки, я мог пожелать ей земного счастья, мужа и проч. Но, глядя на нее пристальнее, я только мог желать, чтобы она всегда пользовалась свободой птички (образа бессмертия), влетевшей в одно окно и вылетевшей в другое.

Проехав несколько верст обратно по долине, пройденной нами накануне, мы нашли, с помощью наших провожатых, остатки знаменитого храма Юпитера Олимпийского. Они лежат посреди поля, засеянного рожью и в углублении земли, так что с некоторого расстояния вовсе неприметны, хотя состоят из [69] больших масс. Храм этот, по свидетельству Павзания, был построен около 500 лет до Р. X. и отличался между греческими храмами своей пышностью и богатством. Павзаний мог сам удостовериться в том, хотя видел этот храм спустя 600 лет после его сооружения; ибо римляне, покорившие Грецию, не отняли у храма, но еще прибавили к нему статуи и другие украшения. Юпитер Фидиаса, знаменитейшая из статуй древности, как по богатству материалов, так и по славе творца ее, находился в этом храме. Эта статуя, столь огромного размера, была сделана из драгоценных металлов и слоновой кости; издержки, употребленные на этот памятник и на сооружение всего храма, были покрыты добычей, полученной повелителями этой страны эллеянами (Elei) в войне с пизеями и другими соседними племенами. По подробному описанию Павзания, Олимпия, подобно другим местам, посвященным атлетическим играм, состояла из священной рощи (AlthV или AlsoV), стадиона, или места для боев и бега людей и лошадей, и ипподрома, или места для бега лошадей и колесниц. В первой, т. е. в роще, находились: 1. храм Юпитера; 2. храм Юноны, самый древнейший из всех, [70] существовавших в Олимпии; 3. метроум, посвященный матери богов; разные огражденные и усаженные деревьями площади, посвященные другим божествам; алтари, изящно украшенные и множество статуи богов или атлетов, одержавших победы. Другой, весьма интересный предмет в этой роще составляло оливковое дерево, прозванное *** (Красиво-венчающее), из ветвей которого обыкновенно плелись венки для победителей. Трудно вообразить себе такое соединение сокровищ, какое Павзаний описывает в Олимпии. Кроме колоссальной статуи Юпитера и множества других древнейших статуй, также криселефантных, т. е. сделанных из золота и слоновой кости, которых в одном храме Юноны было до двадцати двух, вероятно расхищенных, по причине ценности материала, Павзаний упоминает о множестве произведений бронзовых и мраморных, из которых большая часть, может быть, и теперь еще лежит в земле. От 40 до 50 колоссальных статуй украшали фронтон храма Юпитера; 57 статуй этого бога стояли в разных местах сверх находящихся в храмах; слишком сто других священных даров, состоявших иногда из [71] нескольких фигур, и 200 статуй атлетов, частью с лошадьми и колесницами. Все эти произведения не стояли по сторонам длинной, холодной галереи, но были рассыпаны посреди густой рощи. Сам храм, и все, окружавшее его, внушал какое-то особенное чувство благоговения. Вступавшие в эту дубраву пользовались тенью богов, я забывали земные удовольствия, помышляя только о славе тех, которые удостоены были памятников в этом священном приюте, и придумывая средства, как бы последовать высокому их примеру. В наш век очень мудрено не только перенестись к образу мыслей того времени, но и к самому виду роскошного соединения скульптуры, живописи, зодчества и деревьев. Вид Олимпийской долины в теперешнем положении не помогает воображению, но, напротив, отнимает у него силы, ибо все прежние черты изгладились, закрылись землей и заросли деревьями. Пиндар, при воззвании своем к Олимпийской долине, восклицает в своей 8-ой оде: “Mater w Crusostejanwn aeJlwn, Oulumpia Despoin alaJeiaV”. — “Олимпия! Мать златовенчанных героев, владычица истины!” Ныне более чем в его время выражение “владычица истины!” принадлежит этому очаровательному месту, потому что нигде [72] не видим мы такого разительного доказательства, что все на земле тленно и переходчиво. Лик издал подробный и весьма интересный план не только священной рощи, но и всей долины. Он воспользовался холмами, может быть естественными, но по крайней мере параллельными между собой, чтоб назначить между ними место стадиона. Таким образом, назначены и другие места колоссальных остатков, которых теперь не видать даже и следов, но которые обозначены по соображению древнего описания и возвышенностей земли. Все это не иное что, как предположения, но вместе с тем имеет также что-то общее с войной; ибо в день битвы самые не значащие холмы принимают в глазах полководца, приготовляющегося располагать на них свои войска, ту же важность, как в глазах антиквария, которого воображение выкраивает из них стены, храмы и театры. Чтоб точнее узнать местоположение по описаниям Павзания, должно бы не только провести несколько недель на этом занимательном пункте, но и много здесь порыться. Признаюсь, я успел заметить только один храм из всего того, что описано на плане, и то благодаря разрытием, сделанным французами. Целый храм [73] однако же не открыть, а один только пронаос и опистодомос; из прочих же частей столько, сколько было нужно, чтоб смерить длину и ширину здания. — Впрочем между обломками находятся куски почти всех частей строения, но всего более колонн. — Кажется, будто бы сильные и частые землетрясения привели их в настоящее положение. Ничего не осталось на месте, кроме основания. Все прочее обрушилось и обломки так перемешались, что капители лежать иногда ниже пьедестала. — Приложенный рисунок Брюллова даст точное понятие о положении этого полуоткрытого храма: прочие части погребены в земле.

Камень, из которого храм был построен, принадлежит к роду известкового (tuffo) и заключает в себе множество окаменелых раковин. Следы штукатурки приметны на многих обломках; но нельзя видеть, были ли они, как полагают, покрыты краской. Видны также остатки мраморного пола, и, в некоторых местах, грубая мозаика. Но остатки эти вообще не соответствуют описаниям французских художников, которые, по-видимому, хотели вознаградить вымыслом действительные замечания, которые они должны были бы сделать. По многим [74] причинам желательно бы, чтоб здесь продолжали делать разыскания и разрытия, не только для точнейшего узнания мест, но и в надежде найти значительное число прекрасных произведений, описанных ІІавзанием. От разлития речки по всей долине, почва со временем возвысилась на несколько саженей, отчего почти невозможно узнать место ипподрома и прочих памятником этой долины, если не будут сделаны тщательнейшие разыскания. Видно, что место, бывшее, слишком одиннадцать столетий, поприщем славы и увеселений греков, похоронено навсегда под слоями земли, и что спокойствие, которому обречена теперь долина Олимпийская, никогда уже не будет нарушено. Лик описал ее прекрасно в следующих словах. “Вся долина теперь ничто иное, как прекрасная пустыня, имеющая 3 мили в длину. Только кое-где видны засеянные места и нет вовсе никакого людского жилища. Какая противоположность с тем зрелищем, которое представляла эта долина в продолжение одиннадцати или двенадцати веков, особенно же по окончании каждых четырех лет, когда в ней производились те торжественные игры, которым греки наиболее были обязаны первенством своим в художествах и в телесной силе, — [75] когда прекраснейшие памятники украшали ее; когда со всех сторон толпились на нее колесницы, лошади, люди в живейшем раздражении, и когда палатки, сносимые из всех краев просвещенной Греции, покрывали всю окрестность (Прилагаемый здесь рисунок (равно как и описание, помещенное в конце сей книги), представляющий ресторанию Олимпийской рощи, был сделан не вовремя моего путешествия по Греции, а по прибытии в Берлин, где знаменитый тамошний архитектор, Шинкель, исполнил его по (документам, мною ему данным. Ученые не должны ожидать от него самой строгой точности; но, по моему мнению, нет драгоценнейшего памятника, который бы, подобно этому рисунку, посвящал нас в таинства мифологического духа, преобладавшего над этой страной.)”.

Мы возвратились в Мираку той же дорогой, которой выехали утром и которая, как полагать должно отделяет храм Юпитера от горы Хронион, одинаковой высоты с прочими горами, но замечательной тем, что на ней стояли статуи Юпитера (ZhueV), воздвигнутые на деньги, взятые в пеню с недобросовестных атлетов. Под ногами мулов наших был храм матери богов; на правой руке ипподром, обращенный теперь в поле; на левой стадион, теперь овраг, в котором антикварии стараются найти следы регулярности и человеческого искусства. Мы возвратились в Мираку около часа [76] пополудни, когда солнце сияло во всем своем блеске, и провели там два часа. Пообедав и простившись с семейством, принявшим нас так радушно, мы, около трех часов, оставили плетеные шалаши Мираки.

Тем же порядком, как и прежде, наши провожатые пошли вперед, а мы верхом начали спускаться за ними с возвышенности в долину. Тропинки, по которым мы ехали, так узки и завалены каменьями, что только с большим трудом можно подвигаться вперед; кусты по разным сторонам дороги так крепко соединены ветвями между собою, что, продираясь сквозь них, надобно наблюдать большие предосторожности для сбережения глаз. Видно, что в этой стране не только неизвестны кареты, но что даже езде — ков верхом и пешеходов очень мало, иначе дорога была бы гораздо лучше. В одной из прекраснейших частей света не видно следов человеческих! Дорога извивается близь берега Альфея посреди леса, составленного из вечнозеленых дерев, которые, вдруг обхватывая со всех сторон путешественника, позволяют ему только видеть ясное голубое небо и зеленую мураву, и, вдруг растворяясь, открывают то впереди, то на правой стороне вид противоположных [77] берегов, также покрытых зеленью, и вместе с тем украшенных лучами заходящего солнца. Брюллов был в восхищении и находил, что яркость красок в природе здесь несравненно блистательнее чем в Италии. Разнообразие зеленя очаровательно; одно растение особенно напоминает времена мифологические. Между вечно-зеленеющими дикими лаврами, миртами, масличными и оливковыми деревьями, олеандре более всех радует взор. Везде, где протекает ручей — а здесь их множество и все они стремятся с шумом по каменистому дну, — везде целая нить этих деревьев, покрытых розовыми цветами, увивается вокруг речки и с ней исчезает посреди темной зелени каштановых, грушевых и других деревьев. Глядя на эту картину, не только веселую, но даже смеющуюся, нельзя не вспомнить двух Овидиевых любовников, превращенных в ручей и в олеандр. Где на целом свете можно найти таких верных любовников? Олеандр постоянно провожает, сторожит, украшает свою убегающую невесту. Как счастлив Овидий! При каждом ручейке в Греции невольно вспоминаешь об нем, до того поразительны его поэтические сравнения! Но кстати об олеандре, которого я назвал живым памятником [78] греческой мифологии, я прибавлю, что нигде нет столько, как здесь и, может быть, в Египте, воображение не обращается так свободно к древнейшим временам. Возьмите классическую Италию. Память средних веков занимает вас почти столько же, как и век древней Римской республики. В Венеции воспоминания о Византии, о Марине Фалиери, о республике и дожах; во Флоренции Медичисы; в Неаполе Норманны; даже в Риме папство и пышность церкви христианской отвлекают вас от воспоминания о народе, владевшем целым миром. Сам Иерусалим, которого древняя история так тесно связана с нашей душой, по своей святости и по живым воспоминаниям нашего детства, не может, в настоящем своем виде, столь быстро перенести нас к временам своей славы, потому что он изменился. Есть в нем памятники крестовых походов, есть и мечети-памятники позднейшей эпохи; но в Греции память прежних времен живее, потому что нет ничего нового, чтобы заставило вас забыть старое. Нет новых городов; нет почти новых людей; видны, одни храмы и олеандр, свидетельствующий о вкусе бывших поколений и о духе неизменной природы. Хотя зелень долины [79] Альфея роскошна, но грунт ее песчаный. Она широка, и горы, простирающиеся по южной ее стороне, не образуют плотного берега, но, растворяясь, открывают поперечные долины, где взор теряется в отдалении. Одна из этих долин, Названная Алфена, оканчивается горою Смерна. Сам Альфей река быстрая, но мелкая и часто переменяющая свое течение. Ширина долины, разнообразность и яркость цветов, отсутствие людей, прозрачность воздуха и густота зелени придают долине особенный характер. Долина Рейнская как ни прекрасна, но ее нельзя сравнить с Альфейской, и хотя река Альфей гораздо мельче Рейна, однако вся природа здесь великолепнее и, несмотря на недостаток населенности, несравненно веселее для глаз.

Мы переехали две речки, стремящиеся быстро в долину. Первая из них называется Доана (древний и, подвигом Геркулеса, славный Эримант); так как она не очень глубока, то мы переехали ее в брод, а наши провожатые вскочили на спину мулов и расположились сзади нас. Вторая река Руфия, дающая свое имя всей окрестности, древний Альфей, немного шире первой, но еще быстрее и глубже, так что нельзя через нее переехать иначе как на пароме. [80]

Между двумя реками мы увидели луга, покрытый цветами, на котором паслось стадо овец и коз. Рогатого скота мы там не видали, только заметили несколько быков, весьма мелких, с помощью которых крестьяне возделывают свои поля. Я заметил, что поле было, по всему пространству, пересечено ручьями, отведенными от соседних ключей — мера, полезная по здешней почве. Главное произведение здешнего края маис, который собирают два раза в год с одного и того же поля, и пшеница. — Сегодняшнее наше путешествие, развернувшись пред нами как картина с начала до конца, довело нас вечером до деревни Aгиани (AgioV IoannhV), расположенной на одном из пригорков Эштиморской горной цепи, и на месте древней Хереи. Остатки последней видны на полях между рожью, около этой деревни. Дома почти такие же, как в Мираке; поэтому мы опять расположились ночлегом на открытом воздухе и проснулись утром, промоченные росою. [81]

Четверг, 4 июня (16 по с. ст.). — Мы выехали из деревне около 8 часов утра. Переехав в брод через реку, которую, по моему мнению, должно почитать Альфеем, хотя ее более не называют здесь Руфией, а Леондари, потому что она прямее прочих рек впадает в так называемый Альфей, мы направили путь на юг, подымаясь постепенно на горы, которые около реки не очень высоки, и наслаждались видом более возвышенной цели гор средней Аркадии. Брюллов находит, что эти горы еще разнообразнее своими формами чем Апеннины, и что ничего нельзя сравнить с яркостью здешнего освещения. Мы видели сегодня группы деревьев, удивляющие своей пышностью; отдаленные виды становились все более и более великолепными. К югу гора Палеокастро превосходит прочие, а сзади нас, к северу, видны белоснежные вершины [82] гор Калаврита в северной Аркадии. Дорога ваша, как с первого дня вашего путешествия в Греции, состоит из узких, каменистых тропинок, которые иногда совершенно исчезают из глаз между деревьями или скалами. Заборы и возделанные поля часто пересекают их так, что без провожатого невозможно путешествовать в этом краю.

Хотя во все утро солнце светило ярко, мы не страдали однако же от жары, потому что находились на возвышенных местах и продолжали подниматься до часа пополудни. Около этого времени увидели мы Андрицену, городок, расположенный по правую от нас руку на скате горы, совершенно зеленой, хотя на ней не было деревьев, и обращенной налево к длинной долине, окруженной почти со всех сторон горами. Местоположение приятно и обработка виноградных садов еще более его украшает. — Мы остановились на несколько часов в плохом трактире, и мой слуга Дмитрий сбегал на рынок, чтоб купить и зарезать тут же барана, часть которого мы сели на месте, а остальное сохранили на дорогу. Не понимаю, каким образом наша комната, которая тряслась при всяком движении, не развалилась от множества [83] любопытных греков, расспрашивавших меня о России, например: родятся ли в ней двуглавые орлы и проч. и проч. Священник, определенный Каподистрием в звании учителя этого местечка, повел меня в древнюю здешнюю церковь. Она бедна и в ней нет ничего замечательного, кроме узенького соснового трона, поставленного для короля Оттона и еще оставшегося на месте; этот трон, обвешанный самыми простыми и ветхими тканями, мало походит на царское седалище. Но здешний вкус не довольно образован, чтоб видеть, как неприлично для церкви такое украшение; потому-то и оставляют его там, как памятнике; свидетельствующий о посещении сего места королем.

Около 5 часов мы оставили Андрицену и отправились в Стилос (столбы), нынешнее название развалине грана Аполлона Эпикурейского. Мы тянулись по высям гор то вверх то вниз, сначала между деревьями, а потом по голым камням. К сумеркам, когда мы начали опять приближаться к стране более лесистой, я увидел вдруг на левой стороне, на возвышенности и очень близко, ряд колонии, осыпанных множеством разбросанных обломков и, окруженных старыми дубами. То были развалины [84] знаменитого храма, а дряхлые дубы, окружавшие их, так ветхи, что можно причесть их к разряду дерев, составлявших прежде священный лес. С возвышенности, на которой стоить храм, долина открывается в правую сторону для приезжающих из Андрицены. Вид самого храма прекрасен и великолепен к югу и западу, с прочих сторон он закрывается высокими горами. Нельзя было избрать счастливейшего места для постройки его. Он стоит на диком камне, и, хотя землетрясения не пощадили его, он мог по крайней мере держаться много столетий и не претерпеть такого совершенного разрушения, как храм Олимпийский. Глядя на эти серые остатки храма, одного из самых знаменитых в Греции, на дубы, его окружающие, на отдаленное море и близкие горы, невольно вспомнишь стих нашего поэта:

“Прошедшее для сердца вечно!” Наступившая ночь не позволила моим ученым товарищам обозреть храм, как должно, в потому, отложив это дело до следующего дня, мы углубились еще на несколько шагов в самую внутренность долины, чтоб выбрать себе ночлег, ни в деревне, ни даже в соседстве [85] самой бедной хижины, но в лесу, близь фонтана. Здесь часто встречаются фонтаны, в которые вода проведена чрез низкую стену, оканчивающуюся к верху дугой, и протекает в четвероугольную чашу, или прямо в ручей. Они просты, но живописны и напоминают о древних восточных преданиях, в которых фонтаны всегда играют значительную роль. Наши провожатые, сняв с мулов поклажу, пустили их пастись свободно но зеленой долине и развели большой огонь, вокруг которого и они и мы расположились ужинать холодными остатками нашего обеда, а после того легли спать. [86]

Пятница, 5 июня (17 по с. ст.). — До сих пор жары, которыми меня пугали в Риме, вовсе нас не беспокоили. Напротив того, мы очень зябли ночью и потому старались быть как можно ближе к огню, приносили сухие ветви для поддержания теплоты и потом располагались опять на траве, протянув к костру наши ноги. Между тем наши бедные провожатые храпели кто кого громче; мы часто спотыкались о них, но это не расстраивало их блаженства. Я записываю эти мелочи, потому что мне будет приятно вспоминать их, когда я опять пущусь в искусственную жизнь общества. Сегодня поутру не было более девяти градусов тепла. Все покрывала наши промокли от росы, но никто не простудился. Видно, что только те, которые боятся ввериться природе, страдают от ее щедрот, и что мы начинаем привыкать к ним. — Нынешний день для [87] меня, весьма памятен по деятельности моих спутников. Приложенные рисунки покажут, чем они занимались, а доктор Крамер сделал разные замечания на счет храма, которые я переведу здесь.

“Трудно определить, наверное причины, побудившие жителей Фигалии построить столь богатый храм под руководством знаменитого зодчего Парфенона, в значительном расстоянии от своего города и за высокими горами; но кажется, будто основанием тому была святость всей этой горной страны. И, в самом деле, место, по своей красоте и уединению, соответствует совершенно назначению храма, построенного в лучшем греческом вкусе. К югу и к юго-востоку открывается дальний вид на горы и на равнины. Мессении самого моря, к Мессенскому заливу. Между горами всех замечательнее Итома, возвышающаяся на равнине и присоединяющаяся к прочим горам. На юго-запад глаз, подобным образом проникает между многими массами гор до залива Кипарийского. Это дает общие черты местоположению храма, что же касается до подробностей его, то никакое из известных описаний не даст надлежащего понятия о теперешнем его положении. Он [88] был peripteroV, окружен портиком из шести колонн спереди, и пятнадцати на каждой стороне (считая два раза угольные). Колонны дорического ордена и самого чистого стиля, без базы и с двадцатью канелюрами, которые, проходя за три впадины или шнурка, теряются в линии Ехинуса, т. е. в самой капители. Они не из цельного куска, но из шести или семи кусков, из которых верхние имеют дыры для деревянных свай, чтоб соединяться крепче. Все наружные колонны южней стороны, за исключением двух угольных, стоят на местах своих. На западной стороне они несколько наклонились действием землетрясения. Архитрав также почта совсем сохранился, только на северном конце не достает его на средней колонне, а на южном он остался только на двух западных. От фризы не осталось ничего на месте. Многие куски триглифов лежат между развалинами; на некоторых из них мраморные доски с рельефами были вставлены в метопы; в других эта не встречается, из чего можно заключить, что не все метопы были украшены скульптурной резьбой. Вообще на обломках архитрава видны все капли; переднее и заднее пространство между колоннами портика вдвое шире [89] бокового. Целла так хорошо сохранилась, что ее части распознаются ясно. Вход в нее был с северной стороны чрез пронаос или переднюю часть храма, с антами и двумя колоннами между ант. Впадины в боковых стенах пронаоса, кажется, были сделаны для укрепления решетки, чтоб закрыть пронаос. Из пронаоса в целлу вход чрез широкую дверь.

Целла весьма замечательна. Зодчий поставил в ней на каждой стороне 5 полуколонн, но не вплоть к стене, а так, что они выступают из нее на несколько футов и соединяются малыми простенками из одной в той же массы камня со стеною целлы. Таким образом четвероугольные ниши образовались между ними. Эти полуколонны, не совершенно Дорические, имеют основание весьма толстое в диаметре, между тем как подымаются к верху самыми легкими линиями. Они капелированы, но очень плоско и с промежутками или дорожками, которые, по немного стесняясь, совершенно исчезают около средины колонны. О капителях этих полуколонн судить можно только по обломкам; он весьма походят характером своим на базу, во не принадлежат, так сказать, ни к какому ордену: их нельзя причислить к Ионическому, а между [90] тем они богаче Дорических. Только, одна из этих полуколонн стоит на своем месте, и та, как можно видеть по приложенному рисунку, очень потрясена и состоит из двенадцати кусков. Четыре первые из этих полуколонн составляли прямой угол со стеной целлы, а последняя выходит по обеим сторонам острым углом к стене. Причину этого, отклонения, угадать очень мудрено. К месту, заключенному стеною целлы и полуколоннами, присоединяется другое, как можно ясно видеть по положению камней, составляющих пол; вероятно, на этом месте находилась сокровищница бога, перед которой стояла его статуя. Это место, так как и вся целла, было окружено стеной, которая потом обрушилась; основные на ней камни, стоят до сих пор радом один возле другого. К этим стене примыкает с южной, стороны, в месте, во всем соответствующем пронаосу, опистодомос, или задняя часть храма, которая совершенно отделена от целлы этой стеной, в которой нет двери.

В месте, назначенном для статуи, лежат два обломка колонны, которые не могли принадлежать ни к колоннам портика, ни к полуколоннам. Диаметр их меньше прочих колонн, [91] и более полуколонн, а канелюры ее очень плоски и теряются к верху. К этой колонне принадлежала, по-видимому, обломок Коринфского капителя, высеченного из мрамора; но где было его место, никак нельзя определить наверно.

Софитов можно различить четыре рода, тщательно и со вкусом украшенных коробками (caissons); самые большие и средние сделаны из того же камня, как и весь храм, а малые из белого мрамора.

Текст воспроизведен по изданию: Путевые записки, веденные во время пребывания на Ионических островах, в Греции, Малой Азии и Турции в 1835 году. Том 1. СПб. 1839