КОНСТАНТИН БАЗИЛИ

ЧАСТЬ 2

ГЛАВА I.

Прилипчивость лени. — Очерк Леванта. — Пестрота. — Древний грек и современный итальянец. — Неопрятность. — Стена генуэзцев. — Судьба кесарей. — Скука и табак. — Острог и картина Гоппа. — Старость и юность. — Албанцы. — Аристократия в остроге. — Религия и прозелитизм.

Есть европейцы, которые живут по нескольку лет в Пере, и не решаются переправиться чрез залив золотого рога и посетить Стамбул. Царственные его холмы лежат пред ними величественным амфитеатром, широкие купола, башни и минареты венчают мусульманский город каменным [2] венцем Цибеллы, и эта чудная мозаика мелких и колоссальных зданий, древних стен и водопроводов обросших садами, массивных базаров и легких азиатских дворцов, стелется пред ними на необозримое пространство, и они каждое утро любуются этим видом с высоты Перского холма, и с истинно турецким бесстрастием не решаются заглянуть в таинственную внутренность Стамбула. Может быть воздух Востока внушает в посетителей Восточное равнодушие ко всему, может быть турецкое безстрастие прилипчиво, как турецкая чума. Удивительное явление! Европейцы в азиатских городах почти всегда представляют чудные крайности: или мечутся с предприимчивостью и неутомимостью искателей приключений, или предались глупой лени азиата. В Галате увидите пеструю толпу со всех концов христианского мира, которая с меркантильной заботливостью на лицах, с беспокойным взором, усталая толпится в грязных улицах, базарах и пристанях, шепчется на двадцати языках столпотворения, торгуется с шкиперами, бранится с факторами, нагружает, выгружает с какою то [3] судорожною торопливостью, со всей мелочной деятельностью человека в житейских его заботах. Эта часть города сохраняет, во всей первоначальной пестроте своего древнего населения, суетно предприимчивый дух торговых республик Италии. Это не Восток, не мусульманский город, а то что Европа назвала Левантом; — случайный сброд итальянцев, немцев, славян Адриатического залива, греков с Ионических островов, французов, испанцев, англичан, шведов и американцев; между ними исчезают почти коренные жители Востока, или служат только для живописной обстановки разнонародных групп на всемирной биржи Галатьи. Потому что вся Галата, душная, темная, крикливая, представляет В огромном размере торговую биржу, пред коей стоят две тысячи кораблей, под флагами всех возможных цветов, готовые отплыть во все концы земного шара.

Я любил в моем воображении сравнивать эту картину с колониями древнего мира, расположенными на сих же берегах от Геллеспонта до Тавриды. И в те века как и теперь не было суждено коренным их [4] жителям быть действователями собственной своей промышленности. Здесь сходились народы предприимчивой Греции, мореплаватели Финикии, Карфагена и Сицилии с народами внутренней Азии, на беспрерывную ярмарку. Промышленный рой чужеземцев жужжал среди колоний на всех наречиях древнего мира; гармонический язык Ионии сливался с гортанным выговором Африки и с языками азиатских племен; тога афинянина красиво драпировалась среди ярких цветов восточных костюмов; живость Элленических племен представляла разительную противоположность с наследственным спокойствием азиата; так и теперь в базарах Галаты узнаете по быстрым телодвижениям, по выразительности жестов, по разговору подобному речитативам итальянской оперы, жителя Неаполя или Венеции, когда он, в куртке моряка, в широкой соломенной шляпе, толкует, на испорченном наречии своего поэтического языка, о цене сала и сельдей с тучным армянским фактором, которого каменная недвижность представляет разительный контраст с гримасной живостью итальянца. [5]

Не знаю впрочем были ли в древности города этих колоний так неопрятны, как нынешняя Галата. Теснота улиц, которые со времени взятия Константинополя не были ни перемощены ни вычищены, и без проливных дождей были бы совершенно непроходимы, отвратительное зловоние многих узких переулков, за коими режут баранов, или выделывают кожи, и среди коих расположились семьи собак кругом падины, длинный крикливый рынок, наваленный овощами, рыбой и грязной толпою народа — вот первая картина вас ожидающая, когда по прибытии в Константинополь ваша шлюпка причалит к пристани Галаты, и ваше воображение, еще сохраняя роскошные впечатления панорамы Стамбула и Босфора, коею любовались с палубы корабля, представить вам эту страну подобной плодам берегов Мертвого Моря, прекрасным снаружи— и наполненным гадинами. Не один путешественник, проходя в первый раз зловонную Галату, от души жалел зачем не простился с этой страною после первого взгляда на нее с корабля, и не уехал с Босфора, как тот англичанин, который быв [6] предуведомлен о картинах ожидавших его на берегу, остался безвыездно несколько дней на корабль, в ожидании попутного ветра, и поплыл обратно, чтобы сохранить таким образом несравненное впечатление панорамы Константинополя и Босфора в ее магическом совершенстве. После роскошного простора видов и картин, среди коих разгульно блуждали ваши взоры от пейзажа в пейзаж, от причудливой архитектуры киосок, от свежести садов и от необъятных мраморных масс мечетей в дрожащее их отражение в волнах, и в глубокий купол неба, — вы стеснены в узких улицах, ваше зрение страдает от пасмурного цвета уродливых зданий, ваш слух от крикливых продавцов, и более всего ваше дыхание, ваше обоняние от духоты, которая как зараза впилась в улицы Галаты. Все ваши впечатления безжалостно убиты; вы хотите утешиться блестящим колоритом неизменного, неба, и спросить: ужели это та самая страна, которую обегали недавно ваши очарованные взоры! —что же? — так как живительное дыхание Босфорских зефиров не долетает до этих мест, так как виды [7] берегов, и моря закрылись ветхими кучами домов в извивистых улицах, так и небо заслонилось высокими зданиями, и едва просвечивается его узкая полоса в изломанной раме широких карнизов, далеко выдавшихся над домами.

Местами среди домов показывается старинная крепостная стена, построенная генуэзцами, и вы проходите под воротами которые никогда не запираются. Она остается дряхлым, разорванным памятником мореходной республики; в одном из ее углов поднимается тяжелая башня, на коей во времена владычества Генуи развивался ее алый крест на супротив устарелых орлов Византии. Местами стена совершенно развалилась; ее материалы послужили для построения новых домов и мечетей; каждая развалина, оставленная как след прешедших народов, служит каменоломней для народов заступивших их место. Большей частью прилеплены к стене в обеих сторон дома, коих кровли составляют над нею пестрый венец.

Было время когда эта грязная, меркантильная Галата, составлявшая вместе с холмом Перы Х III и последний регион [8] Константинополя, предписывала законы Всемирной столице. Купеческое племя генуэзцев и венециан успело выпросить, потом купить, потом завоевать привилегии, которые давали им в полное владение это предместье. Правда, они признавали себя вассалами Императорской короны, так как Венеция в старину признавала себя под бессильным скипетром Кесарей; но когда их метрополии располагали судьбами Империи, повиновение коммерческих колоний состояло в пустых обрядах, коими могущественное племя купцов льстило византийской гордости. Когда Михаил Палсолог изгнал из Константинополя Балдуина II, последнего из французских императоров дома Куртеней (1264), он, в ознаменование своей признательности генуэзцам, за оказанное ему пособие, подарил им Галату, разрушив прежде ее укрепления. В эту эпоху глашата и возвещали народу, что одни императорские эдикты внушали врагам Империи более страха, нежели самые многочисленные войска; а императоры искали золота у торговых республик, и воинов для защиты престола— в сброде искателей приключений; для удовлетворения первых—своих алчных [9] заимодавцев, они дарили и продавали участки своей Империи, и рвали лоскутья распадавшейся порфиры; а наемные телохранители сами, как хищные звери, терзали злополучную Империю. Византийское тщеславие утешалось призраком древнего величия; Палсолог требовал у генуэзцев только, чтобы их Подеста, или правитель колонии назначенный от республики, по прибытии в Константинополь дважды преклонял колено в Аудиенц-зале, и потом целовал руку и ногу Кесаря; сенаторы генуэзские должны были соблюдать тот же обряд при своем представлении, а генуэзские корабли, проходя под окнами дворца, должны были приветствовать восклицаниями..... (Этот любопытный трактат, который более говорит о состоянии Империи в ту эпоху и о духе императоров, нежели целые тома комментарий, сохранен у Пахимера и у Грегораса.)

Вскоре потом ударили новые тревоги, и междоусобие двух Андроников, комм воспользовались венецианцы, чтобы вмешаться в шаткие судьбы Империи, подало повод генуэзцам обвести стеною Галату; тогда дерзость этих купцов скинула личину ; они вели войну с [10] вечными своими соперниками венецианцами в глазах греческого императора, в его столице; однажды даже хотели арестовать самого императора за долги. Но несколько генуэзцев с храбрым Джустиниани были единственными представителями христианской Европы при великой драме, которая решала судьбы Востока. Самые исторические воспоминания Галаты внушают мрачное впечатление: я спешил на холм Перы, чтобы с высоты его насладиться вновь видом Стамбула, который открылся моим усталым взорам в раме могильных кипарисов и развалин, оставленных недавним пожаром. Других впечатлений я в Пере не искал; летнее пребывание здесь наводит убийственную скуку; лучшее общество— европейские миссии проводят лето на Босфоре; остается один торгующий класс; немногие европейцы поселенные здесь так свыклись с праздным спокойствием азиата, так довольны вечерней прогулкой на кладбище, что не чувствуют ни скуки, ни лишения общества. Когда я спрашивал: где вы проводите вечер? — Всегдашний ответ был: просижу у себя, выкурю трубку табаку; и советовали мне [11] дедашь тоже. В продолжение немногих дней проведенных мною в Пере, после долгих моих прогулок в Стамбуле и в окрестностях, я был в необходимости довольствоваться одним вечерним развлечением трубки, и как говорят Осмаилы «разгонять облако скуки облаками дыма».

Я осмотрел арсенал, и за умеренную плату получил позволение войти во внутренность адмиралтейского острога, об котором носится в Европе столько ужасных слухов. Мое воображение живо хранило еще мрачное описание этих мест в прекрасном романе Гоппа. Высокие стены, мрачные своды и башни, подземные ходы, и среди всего этого поражающий звук цепей и стон страдальца — вот картина, оставленная в моей памяти по прочтении Анастасия, и теперь получившая новую жизнь, когда я готовился вступить в это жилище страдания. Но вообразите себе стены, не многим высшее того забора, чрез который в детстве случалось вам украдкой перепрыгнуть за грушами, деревянные ворота, под ними на циновке несколько грязных солдат, потом обширный двор, и в нем сотни две или три [12] преступников. Не знаю, что я почувствовал при виде этой прозаической тюрьмы, которая подала повод к прекрасным описаниям английского романиста, и не стоит ни одной из тюрем оставленных венецианцами в крепостях, и напоминающих во всех местах, где простиралось владычество республиканской инквизиции, свинцовые чердаки и колодцы Св. Марка (I piombi, i pozzi—так назывались тюрьмы Инквизиции; первые были ничто иное кик тесные чердаки, покрытые свинцом, в которых мучились заключенные от солнечного зноя; вторые — узкие, сырые подземелья. Я видел подобные тюрьмы, в которых едва мог поместиться человек; в гнилом иь воздухе страдания несчастных оканчивались только с жизнью. Были люди, которые прожили в этих тюрьмах 40 лет.). И здесь меня ожидали картины несчастия, страдания и порока, но они не носили на себе печати поэтического ужаса.

Преступники употребляются в арсенальских работах; в это время они гуляли, или лежа на солнце отдыхали. Все были в кандалах, и даже некоторые из них связаны попарно тяжелыми и короткими цепями; один не мог сделать малейшего движения, не тревожа товарища своих страданий. В одной [13] подобной группе поразило меня соединение старика, с длинной белой бородою, с ясным лицом, цветущим под румянцем здоровья, и с взглядом, в косм изображалась спокойная вера в предопределение, презирающая всякое земное утешение, и молодого страдальца, измученного долгой неволей, одержимого сильной лихорадкой, и убитого под бременем своих страданий нравственных и физических. Две эпохи страдальческой жизни сближались здесь между цепями в разительной противоположности; старость в самой неволе проявлялась во всей своей величественной красоте, исполненная жизни и утешенная верою, а юность — изнеможенная, бледная, и лишенная даже подпоры мусульманского фатализма. Это были янычары, осужденные кончить жизнь в неволе адмиралтейского острога; почти половина преступников принадлежала к разрушенному оджаку. Большая часть из них, казалось, свыклись с новым родом жизни, и преспокойно курили трубки; ибо в Турции нет места, в которое не проникла бы благодетельная выдумка диких американцев, для утешения человечества. [14]

Более всех преступников заключенных в остроге меня поразили своими физиономиями албанцы, посланные из Румелии Верховным Визирем за бунты, и за то, что не хотели променять свою красивую фустанелу, классическую драпировку Гомеровых героев, на прозаический костюм Магометовых победоносных воинов. И в кандалах силились они сохранить гордую поступь горцев; их сухая улыбка напоминала воинов Аларика, привыкших услаждать взоры видом областей усеянных развалинами.

Посреди острога поднимается старое, уродливое здание, в котором проводят ночь преступники; верхний этаж назначен для мусульман, нижний для других народов подвластных Порте; привилегированная нация и в цепях не расстается с аристократическими своими притязаниями. — Чрез все здание проходит узкий коридор; одно это место покрыто вечным мраком, и внушает некоторый ужас, согласный с впечатлениями тюрьмы. Но этот коридор служит рынком, и в его впотьмах при бледной лампаде, преступники покупают свои провизии; правительство дает им по [15] фунту хлеба и по кружке воды; частные подаяния и пособия, посылаемые в особенности христианам от их церквей, доставляют им средства существования; более достаточные из них могут за несколько пар услаждать свою неволю чашкой аравийского нектара.

В глубине черной перспективы коридора падает сомнительная полоса света, как луч надежды среда печалей и страданий; там укрылась небольшая греческая церковь, и этот свет,— небесный свет той религии, которая не покидает несчастливца отчужденного от общества, и приносит ему свои чистые утешения, и подкрепляет его веру, и внушает ему лучшие надежды. Старый священник читал молитвы по усопшем; около сорока человеке греков, албанцев, босняков, болгар— всех народов, соединенных у алтаря православной Церкви и связанных узами несчастия и неволи в одно семейство, окружали гроб почившего страдальца. Не знаю были ли эти люди преступники,—но пред величием скорби и молитвы я видел в них только стадо христиан, и принял участие в их молитве. Я [16] говорил потом с священником, которому греческий Патриарх вверил, по собственному его вызову это высокое и истинно христианское место. Что может быть прекраснее и благороднее самоотвержения человека, который решился поселиться в это жилище страдания и порока, разделять неволю преступников, быть постоянным свидетелем явлений, которые приводят вас в содрогание при одном воспоминании, терпеть от варварства и фанатизма турецкой стражи — и это все без всякой земной цели, без всякого земного возмездия! Так как в политическом мире, в эпохи народных бед и скорби, обыкновенно являются великие характеры и высокие призвания, так и в жизни народа, подле картины порока и страдания, светится утешительная картина добродетели.

Здесь и католики имели прежде свою капеллу; но дух прозелитизма, одушевлявший их миссионеров, нарушал даже могильное спокойствие этой темницы, и турки наконец их выгнали. Турки не имеют мечети в остроге; что может сказать страдальцу религия, Магомета? Какое утешение дать человеку, который [17] прежде всего должен верить, что час его заключения и его освобождения, и все что он терпит давно начертаны в книге судеб, а он — одно слепое орудие неизменного рока?

Если адмиралтейский острог обманывает ваши ожидания в отношении к ужасу, за то с другой стороны отвратительная неопрятность, царствующая во всех углах, превосходит всякое описание, Здесь свирепствуют многие болезни; я видел несчастных, которые в сильном пароксизме лежали в грязи и грелись на солнце, едва прикрывая лохмотьями свою наготу; многие были заняты истреблением гадин, которые ползали на живых их трупах; иные протягивали руку, прося подаяния; я просил священника раздать несколько серебряных монет более достойным сострадания между ними.

Адмиралтейский острог заменяет в Константинополе ссылку на галеры; сюда посылаются преступники всех народов подвластных Порте, и даже европейцы, в особенности, итальянские моряки осужденные консулали своих наций; в разнонародной толпе преступников показывалось несколько бродяг в [18] круглых шляпах. Духовные Главы греков, армян и евреев, облеченные в Турции и гражданскою властью над своим стадом, посылают также в острог за важные преступления, иногда на определенное время, иногда на всю жизнь.

ГЛАВА II.

Решимость. — Пристань. — Преобразование турецких голов. — Археологические погрешности турок. — Посуда, оружие и надгробный камень. — Табачная промышленность и народное сочувствие. — Очерк базаров. — Дерзость турчанок. — Маленькие фанатики и урок благочиния. — Книги и богословские прения. — Судьба типографии и манифест о ней. — Силлогизм улемов. — Государственная газета. — Бумага. — Сабля, нож палача и кинжал. — Каббалистическая надпись. — Ханы. — Экипажи. — Разносчики и заколдованный шкап.

Когда я намеревался посетить базары Константинополя, меня пугали опасениями чумы. Она не свирепствовала в эту эпоху в Стамбуле открыто и разгульно, как в прошедшем году, но от времени до времени неожиданно появлялась в разных кварталах, и как так поражала одинокие жертвы. — Я не намеревался проститься с Константинополем, не посетивши еще раз те места, которые при всех преобразованиях Махмуда сохраняют еще свой восточный характер, среди коих в обедневшей столице Турецкой Империи, видя остатки ее старинной азиатской роскоши, вы можете вообразить себя на рынке Багдата и древней [20] Испагани. Притом в Турции надо непременно быть фаталистом; начиная от встречи с гробом на улице до легкой головной боли,—все будет вас тревожить и мучить, во всем будет являться ужасающий призрак смерти. И потому я, со всей решимостью старого дервиша, сел в каик у Топханы, и вместе с армянином моим провожатым отправился к пристани Бакче-Капысы, недалеко от Сераля. Это самая многолюдная из стамбульских пристаней; в раннее утро сюда причалит в изящном каике вельможа, идущий в заседание Дивана, и проситель с челобитной; армянский банкир, служащий в монетном дворе, купец, который провел ночь в загородном доме и возвращается к своим дневным занятиям, призванный к Порте за контрибуцией или посланный в тюрьму опальный богач, и иногда франк, которого привлекает одно любопытство в эту разнохарактерную толпу.

Впрочем, если вы в европейском платье, у пристани непременно приветствует вас слово базирьян, купец; потому что турок никогда не поймет, чтобы из далекой земли франков вы шли к нему с другой целью, [21] кроме надежды обогатиться за счет правоверных карманов; любопытство, которое бросает европейского путешественника в раскаленные степи Африки, в глушь американских лесов и в страну не тающего льда, останется всегда непонятным для азиата.

Первая вещь, которая поразит вас в толпе на площади, между пристанию и крепостными вратами Бакче-Капысы, первая перемена преобразованного Стамбула та, что вместо бесконечного разнообразия фантастической чалмы, вместо кавуков, колпаков, кюлафов, по коим узнавались все классы стамбульских жителей, найдете одни алые фесы под шелковыми синими кистями. Не одни только военные, но все сословия Стамбула кроме улем должны были отказаться от стариной чалмы, под которою согревался фанатизм правоверных голов; даже греческие и армянские купцы разлучились со своими огромными шапками в виде пузырей из крымских барашек, и надели фесы. На одни головы евреев еще не подул ветер преобразований.

Я от души досадовал на эту сторону преобразований, которые совершенно испортили [22] живописный эффект стамбульских голов; было прежде до шестидесяти различных образов ношения причудливой чалмы; тонкая английская кисея, узорчатые ткани Малой Азии И богатые ткани Кашемира— все служило для красивых складок и грациозных кругов на голове правоверного; яркие их цвета заставили кого-то сравнить собрание мусульман, когда на них смотрите с высокого места, с цветником, в коем рука садовника небрежно разбросила все богатства флоры. Теперь удачно сравнивают толпу мусульман, под красными фесами и синими кистями, с полем усеянным васильком И красным маком. Не знаю останется ли на всегда этот досадный фес единственным головным убором в Турции; но, не говоря уже о том, что он некрасив для фронта и портит введенный Султаном костюм, он не может полюбиться туркам более всего потому что в стране, где лучи солнца падают почти вертикально на голову, он не предохраняет зрения; а на старинных чалмах в пору летнего зноя прибавлялись складки, и составляли род козырька. Говорят даже, что сам Султан в 1828 году, когда [23] был занят несколько месяцев сряду войсками в лагере в Даут-Паша, где во время войны с Россией стояло знамя Пророка, сильно страдал глазной болью. Но он в твердом намерении преобразовать свой народ, начал с его голов, или лучше сказать с головных уборов; злые языки далее говорят, что покамест преобразование большей части турецких голов ограничилось фесом; может быть это потому что и теперь под фесом, как прежде под чалмою, скрывается бритая голова, с одним только клочком волос посредине, немногих волос, которые мусульманину всего дороже, потому что за них ангел смерти должен потащить его в Магометов рай.

Бакче-Капысы, или садовые ворота, назывались во время греческой Империи прекрасными вратами, и теперь в них проглядывает старинная их красота, хотя турецкие надписи их покрывают. Турки весьма мало сведущи в археологии, и без зазрения совести на памятнике другого народа часто выставляют какой-нибудь год своего летосчисления, какую-нибудь надпись из своего корана, имя какого-нибудь Султана: я от души прощаю им эти [24] оскорбление святыни, каждый раз, когда оно выкупается живописным эффектом мрамора и позолоты. Недалеко от ворот, в уютном залив, стоят парадные шлюпки Сераля; красивые их формы и роскошные убранства, зеленый киоск на берегу, огромный мраморный фонтан мавританской архитектуры, потом набережная Сераля и дряхлые стены Константинополя—все это соединилось в одну очаровательную картину.

За воротами самая многолюдная часть города и центр стамбульской торговли; все роды стамбульской промышленности соединились в тесных улицах, которые вьются между домов, прилепленных к стене, и длинных рядов деревянных лавок, или ползают по скату первого холма Константинополя до Гипподрома, В огромном дворе каменщики иссекают из белого мрамора памятники различных форм для мусульманского кладбища, вырезывают надписи и узоры, и покрывают позолотою; далее оружейные мастера гнут в дугу Дамасскую саблю, и выделывают перламутровые и серебряные украшения на турецких пистолетах; далее производятся шумные [25] работы медной посуды. Здесь вся жизнь в трех картинах: средства кормить людей, их убивать и камни для их гроба. Стук молота о медь, о сталь, о камень, слился в оглушающий концерт; и несмотря на то, что в Стамбуле нет ни экипажей, ни колоколов, но стечение стольких шумных промышленности почти заменяет колокольни христианского мира, и мостовые европейских столиц.

Но я забыл упомянуть о другом роде работ; они не оглушают вас; они не наводят ни траурного впечатления надгробных камней, ни кровавых впечатлений азиатского оружия, ни гастрономических идей мусульманской кухни. Они напоминают вам только услаждение турецкого кейфа и его восторженную лень; потому-то эти работы производятся тихо, людьми, которых можете принять за восточных мудрецов, смотря на спокойствие их физиономии, на старинные их костюмы, на длинный ряд лавочек, в коих сидят они с очками сжимающими их носы, сложив ноги и сгорбившись в недвижную дугу, и в пространстве двух квадратных аршин поместились со всей своей торговлей, со всеми инструментами [26] своего миролюбивого занятия. Вы без сомнения угадали, что эти мудрецы заняты выделыванием янтарных муштуков, трубок из черешневых и жасминных тростей и всех принадлежностей дымных наслаждений турка. Это самая цветущая промышленность Стамбула; ей вся природа платит дань своих произведений: волны усердно выносят сокровище морского дна — лимонный или молочный янтарь для муштуков; кораллы южных морей и алмазы Калькуты служат для их украшений; черешня и жасмин Алепа доставляют садовнику прямые и гладкие трости, которые армянским художником невидимо связываются в аристократически длинные чубуки, или покрываются чехлом из тонкой шелковой ткани, с шелковыми кистями; глина Богемии и Венгрии обращается в трубки бесконечно разнообразных форм, которые под блестящей позолотою издают облака дыма, как языческие алтари; самый табак, это невинное жертвоприношение, этот предмет лучших дум и лучших наслаждений Стамбула, произрастает обильно в полях Фессалии и Малой Азии, и нигде в старом свете не бывает столь хороших качеств. [27]

Присоедините к этому неоцененное искусство стамбульских артистов, вкус, с которым выделывают они янтарь в самые счастливые формы, чистоту их работы, даже в эмали, которая ни в каком другом изделии не усовершенствована до такой степени в Турции, и вы увидите что и природа и человек соединили свои усилия, чтобы усовершенствовать этот инструмент турецкого благополучия. Может быть это доказывает, что без народного сочувствия ни одна отрасль промышленности не может достигнуть высокого развития. Издревле Англия усовершенствовала свой любимый напиток портер, Голландия —джин, Италия—соломенные шляпы — эти воздушные щиты от стрел тропического солнца, а Россия—меха, как панцири в настойчивой борьбе богатырского народа с дыханием злых колдунов, засевших под полюсом: весьма естественно что турки нанялись усовершенствованием курительных потребностей, как первого условия своего счастья.

Пожары, случившиеся в начале царствования Махмуда, и повторившиеся в начале его преобразований, обратили в пепел эту часть [28] города; многие базары сгорели со всеми прихотями восточной роскоши; купцы успели выстроиться вновь; жизнь и деятельность этой части города давно уже стерли следы пламени. Я посетил безестен и другие богатые базары. Это огромные каменные здания, иногда весьма счастливой архитектуры, причудливой, самобытной, с легкими портиками с широкими куполами, но большей частью массивные и тяжелые. Хотя я нашел базары в эту эпоху гораздо беднее нежели в старые годы, но под широким куполом, при слабом освещении чрез отверстие проделанное в нем, выставка дорогих товаров имеет что-то очаровательное. Персидские шали, сибирские меха, китайский фарфор, драгоценные камни Индии, кораллы Африки, перлы Персидского залива, янтарь Пруссии, дорогое турецкое оружие, восточные изделия из золота и серебра, ковры и ткани Малой Азии, богатые старинные костюмы—все это или перемешанное, или расположенное систематическими группами, со всем умением купца привлекать ваши взоры, производит самый живописный эффект. Яркость и блеск красок напоминает вам Восток «тысячи [29] одной ночи», Восток ваших детских фантазий.

Здесь всегда толпа посетителей и покупателей; в тесноте любят прогуливаться также группы турчанок, между коими должно проходить очень осторожно, чтобы не навлечь на себя гнева прекрасных посетительниц; случается иногда, что среди базарного многолюдия не только разбранят, но даже и поколотят весьма исправно франка, который неучтиво их толкнет; эти восточные дамы весьма сердитого нрава, и если терпят унижение в правоверном обществе, но знают свои права и свою неприкосновенность. Должно впрочем согласиться в том, что вообще стамбульский народ стал гораздо учтивее после султанских преобразований, и гораздо лучше обходится с франками и в частной беседе и на улицах, особенно после Забалканской войны. Во всех моих прогулках по Стамбулу ни разу не случилось мне слышать за собою эпитеты гяур, френк-киопек (т. е. франкская собака), и другие еще более выразительные учтивости, которые еще недавно навлекала на себя во внутренних кварталах города круглая шляпа [30] европейца. Однажды даже встретилась мне толпа маленьких фанатиков, которые возвращались из школы; один из них вздумал по старинному обыкновению, которое сохранилось еще в провинциях, в деревнях, бросить в меня камнем, но проходящий турецкий офицер стал, после урока о благонравии старого ходжи, давать ему на улице чувствительный урок благочиния, доколе мое посредничество не избавило маленького Османлы.

Так как многие базары открыты только в известное время, торговля производится в них с необыкновенною деятельностью и шумом; в каждом углу купец хвалит громогласно свои товары; на иной эстраде стоит турок в театральной позе в театральном костюме, держит в руке, кинжал, и чтобы вы не подумали, что это герой какой-нибудь трагедии— он предлагает вам его купить. Так как шум металлических и мраморных работ оглушил меня прежде, так в этих базарах разговоры, крики, споры нескольких тысяч людей сливались в утомительное жужжание; притом воздух здесь упитан любимым ароматом Турции, розовым [31] маслом, которого тяжелый запах трудно перенести без головной боли.

Для отдохновения я посетил базар книг и рукописей; это область науки и молчания; писцы, сидя на эстрадах лавочек, с благоговением писали копии Корана; другие вырисовывали красными чернилами заглавия, другие трудились над узорчатыми надписями, и для всех этих работ правое колено служило единственным письменным столиком.

В старину франкам не был позволен вход в это святилище науки, чтобы нечестивые их взгляды не оскорбили святости коллекций корана. И в чистом деизме Магометова учения, его последователи не совсем освободились от древнего идолопоклонства, и оно сосредоточилось в почитании книги, которой листы были предвечно писаны в небе; в XVII веке еще происходили в Стамбуле богословские споры о нерукосотворенности ее, и кровавые преследования, казалось, возобновили в пленной столице христианских императоров эпоху иконокластов (Такое же языческое уважение питают мусульмане к слову Аллах и к буквам его составляющим. Селим I хатишерифом объявил народу, что он идет войною на Египетского Халифа для защиты веры, потому что на Египетских монетах было имя Аллаха, и эти монеты ходили по рукам неверных, и бывали во всяких местах.). Но исламизм во многом отстал от [32] прежних строгостей; теперь не только позволяется вход в базар книг, но можете даже купить за несколько сот рублей полную коллекцию печатных турецких книг, и даже нерукосотворенный Коран, которого рукописи составляют главный товар этого рынка. Должно впрочем уведомить читателя, что число турецких книг весьма невелико, и чтобы вполне удовлетворить его любопытству, я должен упомянуть о судьбе Гуттенбергова изобретения в Турции.

Какой-то ренегат, прозванный у турок Басмаджи-Ибрагим, т. е. печатник Ибрагим, представил Ахмету III проект, в котором он излагал выгоды книгопечатания. Просвещенный Визирь и Султан, оценив всю пользу этого искусства, должны были однако ж уважить народные предрассудки, и подвергнуть дело решению улем. Улемы не отыскали в Коране ни одного стиха запрещающего книгопечатание, и потому изъявили свое [33] согласие на введение его в область правоверия, но только с тем, чтобы никогда не могли печататься Коран и книги религии и законодательства; ибо, сказали они, будет явным оскорблением святыни, чтобы предвечные слова Корана и святые изречения магометанского закона отливались в металл, терлись нечистой краскою, и страдали пол гнётом тисков.

Основываясь на этом заключение Ахмет III издал весьма длинный Хатишериф, в котором исчислял все выгоды письма, передающего от поколения в поколение великие истины исламизма; говорил потом о потере многих драгоценных рукописей древних законников, в эпоху Чингис-Хана и изгнания Магометан из Испании, о трудности распространить и сделать доступными каждому сокровища науки и премудрости, которые хранились в рукописях, и о несомненной выгоде нового способа получать одним трудом большое количество экземпляров, способа одобренного улемами; он оканчивал благодарением Аллаху, что его царствованию была предназначена слава открыть подобное заведение, и заслужить благословение правоверных. Это была целая [34] диссертация о книгопечатании; одно только не было упомянуто в ней, что это изобретение, служащее к славе исламизма, принадлежало гяурам, а это обстоятельство сделало бы книгопечатание враждебным в умах народа.

Ренегат Ибрагим, начальник нового заведения, напечатал несколько книг исторических и географических и словари арабский и персидский; но со смертью его типография пришла в упадок, потому что, после стольких лет трудов его, не нашлось ни одного турка, способного управлять ею. Первое введение ее было в 1727 году; она существовала восемнадцать лет.

Отец Махмуда Абдул-Хамид, по побуждению своего Визиря, издал Хатишериф о возобновлении забытого книгопечатания, и плодом усилий его было издание еще нескольких книг. Со смертью Визиря типография опять пришла в упадок. Она вошла потом в число преобразований Селима, и, как все другие его замыслы, была ниспровергнута янычарским бунтом.

Из этого видно только, что все улучшения вводимые в Турции бывают личными [35] побуждениями одного вельможи, одного Султана; народ пребывает бесстрастным ко всему, и неподвижный в своих понятиях, не хочет постигнуть к чему ведут все новые изобретения. Европа была кажется на низшей степени образования, нежели современная нам Турция, когда выдумка темного монаха первая разбудила ее спавший гений. А в Турции уже целый век существует книгопечатание, несколько раз безвестно терялось оно, и его влияние доселе так вяло так безжизненно. Может быть причину этого найдем и в запрещении печатать все относящееся до религии. Так как, по старинной поговорке, Турция есть страна противоположностей, то и в этом отношении, в противность христианской Европе, которая тем более полюбила книгопечатание, что оно распространяло в народе молитвенники и святое Евангелие — предрассудки турок не позволили печатания Корана.

Может быть причиной запрещения было тайное опасение улемов сделать доступными каждому истины исламизма и его законы, и переменить систему учения, которая очерчивает их сословие магическим кругом [36] древних жрецов Египта; может быть дошли до них слухи о перевороте сделанном в западной Церкви книгопечатанием.

Я говорил об этом предмете с турком, свободным от многих предрассудков своих единоверцев; он представил мне и другую, причину. Низшие классы улем существуют уже столько веков списыванием копий с Корана, с собраний фетва, и с других богословских и юридических книг; если бы эти книги печатались, многие тысячи киатибов, т. е. писцов, остались бы без средства существования. Это напоминает затруднения английских фабрикантов, каждый раз когда открывается новая машина, уменьшающая число работников.

Списывание Корана составляет также самое богоугодное занятие для турок; это род религиозного обета; Султаны и вельможи ставят себе иногда в обязанность списать его, и есть при мечетях целые библиотеки, составленные из приношений одних рукописных Коранов.

Махмуд, хотя более занятый военными преобразованиями, не забыл впрочем [37] книгопечатания; новые весьма красивые литеры отлиты для султанской типографии у Дидота в Париже, и нового изобретения станки выписаны из Англии. Книги, напечатанные в нынешнее царствование, отзываются эпохой; это несколько опытов о должностях офицера в регулярном войске, о европейской тактике, и история истребления янычар, о коей мы упоминали. Но вещь, которая более всего возбудила удивление и Турции и Европы, есть появление государственной газеты, в которой помещаются акты правительства. Восток как будто хочет сбросить с себя покрывало таинственности, коим окутан, как саваном.

В султанской типографии более всего понравилось мне удобство, с которым работают турецкие наборщики; они сидят на ковре, обставленные со всех сторон ящиками для литер, и в тоже время курят свою трубку.

Есть особенный базар для бумаги, чернил и прочих потребностей турецкого киатиба; все эти вещи совершенно особенного рода; наши чернила, наша бумага, наши перья не годятся для азиатского письма. Бумага полируется [38] долгим натиранием какой-то костью; известно что вместо перьев употребляются в Азии камыши, как было в древности в Египте и в Греции. Чернила турецкие густы и блестящи, а чернилицы большей частью медные с продолговатой ручкою; киатибы продевают их в пояс как кинжалы. Судьба бумаги в Турции подобна судьбе книгопечатания; несколько раз основывались фабрики для писчей бумаги то в долине сладких вод, то на азиатском берегу; но от них осталось только наименование этих мест кеат-хане, дом бумаги, и этот предмет выписывается из Франции и Италии.

Если хотите видеть картину прежней Турции, в ее первобытном азиатском характере, посетите базар оружий. Здесь найдете вы и извивистую саблю Дамаска, которой клинок представляет ряд округленных зубцов в виде пилы, и ятаган с лезвием согнутым внутрь, и кривую саблю расширенную в конце, и кинжалы всех форм. Старый турок объяснит вам все свойства Кара-корасана и двадцати других родов железа, которым славятся оружейные мастера Малой Азии; он с [39] одинаковой ловкостью перерубит гвоздь и пуховую подушку саблей, которая в неопытной руке при первом ударе разлетится в дребезги. Здесь вы пленитесь красотою и богатством азиатского оружия; серебро и золото, египетская яшма, кораллы, слоновая кость, изумруд, рубин, алмаз и жемчуг, все драгоценности Востока сияют на рукояти, и все эти прихотливые украшения подвержены самому разборчивому вкусу.

Стихи из Корана и разные надписи выделаны из золота на дорогих клинках; мне перевели многие из них: «С кем я, тот не боится вражьего булата», или «Дарую тебе победу над неверным», или «На защиту друзей, на гибель врагов», а чаще всего «Нет бога кроме Бога». Есть надписи длинные и замысловатые, которые покрывают как узоры верхнюю часть клинка, но никто не мог мне их растолковать; может быть они были персидские, может быть род письма быль неизвестен и купцу и моему переводчику (Читатель вспомнит, что в Турции употребляются различные формы письма, и каждая Форма исключительно присвоена чему-нибудь: султанским фирманам, частной переписки, юридическим книгам, надписям и пр.). [40]

Более заняла мое любопытство старинная сабля с греческой надписью, под девизом креста св. Константина и словами *** ***. Я с трудом мог разобрать, что она сделана мастером Анатолием в Требизонде для «благочестивого Ласкариса». Кто этот Ласкарис? ужели император? Вся моя археология не могла мне пояснить к какому веку принадлежит надпись. Турок смеялся над моими усилиями прочитать ее, и над моей уверенностью, что я ее понял. Он показывал ее многим оружейным мастерам, и никто не мог разобрать; показывал и ученому ходже, который уверил его, что старинные письмена, походившие в самом деле на кабалистические знаки, составляли таинственный талисман, понятный разве для того, кто владеет Соломоновым перстнем и сотым именем Аллаха. Может быть по этому он не охотно мне показывал саблю, и запросил за нее 15,000 пиастров, хотя она была оправлена весьма просто.

В стороне от сабель и ятаганов висел нож особенного рода, короткий в три четверти аршина, и широкий почти в четверть; [41] я с содроганием узнал нож стамбульских палачей, уже бывший в употреблении; может быть один из тех, которые зверски сверкали в 1821 году под моими окнами, и оставили во мне столько ужасных воспоминаний. Сам турок совестился показывать это отвратительное орудие казни, на коем широкие пятна ржавчины заменили пятна крови; может быть рыцарские понятия азиата о святости военного оружия не позволяли купцу осквернить красивые ряды своих сабель соприкосновением ножа палачей; и турки, при всем своем равнодушии к человеческой крови, питают отвращение к исполнителям пыток и смертной казни. Только значительный доход этой должности, и право обирать казненного и продавать его труп родственникам, даже награда, обещаемая мучеником за скорое исполнение приговора, заманивает турок в эту должность. В Константинополе считается до 40 джелатов, или палачей, и в каждой области Паша имеет при себе одного или многих. Не знаю, позволяется ли им входить в мечети, но они отчужденны от общества; мне рассказывали обе одном из них, который [42] оставлял своей дочери огромное состояние, и не мог найти ей жениха вне своего сословия.

Но короткий кинжал, которого алмазы блестят на поясе старого Паши и молодой затворницы гарема, который приводит к развязке кровавые драмы тайной мести, или гаремных интриг, изменнически висел между гордым оружием мусульманского воина. Старый турок мне предлагал даже дорогой кинжал весьма красивой формы, и которого лезвие было натерто надежным ядом.

В другом месте базар представил мне собрание оружий всех веков. Стальной лук, черкесская кольчуга, албанские чепразы (Род кирас, которые выходят из употребления.), старинные турецкие щиты, ружья и пистолеты всех возможных форм и размеров—все это было перемешано как в музее. Были ружья оправленные в золото, в серебро и в перламутр, другия с фитилем вместо замка, напоминающие древние самопалы, другие длиною в три аршина; из них, албанский паликар стреляет сидя за камнем, Майнот из бойниц своего укрепленного жилья, кандиотский горец Сфакиот, лежа навзничь, и опирая [43] тяжелое ружье на вытянутые свои ноги. Но подобные ружья в большом количестве можно видеть и у нас в России после каждой войны с турками.

Я прежде не видал этого базара, самого занимательного из стамбульских базаров, но мне сказывали, что прежде он был несравненно богаче и пестрее, что турки особенно гордились им, и что христианам не позволялось покупать в нем оружие.

Кроме этих базаров, чтобы иметь полное понятие о стамбульской торговле, должно посетить так называемые ханы, Валиде-хан, Гени-хан и другие. Это огромные каменные здания, в роде Московского гостиного двора; в них имеют свои конторы и свои магазины греческие и армянские купцы, которые производят более значительную торговлю мануфактурными произведениями Европы и Азии. А так как все эти ханы и базары находятся в одной части города, то здесь сосредоточилась вся торговая деятельность Стамбула; здесь толпится разнонародное, пешее его население; здесь весь шум, все движение города, здесь только вы видите многолюдную столицу [44] Султанов. Все товары переносятся носильщиками на плечах; в ином углу увидите целую гору хлопчатой бумаги, которая кое-как передвигается по тесной улице, и под нею, в виде старика Атласа, согбенного под ношей, едва заметен колоссальной конструкции армянин, с физиономией почти окаменелой, хотя он не видал ни Персея ни Медузиной головы, как славный носильщик баснословного неба.

В отдаленных частях города царствует тишина, и даже в многолюдных кварталах нет движения и деятельности огромного города. Вместо шумного движения экипажей, каики неслышимо скользят по морю; изредка раздается по улице однообразный стук тряского кочи, покрытого алым сукном, украшенного внутри позолотой и зеркалами, и в котором за непроницаемой решеткой укрылся турецкий гарем, отправляясь в загородное гуляние; изредка катится огромная повозка называемая араба, упряженная парою буйволов, и в коей поместились две-три семьи, с провизией на целый день. На всех лицах пешеходов, встречаемых на улицах, нарисована какая-то дума; все озабочены житейскими [45] нуждами. Можете подслушать еврейского фактора, который поспетно идучи в рассеянности, махая руками и качая головою, громко вычисляет сколько пиастров принесет ему такая-то спекуляция; далее армянин медленно шагает, делая какие-то счеты на своих четках; потом встретитесь с греческой семьей, которая набожно идет к вечерне, услышав голос церковного глашатая (Так как в турецких городах христианам не позволено звонить в колокола, церковные глашатаи, обходя улицы своего прихода, созывают народ в церкви.), потом с турецким чиновником, возвращающимся с постным лицам от заседания, где просидел целый день на ковре, согнувшись в дугу.

Это представители коренных жителей Стамбула; между ними попадаются кое-где люди, которых по наряду и по языку не знаете к какой нации отнести: на голове круглая шляпа, на плечах старинный турецкий плащ, под плащом итальянская куртка и широкий архипелажский шаровар; ноги в черных шелковых чулках и в батмаках с пряжками. Таковы большей частью левантийские разносчики; с аршином в руках, с небольшим [46] ящиком за спиною, они обходят улицы Стамбула, припевая гнусливым голосом galantaries venetiches, что на языке их значит венецианские галантерейные вещи, в воспоминание торговой монополии Венеции по всему Леванту. Даже физиономии этих людей стерлись в кочевой их жизни между племенами Леванта, так как на старой монете Султана стерлось клеймо от долговременного обращения. Но вообще это люди гениальные; не зная ни одного языка, умеют объясняться со всеми разноязычными племенами Стамбула, и даже с европейцами Перы, на каком-то побочном наречии итальянского языка, с примесью турецких, греческих, армянских и даже испанских и французских слов; это одно из тысячи изменений левантийского языка, названного европейцами lingua franca. Приноравливаясь ко всем народностям, они помещают в своем подвижном магазине все ухищрения европейского дамского туалета, которых употребление вводится и в туалеты восточных дам. Они разделяют со старыми армянками и жидовками привилегию снабжать разными потребностями турецкие гаремы; но не думайте чтобы [47] они разделяли также право входить в гаремы. Торговля их с турчанками производится следующим образом: из-за решетки зазовет их невидимое лицо; дверь в тоже время отпирается невидимо кем; разносчик входит в переднюю, где никого нет; пред ним шкаф, называемый в Турции долаб, и в этом шкафе также ничего нет; из-за шкафа женский голос спрашивает у базиръяна, т. е. купца, есть ли у него такая то кисея, такие-то ленты; базиръян кладет требуемый предмет на полку шкафа; шкаф поворачивается, и товары в руках невидимых покупательниц; при всяком новом требовании, при всех капризах турчанки, при всякой устуке разносчика, заколдованный шкаф поворачивается то в ту то в другую сторону, и наконец переносит деньги купцу, который выходит из предверия храма, не видав его таинственного божества.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Константинополя, сочинение Константина Базили. Часть вторая. СПб. 1835