БАЗИЛИ К. М.

АРХИПЕЛАГ И ГРЕЦИЯ

В 1830 И 1831 ГОДАХ

ЧАСТЬ II.

Майноты. — Их прежние подвиги и быть. — Их образ войны и поведение на войне. — Процессия. — Дела Петробея. — Кусок хлеба. — Мятежи.

Несколько раз уже было упомянуто о беспокойствах Майны; под сим именем разумею здесь не всю юго-восточную четверть Пелопонеза, составляющую древнюю Лакедемонию, но только племена, населяющие горние ущелья вдоль Лакедемонского и Мессинского заливов, до мысов Малея и Тенара (Матапана). Теперь сфера деятельности сих племен распространилась; долженствуя вскоре перенестись среди оной, я почитаю нужным краткое изложение некоторых обстоятельств, незначащих может быть вначале, но имевших столь роковое влияние на судьбу Греции.

Майноты, увлеченные общим стремлением Греции, были в необходимости покориться президенту при его прибытии. Может быть, насытясь зверскими подвигами в продолжительную эпоху войны, начали они действительно помышлять обе успокоении, как порою грезится [118] мирная жизнь усталому разбойнику. Может быть, опасались они, что окружающие их племена, соединясь узами мудрого правительства, при малейшем со стороны их покушении на нарушение восставляемого порядка, потребуют отчета за все прежнее. Но более всего подействовало на них то, что президент успел привязать к себе их владетельного князя Петра Мавромихали, которого влияние на полудиких майнотов было всесильное.

Не признавав никогда над собою власти венециан, майноты сделались еще дерзостнее, когда по долгой борьбе полуостров покорился туркам. Все усилия пашей морейских и султанского флота для их обуздания были безуспешны. Они управлялись патриархально (если можно употребить сие слово говоря о подобном племени) несколькими владетельными князьками, или беями. Давно уже семейство Мавромихали пользовалось общим уважением между ними; его бесчисленные отрасли составляли значительную часть народонаселения ему подвластного; оно приняло деятельное участие в революции 1770 года, и отличилось геройскими подвигами, предводительствуя буйными ополчениями [119] майнотов, которых склонность к грабежу облагородилась тогда, превратившись в народную войну против иноверцев. По успокоении Мореи, то есть, по истреблении большей половины народонаселения, Майна отчаянно защищалась против мстительного войска султанова, и теперь гордо показывает в своих ущельях кучи неприятельских костей, напоминающие оставы бургиньонов в Швейцарии. Наконец успокоилась она, признав над собою власть султана, но совершенно сохранив свою независимость. Последний ее Князь Петробей получил инвеституру от Порты, и с того времени его подданные довольствовались мелкими грабежами, легкими налетами от времени до времени на Мистру и Каламату, а более всего занимали их береговые пиратства.

Вначале революции 1821 года майноты были обрадованы перспективою новых беспорядков; им предстояло поприще лучшее и выгоднейшее: какая бы судьба ни постигла Грецию, неприступные ущелья могли их закрыть, а набранная добыча доставляла им надолго средства пропитания. Их князь был всегда членом или правительства или Народного Совета. Всегда [120] соединенный с Колокотрони и с князем Ипсиланти, он имел много случаев оказать отечеству благородные услуги, и на поле битвы, где от 2 до 6,000 майнотов летели по одному его слову, и в советах, где всегда показывал редкое бескорыстие. Иногда святость предпринимаемого подвига облагораживает и возвышает самую обыкновенную душу. Но его майноты любили более отличаться после битвы, когда дело шло о добыче, нежели против неприятельского штыка или батареи; потому что их храбрость неразрывно связана с местоположениями их родины, с камнем, из-за которого они так верно прицеливаются. Они добродушно издевались над образовавшимися тогда регулярными полками, с любопытством смотрели на их маневры, как на детские забавы, и верить не хотели, что солдат, послушный барабану, должен хладнокровно приступать к неприятельской пушке, которая так убедительно, так красноречиво советует ему удалиться. Разгульной для них эпохою было взятие Триполицы. В войске носился слух, что всем городе хранятся несметные сокровища (*** ***) и потому все так усердно бросились на осаду. [121]

Были ли эти сокровища воображаемы, или хитрый Колокотрони успел захватить все — но бедным майнотам досталось мало драгоценностей по взятии Триполицы. Они довольствовались и тем, чтобы унести в свои горы все без разбору, что можно было взять; не оставили ни одного замка из дверей, ни одной задвижки из оконниц, ломали дома, чтобы достать гвозди и петли; срывали с турецких домов золоченные потолки, и не имея вьючного скота, ибо турки употребили все в пищу во время осады, таскали на расстоянии трехдневного пути все это на плечах в свои горы. Многие из них успевали возвратиться, и совершали второе шествие под ношею даже целых дверей, карнизов или диванов.

После подобных подвигов они заблагорассудили отказаться от имени майнотов, которое давно уже было пугалищем полуострова, и назвались спартанцами, в уверенности, что вышеописанная процессия от Триполицы до Матапана достойна потомков Ликурга. Или из всей истории древних спартанцев осталось между ними в предании только искусство их и [122] геройство в воровстве (Вспомним молодого спартанца, растерзанного украденной им лисицей)? При всем их суеверном благоговении к святыне храмов, были случаи, в которых майноты не могли устоять против искушения пред богатыми украшениями икон. Подобно сиракузскому тирану, который, сняв с Олимпийскаго Юпитера золотую мантию, заменилоную шерстяною, говоря, что при сей новой одежде Божеству летом будет легче, а зимою теплее — майноты нередко брали из церквей драгоценности, уверяя, что это делали они единственно для того, чтобы предохранить святыню от святотатства иноверцев.

Приведенная в повиновение президентом Майна приняла губернаторов, установила таможни, полиции, и вошла в состав общего управления Греции. Петробей был сделан сенатором, пребывал при греческом правительстве, и долго был одним из ревностнейших его приверженцев. Но враги президента, зная влияние старого князя на умы майнотов, зная, какую пользу могли они извлечь для своих видов из новых беспокойств— окружили [123] его, шептали ему, что он обижен, презрен президентом; что он гораздо выше его, как владетельный князь; что цель президента — погубить весь роде его, или уничтожить его влияние; так, что слабый ум старого бея был наконец встревожен опасениями, и ему показалось, что действительно самолюбие его было обижено. К тому же его дети, его родственники, видя себя принужденными войти в класс обыкновенных граждан, видя, что правительство не было расположено основать для каждого из них по вкусу почетное место, беспокойно роптали кругом старика. Петробей перестал ходить и в Сенате, и к президенту; он жаловался, что его сделали членом сословия, в котором заседали и люди низкого происхождения, что губернаторы Майны без его соизволения наказывали виновных клиентов его и пр. Но главное было то, что правительство не было к нему довольно щедро, и не давало довольно денег, чтобы он мог на покое ест кусок хлеба с друзьями. На этот кусок хлеба он полагал себе по тысяче испанских талеров в месяц; т.е. 60,000 рублей в год; не менее сего требовал он от правительства, [124] которое не платило жалованья выше 4000 рублей в год.

В начале 1851 года в Майне открылись беспокойства; выгнали губернаторов, и Кацако, племянник Петробея, с другими его родственниками вооружили многочисленную шайку, и захватили все окружные таможни; в то же время Петробей бежал тайно из Навплии. Разные области адресами изъявили свое негодование на поступки сего семейства, и просили президента предупредить деятельными мерами опасности, которыми грозила Греции тревога горцев.

Беглый сенатор был схвачен пароходом Гермес 10-го февраля в Катакало (на берегу Лаконии) и посажен в крепость в Навплии. Сын его, Георгий, бывший членом правительствующей комиссии до прихода президента, давно уже был арестован в Аргосе за покушение на жизнь своего двоюродного брата, Пиерако Мавромихали, против которого он питал семейную злобу. Канарис арестовал также на своем корвете в Лимени двух братьев Петробея, старика Ивана, который красился титлом царя спартанского, и Константина, [125] служившего прежде в войске. Кацако укрылся от всех преследований.

Когда дела Пороса отвлекли от берегов Майны флотилию Правителя, посланные туда идриотами проповедники, а более всего значительные суммы, розданные горцам, и надежда добычи вооружили несколько тысяч их. Под предводительством Кацако, они спустились, окружили Каламату, разбили небольшой отряд греческих войск, и дочиста ограбили город. Близость родных гор позволила им перетащить туда почти целиком дома Каламаты.

К счастию, французское войско, занимавшее Мессению, услышав о сем, поспешило с артиллерией к ним. Спасти город было уже поздно; но, может быть, Майноты намеревались продолжать свое, истребительное шествие по богатым окрестностям. Они частью удалились в свои горы, частию занялись по пути грабежом городка Армиро, лежащего у подошвы Лакедемонских гор, и там соединились с флотилией, посланною, как мы сказали, из Идры для их поддержания. [126]

Плавание в Майну. — Мальвазия. — Мыс Малей.— Эврот и Спарта. — Последний Царь. — Забвение и оскорбления. — Матапан. — Корсарство.— Продажа жен. — Цитера. — Отшельник. — Мессинский залив.

7-го сентября до рассвета снялись мы с Навплийского рейда, и держась правого берега, следовали в Майну. За цепью прибережных гор проглядывали темные верхи хребта Менелайона. Береговой ветер еще свежо дул, и мы чрез несколько часов, оставив влево Специю, были в открытом море. Оно встретило нас правильным SW. Обширное пространство Архипелага, не занятое островами, позволяло нам чертить широкие галсы: и каждый раз, приближаясь к горам Мореи, мы дивились дикому величию отлогих берегов; потом, удалясь в море, любовались прекрасным их очерком на горизонте. Пелопонез почти со всех сторон обтянут гранитной перегородкою, за которой потаенно цветут его богатые долины, и местами поднимается седая голова внутренних хребтов. [127]

Смеркалось, когда при одном из поворотов мы очутились пред Мальвазией. Укрепления рыцарских веков, на отрезанной от берега скал, сквозь тумань, их окружающий и сквозь туман истории, напоминали мне усилия заблудших под сии стены крестоносцев, под предводительством Вильгельма Виллардуина.

Готические князья Европы нашли выгоднее и удобнее терзать классические обломки Греческой Империи, чем исполнить святой обет, наложенный на них алым крестом. Какой-то герцог Афинский и маркиз Фивский призваны на помощь к принцу Ахайскому для завоевания Морейских городов. Вот хроника, заменившая нашествия Гераклидов и Пелопонезскую войну! Маркиз Монйерат, Готфрид Виллардуин, Вильгельм Шамплит заменили имена Перикла, Агезилая, Филопемена. Потом встречаются нам Дандоло, Мочениго, Морозини; потом Осман-Бей, Гуссеин-Паша, Вели-Паша; доколе высоты сих прекрасных гор загремят именами Боцари, Ипсиланти, Колокотрони. Какой нестройный ряд воспоминаний!

Мальвазия три года защищалась против баронов; наконец голод принудил гарнизон [128] сдать крепость на капитуляцию. В нынешнюю войну турки также долго защищались в ней.

После полуночи ветер благоприятствовал нам, и мы вскоре увидели при луне темную громаду мыса Малея, которым кончается Лакедемонский берег. С каким любопытством всматривался я в чудные формы сих гор, на которых отражается характер поселившего их народа, как на физиономии человека рисуется его душа!

Суровое племя Дориян, вышедши из Пенейской долины, долго искало в своих завоеваниях места, приличного для своего населения. Оно прошло Сикионские поля, равнину Коринфа и Аргосскую долину; но в них оно не могло остаться; жизнь морских видов и свобода бесконечного горизонта, который заманивает душу вдаль, и среди степей Аравии и кругом мореходного острова, не согласовались с характером племени, сосредоточенного в собственном кругу. Его ожидала Лакедемония, уединенная как оно, среди своих неприступных берегов и хребта Менелайона. Только в подобном местоположении оно могло развиться, не выходя из сферы своего мрачного быта. Здесь только [129] народ любивший войну мог наложить себе законе: отказаться от всякого завоевания, от всего, что могло его вывести из магического круга, его обчертывавшего. Эта вечная ограда без сомнения с веками еще более вселила в спартанцев мрачный дух, который отличал их среди веселых племен Эллады; но в первые времена спартанской истории, мы находим здесь самые приятные картины героических веков Греции. За сими дикими скалами, за великолепною завесою Тайгета, цвели берега Эврота, оживленные веселыми играми Пенелопы и Елены. Там влюбленный Улисс получил награду победителя на народных играх— жену, которой имя осталось эмблемою супружеской верности; там, на роскошном ложе, описанном в Одиссее, отдыхала златокудрая Елена; и на одном из пяти холмов суровой Спарты составился памятный союз, в котором вся Греция ополчилась за одну женщину. Характер Менелая в Гомере есть изображение спартанцев того времени; уже несколько столетий спустя являются Ликурги, Леониды, Агезилаи и Лизандры.

Обогнув 9-го числа мыс Малой, мы открыли [130] обширный залив Лакедемонии, в глубине коего впадает в море царственная река Эврот (Basilopotamon; не потому ли назвали Эврот царственной рекою, что он орошал царицу Пелопонеза, Спарту?). Я только взором приветствовал на далеком горизонте верхи гор, окружающих открытия в недавнее время развалины древней Спарты.

Долго почитали Спартой нынешний главный город Лакедемонии, Мистру; но Мистра не имеет ни одного признака спартанской древности; во время завоевания Пелопонеза крестоносцами, жители Спарты, уклоняясь от ненавистной им власти баронов, оставили город Ликурга; и он в тогдашнюю эпоху Греции теряется, как безвестно пропавший путешественник, которого остов чрез несколько веков открывается в пустынной степи.

Я напрасно искал на карте или на берегах городка Гитион, откуда последний царь древней Спарты, Клеомен, отплыл в Египет, чтобы просить помощи порабощенной родине, и встретить только измену и смерть так далеко от нее. Сия эпоха весьма достопамятна в [131] греческой истории, потому что с нею потухает последняя жизнь сильнейшей ее республики. И как торжественно упадает она! Разбитый в Элиде спартанский царь только с двумястами оплитов (солдат тяжелой пехоты) успел заглянуть в родной город. Среди площади он оперся о колонну, отказывается от отдыха, и даже от стакана воды, поднесенного унылыми гражданами, молчаливо прощается с ними, и сопровожденный слезами отечества, идет к морскому берегу. С сего времени исчезает среди греческих племен самое высокое, самое благородное племя; и в последовавших союзах и разрывах, в делах, где вмешивалась Македония, чтобы образовать и приготовить Грецию к владению римлян, как далеко, как чувствительно отстает она от века истинной своей славы и благороднейшего патриотизма! И в слоге и в духе ее бытописателей та же разница; сравните Фукидида с Полибием.

Судьба Спарты может служить красноречивым уроком народам, которых вся слава основана на оружии. Соперница Афин, она [132] после первого своего упадка забыта и в истории, и в народном предании; и между тем, как город Минервы обращает на свои народные памятники, на свои училища почтительные взоры владетельного Рима, и императоры гордятся титлом афинских граждан — Спарта, которая вздумала и Венеру свою одеть в доспехи (Юлий Цесарь носил кольцо с изображением вооруженной богини красоты, и гордился происхождением своим от нее), входит в толпу обыкновенных городов; почти с презрением упоминает Тацит о судном ее деле в Риме; и как бы в насмешку ее древней независимости — Каракала окружает себя спартанскою стражей. Новое осквернение ожидало имя спартанцев в наше время — оно присваивается ничтожным племенем пиратов.

Мыс Тенар оканчивал противоположный берег Лакедемонекого залива. Чем более углубляетесь в эти берега, тем они становятся угрюмее; досель на горах сохранялась растительная сила, и только местами торчал совершенно голый гранит; мыс Тенар составлен из целого гранита; инде разорван он ударами грома или землетрясением; бока его местами [133] раскрылись горным потоком, и основания растерзаны волнами. Нигде море не мутится столь бурными порывами; древние, напуганные Эолом, боготворили в сих окрестностях Минерву под именем Анемотиды, или ветряной. Несмотря даже на безветрие, которое всю ночь держало нас в виду Матапана, этот смелый мыс пугает, как великан среди пустыни.

Внутренность берегов и верхи скал населены племенем каковониотов (злых горцев), которых имя всегда наводило ужас на мореплавателя. Поселенные здесь, как злые духи бурь, они стерегут задержанных безветрием купцов, или с зверской жадностью бросаются на обломки кораблекрушения, и на несчастных, которые спасаются на коварном берегу.

Был ли таков врожденный характер сего племени, и оно выбрало самую дикую пустыню, самый неприступный берег, чтобы на свободе предаваться любимому занятию, или осужденное искать убежища на бесконечном камне Матапана, когда Греция кипела нашествиями и переселениями, оно образовалось по впечатлениям окружающего моря и бесплодной почвы? По [134] крайней мере, при первом взгляде на сию оконечность Морей, вы скажете: здесь живут люди ужасные! Это страна разбоя и ночных убийств; на сих скалах человек принял характер коршуна, и подобно ему вперяет быстрый взор в горизонт моря, вымаливая у него добычи, ибо земля совершенно отказала ему в пропитании.

С незапамятных веков майнотское племя отличалось пиратствами в Средиземном море. Было время, что все мелкие владельцы Италии, Сицилии и африканских берегов и славные каталаны ходили по морю на удалых галерах, как странствовавшие по Европе рыцари, не с тем впрочем, чтоб защищать красоту и добродетель, но для добывания добычи. Когда мореходные республики очистили моря, осталось какое-то береговое право, и корсары, потеряв свои галеры, в меньшем объеме, но с большей жестокостью, продолжали прежние подвиги. Притом дотоле их беспокойная жизнь носила какой-то отпечаток современного рыцарства; в последствии они сделались только береговыми разбойниками. Одни мальтийские кавалеры удержали за собою право рыцарского корсарства; [135] хотя клятвою они были обязаны вести вечную войну против магометан, но порою, любя недоразумения, принимали и православных христиан за иноверцев.

В ХVII и даже вначале XVIII столетия весьма успешно торговали у сих берегов невольниками; по крайней мере в этом майноты сближались с самыми просвещенными народами; и может быть, своих невольников продавали они с меньшей жестокостью, нежели иные европейцы своих негров. К тому же промышленность сию более всего поддерживали и ободряли мальтийские рыцари. Майноты захватывали магометан и продавали мальтийцам; от времени до времени продавали и христиан. Французский путешественник Гильет (1676), между множеством нелепых сказок своих о Греции, рассказывает и следующий случай, в котором впрочем нет ничего невероятного: два майнота, товарищи в разбое, поссорились; у берегов стоял мальтийский корабль; один из них захватил жену другого и повез ее продавать мальтийцу; цена была несходная, и мальтиец сказал ему, что за несколько часов пред тем он купил гораздо дешевле другую [136] получше и помоложе; он показывает ее, говоря: сам посуди. Майнот с удивлением видит, что соперник его предупредил, и узнает в пленнице собственную жену. В бешенстве он уступает дешево свою добычу, и идет на мщение; но инстинкт свел его с достойным товарищем; они соединясь идут к мальтийцу, и силою отнимают свои дражайшие половины, не думая возвратить вырученных денег.

В прочем сия промышленность давно упала по неимению покупателей; присутствие европейских флотов в Средиземном море укротило зверство майнотов, и положило преграду их злодеяниям. Это бессомнения вовсе не выгодно для модных романистов, которые только в подобных ужасах могли вдоволь отыскивать крови и убийств, чтобы будить наши усыпленные чувства.

Утомленный и мрачным видом майнотских скал, и мрачными воспоминаниями, написанными на них так резко, я спешил отдохнуть и взором и душою на поэтической Цитере (Цериго), которой сладострастная жизнь в древности составляла столь разительную противоположность с соседственной строгой Спартой. Но [137] кто поверит, смотря на голые берега Цериго, оставшегося влево от нас, что это древняя Цитера, которая дышала негою, была посвящена Венере, и первая была достойна принять новорожденную богиню, влажную от морской пены, несомую Зефирами на раковине?

На сем острове еще показывают развалины Менелаева дворца и храма Венеры небесной (Афродиты-Урании). В Цитере похититель Парис впервые увидел Елену в народных играх, и имя Елены сохранилось в пещере называемой Елениными банями.

Любовные мифы Ионии сохранились в поэтической Цитере; но суровое время не пощадило сего святилища красоты, как не щадит оно и самой красоты. Вероятно, проливные дожди смыли плодоносную почву, на которой произрастали розы и мирты Венеры; одичалая Цитера приняла характер соседственной Лакедемонии. В цветущий век Спарты она была занята спартанцами для укрощения береговых разбоев; теперь на ней англичане, а майцотские разбои еще не укрощены.

На самой неприступной вершине мыса Малея построена келлия отшельника; часто случается [138] морякам видеть таинственного старца, молящегося с коленопреклонением на высокой скале. Он никому неведом; никто не смел тревожить нескромным посещением его величавого уединения. Во время народной войны, когда греческий флот плавал в виду сего мыса, таинственный старец простирал к нему руки с благословением, а ночью зажигал огромный костер, и при его пламени виднелся благоговеющим морякам гением берегов, молящимся об их освобождении.

Никогда душа, оскорбленная обществом людей, или усталая в урагане света, не избирала столь ужасной пустыни, столь обширного горизонта, чтобы отдыхать в суровом уединении и наслаждаться ураганом стихий.

Ночью нам виднелся огонек старца, одинокий на всем горизонте.

На рассвете 10-го числа, мы обогнули мыс Тенар, и услужливый Бати Мессинского залива приспел к нам, чтобы торжественно вести наш фрегат к тем берегам, к которым пристали первые крестоносцы на возвратном пути от святых берегов Иерусалима.

По одной стороне Мессинского залива [139] тянутся отрасли Тайгета, и на них местами белеется майнотское селение; противный берег составлен из Мессинского хребта Итома, и венецианские укрепления города Корона торчать над морем у его подошвы. Потом хребты Мессении и Лаконии, протягиваясь далее, наконец встречаются и составляют пояс, среди которого зеленеют богатые поля и сады низменной Каламаты.

Сей залив, сия долина не имеют ни огромности, ни правильности Аргосских; но очерк гор, на которых опирается горизонт, здесь гораздо смелее. Среди их раскинулся шатром великан Пелопонеза, Тайгет, под вечным снегом, и порою заблудшее облако легло отдохнуть на его покатости (Тайгет имеет 2417 метров (или около 8000 футов) высоты).

ГЛАВА XII.

Флотилия мятежников. — Их движения. — Пожар. — Спасенные суда. — Колокотрони. — Его рапорт. — Армиро и рыбак. — Мать Петрабея. — Буря.

Тендер Соловей стоял у Корона вместе с греческим флотом. Вскоре он приспел к нам, и около вечера открыли мы пред городком Армиро флотилию мятежников, состоявшую из одного корвета (24-пушечного), трех бригов и трех больших канонерских лодок. Далее, в расстоянии трех миль, стоял пред Каламатою французский бриг.

В 10 часу засветился огонёк на одном из бригов; пламя долго играло на палубе; потом обняло обе мачты, пробежало ванты и все веревки, и постепенно разлилось по рангоуту. При сем неожиданном освещении было видно, что команда на шлюпках оставляла корвет. Все догадывались, что он также был [142] приготовлен ко взрыву; однако ж один греческий офицер имел смелость отправиться на оный, и потушил свечу догоравшую над порохом. Спасенный корвет был немедленно отбуксирован, а когда обратили внимание на другой бриг, его уже не было; он был прорублен и потоплен; таким образом идриоты хотели дать нам в один вечер три различных зрелища, громкий взрыв, медленный, но блистательный пожар, и безвестную потерю красивого судна среди темноты воздуха и волн.

Пожар продолжался до рассвета; невозможно вообразить картины более великолепной. Среди совершенно черной ночи, с которою сливалась мрачность Тайгета, под густыми облаками, сошедшими гораздо ниже окружных гор, при совершенном безветрии, которое дает выражение смерти столь суровой погоде — бриг во всех своих частях одинаково горел, без пламени, без шуму. Можно было подумать, что огнем нарисовали на черном грунте, с совершенною точностью, стоящий на якоре корабль. Смоленые его веревки представлялись огненными чертами, ванты горели решетками, и целый корпус был облит огнем почти [143] без пламени, ибо сильная роса не давала ему разгораться. От времени до времени раскаленные его пушки сами палили, и их ядра зажигали мгновенные фосфорические искры частыми рикошетами по недвижной воде.

Мятежники спаслись, но на пути их достойные союзники, горцы, совершенно их ограбили.

На другой день, греческие моряки начали спасать, что было можно, с погибших судов. Команда на спасенном корвете составилась частно из них, и частью из нашей команды с капитан-лейтенантом С—ным.

Корвет принадлежал братьям Кондуриоти, а передавшийся бриг другому богатому идриоту Бульгари, и был тот самый Аполлон, соименник идрейской газеты, который взбунтовал Майну. Сии корабли по праву принадлежали греческому правительству, по крайней мере взамен сожженных казенных бригов.

Вооружение сей флотилии было последнее усилие мятежного острова. В самую ночь нашего появления в заливе она намеревалась атаковать корабли правительства; к счастью, мы приспели предупредить новое кровопролитие! [144]

И в Мессинском заливе и в Поросском порте развязка мятежей была та же. Грубая злоба идриотов выразилась пожаром, который им не приносил ни какой пользы, а истреблял лучшие корабли Греции. Это черта азиатская; почти все константинопольские пожары бывают следствием народных неудовольствий на вельмож; и не редко несколько голов, выставленных у Сераля в жертву народной мести, служат для тушения и пожаров, и страстей. Однако нашлись люди и журналы, которые, обращая все в упрек графу Каподистрия, видели и в столь варварском поступке его противников— геройство и патриотизм.

Еще два дня оставались мы в Мессинском заливе. Порою облака вставали с окружных гор, и под ними открывались селения майнотов; здесь горы более покрыты зеленью, но и она темна и печальна; притом во все время стояла погода мрачная, которая так соответствовала и виденным нами несчастиям, и свежим еще язвам Каламаты, и суровому виду Тайгета, и воспоминаниям, наводимым страною, которая осуждена со времен Аристомена беспрерывно страдать от соседства Спарты, от [145] нашествий варваров, крестоносцев, венециан, турок, египтян, майнотов. Богатство мессинских полей осуждает ее на подобные напасти; как часто счастливые дары природы бывают роковыми!

12-го числа берег оживился войсками правительства, и Колокотрони со многими другими начальниками посетил нас. Колокотрони было вверено усмирить сию часть Пелопонеза, и наказать мятежников майнотских; он был главнокомандующим войсками правительства, и носил титул пелопонезского маршала. Никогда наружность человека не имела во всех движениях, во всех чертах более выразительности. Он не высок, но широта его плечи плотность сложения дают ему сходство сего предком, Геркулесом. В чрезвычайных случаях надевает он шлем, и под темным забралом орлиный взгляд его приводит в замешательство. Серые кудри в беспорядке волнуются на плечах, глубокие морщины проведены по лицу; но всматриваясь в него, вы не знаете, какой ему дать возраст; огонь взгляда, живость движений, душа старого Клефта, кипучая и огненная, проницающая на его наружности и в [146] слове, так разительно отзываются молодой жизнью горца. Озирая его несколько минут, я не мог угадать цвета его глаз; он будто не хочет дать вам уловить в них его мысли; и улыбка его, как тайна его уст, тщательно скрылась под усами. В совершенной гармонии с такою физиономией две львиные головы занимают место эполет на его плечах. Он одет просто, без золотого шитья так любимого греческим солдатом. Колокотрони может служить типом сего племени, которое со времен Филопемена с орлами и с бурями сохранило свою свободу на утесах.

Его отец, все его братья и родные погибли в казнях после прежнего восстания Греции; ему было тогда не более шести лет; он скрылся от палачей в кустах; потом, зная все горные ущелья, как углы родного дома, он спасался около года от албанцев, которые отыскивали в них последний остаток мятежного племени. Он переправился в Зант; тогда Венеция владела еще Ионическими островами; на них были сверстники его отца, горные клефты, тогда в службе республики. Они приняли его как родного; но когда с ионических [147] полян он видел горы Пелопонеза, в которых так свободно развивалось его удалое детство, он горько плакал и просился туда. По взятии Ионических островов французами, он отказался от твердой земли, которая не представляла ему ни какого наслаждения по его вкусу; захватил какую-то венецианскую галеру; и сын потерянного племени клефтов, с пятидесятые товарищами, на старой галере потерянной республики, несколько лет был корсаром. Но и сей быть ему наскучил: он вновь хотел земли, и среди шуму весел, под тенью парусов, он вздыхал по шуму клефтского бивака, по тени горной ели. Русские формировали тогда милицию из его соотечественников; он получил командование одного батальона на Ионических островах. По отбытии нашего флота он вступил на службу англичан, и имел несколько раз случай драться с французами в северной Италии и в Сицилии; с того времени он питает непримиримую к ним ненависть; за несколько лет до восстания Греции он тайно пристал к берегам Майны, и не помышляя о готовившемся великом подвиге, рассуждал с начальниками разных племен о [148] возобновлении старинного поэтического быта клефтского в родных ущельях; потому что он предпочитал свои горы всему миру.

При восстании Греции открылось разгульное поле для его деятельности; сделавшись одним из первых военачальников, он не мог избегнуть междоусобной войны. В 1825 году он был осужден вести монашескую жизнь в монастырском заключения, и даже с досады отрастил себе бороду. Но Пелопонез не хотел драться без любимого вождя. Приняв начальство над войском, он ободрил напуганных Ибрагимом мореотов, и был идолом солдата. Старший сын его погиб тогда в междоусобной войне.

Колокотрони устал уже в буре греческих дел; испытанный патриотизм внушил ему желание успокоить свою родину, и потому он был одною из первых опор власти графа Каподистрия.

Если положение его имело много сходства с Гетцом-Фон-Берлихингеном, если он мог досадовать иногда на слишком возрастающее моральное влияние президента, как германец досадовал на адское изобретение пороха, если и [149] Греция уподоблялась тогда Европе XV века — теме более ему делает чести то, что он обратил все свое влияние на утверждение власти графа Каподистрия, и был всегда ему верен.

В Каритене он имел свою крепость, построенную во время восстания; он любил вести в ней независимую жизнь; но по старой привычке клефта, нередко забывая новый порядок вещей и новые права поселян, он посылал своих паликар выбрать из их стада лучшего барана, чтобы на их счет попировать по-прежнему. Такова жизнь, таков быть сего странного человека; его душа останется загадкою.

Почтительно окружали его Никита, Калержи, Хадчи-Христо, который прежде служил в турецкой коннице, и взятый греками в плен, сделался в последствии начальником нерегулярной кавалерии. Они имели с собою до четырех тысяч милиции, которая поспешила окружить Майнотские горы, и закрыть окрестности от новых набегов; они занимали город Нисси не далеко от Каламаты, и Колокотрони готовился с отборным отрядом занять некоторые ущелья. [150]

Колокотрони много говорило долготерпимости президента, о его ошибочной системе — действовать одним убеждением; он готовил донесение к нему в самых резких выражениях, умоляя его взять строгие меры для обуздания мятежей, хранить отеческие чувства для мирного класса народа, а не для людей, которые так давно свыклись с ножом палача и с виселицей; я видел его, когда он подписывал сию бумагу; он так сжимал перо в своих исполинских пальцах, что казалось оно обратиться в ятаган; его наружность, выражение его лица составляли идеал человека подписывающего смертный приговор.

После сего посещения, уверившись, что не было опасности от разбойников в окружных местах, я посетил городок Армиро. Души в нем не было; жители укрылись в горы от нашествия майнотов, и еще боялись возвратиться; все дома были отворены и ограблены. Шайка разбойников оставила свои следы в нем, как Божье проклятие. Трудные тропинки пробираются к окрестным горам, на вершинах коих укрылись за облаками, как стати, селения горцев. Только старик рыбак на старой [151] лодке по-прежнему мирно продолжал пред ограбленным городом свое однообразное занятие; его убогий шалаш на голом камне среди волн не удостоился посещения майнотов; и он с своей белой бородою, в изодранной одежде, развеваемой ветром, уподоблялся седому Сатурну, который не прерывает своего необходимого шествия, среди всех перемен судьбы подвластного ему мира.

Я спрашивал у него подробностей его быта; его философия мне понравилась; он не находил ничего удивительного в нашествии майнотов, а удивлялся тому, что слишком три года царствовал покой. Таков образ мыслей всех жителей окрестных мест.

13-го числа мы снялись, и при тихом ветре придерживались левого берега залива. Горы Майны увенчаны укрепленными замками, в которых живут семейства удалых капитанов. Какая жизнь в этих пустынных жилищах, какие страсти тревожат дикий быт этих людей! Здесь ненависть длится постоянно из рода в род; здесь мщения мрачны и ужасны как Майнотские скалы.

Первая капля пролитой крови вооружает [152] мстительную руку целых семейств и племен, и родоначальник на одре смерти передает завет мщения своим ближним, как свое благословение. Есть люди, которые по нескольку десятков лет не выходят из своего замка; с ружьем у бойницы подстерегают друг друга, чтоб заплатить долг убийства, священнейший из долгов. Во время последнего путешествия президента по сим местам, в первый раз от роду вышли из своих домов, вместе с общим стечением народа, два старца. Их замки были на двух возвышениях, в расстоянии один от другого не более ста шагов; взаимная вражда с незапамятных лет существовала между двумя поколениями, и с каждым родом возрастала, питаясь новыми жертвами. Президент успел их примирить.

После мщения за убийство, первым долгом между майнотами почитается карточный долг. Они играют с зверской страстью, подобно дикарям Северной Америки. Проигрывают все, сначала отцовский дом, потом жену и детей, потом отцовское ружье, и за ним самого себя. Впрочем, так как теперь проигрыши выигрыш жены и детей почитается между [153] лучшими из них церковным грехом, они передают из рода в род и карточный долг; и сын, отягощенный подобными долгами, по смерти отца, клянется на гробе его быть верным последнему завету.

Если бы подобные образы не омрачали сих берегов, можно бы было найти приятными многие из местоположений Майны; особенно где зубчатые башни выходят из среди небольшого круга деревьев, или где цветущая поляна живописно раскинулась кругом опустевшего отмести замка.

Греческие корабли за нами следовали; мы легли в дрейф пред городом Лимени, где имеет свое местопребывание семейство Мавромихали. Намерение адмирала было попытаться еще примирить сие семейство с правительством, и посредством его влияния восстановить спокойствие в Майне. Я отправился в Лимени на военной шлюпке; почетнейшие из граждан и священники вышли на встречу к нашему флагу, и повели меня в дом, или, как они выражались, во дворец бея. Здесь все дома построены наподобие майнотских замков, частью с подъемными мостами, и вообще укреплены с [154] большим тщанием. В глубине залива построена жалкая батарея из четырех пушек без станков; кругом ее стояли майноты, готовые палить по греческим судам, в случае входа их в бухту; пред городом стояли на якоре две старые разреженные шхуны и несколько канонерских лодок, которые составляли морскую силу владетельного князька, и не раз отличались пиратским удальством,

Меня приняла мать старика Петробея в многочисленном кругу своего семейства. Ей отроду около ста лет; но она в полном здравии, и крепка как спартанка. Еще не давши мне выговорить ей ни одного приветствуя, начала горькие жалобы материнского сердца на президента. Во многом заблуждалась она; она не была в состоянии понять великого человека, и видела в нем только тюремщика своих сыновей и внуков; она полагала, что зависть к светлому ее Княжескому дому побудила его так обидно унизить ее племя; потом вычисляла она, сколько детей, сколько внуков и племянников ее погибли в народной войне; их числом тридцать три. Когда сыновья и родственники упрашивали ее прекратить этот разговор, [155] чтобы узнать желания нашего адмирала, она им отвечала, что ей нужно все высказать русским, что она помнить еще графа Орлова-Чесменского и слезы, которые пролила она, увидев впервые православный флагу спартанских берегов, что она хранит вместе с семейным образом письма русского адмирала и Всемилостивейшую грамоту Императрицы Екатерины, что она только от покровительства нового русского адмирала ожидает освобождения своих родных.

После подобных предисловий и долгих убеждений со стороны адмирала, майноты согласились наконец оставаться в совершенном бездействии и в покое, доколе решится дело их родственников, бывшим, в Навплии, и со своей стороны умаливали ходатайствовать у президента об их освобождении.

Зная, что закон Ликурга о воздержании получил теперь новую силу в Лимени, если не по вкусу, то по необходимости, адмирал послал старухе много провизией и французских вин, а она к нему свое благословение, препоручая передать оное и президенту по освобождении Петробея.

У Матапана встретила нас сильная буря; [156] греческие суда, следовавшие дотоле за нами, должны были укрыться в ближний порт; но наш бодрый фрегат гордо боролся с нею. Матапан и Малей были величественно-ужасны среди взволнованного Океана. Порывы ветра с ревом спускались сих угрюмых высот, и их ущелья трещали при всяком дуновении. Нигде, может быть, мореплавание не представляет столько опасностей, как у этих берегов. Древние знали, что Архипелаг, при всех своих приятностях, был ужасен для мореплавателя, и географ Дионисий замечает, что в нем волнение тем опаснее, что оно со всех сторон задавлено массами островов, и не находя пространства, чтобы разлиться вместе с ветром, мучит неправильным качанием корабль.

На рассвете 15-го числа мы были между Цериго и мысом Малеем; на высоте последнего творил свою утреннюю молитву таинственный пустынник. Ветер развевал его рубища и его белую бороду. В своем восторженном положении он казался стариком Эолом, который, оставив цветущий Тинос, поселился у оконечности спартанских берегов, чтобы терзать море порывами бурных страстей новой Спарты.

Текст воспроизведен по изданию: Архипелаг и Греция, в 1830 и 1831 годах. Сочинение Константина Базили. Часть вторая. СПб. 1834