БАЗИЛИ К. М.

АРХИПЕЛАГ И ГРЕЦИЯ

В 1830 И 1831 ГОДАХ

ЧАСТЬ II.

Прибытие союзников. — Отказ. — Отъезд. — Силы бунтовщиков. — Расположение кораблей. — Блокада. — Приматы. — Официальный вопрос. — Переправа войска. — Начало военных действий. — Дело Телемака и люгера. — Брандерх. — Дело Улисса и Ахиллеса. — Планы греческих офицеров. — Морейский берег. — Вид морского сражения. — Десант. — Первый взрыв.

Начальники отрядов: французского Лаланд, и английского Лейнц, на фрегатах Калипсо и Мадагаскар, прибыли наконец в Поро 24-го числа, и тогда общим голосом начальники союзных сил потребовали у Миаулиса сдачи захваченных им судов. Я присутствовал в одной из конференций, бывших по сему случаю на французском фрегате Калипсо. С Миаулисом был и Маврокордато; его гибкий голос, его вечная улыбка, и этот взор исподлобья— все рисовало в нем главную пружину идриотских интриг.

Миаулис отрекся от всех своих обещаний; отвечал наотрез, что он кораблей не выдаст, что он готов отражать силою [79] всякого, кто бы захотел его силою принудить и пр. Но подобная дерзость без сомнения имела другую высшую опору, а не одну волю незначащего острова и горсти недовольных приматов. Калипсо и Мадагаскар, кончив свою экспедицию ничем, отправились в Навплию для совещания с президентом. Казалось, было не до совещаний, когда фрегат, три корвета, два больших парохода и до пятнадцати других военных судов были во власти мятежников, и готовились выступить в море, взбунтовать Архипелаг и, может быть, подать повод к возобновлению пиратства. Кто мог предвидеть, до какой крайности дошли бы буйные моряки, особенно когда греческое правительство оставалось вовсе без флота, а союзные эскадры были слишком малочисленны, чтобы обуздать их?

Гг. Лаланди Лейнц предоставили нашему адмиралу потушить заблаговременно сие возникающее зло, продлить спокойствие Греции еще несколько месяцев; но предоставили ему и горесть быть свидетелем плачевных и кровавых крайностей, в которые необузданность вовлекла вспыхнувший страсти.

В обстоятельствах столь затруднительных [80] его твердость, его умеренность и непоколебимое спокойствие были достойны русского флага.

Фрегат Княгиня Лович, с Улисоми Телемаком, заняли большой пролив поросского порта, для препятствия кораблям бунтовщиков выступить в море. Южный проход, способный только для судов меньшего ранга, и построенная на голом островке пред ним крепость были в их власти, а корвет Специя стоял в монастырском заливе.

26-го числа, бригу Телемак и люгеру Широкий, было поручено обойти кругом Пороса, занять пост пред крепостью, и не позволять входить в Порос шлюпкам, которые с вооруженными идриотами приходили ежедневно увеличивать число мятежников.

Между тем войско правительства, заняв весь берег Морей, не позволяло оставшимся в Поросе жителям ездить туда за водою; на Поросе нигде нет воды, кроме монастырского ключа, о котором я говорил. Никита решился наконец переправить часть своего войска на остров, чтобы занять перешеек ведущий в монастырь.

Напрасно адмирал, желая предупредить сие, [81] трижды повторял свои предложения Миаулису: остаться посреди порта, и прекратить сообщения с городом, в который должен был вступить губернатор с полицейской стражей для возвращения безопасности жителям. Миаулис, не смея отвергнуть подобное предложение, созвал на фрегате почетных граждане Пороса, бывших на его стороне. Было смешно и досадно иметь дело с дюжиною безграмотных пориотов, которые, с важностью римских сенаторов, рассуждали о своих правах, и может быть по глупости, может быть от страха, не могли согласиться на столь спасительное предложение.

Греческий тендер и катера перевезли из пристани бань во владимирскую бухту 600 человек, которые ночью по горней тропинке пробрались вдоль острова, и изготовили свой шанцы, или как они называют тамбуры, под пушкою Гелласа, на низменном перешейке. На другое утро началась там перестрелка; сороко-двухфунтовые ядра Гелласа рыли береговой песок, и против дымного облака поднимали облако пыльное.

Между тем пориоты успели провести вдоль [82] перешейка стену для защиты своего города, и сделали батареи из старых корабельных канатов с несколькими полевыми орудиями. Приступом с сей стороны было трудно взять город; ибо румельотский солдат добродушно смеется над европейцем, который идет со штыком на пушку; он не в состоянии ни ценить, ни постигнуть храбрости, рождаемой в сердце регулярного солдата по приказанию офицера; он ставит всю свою храбрость в упорной защите занятой им позиции; его выстрелы редки и метки из-за камня, его укрывающего. В гористой Румелии, где малочисленное племя клефтов должно было вечно защищать свою независимость против оттоманских полчищ, сей образ войны был весьма выгоден. Там истощались все мелкие стратагемы, все хитрости румельстского воина. Иногда за камнем торчит его красная фешка, кругом дымится трава, будто трубка; неприятель на стороже, в уверенности, что паликар на месте, а паликар между тем ползком оставил свою позицию, обогнул турецкие шанцы, и налетает на открытого неприятеля с другой стороны. Иногда группа усталых солдат отдыхает на [83] высоте или в лесу; передовой разъезд турок уверен, что нападет на них врасплох, и осторожно пробирается; но вдруг из-за каждого камня встает будто очарованием удалой клефт, из каждого дерева летит меткий выстреле. В народных песнях часто встречается выражение: “не тронь той горы, та гора заветная; каждый камень рождает клефта, на каждом дереве висит заколдованное ружье.”

27-го числа в монастырском заливе показался идриотский корвет Лалахо; шлюпка с брига Телемак была послана объявить ему, что порт в блокаде; корвет отвечал угрозами, а крепость ядрами; Телемак и Широкий еще в нерешимости, не знали чему приписать столь преступное нарушение народных прав. Бриг открыв огонь с обоих бортов, отвечал крепости, и заставил корвет Лалахо удалиться в море, а люгер, удачно став под кормою другого корвета, Специя, продольными выстрелами заставил команду его броситься для спасения за борт.

Оставленный корвет замолчал; но под меткими выстрелами крепости было невозможно оставаться долее: выпустив канаты, бриг и [84] лютер воспользовались слабым дуновением ветра, чтобы оставить пост, в котором их окружала измена. Это дело продолжалось около часу. В расстоянии пяти миль мы слышали выстрелы, и видели за мысом облака дыма. Чрез несколько часов поврежденный бриг и люгер возвратились к нам с ядрами в боках, и сообщили подробности ужаснувшие нас.

И так результат идрийского мятежа превзошел все наши опасения; в лихорадке преступного предприятия омраченные их глаза не рассмотрели флага, которого присутствие возвещало Греции мир. Нельзя было без сострадания смотреть на благородное лицо Никиты, который с другими греческими офицерами был тогда на фрегате; объясняясь простым языком чувства, он заклинал адмирала не относить к бесчестию греческого народа безумной шалости толпы бунтовщиков. Потом задумавшись приговаривал: что скажут в России?....

Перестрелка на перешейке не прекращалась до поздней ночи, а ночью нас занимало другое зрелище: на высоком холме Мореи, близ лимонной рощи, была построена маленькая батарея из мортирок; от нее гранатки [85] широкими огненными дугами по темному небу перекатывались и долетали до эскадры бунтовщиков. От времени до времени тяжелые орудия Гелласа и парохода отвечали ей невидимыми ядрами.

Положение Миаулиса становилось с каждым часом труднее. Кровь пролилась уже в разных пунктах; первый жар толпы простыл; пориоты были в отчаянном положении, и не так охотно служили на его судах. Он решился вырваться из Пороса, во что бы то ни стало.

На утро старый бриг, давно разоруженный, притянулся к арсеналу; там видно было необыкновенное движение; его вооружали с поспешностью. Мы подозревали, не брандер ли нам готовят, и наши подозрения были подтверждены пориотами, которые ночью вплавь переправились на Морейский берег, чтоб нас предупредить.

Замечательно, что последний поход этого брига имел целью дело богоугодное: он, по распоряжению президента, отвозил на Афонскую гору святые образа и разные драгоценности монастырские, которые во время беспокойств [86] хранились в Греции. Он спокойно доживал свой век, лежа на боку в порту, когда вздумали превратить его в брандер, привести им в беспорядок нашу эскадру, и воспользоваться этим, чтоб вырваться из Пороса. Но Миаулйсне имел в сем случае дела с Капитан-Пашею.

Известно, что славные подвиги греческой эскадры во время революции одолжены, большею частью успехом своих искусству в изготовлении брандеров, и смелости, с которой наводили их на неосторожного неприятеля. Часто даже, когда положение слабых греческих бригов становилось опасно под турецким кораблем, греки, и не имея брандеров, но зная пользоваться ветром, под всеми парусами шли прямо на корабль; сия непонятная дерзость заставляла неприятеля думать, что все их суда были изготовлены брандерами, наводила панический страх и на капитана и на команду, и приводила их линию в беспорядок.

Первую мысль о составлении брандера подал грекам старик, который был в Чесменской битве, и видел, как удачно действовали там брандера графа Орлова. По крайней мере, в [87] уважение сего урока, Миаулис должен был посовеститься изготовить нам брандер.

Были приняты все меры для встречи этого гостя, и ночью вооруженные шлюпки патрулями разъезжали по порту.

29-го числа два греческих брига должны были атаковать крепость, и в то же время шлюпки перевезти под оную десант из 400 регулярных греческих солдат, а бриг Улисс, вместе с пришедшим в тот же день из Неаполя и Мальты бригом Ахиллес, занять посту пролива, где стояли на якоре корветы Специя и Лалахо.

Планы были долго оспариваемы и тщательно рассмотрены между греческими моряками и сухопутными офицерами. Посмотрим, как сумели они привести все сие в исполнение.

Желая быть очевидцем дела, которое готовилось в монастырской бухте, я соединился с отрядом кавалерии, который должен был на высоте Морейского берега наблюдать за движениями бунтовщиков. Я говорил уже о равнине, которая от бань до лимонной рощи представляет бесконечное сцепление садов и виноградников. Мы проскакали ее во весь [88] опор; но и беглым взглядом успел я осмотреть на ней следы десятидневного пребывания войска. Много поросских семейств были расположены под кровом деревьев, или в построенных из ветвей хижинах, недалеко от лагеря. Земледельцы, соединившись в местечке Дамала, издалека только смотрели на свои богатые поля, и помышляли о личной безопасности, не приставая к бунтовщикам, но равно опасаясь и действовать открыто против них.

Здесь было разгульное поле для кавалеристов, которые наедались вдоволь еще незрелого винограда и ягод, и показывали свою ловкость, снимая саблей на всем скаку выбранную зорким взглядом кисть; было разгульное поле и для ядер бунтовщиков, которые с парохода Картерия посылались мешать сим забавам, и тонули в густой зелени и в мягкой почве садов.

Приближаясь к Картерии, наш эскадрон не заблагорассудил проехать открытым берегом под батареей. Поворотив направо, обогнули мы прибрежные холмы; потом, то поднимаясь по трудной тропинке на пригорок, то прорезывая узкую долину, иногда и теряясь в [89] лабиринте тропинок, холмов и долин, иногда вовсе без тропинки, пробираясь по редкой оливковой роще, достигли наконец возвышения, откуда открылись нашим взорам корабли под парусами и крепость, готовая защищаться.

Улисс и Ахиллес разговаривали сигналами; яркие флаги, минутно развеваясь по воздуху, бегали потом вниз по рангоуту. Амфитеатр, составленный Поросом и берегом Морей, расширяясь гиперболою, теряется в открытом море; но во внутренности его тесный залив и движения судов, готовых к бою, напомнили мне Навмахии, на которых древний Рим, измеряя и удовольствия свои исполинским своим объемом, показывал в широкой раме искусственного пруда свои морские сражения.

Поросские скалы были усеяны зрителями. У подошвы горы, на которой стояли мы, скрывался между кустами отряд, назначенный к десанту, и между прибережными скалами притаились готовые катера.

Представление началось красноречивыми залпами между нашими бригами и идриотскими корветами. Греческие корабли, как лица, назначенные для глубины театра, ходили в [90] благородном расстоянии, и тем бодрее палили по крепости; а крепость, занимая центр, посылала во все стороны громовые ответы из своих тяжелых орудий; дрожащий венец дыма висел над нею.

Из среди камней выглянули катера с десантом; от них зависел успех всего дела; положение непривыкших солдат среди моря, под огнем неприятеля, меня крайне занимало. Сначала они бодро вглядывались в крепость и в пушки, которые еще молчали и не совсем были к ним направлены. Но когда невидимая рука поворотила покорный чугун, когда первые ядра сделали несколько рикошет вдоль катеров, и встревоженная вода обрызгала незнакомых гостей — солдаты почувствовали себя в чужой стихии, и под громом пушек, не слушая барабана, который их звал на приступ, требовали чтобы их возвратили к берегу. Убеждения офицера, который их вел, были напрасны; ядра ближе и ближе к ним ложились, и они наконец силою заставили матросов грести обратно.

Между тем бриги делали свое дело, хотя крепость, оставшаяся во власти бунтовщиков, [91] не переставала им вредить, а Пориоты с береговых скал тревожили ружейным огнем. Среди самого жаркого дела необыкновенный гром заглушил, голос пушек; все покрылось дымом; мачты, части палубы, пушки, станки, бочки взлетели высоко на воздух из среди мгновенного, но ужасного пожара. Когда дым стал проясняться, корвета Специи не было, а Лалахо молчал изувеченный. С обоих команд спаслась на берег, и первый был взорван; на ближних камнях дымились еще долго его остатки.

Бриги удалились, потому что оставаться было уже бесполезно, когда бунтовщики были принуждены оставить свой пост. Вскоре потом море покрылось каюками, на которых пориоты, оставляя остров, сделавшийся театром кровопролитий, переправлялись в Идру. Солдаты заняли мельницу, которая на узкой косе Морейского берега выдается далеко в море, и оттуда завели перестрелку с противолежащим берегом Пороса, Один из старых бригов, стоявших вдоль сего берега, ядрами разбил мельницу, и потом начал целиться в высоту, занимаемую эскадроном кавалерии. Ядра [92] ложились внизу у наших ног; я поскакал обратно, но веселые сады не развлекали меня после картины истребления, которой я был очевидцем.

Жака. — Французский бриг. — Письма к Миаулису. — Взрывы. — Пожары. — Союзники. — Грабежи.

Корвет Специя был взорван по приказание командовавшего им идриота, Жака. Замечательно, что этот человек в 1826 году был причиною кровопролития в Идре. Корабль, преследуемый за пиратство английским коммодором Гамильтоном, укрылся в Идрийский порт. Команда спаслась на берег, а Жака один решился защищаться на оном. Английская шлюпка была послана занять бриг. Жака, стоя у трапа стопором, отрубил руку Англичанину, который первый всходил туда. Фрегат Гамильтона наказал за сей зверский поступок целый остров; ядра его одели трауром несколько семейств; бриг был взят и сожжен, а Жака спокойно продолжал свое поприще, чтобы чрез несколько лет дать в Поросе пример нового злодеяния, которому нашлось так много подражателей.

Происшествия в монастырской бухте крайне [94] встревожили команды бунтовщиков; ни убеждения, ни деньги не могли их удержать более в Поросе. Между тем положение защитников перешейка против войск правительства становилось с каждым днем труднее. 31-го июля с Миаулисом оставалось не более двадцати человек, а на Пороет, весьма мало семейств.

Уже несколько дней находился в Пороском порту французский бриг Гренадьер; он был в беспрерывных сношениях с Гелласом. Однажды французский капитан Вальян сообщил адмиралу, что Миаулис намеревается сжечь суда, бывшие в его руках. Ему было сказано в ответ, что этот геройский подвиг будет весьма некстати, ибо, если Миаулис не намерен выходить с кораблями в море, ему никто не препятствует оставаться на фрегате, ждать окончания конференций, бывших тогда в Навплии, или ехать в Идру; что корабли имеют взыскательного хозяина — правительство бедное, и что кроме наказания, ожидающего бунтовщиков, им же придется платить за все убытки, и пр. Все это было подтверждено и письмом к Миаулису, чтобы сильнее подействовать на [95] его ум, и уклонить его от столь гибельного намерения.

В воскресенье, 1-го августа, мы были на молитве, когда необыкновенный гром заставил всех выбежать на палубу. Над местом, где за несколько минут пред тем стоял корвет Идра — дымилось черное облако, а обломки корвета гуляли высоко в воздухе; взоры всех были обращены на фрегат; в эту минуту он был еще красивее обыкновенного; если моряки часто находят в своем корабле свойства, показывающие в нем душу и чувства — то обреченный гибели фрегат Геллас красовался тогда прощальным взглядом на светлое море и на горы Пороса.

Мгновенно его батарея осветилась ярким пламенем; потом огромное тело приподнялось, раздробилось на части; вырвавшееся из него пламя необъятно просияло несколько секунд, а когда черный дым закрыл все — нас оглушил гром взрыва, которого перекаты дошли до Идры и до Эгины. Мачты и пушки выбрасывались дугами во все стороны на неимоверное расстояние, и стеньги летели топкими стрелами на высоте. [96]

Еще все это двигалось, когда вне порта послышался другой взрыв: то была крепость, которая подверглась участи всего, что нашлось в руках бунтовщиков; но ни один из них не погиб в сем случае: как тати подожгли они корабли и крепость, и спаслись на катерах в Идру. Один только из главных виновников поросских несчастий не успел удалиться: это был итальянец Абати, комендант крепости, изменник, передавили ее идриотам; он был взят войсками правительства, отправлен в Навплию, предан военному суду и приговорен к смерти; но последовавшие перевороты спасли его.

В Поросе в трех местах показалось пламя, но это были уже не взрывы; войска вбежали в город по отступлении мятежников, и предали огню дома главнейших из них, не думая о том, что весь город мог сделаться жертвой пламени.

Пароходы не загорелись; какой-то поселянин имел смелость броситься вплавь и потушить фитили на одном, а другой вероятно был худо приуготовлен. Брандер также, к удивлению нашему, хотя находился не далеко [97] от фрегата, не сгорел, но горевшие по близости остатки кораблей могли сообщить ему огонь, и потому он был пущен на дно нашими катерами.

Наши пожарные трубы поспешили на катерах тушить городской пожар, так как пребывание эскадры и ее действия имели целью тушить и унимать другой пожар, который свирепствовал во всем государстве — пожар страстей.

Во время поросских взрывов французский и английский фрегаты штилевали недалеко от Пороса; они возвращались из Навплии, по окончании конференций, в силу коих все должно было, по их мнению, успокоиться. Но если бунтовщики и по потере морской силы, заключенные в Идре, отвергли предложения правительства, то каково бы они приняли оные в Поросе ?.. Когда французский и английский коммодоры прибыли в Порос, еще дымились обломки кораблей; они досадовали на поспешность Миаулиса, на какое-то роковое стечение обстоятельств, а Греция досадовала на то, что их непонятное поведение в сих обстоятельствах [98] так много споспешествовало преступной развязке безумного предприятия идриотов.

Мы видели во взрыве народных кораблей самую чувствительную потерю для Греции, и колебались между опасением, что он предвещал новые потрясения и новые страдания для сей страны, и надеждою — что в оном должны были потушиться так давно кипевшие страсти, и что в его громе разрушалась собранная над Грециею туча. После подземных громов Везувия и его первого извержения, спрашивают: излилась ли вся его ярость в реке лавы, потухли надолго его пожар с пламенем его жерла, или первое его извержение предсказывает новую эпоху подобных ужасов?

К вечеру я посетил Порос. Видали ли вы город, взятый приступом, и притом войсками нерегулярными? Кровь не пролилась; ибо в Поросе никого не было, чтобы противиться ожесточенному солдату; но злость его изливалась на окна, на двери, на камни; город был предан грабежу; вино и масло, как во время золотого века, лились ручьями по улицам; солдаты пировали тризну междоусобия и [99] истребляли все, чего не могли увезти. На Морейском берегу завелся торг, и Румельот сбывал свою добычу за умеренную цену; военачальники прятались от стыда; было ужасно смотреть на разграбленный город и на солдата, которого зверский характер еще более свирепел от пьянства и необузданности.

Идрийские суда в Саламине. —Зараза несогласий. — Отправление из Пороса. — Дела Сиры. — Депутация от Сената. — Состояние греческой столицы. — Перемена в Министерстве. — Излишнее рвение. — Прокламации. — Приготовления Правительства. — Блокада Идры. — Действие талеров и убеждений. — Попытка идриотов. — Возвращение жителей в Порос. — Письмо президента и благодарственный адрес. — Обманутые надежды. — Идриотские депутаты. — Отправление идриотской флотилии в море.

Когда Миаулису было положительно объявлено, что корабли беззаконных видов не могли быть выпущены из поросского порта, Идра решилась употребить бывшие в ее гавани суда для взбунтования Архипелага. Флотилия, под начальством Булгари, была отправлена в Саламин, чтобы появлением своим подействовать на легкие войска Румелии; оттоле намеревалась она занять Эгину, захватить казенные суммы, бывшие вея заведениях, монетный двор и типографию; но войска и граждане Саламинские не позволили никому из бунтовщиков [101] показаться на берегу; верные долгу и чести, они не устрашились их пушек, отвечали корабельным залпам ружейным огнем, и принудили их удалиться безуспешно.

Между тем, как эскадра наша была еще занята в Поросе, а спасшиеся от бунтовщиков греческие корабли робко сбирались в Навплии, бриг Миаулиса занял пост на Сирском рейде, взволновал весь остров, и правительство лишилось весьма важного в сих обстоятельствах пособия— таможенных сборов Архипелага; а идрийская шхуна, плавая по Архипелагу, бунтовала все острова кроме Тиноса; присоединяя везде силу оружия к партиям недовольных, она сменяла губернаторов и демогеронтов, присваивала себе доходы, и часто грабила без разбору казенное и частное имущество.

На всех напало оцепенение, и с беспокойством ожидали известий из Пороса. В столь критическую эпоху одно появление Миаулиса с народным флотом в Архипелаге могло ниспровергнуть колеблемый порядок остальной Греции, и ускорить кровавые перевороты, которые [102] в последствии, по роковому стечению обстоятельств, сделались неизбежны.

Посвятив несколько дней восстановлению порядка в Поросе, где зараза несогласий сообщилась даже войску и гражданским чиновникам греческого правительства, и обезопасив сей порт от новых покушений мятежников, адмирал 5-го августа вышел в море для крейсирования. Идрийркие суда поспешили укрыться под свои скалы; только бриг Миаулиса оставался в Сире. Мы туда прибыли 8-го числа; бунтовщики, желая встревожить торговый остров, распустили самые нелепые слухи, но наше появление все успокоило; бриг Миаулиса спустил беззаконно носимый им вымпел, и укрылся между купеческими кораблями.

Обезопасенная торговля ободрилась; но русские негоцианты находившиеся на острове, просили постоянного покровительства нашего адмирала в столь смутное время; к совершенному их успокоению адмирал потребовал от приматов острова, чтобы они сделались порукою сохранения на нем порядка и безопасности, чтобы мятежный бриге был разоружен, и ни под каким видом не выходил в море. [103]

Какая разница с прежними плаваниями нашими по Архипелагу! Радость, которая прежде оживляла его острова, обратилась теперь в беспрерывную тревогу; на них уже не было слышно веселых песен, и только море, в сем случае постояннее человека, хранило свои восхитительные картины, и радость и свежесть периодических ветров.

По прибытии нашем в Навплию, комиссия назначенная от греческого Сената, составленная из двух членов, графа Метаксы и Эньяна с девяностолетним председателем сего корпуса, идриотским приматом Цамадо, официально изъявила адмиралу нашему признательность нации, за его содействие к тушению мятежей; на сей случай была ими приготовлена речь, которую граф Метакса торжественно произнес на шханцах пред адмиралом.

Столица Греции была тогда в смущении: с одной стороны неудовольствие многих областей, жалобы на чиновников правительства и поросские беспокойства, которые отозвались не только по Архипелагу, но и в сердце Румелии и в Пелопонезе; с другой обширные отрасли заговора, закравшиеся во все части управления, и [104] обращение всех частных ненавистей в политические раздоры между приматами, военачальниками и гражданами — заставили правительство принять меры, необходимые при таких запутанных обстоятельствах.

Граф Виаро Каподистрия, старший брат президента, министр морской, и Гената, их соотечественник, министр Юстиции, оба с отличным умом, сделались ненавистны народу по своему высокомерному характеру. Это вооружало многих против президента. К тому же ионийцев греки привыкли почитать чуждыми своей родине, кроме тех, кои с самого начала народной войны, приняли в ней непосредственное участие. Виаро и Гената, сами совершенно чуждые Греции, имели непростительную слабость награждать местами и чинами новоприезжих своих соотчичей, на что давно уже роптали оскорбленные греки. Президент сделал по сему поводу перемену в своем Министерстве: удалил своего, брата и Генату; назначил на место первого Глараки, который исправлял должность статс-секретаря Иностранных Дел по удалении Ризо; а Министерство Юстиции вверил бывшему дотоле советнику [105] Сикелиану, человеку самого кроткого характера и всеми любимому. Сия перемена произвела некоторое преобразование по всем частям управления.

Но люди, желавшие выказать свою привязанность к графу Каподистрия, вредили ему своим неумеренными не всегда бескорыстным рвением более, нежели его враги. В Навплии начались ссылки, и повторились в разных местах; всех недовольных, всех подозрительных, не правительству а губернаторам, людей высылали в Идру; сим гнездо недовольных приобретало более объема и весу, а в других городах и ропот не утихали, и частные ненависти более и более возгорались. Многие потому только приставали к недовольным, что их враги или люди, их оскорбивщие, были привержены к правительству. Таким образом давно забытые мести возобновлялись; каждая семейная вражда получала новую жизнь при открывшейся распре, и питаясь ею, в тоже время взаимно ее питала и распространяла.

При самом открытии поросских мятежей, президент издал окружное письмо к [106] губернаторам, в котором между прочим было сказано: “Должно надеяться, что сие критическое обстоятельство обратится к пользе и к сохранению порядка; в противном случае новые испытания предстоят народу; но мы не сомневаемся, что при благородном духе жителей всех областей, и при патриотизме всех служащих правительству, оные будут побеждены. Сообщаем вам самые точные сведения о делах Идры, чтобы вас успокоить и дать вам средство уличить ложные слухи, распускаемые злонамеренными людьми для возмущения мирных областей”.

Когда в Поросе открылись неприятельские действия, прокламация президента извещала о том устрашенный народ. Правительство получило в ответ от всех областей новые адреса, которыми народ умолял его засвидетельствовать пред союзными державами, и в особенности пред русским флагом, что он предает поруганию горсть мятежников, безумною дерзостью осквернивших чувства признательности, одушевляющие целую нацию к державе-покровительнице.

В одной из достопамятных депеш, [107] обнародованных в сию эпоху, президент выражался следующим образом: “Греческое правительство чувствовало необходимость излить в сердце целого народа горесть, удручившую его после поросских дел. Греция поспешила предать посрамлению виновников сего злодеяния, и наложить на них одних ответственность за дерзкое покушение против благодетельного флага. Греция и ее правительство смеют надеяться, что Российский Император, в своем справедливом милосердии, благоволить различить от целого народа, исполненного признательности за его благодеяния, тех людей, которые так безумно упорствуют в своих преступных намерениях”.

Уже несколько месяцев соединенные в Идре мятежники требовали созвания депутатов, надеясь сим дать в глазах народа законный вид своим поступкам. Президент объявил тогда же посредством губернаторов, что и он желал скорейшего соединения депутатов, но что высшие причины заставляли его отлагать оное. И тогдашнее положение Европы, и медленность Лондонской Конференции в окончательном устроении дел Греции, и волнение сей [108] страны, без сомнения, не позволяли президенту думать о созвании депутатов. Но тотчас по получении известия о взрыве народных судов в Поросе, президент издал прокламацию, сзывая депутатов в Аргос на 8-е сентября. Между тем министру Юстиции препоручено было собрать все сведения, касательно идрийского мятежа, чтобы представить подробный отчет сему народному суду.

Следствием долгих конференций между союзниками была также прокламация, которою объявлялось, что идрийские суда, плавающие беззаконных видов, будут преследуемы; что они не должны были ни под каким видом выходить из своего порта, и что для наблюдения за ними постановлялась блокада у Идры от союзников, вместе с кораблями греческого правительства.

Президент немедленно приступил к устроению и вооружению остатка морских сил Греции, для водворения спокойствия на островах. Ипсариоты соединились вокруг Канариса, пожалованного в адмиралы; специоты, со своим адмиралом Андруцо, и много идриотов, верных своему правительству, с добрым [109] стариком Сахтури, ручались сохранить безопасность мореплавания, и обуздать строптивую Идру, которая, укрыв в своей гавани до 15 военных судов, казенных или принадлежащих богатым островитянам, замышляла новые беспорядки.

Сахтури был отправлен в Порос для устроения адмиралтейства, дочиста ограбленного бунтовщиками; Канарис принял начальство над экспедицией, назначенною для усмирения Архипелага, и часть союзных эскадр, вместе с греческим отрядом Андруцо, блокировали Идру. Наши бриги, Улисс и Ахиллес, и тендер Соловей чередовались для крейсирования пред неприступными скалами сего острова; войско греческого правительства расположилось лагерем на противолежащем берегу Мореи. Бриг Телемак, не был в состоянии выдержать затруднительное крейсирование в Идрийском канале, и потому занял пост у Сиры, для покровительства и защиты нашей торговли. Он должен был в скором времени отправиться в Константинополь для необходимых ему починок. [110]

В средних числах августа мы возвратились в Поросе; город был еще пуст; большая часть жителей была задержана в Идре; между тем наступило время сбирания винограда, и сии несчастные могли претерпеть новые убытки, если бы не приспели во время.

По известиям, полученным из Идры, мятежники опомнились от первого испуга, и уже готовились на новые предприятия. В их порте с необыкновенной деятельностью вооружали корабли, и набирали команды. Несколько тысяч талеров освободились от вечного заключения из подземелий Кондуриоти, и ободрили голодную толпу. Ей внушили также, что союзники только для соблюдения приличий блокировали остров, и что не предстояло ни малейшей опасности в новых покушениях.

Бриг Ахиллес, нуждаясь зайти в порт для налития водою, оставил в ночь на 25-е августа в крейсерстве у Идры возвратившийся из Навплии тендере Соловей, вместе с французским бригом. На утро сей бриг придержался к Морейскому берегу, далеко от блокируемого порта; тогда корвет и три брига мятежников вступили под паруса. [111]

Немедленно получили мы о сем известие; наш фрегат и два брига поспешили туда для предупреждения их выхода в море, или стычки, могущей воспоследовать ссудами правительства, которые тогда были слабее их. Мы застали их в Идрийском канале; увидев нас, они поспешили укрыться в свой порт. Я отправился на военной шлюпке в Идру, чтобы потребовать объяснения, с каким намерением они решились прервать предписанное декларацией бездействие их военных судов.

Многие тысячи народа пестро покрывали голые скалы острова; все взоры с любопытством были устремлены на нашу эскадру и на флаг, унявший их мятежи. Беспокойная толпа теснилась на набережной. В зале монастыря, где обыкновенно бывали шумные собрания Идриотов, меня ожидали приматы и несколько сотень граждан всех званий. Им было объявлено, что если вновь попытаются их военные суда выступить в море, будут арестованы или пущены на дно кораблями союзников, согласно с изданною ими по сему предмету прокламацию. Идриоты отвечали, что их намерение было не идти в море, но крейсировать у своих [112] берегов для защиты острова от войск правительства, которые, расположившись станом на Морейском берегу, грозили им внезапным десантом.

Со стороны Адмирала было объявлено пориотам задержанным в Идре, или остававшимся там от страха, что они могут, под покровительством наших кораблей, возвратиться в свои жилища; им обещано было также покровительство поросского губернатора и войска, занимавшего тогда Порос, в устройстве их домашнего быта и в полевых работах. Следствием сего было, что того же вечера многочисленные шлюпки начали перевозить несчастных изгнанников в родной город, который впрочем долго еще носил следы постигшего его бедствия.

Наши бриги остались при блокаде; она должна была продолжаться со всевозможным вниманием, ибо почти все корабли, находившиеся в руках мятежников, были всем порту. Один только бриг Аполлон оставался в водах Майны, и бунтовал ее дикие берега; часть греческой эскадры отправилась туда для его обуздания, и тендере Соловей (27-го августа) [113] последовал за нею, чтобы наблюдать за действиями мятежников.

По прибытии в Навплию адмирал получил представленный от пориотов чрез греческое правительство благодарственный адрес, который был сопровожден письмом следующего содержания от президента :

“Имею удовольствие препроводить при сем Вашему Превосходительству адрес, коим жители Пороса изъявляют вам свою глубокую признательность за благодеяния, которыми они обязаны твердому и великодушному поведению Вашему при необыкновенных обстоятельствах, грозивших и Поросу, и Греции неизмеримыми несчастиями. Пориоты изъявляют Вам также свою благодарность, за то что Вашим заступлением их семейства могли оставить Идру, где были силою задержаны, и возвратиться в свои жилища.

Правительство пользуется сим случаем, чтобы присоединиться к признательному народонаселению, и вместе с оным повторить Вам уверения таковых же чувств.

29-го Августа 1830. [114]

Адрес Пориотов.

Движимые чувством неограниченной признательности, спешим принести Вашему Превосходительству наше благодарение за изгнание из нашего острова мятежников, нанесших нам столько бедствий, за ваше старание о восстановлении здесь порядка и об освобождении наших семейств, которые насильно взяв собою мятежники, удерживали, чтобы употреблять нас орудиями своих злоумышлений.

Таковые благодеяния, полученные нашим островом от флота Е. И. В. Августейшего Монарха вашего, увековечат в наших сердцах самые живые и признательные воспоминания.

Вас огорчило без сомнения, господин адмирал, что некоторые из наших сограждан были соучастниками преступлений, коих наш остров недавно сделался театром; но мы вполне полагаем надежды наши на вашу справедливость в том, что невинность наша будет признана, и что об оной вы засвидетельствуете пред вашим Монархом и Августейшим нашим Покровителем”.

Капитан-командор Лейнц, который дотоле [115] командовал английским отрядом, был сменен; прибывший в Мальту вице-адмирал Готам, для принятия начальства над английским флотом в Средиземном море, послал в Грецию капитана Пима. В то же время бывший при Оттоманской Порте английский посланник Гордон прибыл в греческую столицу. Возродилась надежда кончить дела Идры повторенными убеждениями союзников; тем более можно было в сем случае надеяться успеха, что английский дипломат принял особенное участие в положении Греции, и старался обратить все свое влияние в пользу ее правительства. Было несколько конференций, которые имели следствием призыв с Идры депутатов, для примирения сего острова с правительством. Французский бриг был послал за ними 1-го сентября. Долго не возвращался он; наконец, в одно время с прибытием на оном депутатов, получено известие, что идрийский корвет Лалахо с другими судами вышел ночью из порта.

Свежие норд-осты, господствующие в сие время года в Идрийском канале в продолжение дня, а ночью мертвые штили при сильном течении чрезвычайно затрудняли блокаду Идры. [116]

Между тем, как ночное течение уносило бриги на SW от блокируемого порта, идрийские суда были выбуксированы множеством лодок на NO, придерживаясь так близко к берегу, что невозможно было их увидеть в темноте; и даже увидев оные в таком расстоянии, не было средств воспрепятствовать их отправлению в море. Разумеется, что при таком поступке идриотов конференции не могли иметь никакого результата. К тому же весь Морейский полуостров был встревожен известием, что майноты спустились со своих гор, разбили войска правительства, взяли Каламату, и предали ее грабежу; корабли бунтовщиков были там же.

Текст воспроизведен по изданию: Архипелаг и Греция, в 1830 и 1831 годах. Сочинение Константина Базили. Часть вторая. СПб. 1834