КОНСТАНТИН БАЗИЛИ

ЧАСТЬ 1

ГЛАВА VI.

Уничтожение янычар. — Милости. — Серальский лагерь и конклав. — Улемы. — Сераскир Гусейн. — Вода апрельского дождя. — Великолепие Махмуда. — Старые одалыки и победоносные магометовы войска. — Трупы и залив. — Янычарские жёны. — Ещё казни. — Государственный историограф. — Обвинения янычар. — Анекдоты. — Негодование и проклятие.

Бунт янычар был подавлен; около двадцати пяти тысяч из них были убиты с оружием в руках, или казнены; многие содержались в крепостях; многих отыскивали в скрытных убежищах; оставалось султану довершить дело уничтожением их корпуса и имени.

Первым признаком сего было то, что на другой день после Этмейданской победы, в пятницу, когда султан поехал по обыкновению со всем двором в одну из Константинопольских мечетей, ни один янычарский офицер не показался в параде, и шествие было сопровождаемо артиллеристами и бомбандирами, а прежде эта честь принадлежала одним янычарам. [125]

Имам после намаза произнес обыкновенную молитву за здравие султана, и в ней благодарил его за услугу, оказанную исламизму подавлением мятежа.

Ночью все вельможи и главные улемы собрались в мечети Султан-Ахмета; им было сообщено намерение султана уничтожить янычар, и дать новому регулярному войску название победоносных воинов Магомета; в совет, который соединился на другой день в серальской зале под председательством Верховнаго визиря, составлен фирман содержавший сие решение Порты, и по обыкновению заседание заключилось молитвами, которые стерли пыль забот, омрачавшую еще зеркало сердец. Решение Дивана было подтверждено Падишахом, которого светлый ум отражает сияние небес, который соединяет в себе правосудие Абубекера, твердость Омара, скромность Османа и мужество Алия (это выражение принадлежит турецкому историографу; нет похвалы выше эпитетов четырем первых Халифов.1). В тот же день муэзымы с высоты минаретов известили народ, что после полуденного намаза, будет читан в мечетях султанский фирман. В Стамбуле [126] народ с трудом мог верить, что грозный оджак уже не существует. Татары (татарами в Турции называются курьеры) понеслись быстрые как ветры, передашь известие во все пашалыки; но в те места, где было более янычар, послано секретное повеление пашам взять предварительно под стражу, или предать палачам опаснейших из них.

Милости султана излились на всех тех, кои содействовали исполнению его плана; но тот, кто приуготовил ему этот триумф, уже не был там, чтобы им насладиться; Халет-Эфенди изрыл могилу янычарам, и сам прежде своей жертвы погиб в ней. С одной стороны раздавались шубы, дорогие кинжалы, места и пенсии, с другой продолжали душить и резать на площадях и в тюрьмах остатки янычар. Политика Дивана требовала не дать им опомниться после первого удара, и сотни голов падали ежедневно, чтобы поддерживать страх, единственное надежное средство для управления азиатов. Янычарские офицеры, давно изменившие своему братству, участвовали в пиру султанских благодеяний, и розданными им наградами, при грозной опале [127] всего корпуса, султан хотел показать своему народу, что он уважает правило восточной морали: милосердие есть пошлина, платимая небу победителем, для узаконения победы.

Глашатаи возвестили народу, что самое имя янычар уже запрещалось употреблять; их тела еще лежали в Этмейдан и в Гипподром, но, султан хотел совершенно стереть это ненавистное имя из памяти народа и из языки. Старые казармы сгорели в день битвы, новые были разрушены до основания; все вспоминали слова корана. «Вот их жилища, опустелые и разрушенные за их преступления».

Санджиак-шериф еще находился в Ахметовой мечети; визирь с большим церемониалом возвратил его во дворец, и султан собственноручно водрузил его пред вратами благополучия. Серальские балтаджи (внутренняя стража, вооруженная топорами) ого окружили; амбра и алой курились пред, ним, и читались главы из корана, доколе не наступила эпоха возвращения его в залу, где он обыкновенно хранится.

Тогда, представилось истинно величественное [128] зрелище; все высшие сановники престола, духовные, военные и гражданские, расположились лагерем пред этой магометанской святыней. Султан оделся сам в простой военный костюм, и объявил своим вельможам, что они проживут таким образом на биваках, доколе не будет совершенно устроено новое образование войска, и не составятся новые законы, необходимые при этой перемене. Таким образом на серальском дворе министры, на биваках среди Стамбула, представили род конклава, и сходство было тем разительнее, что вся духовная иерархия с ними заседала в советах, занятая вечным толкованием закона согласно с волей султана. Новый костюм, новое оружие, новое учение, все перемены должны были волею или неволею основываться на Коране; ибо слово новизна отзывается столь же неприятно в ушах азиата, сколько пленительным кажется европейцу слово мода. Найдете в Турции тысячу нелепых обычаев, которых никто не смеет нарушить; если спросите от чего так слепо им повинуются, вам скажут, что это столько веков так водится; европеец в подобном случае [129] отвечал бы вам: это самая последняя мода. Правило, на коем основана неприкосновенность Корана: всякий новый закон есть заблуждение; всякое заблуждение ведет во ад — было камнем преткновения для Махмуда, и толкование муфтия, который в своем рвении готовь был доказать, что сам Магомет учился ружейным приемам, было необходимо, чтобы не раздражать нововведениями народных предрассудков.

Махмуд умел обласкать корпус улем, в вместе с тем поселить в янычарах сильную к нему ненависть; улемы, зная что от янычар им пощады не будет, старались искренно содействовать султану, и беспрекословными фетва давали всем его постановлениям силу духовного закона. В ту эпоху султан подарил корпусу их, и обратил во дворец муфтия, бывший дворец Янычар-Ага-сы. Предчувствовал ли он, что когда не станет янычар, улемы заступят их место и начнут свою скрытную, опасную оппозицию? — Или сам готовился начать с ними прежнюю заученную политику, которая освободила его от янычар? [130]

Гуссейн-Паша, герой Этмейданского дна, был сделан главным начальником, или образователем нового войска, с титлом Сераскира. Он получил от султана кувшин с водою первого апрельского дождя. Эта вода сбирается придворными пажами, Ичь-огланами, на крыши Сераля, и представляется султану, который рассылает скляночки своим любимым одалыкам и кадыням; она имеет чудесные качества, исцеляет недуги, возбуждает любовь, и т. п. она всегда хранится в Серале; и в чрезвычайных случаях посылается от султана любимцу, в знак особенной милости. Необыкновенная деятельность Гуссейна разделилась тогда между новою его обязанностью и преследованием остатков янычар. В несколько дней быль сформирован как-нибудь первый полк победоносных магиметовых воинов, и парадировал пред султаном. Повелитель правоверных являлся в ту эпоху пред своими офицерами с прихотями Восточного великолепия, которые в последствии совершенно уничтожил. На первом смотре два офицера держали с обеих его сторон [131] курильницы, и ароматические облака дыма окружали торжествующего Падишаха.

Домом Сераскира, и главною квартирою нового войска был назначен старый Сераль, Эски-сарай. Это здание было воздвигнуто Магометом II два года спустя по взятии Константинополя; Во время Солимана Великого оно служило казармою придворных пажей, а после него до вашего времени в нем заключались одалыки умерших султанов, которых преемники не хотели или, не могли продать на рынке, или подарить кому-нибудь из любимцев. Это замещение старых гаремных затворниц победоносными воинами Магомета, может быть, одни нашли смешным, другие зловещим. Султан навестил (17 июня) Сераскира в новом его дворце; три регулярные полка сопровождали его шествие, и жители Стамбула в первый раз собрались посмотреть на беглый их огонь и на их маневры.

Но заключим наш рассказ последними судьбами янычар.

Несколько дней таскали из Этмейдана, из Гипподрома и из крепостей двадцать пять тысяч трупов в Босфор; течением их [132] унесло; но южный ветер переменил течение Босфора, море принесло обратно свою добычу, и во многих местах Константинопольский порт был запружен телами. Христиане и турки надолго отказались от рыбной пищи и от босфорских устриц.

Толпа янычарских жен собралась на одном из рынков с жалобами и воплем отчаяния; их посадили в огромные барки, с тем чтобы переслать в Азию, а среди босфорского течения пробили дно барок, и предали их в жертву волнам. Была нарушена неприкосновенность гаремов; отцов семейств брали среди плача женщин и детей, и влекли на смерть; потому что пока сановники, престола стояли лагерем в Сераль, выставка янычарских голов ежедневно возобновлялась. В первые дни казнили по крайней мере виновных или подозрительных; потом одно имя янычар, один знак орта, выжженный на их руке, призывали смертный приговор.

Кровожадный Гуссейн, долго командовавший сим корпусом, получил какой то чудный инстинкт угадывать янычар на улице, в толпе, среди базаров, по первому взгляду; палачи [133] всегда были готовы, и за ним следовали в его неутомимых объездах по Стамбулу.

Несколько янычарских полков Ямак, составленные из азиатов и стоявшие гарнизоном в босфорских крепостях, не захотели принять участие в бунте их собратий; они даже явились к паше начальнику крепостей, прося, чтобы их повели на бунтовщиков. Они ожидали награды за свою верность, но Махмуд вспомнил, что за двадцать лет пред тем они бунтовались против Селима. Было конфисковано все, что у них нашлось, — они занимались разными ремеслами и рукоделиями,—и без провизии, без денег их высадили на азиатский берег. Они должны были жить подаяниями в дальнем пути к родине, и большей частью перемерли с голоду.

Здесь не место рассуждать о том, был ли спасителен или пагубен для Турции этот ужасным удар, коим отсекался могучий корпус, положивший основание величию империи, а с ее преждевременной ветхостью пришедший в расстройство, и тяготивший ей, при бессилии правительства; но — поздравляя Махмуда с успехом в борьбе, коей целью было [134] преобразование государства—нельзя не почувствовать неодолимую жалость к судьбе пораженных янычар, когда они, жертвы коварства и измены, подвергаются беспощадной мести, неутолимой реками их крови.

Султан воспользовался этой эпохою казней, чтобы освободиться, кроме янычар, и от всех людей беспокойных или подозрительных, чтобы выплатишь за все вины, которые дотоле оставались безнаказанны. Притом многие лица оджака, которых предусмотрительная политика Султана осыпала милостями, и наградила хорошими местами в разных пашалыках, чтобы удалить заблаговременно из Константинополя, многие преступные янычары, которых не смея казнить держали в ссылке или в заточении, были теперь казнены.

Эсад-Эфенди написал подробную историю истребления янычар, и назвал свой труд основой победы, чтобы хронограммой сих слов выразить 1241 год гиждры (1825—1826), в котором оно совершилось. Он называет себя «паразитом на пиру словесности» но ставит себя превыше всех историков прошедших и будущих веков, потому что ему [135] досталась слава описать подвиги Махмуда, «коего блеск помрачает завистливые Плеяды», и составить из них книгу, «как букет роз, достойный быть поднесенным всем монархам». Из одного его предисловия, исполненного подобных фраз, можно судить об историческом беспристрастии его труда. Он в длинной главе своего сочинения «дал волю своему черновосому калему» (Читатель вспомнит, что турки для письма употребляют не перья а камыши, называемые калем, от греческого слова ***) набрать все обвинения, которые лежали на янычарах.

Из того что число их орта в эпоху истребления было 196, заключает он, что они были отвержены Богом; ибо слово мелун, проклятый, если сложить нумерическое значение его букв, соответствует этому числу. Он обвиняет их в том, что в их казармах найден Коран, на коем была нарисована палица, герб одного полка; что в кармане одного из них найдена печать с гяурским именем Марко; что между мертвыми увидели на руке одного янычара крест гяуров, [136] выжженный вместе со знаком его полка,—это все доказывает, что они были отступники от исламизма. Притом разные сны, чудесные явления и пр. предзнаменовали их падение. Рассказывают даже, что в ту ночь, когда они в последний раз собрались в Этмейдане, гонец был от них послан в Адрианополь, чтобы поднять тамошние полки. Но в ту минуту, когда он прибыль на место, едва открыл уста для исполнения преступного поручения, он лишился употребления языка, и оставался нем, доколе не был обнародован султанский манифест, по предварительном удушении главнейших янычар.

Но более любопытны некоторые анекдоты о янычарах, приводимые турецким историком. Большая часть янычар были так сведущи в военном деле, что желая убить одним выстрелом многих неприятелей, бросали по нескольку зарядов в свои ружья; другие бросали заряды пулями вниз, потом видя, что не могут выстрелить, уверяли, что гяуры околдовали их оружие, и кидали его в реку. Кавалеристы обнажая сабли отрезывали повода и уши своему коню. Когда авангард [137] завязывал дело с неприятелем, они стоя позади стреляли, и если им говорили, что между ними и неприятелем находятся свои, мусульмане, они отвечали — «так что же? — Ведь наши пули не могут ошибиться, они знают гяуров».

Если кто из товарищей падал оглушенный раною, они тотчас брали его на плеча, и чтобы благородный сын оджака не был растоптан вместе с плебеями войска, спешили в сторону предать его земле. Однажды офицер видя, что они готовились похоронить раненного, который издавал, жалобные стоны, поспешил предупредить их, что он еще жив. «Не верь ему, отвечали они, мы все видели как он умер; это его дух продолжает стонать».

Рассказывая, как легко было неприятелю иметь шпионов в войске столь беспорядочном, и распускать посредством их разные слухи между янычарами, он приводит забавный случай из, войны с Россией 1196 года.

Три янычара, рыская кругом лагеря, напали на неприятельского фуражера; тот знал по-турецки, и сказал им: Эфенди мои, если вы [138] меня приведете в свой лагерь, получите бездельное награждение; возвратите меня к моему отцу, он богат и даст вам горсти золота. Он клятвами убедил их в искренности своих обещаний, и представил их одному офицеру, которого называл отцом. Хитрый офицер смекнул делом, и дал звать своему генералу; между тем он усердно благодарит янычар за возвращение сына, дает им золота, кормит отличным ужином и подчует вкусными винами. Потом говорит им, что в знак безмерной своей благодарности, он хочет оказать им величайшую услугу открытием важной тайны; переодевает их в Московское платье, и проводит среди своего лагеря к особенной палатке, в которой изумленные Османлы видят пашей и каймаков в огромных чалмах, крымцев в бараньих шапках и разных офицеров султанской армии; пред ними весы и кипы золота; они разделяют золото между собою, и укладывают в бочонки. Тогда офицер приводит их обратно в свою палатку; — вот моя тайна, говорит им; видели ли вы это золото? Часть его назначена для вашего султана, часть хану [139] татар, Верховному визирю, улемам, вельможам и собственному вашему Аге. Они за золото продали все войско, все земли ваши и самый Стамбул; ваших товарищей янычар, которые будут нам выданы, мы сторговали по пиастру за брата. Это наша тайна, друзья мои; я открыл вам ее чтобы вас спасти; бегите поскорее в Азию, чтобы избегнуть плена, но чур, ни слова товарищам, потому что если генерал мой узнает, что я вас спас, эта услуга, которую из благодарности оказываю вам, мне будет стоить жизни.

Янычары возвратись в свой лагерь подняли тревогу. «Нас продают султан и паши по пиастру за брата, кричали янычарские полки; да это давно мы подозревали, так и колотят нас Москов-гяуры; нас продают»—Ифлашуны и Сократы и все мудрецы мира не могли бы их образумить; весь лагерь разбежался, и русские овладели страною (Этот случай описан в турецкой летописи Васиф-Эфендия.).

«Было время,—прибавляет турецкий историк, когда и наши полководцы могли удачно употреблять военные хитрости, и [140] малочисленными отрядами побеждали армии немцев, и венгерцев, которые на силу могла вынести земля. Да разорвет Аллах листки жизни преступных людей, которые ослабили царство, которые тонули неблагодарные в океане султанских милостей, которых буйная душа не была обуздана мундштуком благодеяний».

ГЛАВА VII.

Ссылки. — Прогулки Гусейна. — Ссылки собак. — Астрологи. — Дервиши бекташи. — Их обряды. — Шаманства и талисманы. — Календер. — Ожидание Мегдия. — Видимость халифа. — Дервишская шапка. — Казнь дервишей. — Фонари. — Пожар. — Заговор. — Новые казни. — Любопытный фирман.

По истреблении янычар султан счел нужным выслать из Константинополя всех тех, кои не имея в семь городе постоянного жилища и занятия, промышляли, так как во всех больших городах промышляет случайной работой многочисленный класс парода.

Гуссейн Паша сделал несколько прогулок по Стамбулу, ловил народе на улицах, опрашивал всех тех, коих физиономия ему не правилась, и при неудовлетворительных показаниях посылал к пристани, где ждали барки для перевоза азиатов на азиатский берег а европейцев в Галлиполи. Таким образом до 120,000 человек были высланы из Стамбула, и оставлены на произвол судьбы на морском берегу. В тогдашних обстоятельствах мера эта казалась необходимой по [142] малочисленности войска в городе, и потому что люди недомовитые и праздные могли быть опасны в случае новых смятений. Впрочем это делалось не в первый раз в Константинополе; после каждой революции, при восстановлении порядка, правительство очищало столицу от этого класса народа, и каждый раз, когда чувствовался недостаток в съестных припасах, правительство этою простою мерою освобождалось от нескольких тысяч алчущих желудков. Подобные меры более всего доказывают, сколько затрудняются турки управишься б многолюдном городе, своими законами, писанными для кочевой орды, которая пришла «расположиться лагерем», как выразился Бональд, в углу Европы, заняла место просвещенного народа, не перенявши ничего от его просвещения, кроме устарелых его церемониалов и двуличной политики, и в самой своей столице сохранила свои степные обычаи.

В другую эпоху это гонение простиралось даже и на собак; может быть они слишком размножились в стамбульских улицах, где и без них так тесно, может быть они провинились как-нибудь преде астрологами, [143] которые посоветовали Верховному визирю Нассук-Паше выгнать их из Стамбула; а Нассук-Паша до того верил астрологам, что когда они ему предсказали, что он получить корону, а он, как и должно было ожидать, чрез несколько дней получил шнурок, — видел в этом исполнение их пророчества. В его время многие тысячи собак были посажены в лодки и отправлены в Малую Азию; а убивать собак — это такое преступление, которое преследуется почти также строго как и убийство правоверного. В иерархии живущих существ, по понятиям турок, собаки занимают место почти почетнее гуяров, и потому преимущественно пользуются их благотворительностью. Есть даже многие мечети, которые вместе с бедными кормят и известное число собак. Самая благотворительность, лучшая из мусульманских добродетелей, становится таким образом унизительной и обидной для человечества.

Стамбульские собаки чувствуют всю важность своих нрав; каждый квартал в числе своих постоянных жителей считает и семьи собак, заселяющих улицы и [144] разделяющих с правоверными их ненависть и презрение к круглой шляпе франков; по иным грязным переулкам от них нет прохода, особенно если европейское платье возбудит негодование четвероногих обитателей.

Мы говорили уже, что Дервиши Бекташи были в братстве с янычарами, и состояли в 99 орта. Участь оджака их настигла: султан вытребовал у муфтия фетва, коим оправдывалось уничтожение этих Дервишей, как богохульников, еретиков, отступников от исламизма. И действительно Бекташи особенной своей привязанностью к Аллию навлекали на себя подозрения в персидской ереси Шии; а известно что турки, хотя и признают Аллия законным халифом, наравне с другими учениками Пророка, но не могут простить Персидским еретикам ненависти их к Омару, исключительной привязанности к Аллию и соблазнительных их рассказов о поведении любимой жены Пророка, черноокой Аише, которая впрочем не один раз навлекала на себя подозрения и гнев своего вдохновенного супруга. В глазах Махмуда главная ересь дервишей Бекташи состояла в том, что они [145] возбуждать фанатизм оджака странными обрядами своего богослужения, и составляли главное звено духовной цепи, коего связывались янычарские полки. В одной из янычарских казарм безвыходно пребывал дервиш Бекташи с длинными волосами и выбритыми бровями; его считали святым; он денно и нощно быль обязан молить Аллаха о благосостоянии оджака.

Посетителям Стамбула не удастся более видеть странные и отвратительные обряды этих дервишей, которых европейцы прозвали «ревущими». В большом теккие их ордена, бывшем в Скутари, они собирались ночью, садились в кружок, потом качаясь головою и всем телом произносили имя Аллаха без отдыха, доколе слова их обращались в рев, и их движения в бешеные метания; они были приуготовлены к этому состоянию порядочным приемом опиума; уста их пенились; религиозный энтузиазм зрителей воспламенялся; тогда приносили им огни и острия обвешенные погремушками. Они то жгли свое тело, и проводили огнем длинные полосы по всем своим членам, то в исступленных качаниях продолжая реветь изо всей мочи, играли в [146] судорожный такт раскаленными остриями, царапали и ранили друг друга или сами себя, доколе прейдя в притворное или непритворное изнеможение, падали без чувств. Настоятель, который также принимал участие в этих набожных упражнениях, шептал на ухо упавшим какие-то таинственные речи, потом накрывал их мантией, брал на руки их живые трупы и клал в сторону. Тогда летаргический их сон, произведенный опиумом, продолжался сутки и более.

Таковы были оргии дервишей Бекташи; при вступлении в ордене они давали обет не входишь в брак, непрерывно хвалить Аллаха и быть нищими; они поведения были самого развратного; хваление Аллаха состояло в беспрестанном бормотании какого-нибудь из девяносто девяти его эпитетов, а обет нищенства давал им право приставать с грубостями и с угрозами ко всем проходящим, и даже входить в дома, из коих нередко они похищали детей. Они открыто пьянствовали и бесчинствовали вместе с янычарами; но народ питал к ним тем более благоговения, чем отвратительнее были их обряды, [147] и верил что чем сильнее они ревут, тем приятнее Аллаху, и тем чаще навещает их таинственный духе. Притом дервиши этого ордена имели обыкновение ходить по улицам Стамбула и по всей империи с живыми змеями обвитыми кругом шеи и рук, заговаривать болезни, навешивать талисманы; они употребляли все роды шарлатанства, чтобы поддерживать народное суеверие, и слыть в народе святыми и чудотворцами.

Нередко дервиши были начальниками мятежей, потрясавших всю монархию; воспламеняя воображение суеверного народа, особенно в азиатских областях, чудесами и восторженной речью, они соединяли под своими знаменами до 50 и до 40,000 войска, и опустошали целые области. Таков был бунт Календера при Солимане; они то принимали, имя Калеидер (Первый принявший имя Календера был испанский араб, ученик Хаджи Бекташа, выгнанный за гордость от своего учителя, и основавший потом орден дервишей Калеидери.), означающее по-арабски чистое золото, и в этом случае знаменовавшее чистоту их вдохновений, то выдавали себя за Мегдия, двенадцатого Имама от рода Алия. Об этом [148] Магомете или Мегди ходят самые нелепые слухи между магометан. Секта Сунн верит что он на небе, и что придет пред преставлением света, и с помощью 360 духов распространить исламизм по всей земле. Шии напротив думают, что он с того дня как пропал без вести, в 260 году гиджры, скрывается доселе в какой-то пещере или на дне коло-деза, к которому они ходят на поклонение, и с года на год ожидают его появления, для восстановления всемирного Халифата (Любопытные подробности об этом Мегди или Магди можно видеть в прекрасной статьи Энциклопедического словаря Алиды.). Эти нелепости заставили между прочим законодателей исламизма постановить законом, что халиф. должен быть видимый, и вменить ему в непременную обязанность показываться сколько можно чаще народу. Уже несколько раз являлись самозванные Мегди, и обыкновенно начинали быстрыми успехами. Последний был при Мураде IV.

В самой столице Бекташи принимали всегда деятельное участие в бунтах янычар, и с, особенным рвением возбуждали их [149] фанатизм во время последнего мятежа. Еще Магомет IV намеревался уничтожить все дервишские ордены; известно что все они основаны на одних только словах Пророка— «нет лучше дела как хвалить Аллаха»; но народная к ним суеверная привязанность не позволила султану это исполнить. В их сословия часто вписывались значительные лица, и даже в старину самые султаны имели обыкновение надевать иногда, в знак благочестия, дервишскую шапку или кюлаф; в такой шапке изображен и Магомет II в портрете, писанном венецианским живописцем Белини.

Махмуду по разрезании Гордиева узла сделалось все возможным. В новом фирмане наместник Пророка объявлял, что по очищении царства от янычарской язвы, он намерен очистить религию от ее исказителей, ложных детей святого мужа Хаджи Бекташа, отступивших от его непорочной жизни. Серальский лагерь, в который по этому случаю были приглашены в начальники или гроссмейстеры других дервишских орденов, положил казнить трех настоятелей Бекташи, каждого пред своим теккие, разрушить эти здания, сделать [150] строгий розыске над поведением всех Бекташи, экзаменовать их в правилах исламизма, и сослать в дальние области.

Исполнители приговора рассказывали пароду, что при разрушении теккие нашли в них штофы проклятых Магометом напитков, закупоренные листами из Корана. Разумеется, все имение дервишей и их ордена поступило в казну султана. Не напоминают ли эти явления Филиппа Прекрасного и рыцарей храма?....

Еще долго спокойствие не могло быть восстановлено в Стамбуле; боялись мятежа; вельможи суетились и были заняты полицейскими распоряжениями; то приказывали чтобы пред каждым домом ночью горел фонарь (в Константинополе никогда не освещаются улицы), то заметив что этим поддерживается общая тревога, хотели усильно успокоить народе, и приказывали, чтобы по захождении солнца никто не показывался на улице, и чтобы нигде не горел огонь. Вскоре Константинополь был освещен пожаром, какого жители его не помнили дотоле: 19 августа лучшая часть города, дворец Верховного визиря, безестен, много богатых базаров и 6.000 домов [151] сделались жертвою пламени. При свежем ветре янычары подожгли в нескольких местах. Сераскир и визирь держали войско под ружьем, и ожидал бунта не смели заняться пожаром, и дали пламени волю гулять 36 часов по городу. Была образована новая пожарная команда из армян, ибо султан не доверял туркам, зная что они сами были поджигателями, и эта команда еще не была довольно приучена. Султан и здесь показался бдительным и деятельным; с одной стороны сам распоряжался работами у помп, с другой открыл ворота Сераля и дал пристанище многим тысячам несчастных, оставшихся без крова.

Спустя два месяца новые опасности грозили Махмуду; накануне маневров открылся обширный заговор; несколько тысяч солдат были подговорены зарядить ружья вместо холостым» зарядов боевыми, и первым залпом положить на место султана, всех вельмож, всех приверженцев нововведений. Какой то фанатик, переодетый дервиш Люледжи-Ахмед, был душою заговора. Его привели к Верховному визирю, и палачи взялись его терзать; он во всем признался, и среди ужасов пытки с [152] остервенением кричал Визирю, что для него больнее пыток неудача, которая лишала его удовольствия насытиться кровью нечестивых богоотступников, и оставить по себе память вечную.

Настала новая эпоха казней, и Босфор уносил опять тысячи трупов.

Несколько важных лиц, из сословия улем, в частном разговоре выразились как-то, неосторожно о действиях правительства; одних без суда казнили, других сослали в Малую Азию. Ученое сословие должно было скрыть свое негодование. В тоже время вышел фирман, повелевающий, чтобы никто и ни в каком обществе не смел говорить ни хорошего ни дурного о делах правительства; он заключался объявлением, что люди переодетые будут ходить по городу вслушиваться в разговоры; что переодетые женщины будут входить в бани и в гаремы, и что немедленная казнь ожидала того, кто уронил бы неосторожное слово.

ГЛАВА VIII.

Законы лагеря. — Конфискации. — Подача из сострадания. — Наследство султанских чиновников. — Позволительность лихоимства. — Дузоглу. — Новое кругообращение капиталов. — Предвечная казна. — Добродетельный еврей. — Вакуфры. — Мусульманские индульгенции. — Софизмы. — Полгосударства — собственность неба. — Следствие благотворительности. — Задаток вечного кейфа. — Табачное знакомство. — Лондонские парикмахеры. — Систематическое нищенство. — Отвратительные встречи. — Великолепные больницы без врачей. — Жареные соловьи. — Подтверждение должностей. — Право смертной казни.

Лагерь, расположенный на дворе Сераля усердно занимался приведением в исполнение обширных планов преобразований, которые так быстро развились тогда по всем частям управления.

Издан по предложению Султана достопримечательный закон, коим запрещалось конфисковать имение людей не бывших в султанской службе. В Турции кто получает жалованье от султана состоит на правах невольников, и потому в случае смерти или казни его, все его имение поступает в султанскую казну. При первых султанах казна [154] конфисковала только имение преступников; в 1729 году явился фетва, коим тогдашний муфти Бехджеш-Абдулах объявил султана законным наследником всех своих чиновников, как рабов. Тиранство Ахмеда III и расстроенное состояние финансов придумали тогда этот новый доход; для одних улем и янычар было исключение от сего закона (Фетва этот покажется менее удивительным, если вспомним, что одна византийский император объявил все дома столицы своею собственностью, и требовал от подданных платы за право жить в них.). Если при конфисковании наследства оставляется часть детям покойника, для чего нужна сильная протекция, или уплачивается заимодавцам часть его долгов — это называется подачею из со— страдания. Были случаи что сам султан, или визирь, или областной паша силою надевали почетный кафтан государственной должности на человека, вовсе не желавшего этой честя, но которого богатства и лета обещали скорый и богатый сборе самозванному наследнику. Махмуд I ввел даже обыкновение наследовать после частных людей, у коих оказывалось [155] значительное состояние, или которые богатствами своими навлекали на себя смертную казнь.

В первом случав закон основывается на том, что состояние в службе не может быть законным образом нажито, и потому правительство не обращает никакого внимания на лихоимства чиновных людей, пашей, банкиров Двора; оно дает им наживаться, и поджидает чтобы жертва была довольно тучна для ее заклания.

Армяне братья Дузоглу несколько лет были банкирами Сераля и содержателями Монетного двора. Это опасное место принадлежало всегда евреям или армянам, исключительно присвоившим себе звание серафов (Банкиров.) в Турции. Султан Махмуд особенно благоволил к братьям Дузоглу, и даже послал младшего из них в Голландию, для усовершенствования его в эмальном искусстве, которому хотел сам потом учиться у него.

Дузоглу не боялись расточать свои богатства в глазах турок и рая (Читатель вспомнит, что это общее наименование народов подвластных Порте, и не магометанского исповедания.), и не [156] следовали общему правилу подданных султана: тайно копить сокровища, а жить нищенски. Нередко перебивали они на торгах арабского жеребца у скупого вельможи, и в щегольских каиках, возвращаясь ввечеру в свои босфорские дома, перегоняли важных Османлы. Никогда рая не покушался на такие вольности, и никогда рая не был принимаем в Порте с большей благосклонностью. Это было в 1819 году; в один вечер каики их возвратились из Стамбула пустые; семейства их узнали, что все три брата были арестованы, выходя из весьма ласковой аудиенции у Визиря; на другое утро я видел как их повезли в одном каике с палачами на казнь, и как их вешали у окон богатых их киосок на берегу Босфора, пред глазами обомлевших от страха семейств. Все их имущество было конфисковано, и не смотря на все злоупотребления султанских чиновников, в казну поступило до 20,000,000 пиастров (или 17,000,000 рублей). Без сомнения такие богатства не могли быть нажиты законными путями; они чеканили султанскую монету, и разделяли с казною барыши от порчи металла; но их нежданная смерть [157] произвела ужасное впечатление на весь Константинополь; никакой формы суда над ними не было; с вечера До утра их пытали палачи, для выведывания где хранились их сокровища. После казни семейства их, оставленные без всякого пособия, были сосланы в Малую Азию.

Подобные, примеры прежде были несравненно чаще в Стамбуле; и в областях Паши наполняют свою казну такими же средствами, а когда дойдет очередь и до Пашей, все эти суммы поступают в султанскую казну. Это странное кругообращение капиталов составляло, и еще кажется составляет, главную финансовую систему турецкой империи; это роде Гоббезова взаимного пожирания существ, и все это считается самым естественным и самым законным порядком вещей; ибо кто служит, тот душою и телом принадлежит султану.

Обыкновение вмешиваться в наследство частных людей, было, как я уже сказал, уничтожено законом. Но всякий раз, когда образование новых войск требовало чрезвычайных издержек, закон этот прекращал на время свое действие; хотя стамбульский народ и [158] уверен, что казна султанов предвечная, или по крайней мере накоплена до основания мира, но она несколько раз, особенно в последнее время была в больших затруднениях (1) Не только в Турции во в в Европе носятся гиперболически сказания Востока о казне султанов; полагают что во внутренним отделениях Сераля находится особенная сокровищница, в которую каждый Оттоманский монарх считает непременною обязанностью оставить какую-нибудь драгоценность, к что богатства таким образом постоянно накопляются несколько веков, в суеверный страх не позволяет султанам к ним коснуться. Носятся пророчества, что Оттоманская Держава придет на край погибели, все народы восстанут на нее; тогда откроется предвечная казна, и не только возвратит ее древний блеск, но в покорит ей весь мир.

Недавно Роттильд и Лифит предложили султану заем на общем основании Европейских государственных займов. султан не привял их предложений; может быть потому что улемы включили бы возвышение и понижение фондов в категорию азартных игр, строго запрещенных Пророком; может быть потому что турок никогда не поймет, чаю получая эффективную сумму менее суммы, в которой он дает обязательство, он же остается в барыше.). Жид [159] Шапчи был один из немногих иудеев, которые храня древний закон Моисея, сохранили и патриархальные добродетели древнего Востока. Он нажил в торговых и банковых оборотах несколько миллионов; никогда не служил правительству, и не имел с Портой никакого дела; он оставил обороты, и спокойно доживал свой веке среди своих мешков. Благотворительный по чувству, он щедро помогал бедным всех религий без различия, и его называли своим отцом многие сирые семейства Стамбула, христианские, турецкие и еврейские. Однажды чауши (Исполнители повелений Дивана.) остановились у дверей его дома, и потребовали добродетельного старика, который лежал тогда больной. Служители просили их войти, но они сказали что должны ему сообщить султанское повеление, и не задержать его ни одной минуты. Шапчи вышел к ним, опираясь на своего [160] брата я на слугу. Тогда палач, который был переодетый между чаушами, бросился на него, и с проворностью тигра его задушил. Это была не казнь, а просто убийство. Бедняки пришли в обычный час за подаянием, но нашли обезображенный труп своего благотворителя, и на дверях султанскую печать. Из 8,000,000 пиастров поступивших в казну, Махмуд в своем милосердии выдал его брату 100,000.

Подданные султанов искали средства освободиться от этих беззаконных конфискации, и от закона, коим султан назначен наследником всех своих вельмож и последних чиновников своей империи; а так как в Турции религия входит решительно во все, то и в этом случае облегчила она частью подданных от притязаний на их наследство; но в то же время привела в самое запутанное состояние поземельные доходы и собственности всей Империи. Скажем несколько слове о Вакуфах; если читатель любопытствует узнать запутанные подробности этих постановлений, может справиться с Мураджей Охсоном.

Коран после священной войны за веру более всего проповедует благотворительность. [161]

Магомет ставит каждому из правоверных в непременную обязанность жертвовать сороковою частью своего дохода бедным; и турки большею частью платят добросовестно эту пошлину, наложенную Кораном на одну половину общества в пользу другой; притом есть множество мелких прегрешений, за которые закон налагает на совесть правоверных обязанность прокормить столько-то бедных столько-то дней, а во все времена будут мелкие прегрешения и бедные. Многие Халифы и султаны таким образом торжественно выкупали свои жестокости, кормя обедом несколько сот нищих. Это род индульгенций западной Европы, и кажется более согласный с здравым смыслом.

Еще в первых веках исламизма халифы и благочестивые мусульмане даровали при жизни, или отказывали в завещании Постоянные доходы мечетям, которые содержали имареты, или дома посвященные благотворительным целям. Дома, публичные здания и имения сделались таким образом собственностью мечетей, и получили общее название Вакуф т. е. приношение (donatio). В первые века турецкой [162] Империи, когда султаны не были еще халифами, и не имели никакой духовной власти, находясь в необходимости привязать к себе сословие улем, делали им лично и их сословию значительные подаяния, и из всякой завоеванной области религия в лице улем брала свой участок. В эту эпоху положено основание огромного могущества и богатства их касты. Улемы, сами толкователи закона, оградили тогда свои собственности от всяких притязаний султанов, положив в расчетливой своей премудрости, что все имения улем были собственностью неба; а они, служители неба него закона, пользовались только доходами наследственно, каждый в своем роде. Таким образом имения улем освобождались от всяких повинностей, и вещь, однажды поступившая в священное звание вакуфа, делалась неприкосновенной, и не могла уже выйти из этой экономически-церковной власти. В последствии они нашли несметную выгоду, распространив это покровительство закона и на имения частных людей; для сего имение записывалось в вакуфы, и оставалось в полном распоряжении своего владельца, обязываясь только платить [163] известную часть дохода в казну вакуфов; оно переходило к законным наследникам владельца, а мечетям была предоставлена значительная пошлина при его переходе из рук в руки, по наследству ли или при продаже; а в случае прекращения прямой линии в наследстве, оно обращалось в собственность той мечети, к которой было приписано. Улемы сами были законодателями наследства вакуфов, и в юридической тонкости своих софизмов, они постановили, что если отец переживал своих детей, все его имение принадлежало мечети; внуки не могут наследовать от деда, если отец их умер прежде него, ибо, говорили улемы, умерший не мог передать права, которым еще сам не пользовался. Иногда после моровой язвы, которая не несколько дней истребляет целые семейства, опустелые дома Стамбула делаются собственностью неба. Если даже прямой наследник находится вне пределов правоверного Халифата, по возвращении своем, он напрасно будет требовать своего наследства.

Несмотря на это, все классы подданных султана более или менее воспользовались правом, которое обеспечивало их по крайней [164] мвр в том, что детям будет кусок хлеба. Самые рая, христиане и евреи, записывали свои дома в Вакуфы, и каждый Паша считал необходимым запастись заблаговременно значительным Вакуфом, ибо не мог предвидеть минуту, когда султан вздумает наложить руку на его наследство. Само собою разумеется, что число Вакуфов чрезмерно увеличилось во всей Империи; они разделялись на разные классы; одни были полною собственностью мечетей, другие платили только дань мечетям.

В настоящее время, по предположениям людей хорошо знающих Турцию, половина имений, донов и земель всего государства составляет собственность мечетей, или к ним приписана, никакого дохода правительству не приносит, и при существующем порядке вещей совершенно от правительства не зависит.

Может быть покажется удивительным, что Султаны, видя возрастающее зло, не постарались уничтожить эту систему, которая грозит обратить в собственность неба всю их Империю. Но они носят титло глав и защитников исламизма, а преследование улем показалось бы народу преследованием веры. [165]

Первостепенные вельможи, особенно Верховный визирь и Кизляр-Агасы суть главные заведователи большей части вакуфов, и они, разделяя с корпусом улем происходящие от них барыши, получают от этого злоупотребления огромные доходы.

При том цель вакуфов есть содержание мечетей и благотворительность; без пенсий раздаваемых от мечетей, без имаретов; которые ежедневно кормят обедом до 80,000 человек в столице, большая половина турецкого народонаселения Стамбула оставалась бы без хлеба. Ни в одной европейской столице система нищенства не развита до такой степени как в Константинополе; все общества англичан и англичанок, против коих так сильно восстают новые писатели, вписавшиеся вероятно в члены того человеколюбивого общества, которое хочет искоренить нищенство, отказывая нищим в малейшем подаянии, не могут сравниться с благотворительностью исламизма; она делается, можно сказать, постыдной для человечества. Купцы, ремесленники, самые даже старые солдаты и офицеры военной службы пользуются [166] вспомоществованиями мечетей. Можно представить себе до какой степени благоприятствует эта безотчетная благотворительность врожденной лености Востока, и как укрепляет слепую веру в предопределение, и убийственное для общества равнодушие к переменам судьбы.

В прогулках моих по Стамбулу и по Босфорским предместьям более всего меня удивляли почтенные Османлы, опрятной по скромной наружности, которых встречал я постоянно, во всякий час, в кофейных домах; они беззаботно курили свой кальян, поджав под себя ноги на диване, и сонный взгляд их покоился то на семье собаке, то на игре мальчишек, то на водомет; только слова атеш-вер, подай огня, выходили не известные интервалы из уст их, и когда молодое облако дыма фантастически клубилось пред ними, бесстрастное их лицо выражало полноту наслаждения, и чело их, всегда свободное от дум, так прояснялось, что я представлял себе их блаженство обильным задатком вечного кейфа, обещанного Магометом.

Мое любопытство не один раз тревожило этих практических философов школы [167] предопределения; мне более всего хотелось узнать какой род жизни они вели, и какие были их средства существования. Лучший способ вступить в разговор с мусульманином, следуя приличиям Востока—предложить ему трубку своего табака, или попросить его кисета; трубка табаку связывает знакомства; это то же самое что чарка водки для русского человека, что разговоре о погоде в гостиных. После обыкновенных приветствий, мой добрый Османлы почти всегда доходил до чистосердечного признания, что он ничем не занят, ни о чем не заботится, а живет умеренной пенсией от какой-нибудь мечети. Это самый спокойный класс Стамбула; преобразования Махмуда их не тревожат; когда я спрашивал их мнения о судьбе янычар, о преобразованиях, об Ибрагиме, они все приписывали судьбе и книге предопределения, которая посредством Махмуда переменила их красивую чалму на фес.

Многие из них досадовали на преобразования в костюме, потому только, что они убивали промышленность, коей занимались прежде в промежутках кейфов. Шитые кафтаны, собольи шубы, богатые седла и дорогое оружие [168] теперь вывелись из Стамбула, и освободили турок от множества издержек; но это влияние моды не может быть во вкусе многочисленных сословий промышленников, оставшихся без хлеба, или принужденных ограничиться подаяниями мечетей.

Я некоторым из них рассказал, каким образом лондонские парикмахеры, видя что мода снимала с Великобританских голов почтенные, дедовские парики, подали королю Георгу IV протест на моду, отнимавшую у них хлеб. Но кажется, что мои Османды не были расположены жаловаться Махмуду на вводимые им моды.

Несметные доходы вакуфов кормят, как мы видели, значительную часть народонаселения в Турции; не должно впрочем думать, чтобы это освобождало страну от многочисленного класса нищих. Система благотворительности образовала целое их сословие, более многочисленное в азиатских областях, и наводняющее столицу. Есть даже известный округ в Турции, где нищенство обратилось в гнусный промысел. Родители изуродуют своих малолетных детей, иному вывихнут [169] ногу, иного ослепят, и с каждой весною толпа этих маленьких уродов, жертв самого чудовищного из унижений человечества, идет на промысел в столицу. Многие из них в зрелых летах, накопив значительный капитал из милостыни, возвращаются на родину довольные судьбою, и передают детям свое ужасное ремесло.

Нищие мусульмане осаждают мечети по пятницам, евреи по субботам толпятся у синагог, христиане всех вероисповеданий у своих церквей по воскресениям. Каждая религия является окруженная самым жалостным классом своего стада; в прочие дни недели на улицах, по базарам, на гуляньях поражают вас картины жалостные и отвратительные. Иной безногий ползает пред вами, припевает на своем языке протяжным носовым голосом печальные куплеты, и показывает вам пару давно отрезанных у него, иссохших ног, как вывеску своего несчастия..........

Стамбульская благотворительность не заботится о том, чтобы дать убежище этим несчастным; для доставления себе пропитания они должны идти ей на встречу, и на каждом [170] шагу разрушают очарование роскошной природы Босфора раздирающим зрелищем страданий человека. Но в этой стране еще носится предание о победителе двадцати народов, который умолял проходящего, чтобы, он уронил деньгу подаяния в шлем, обвитый лаврами многих триумфов.

Самый Коран, как будто для того, чтобы нищенство никогда не могло быть искоренено в мусульманских землях, повелевает нищим довольствоваться, когда они получили достаточно милостыни, чтобы прокормить себя на один день, и более не просить и на заботиться о завтрашнем. Может быть Магомет хотел продлить навсегда зрелище страданий человека, и уничижение царя создания, в урок счастливцам мира, и для большего укрепления слепой веры не предопределение.

Впрочем, есть в Константинополе при иных мечетях огромные заведения, в коих нищие могут укрываться от непогоды. Это род больниц, и таково было первоначальное нх назначение, как показывает самое их название: Даруш-шифа (дом лечения) и Дева-Хане (дом лекарств). Находящийся при мечети [171] султана Солеймана дом лечения был когда-то, как рассказывал мне его надзиратель, прекрасно устроенной больницей; он состоял из семидесяти отделений, над коими возвышались широкие купола; сады окружали окна, двести служителей ухаживали за больными, и в напыщенном слоге Востока было сказано в султанском повелении, что больных будут кормить самою нежной пищей «жареными голубями, воробьями и соловьями». Губительное время нисколько не уважило султанского фирмана; больница обратилась теперь в ветхий зал, где нищие больные и здоровые, без всякого презрения, валяются на грязных диванах, оставленные на произвол предопределения; когда силы позволяют им, идут просить подаяния по стамбульским улицам.

Остается пожелать для страждущего человечества, чтобы Махмуд успел, между прочими преобразованиями своей империи, дать лучшее направление системе благотворительности, которая имеет огромные средства, но с одной стороны кормите праздную лень, а с другой оставляет безе призрения больных и неимущих. Это касается до вакуфов [172] и улем; может быть преобразования и улучшения по этой части представляют более затруднений, нежели истребление янычар.

Еще два достопримечательные постановления, изданные султаном в эпоху серальского лагеря, обещали народу, что Паши управляющие провинциями не будут так часто сменяемы, и что они не будут иметь права казнить без подтверждения суда. Первое из этих постановлений особенно весьма важно в Турции, где каждое место дается обыкновенно на один год, а по истечении года должно быть вновь подтверждаемо, но гораздо чаще и прежде отнимается; между теме жалования или вовсе не имеет, или самое ничтожное; а потому от паши до писца все живут доходами присвоенными местам, по закону ли или злоупотреблением. Паши, как полномочные намесшники областей, должны спешить выручить суммы издержанные для получения пашалыка, и в то же время запастись на будущее. Их правление более походит на систематический грабеж поселян. О казенном имуществе, лесах и проч. можно себе представить сколько они заботятся. [173]

Что же касается до смертной казни, то турецкие судилища, независимые от пашей, ибо все сословие улемов не подлежит гражданской власти, должны сколько-нибудь обуздывать безотчетное право пашей на жизнь и на имущество подданных султана. В коране сказано «один час правосудия приятнее Аллаху, нежели семидесятидневная молитва»; но турецкое правосудие и существующий порядок вещей в Турции требуют, чтобы лучше пострадали десять невинных, нежели избегнул бы наказания один виновный.

Паши нередко посягали на жизнь и турок и рая из одной алчности к деньгам; может быть со временем султанский закон, будет иметь спасительное действие; покамест все остается по прежнему; еще недавно, при управлении Афин турками, тамошний диздар, или комендант, призвал к себе зажиточного поселянина, и хотел силою навязать ему значительный запас хлеба; тот представлял, что предложения были несходны; рассерженный диздар своеручно в своем покое рассек ему голову.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Константинополя, сочинение Константина Базили. Часть первая. СПб. 1835