Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

Н. И. БАХМЕТЕВ

ЗАПИСКИ И ДНЕВНИК Н. И. БАХМЕТЕВА

На место барона Оффенберга был назначен командиром Конной гвардии генерал-майор свиты Его Величества барон Егор Федорович Мейендорф 92, отличившийся в 1831 году под Гроховым, командуя Малороссийским принца Альберта Прусского кирасирским полком, впоследствии генерал-адъютант и обер-шталмейстер Высочайшего двора. Мейендорф, очень красивый, элегантный и милый, был очень любим в полку, но прокомандовал полком немного, всего 3 года, с 1833 по 1836 год. Полк стоял в Стрельне, когда он его принял. В то время полковое [269] общество было большое, благодаря тому, что как тогда не было еще железной дороги, то офицеры мало уезжали в город, а потому обыкновенно летом, во все время стоянки Конной гвардии в Стрельне, были беспрестанные собрания общества и разные увеселения, и по вечерам в Нижнем саду дворца играли 2 хора музыкантов полковых: один духовой, а другой трубаческий. Во дворце жили три семейства: Опочинина 93, Чичерина, бывших адъютантов Великого Князя Константина Павловича, и незаконный сын Его Высочества, офицер Конной гвардии и флигель-адъютант Александров 94. Сыновья Опочинина и Чичерина служили тоже в этом полку, который тогда был самый модный, так как в нем служила высшая аристократия, как Орловы, Долгорукие, Строгановы, Шуваловы, Голицыны, Нарышкины, Одоевские и проч. Более всех инициатива всех увеселений принадлежала Федору Петровичу Опочинину и его двум дочерям: Александре и Марии Федоровнам, из коих впоследствии первая была замужем за Туманским, офицером нашего же полка, а вторая — за Горяйновым. Увеселения эти состояли из пикников, танцевальных вечеров, спектаклей, каруселей, прогулок в экипажах и проч.

Замечателен был пикник в Ораниенбауме, где мне пришлось играть большую роль. В одной из красивых дач Ораниенбаума 7 сентября того же 1833 года приехали мы в экипажах и омнибусах; после обеда начались танцы, среди которых, приготовив заранее и отпечатав стихи, я вышел в середину залы с гитарой и [270] пропел произведшие впоследствии фурор сочиненные мною на этот случай следующие куплеты на тему модного тогда штраусовского вальса:

De moments
Si charmants
Que chacun profite au plus vite.
Les beaux jours
Sont si courts
Bientôt ils auront pris la fuite.

1 Couplet

A musons nous, et qu’ un peu de folie
Les préside à nos ebats joyeux;
Dans ce sejour il faut bien que l’on rie,
Qui ne rit pas, ne saurait être heureux,
De moments
Si charmants et cet.

2 Couplet

N’oublions pas qu’en son rol tyrannique
Le temps s’enfuite emportant nos plaisirs
Rions, chantons, et ce gai pique-nique
Nous laissera de joyeux souvenirs.
De moments
Si charmants et cet.

3 Couplet

En contemlant tant de femmes charmantes
Qui renite la joie et gaieté,
Je vois que Dieu pour nos âmes aimantes
S’il le plaisait et crea la beauté,
De moments
Si charmants et cet.

В такие милые моменты,
Которыми каждый хочет воспользоваться побыстрее.
Прекрасные дни
Так коротки,
Скоро они пройдут

Давайте развлекаться, и пусть немного безумия
Украсит наши веселые игры.
В нашем бытии нужно, чтобы люди смеялись
Кто не смеется, тот не умеет быть счастливым

В такие милые моменты... и т. д. [271]
Давайте не забывать, что время — тиран
Убегает, унося с собой все удовольствия.
Давайте же смеяться, давайте петь,
И пусть этот веселый пир оставит нам радостные воспоминания
О моментах, таких милых и т. д.

При виде стольких красивых женщин
Кто сможет отказаться от радости и веселья?
Я думаю, что Бог по собственному желанию
Для наших любвеобильных душ
Создал прелесть этих моментов

Таких милых... и т. д. 95

Читатель может себе вообразить, какой фурор произвели эти куплеты и эта сцена, до тех пор никем и никогда в Петербургском обществе неслыханная и невиданная. Но все это не прошло даром, и мне представился такой сюрприз, который никогда не мог прийти мне в голову. После одного последующего танца Николай Матвеевич Толстой, адъютант Великого Князя Михаила Павловича, а впоследствии генерал-адъютант, пригласил меня сесть и начал такой разговор, что я не мог понять ни цели разговора, ни смысла его, все так было несвязно, что я одну минуту думал, что не сошел ли он с ума, не подозревая цели его разговора, как вдруг раздался марш полкового оркестра, и из двери соседней комнаты вышли попарно дамы, а в конце кортежа две старейшие из дам — Дарья Михайловна Опочинина и княгиня Анна Михайловна Щербатова несли дубовый венок. Когда составился круг из дам, Толстой, взяв меня под руку, толкнул меня в середину круга. Догадавшись, что это выходила манифестация, я стал на колени, и почтенные дамы возложили на меня венок. Не нужно говорить, как я был взволнован от неожиданной награды, тем более, что в это время я был сильно влюблен в одну из действующих тут дам. Слух об этом торжестве мгновенно разнесся по столичному обществу, и посыпались отовсюду требования экземпляров этих куплетов; между прочим Великой Княгине, тогда еще Великой Княжне Марии Николаевне 96 было послано 10 экземпляров, и много было послано и в Москву.

По возвращении с полком в петербургские казармы, по окончании травяного продовольствия, меня встретила неожиданная и неприятная командировка за ремонтом. Назначили трех ремонтеров: меня, Опочинина и Головина, и каждому из нас поручено было купить по 45 лошадей вороной масти. Этот сюрприз тем более для меня был тягостен, что всем известно было, что за 500 рублей ассигнациями немыслимо было купить вороных лошадей не ниже 4-х вершков 97, так как в кирасирской дивизии не допускались лошади ниже 4-х вершков, и рост их доходил до 9 и более вершков, и даже одна была 11 вершков, которая могла быть употребляема только в большие парады на правом фланге лейб-эскадрона. Следовательно, неминуемо надо было прибавить свои деньги на порядочную сумму, а где из взять? Надо было думать и думать; да кроме траты на лошадей, нужно было их кормить целый год на свой счет, так же, как и команду, состоявшую из 10 кирасир, и еще порядочно стоили разъезды по всей России. Думал, думал и придумал один исход:: ехать в Саратов и просить помощи у дяди моего [272] Беднякова, родного брата моего отца, от одной матери, разных отцов, и слывшего большим богачем, как говорили, нажившего состояние бывши долгое время председателем уголовной палаты. Но как денег недостаточно еще для того, чтоб исполнить поручение, а необходимо знание, я же никогда для себя не покупал лошадей, имея собственный завод, то по совету знающих это дело людей, я отправился в Москву и адресовался к рекомендованному мне барышнику, коломенскому ямщику Кулькову, с которым заключил условие на покупку 47 лошадей, по 800 рублей за каждую лошадь, с тем, чтоб покупка эта сделана была к 1-му августа и сдана мне в Коломне. При этом я дал ему в задаток 10 тысяч рублей, а остальные 27 600 р. с рассрочкою на три срока. Кончив это дело, я отправился в Саратов к дяде и откровенно объяснил, что если он мне не даст 26 тысяч, то я буду самый несчастный человек, что не только я испорчу свою карьеру, но что попадусь даже и под суд. Старик, скупой и притом бездетный, трое суток меня морил грустью расстаться с частью нажитого им большого капитала, наконец, на 4-й день утром входит в мою комнату, восклицая: “Ну-с, Вы думаете-с (он имел привычку прибавлять к каждому слову “с”), что я спал-с всю ночь, нет-с, я три ночи не спал-с. Вы в Петербурге-с хвастали-с, что у Вас есть богатый дядюшка-с, и вот Вас и послали-с за ремонтом-с; ну-с, извольте-с получать-с деньги-с; только у меня-с чистых денег нет-с, а есть билеты-с, которые извольте-с разменять-с, а как по билетам есть лишние-с 150 рублей-с, то извольте-с возвратить мне их”. Получив эти билеты, я тотчас послал за богатым помещиком Яковлевым, мне рекомендованным, который кажется также нажил 3 тысячи душ, как и мой дядюшка; все деньги он мне разменял, и этот трехтысячный помещик, вместо того, чтоб везти свои деньги в банк, что сопряжено с большими хлопотами, у меня же выманил, так сказать, на чай, или просто на водку 25 рублей. Получив эти 26 тысяч и возвратив дядюшке 150 р., тут же поскакал я в Тамбов, где ждал меня Кульков, и тут, по условию, я дал ему еще 10 тысяч и отправился в любимую мою старую Бахметевку, где нашел мою мать с некоторыми моими сестрами.

По наступлении весны я объездил моих замужних сестер: сначала поехал к сестре Бекетовой, Вольского уезда 98 в село Куриловку, где прожил с неделю, потом поехал в Симбирскую губернию, в село Архангельское, к сестре Наумовой, где прожил более недели.

Возвратившись в Бахметевку, поотдохнув, отправился я в Коломну, чтоб посмотреть ремонт, и нашел уже лошадей 30, которые мне очень понравились. В Коломну я приезжал еще раз, а последний раз я принял окончательно весь ремонт, и отправив его в Петербург, сам туда поехал. Чрез месяц с небольшим ремонтом прибыл в Петербург, где его и сдал, но из 47 лошадей было забраковано 7 лошадей, так что, за исключением запасных 2 лошадей, осталось недоведенных 5 лошадей; а как для такого малого количества нельзя было вторично командировать, то я принужден был возвратить 2500 руб., а бракованных 7 лошадей частью продал тут же, а частью зачел за остальной долг Кулькову, конечно, по уменьшенной цене.

Моя командировка оказалась впоследствии благодетельною для всей гвардии и армии по следующему случаю. На мое счастье, как выше было сказано, был командирован и Опочинин, отец которого, весьма хитрый старик, имел случай оассказать Великому Князю Михаилу Павловичу, как офицеры разоряются [273] посылкою их за ремонтом, о каковом деле они и понятия не имеют. Великий Князь, в первый раз узнавши об этом, потому что никто не решался ему об этом говорить, послал за командиром Кавалерийского гвардейского корпуса генерал-адъютантом Депрерадовичем 99, которого спросил, знает ли он, что офицеры прибавляют свои деньги на ремонты? На это Деперадович ответил, что, конечно, он это знает, и что это было неизбежно, потому что, по принятому правилу, ежегодно офицеры назначаются ремонтерами на один только год, не будучи в этом деле специалистами, а если б нашлись специалисты, которые на несколько лет брались поставлять ремонт, то тогда они могли бы заводить рассадники и закупать жеребят, что это принесло бы даже пользу ремонтерам. Выслушав основательное объяснение Депрерадовича, Великий Князь спросил его, не имеет ли он в виду такого офицера, на которого он мог бы надеяться, что он беспристрастно ему все это докажет. На это Депрерадович ответил, что имеет в виду такого, на которого вполне он мог бы надеяться, и при этом назвал меня. На другой день рано утром получил я записку, которою Депрерадович приглашает меня в 11 часов. Явившись к нему и подтвердив верность дошедших до Великого Князя сведений, Депрерадович спросил меня, могу ли я ему предоставить подробный счет моим расходам по ремонту, на что я ему ответил, что не замедлю его представить, что и исполнил в несколько дней. Из этого отчета он с удивлением увидел, что вместо 22.500 р., полученных мною от казны, мною издержано свыше 50.000 рублей. Счет этот был им представлен Великому Князю, которым была назначена комиссия для рассмотрения этого дела и составления проекта для учреждения нового положения о ремонтах, вследствие чего и система ремонтирования изменилась, и назначены были постоянные ремонтеры, которые лучше знают эту операцию, чем те офицеры, которые никогда покупкою лошадей не занимались и не разорялись. Время все сглаживает, заставляет забывать прошлое, и я уверен, что немного осталось кавалеристов в живых, которые знают, как изменилась система ремонтирования, и что, хотя и случайно, но обязаны мне.

В следующие затем годы ничего особенного отметить не могу; приезжали разные принцы иностранные, устраивались придворные и частные балы и вечера, из последних, более значительными и замечательными назову вечера в Аничковском дворце, быть на которых льстило всю молодежь, и на которые было приглашаемо очень немного и весьма ограничено, и не превышало 25 пар. На одном из этих вечеров со мной был такой случай, который мог бы иметь неприятные последствия. В одной из двух гостиных, направо из второй залы. Обыкновенно танцевали под фортепьяно, скрипки и виолончель; на двух последних играли братья Лядовы 100, третьего же имя не помню. Танцевали котильон, и тогда была в моде фигура игры в горелки; пришла моя очередь бежать с моей дамой; я так разлетелся по скользкому паркету, что как гостиная очень мала, что я налетел на косяк двери, ведущей в другую гостиную, и, конечно, расшиб бы себе лоб, если б Государь Николай Павлович, стоявший в дверях, не остановил меня за горло.

В 1836 году я получил годовой отпуск и прожил все время в деревне, где занялся разделом родовых имений, по которому мне досталась Старая Бахметевка, Аткарского уезда, состоящая из 3 участков: Старобахметевского Казенного и Николаевского, небольшая часть в селе Лысые Горы, единственно для того чтоб иметь оба берега реки Медведицы необходимые для двух мельниц; всего в Саратовской губернии до 400 душ, при 6640 десятин и Симбирской губернии [274] село Ананьино с 130 крестьянами, при 12 240 десятинах. Сестры мои получили: Александра — в Новой Бахметевке, Аткарского же уезда, Мария Наумова — село Блохино, Пензенской губернии и уезда, Анна Бутягина — в селе Новой Бахметевке, Евдокия Бекетова — в сельце Бутырках и Екатерина Гардер — в сельце Липовке, оба последние имения в Аткарском уезде. Как видно, мне, жившему и служившему в Петербурге, трудно было самому заниматься хозяйством, тем более, что на мою долю досталась огромная усадьба, состоявшая из 14 разного рода строений, и дворовых: музыкантов, актеров, певчих, мастеровых всякого рода, кучеров и конюхов при конном заводе, всего дворовых 180 душ, то я принужден был найти управляющих, приказчиков, бургомистров, старост и проч., чтоб вести порядочно хозяйство, которое тем более было трудно, что надобно было кормить массу бесполезных ртов, не приносящих никакой пользы и не привыкших с рождения своего ни к какому труду. Однако, все это я привел хотя не к образцовому хозяйству, но в хороший порядок, потому что имел опытного и честного управляющего, который ежемесячно посылал мне определенную сумму.

Возвратившись в 1837 году, фронтовая моя служба продолжалась по-прежнему, но я принялся за любимый мой инструмент, купив очень дешево, за 600 р. скрипку Гваданини 101, а дешево она мне пришлась оттого, что она была кем-то заложена, и я ее выкупил. В то время, как бывший ученик первого нашего скрипача Бема 102, я играл одни сочинения разных авторов, как то: Роде 103, Виоти 104, Лафона, Липинского 105, Маурера и более всего — Берио 106, сам же я еще не писал соло для скрипки, а как фундаментально изучивший теорию и контрапункт у Шванке и Шрейенцера, я более занимался сочинением церковной музыки, к которой имел особенную любовь, но об этом буду говорить подробно ниже и в свое время.

Теперь расскажу о летней нашей стоянке в 1837 году в Стрельне. Тут во дворце, в семействе Опочининых, жила сестра Дарьи Михайловны Опочининой, Анна Михайловна Хитрово, одна из дочерей фельдмаршала князя Кутузова-Смоленского, также сестра Прасковьи Михайловны Толстой и Елизаветы Михайловны Хитрово, бывшей прежде замужем за графом Тизенгаузен, от которого у ней были две дочери: Дарья Федоровна Фикельмон, муж которой был австрийским послом при нашем дворе, и графиня Екатерина Федоровна Тизенгаузен, камер-фрейлина и бывшая фрейлиной при Императрице Александре Федоровне. В это лето вышеназванная Анна Михайловна Хитрово ездила куда-то и была в отсутствии месяца два; для приезда ее в сентябре Опочинины задумали сделать ей задушевный прием, который хотели выразить спектаклем, составленным из шарады в действиях, для чего избрали слово Parole. 1-е действие было Pas, изображенное балетом, 2-е — role, изображено было театральною школою, где ученики и ученицы разучивали роли, в куплетах которых постоянно выговаривалось слово Parole; в 3-м действии, для изъяснения полной шарады, был институт глухонемых, где воспитанники и воспитанницы были так поражены и обрадованы приездом любимой тетки, что от такой неожиданности вдруг всем глухонемым возвратился и слух, и голос. Явление хотя и фантастическое, но мало ли что бывает на этом свете. Слова написал л<ейб> г<вардии> уланский офицер Клерон (Clairon), а музыку я набросал на Cle-du-Cavcase. Все репетиции шли гладко, на самой же последней утренней репетиции Дарья Михайловна Опочинина объявила мне, что после спектакля, когда будут вызывать актеров, то вызовут и оркестр, и меня, за что мне осталось только благодарить, если публика [275] найдет меня того достойным. Но мало было ей того, и она объявила мне, что это еще не все, а что потребуют от меня еще объяснения шарады. Как я ни отговаривался и не упрашивал ее этого не делать, но она объявила, что это дело уже решено. Благодарю, не ожидал. Однако, возвратясь домой, я подумал, что ведь будет плохо, если я не приготовлюсь к этому сюрпризу и опростоволосюсь, поэтому я набросал нижеследующие куплеты. Действительно, меня вызывали и закричали: “Объяснение шарады”. В это время Клерон заменил меня в аккомпанементе и сел за фортепьяно. Когда меня вызвали криком: “Оркестр, оркестр”, — я вышел и запел:

“Sans être ni muet, ni mort,
Je fus prié de la parole,
Que d’être acteur, n’est pas mon fort,
L’accompagnement fut mon rôle;
Mais je veux dire aussi combien,
Nous fut peniole Votre absence;
Le ciel compense par ses biens,
Car nous revoyons Votre tante (bis)”.

После долгих аплодисментов закричали:“Bravo, bravo! Explication de la charade!”

Тогда я продолжал 2 куплет так:

Il s’agit — de vous expliquer
La charade représentie,
Deux syllabes sont indiquées
La piece si bien presentés,
La première ce fut un pas,
La seconde c’était le rôle.
Devinez donc, n’hésitez pas,
Car nous vous donons sa parole (bis)”.

Поскольку я ни нем ни мертв,
Скажу вам речь я сей момент.
Хоть и не лучший я актер,
Удел мой — аккомпанемент.
Скажу, что в горе погрузила
Нас об отъезде вашем весть.
Но небо милость нам явило
И ваша тетя снова здесь

Шарада вовсе не глупа,
Заключена вся в слове соль,
Где первый слог из танцев па
А слог второй — из пьесы роль
И без труда всяк догадается,
Что в “слове” слово заключается 107 [276]

Тут еще больше раздался крик “браво!” и за ним аплодисменты.

Вообще, это лето, проведенное в Стрельне, было оживленно и по окончании его мы, как и прежде, возвратились в Петербург, в наши покойные казармы; и опять те же обеды в табль-дот любимого нашего Дюме 108, на углу Гороховой и Малой Морской, где карточная игра совсем была исключена из употребления, а господствовало одно только домино на нескольких столах.

В этом, 1838 году, приехал в первый раз гениальный скрипач Оле-Буль 109, норвежский уроженец, и вскоре после своего приезда дал в Большом театре концерт, составленный исключительно из собственных его сочинений, составляющих его собственную систему, состоящую в том, что как гриф, так и подставка — плоские, т. е. прямые, без скатов и округлений, на каковой скрипке он мог играть на всех струнах разом и исполнять четырехголосные пьесы, даже фуги, и, кроме того, мог играть и на одной струне, что можно делать только тогда, когда привыкнешь играть с такими плоскими грифами и подставкой. Разумеется, интересуясь скрипкой как любимым моим инструментом, я поехал в концерт. Впечатление, которое на меня произвел первый удар смычка, неизъяснимо: я весь задрожал, был в восторге, когда он начал свой А-дурный 110 концерт. Новизна стиля, качество звука, мощность, разнообразие смычков, между тем, легкость, с которою он все исполнял, — меня все это так поразило, что все вместе взятое вполне завладело мною, и я остался навеки его поклонником, и впоследствии так был одушевлен, что все мои после того сочинения носили отпечаток его стиля, исключая только то, что я не усвоил себе ни его грифа, ни подставки, ни смычка, который был за 4 вершка длиннее наших, обыкновенных туртовских 111 смычков, потому что перевес к концу его был так силен, что колодка его для меня, непривыкшему к такому перевесу, была гораздо слабее, чем оконечность его, и хотя Оле-Буль и упрашивал меня взять и ввести в употребление один из его смычков, но я решительно отказался его принять, и своим великолепным туртом впоследствии я делал тоже чудеса, как в стоккато, спигато, жете 112 (jetees) и проч. Последней его пьесой была Polaca guerruera. Ну, эта пьеса — верх всего, что до сих пор было слыхано на скрипке, каковую пьесу, конечно, ни один из последовавших скрипачей не мог играть. В одно с ним время приехал им Вьетан 113. Это тоже колосс, но только в другом роде. Это был чистейший классик, тогда как Оле-Буль был романтик с головы до ног. После концерта я прямо отправился к Оле-Булю, остановившемуся, не помню, в какой-то гостинице, — и прямо объявил ему, что он меня вполне обворожил. Увидя незнакомого ему гвардейского офицера, он, естественно, был очень польщен его откровенностью и обрадовался, что он имеет дело со скрипачем, а не с каким-нибудь репортером. С тех пор у нас завязалась такая дружба, которую нельзя было разорвать до последних дней нашей жизни.

Вскоре после нашего задушевного разговора мы с ним поехали в концерт первого нашего виолончелиста Шуберта 114, техника которого была доведена до высокой степени, но игра его была сжата и без увлечения. Возвратившись из концерта, я спросил его, как он нашел Шуберта. “Да, хорош, — ответил он мне, — но когда Вы услышите Серве 115, то это будет совсем другое”. Вскоре приехал и [277] Серве. Признаюсь, что я ни прежде, ни до сих пор не встречал такого могучего виолончелиста, и наверное, уже не услышу подобного; все, что после него мы слышали, — это пигмеи, хотя и стараются ему подражать.

Как я выше сказал, что я настроен был стилем Оле-Буля, первую пьесу, которую я написал в этом стиле, была фантазия на мотив из “Нормы” 116, которую я в первый раз играл на вечере у Анны Александровны Александровой, жены флигель-адъютанта Александрова, о котором выше было сказано, и живших в своем доме на углу Исакиевской площади и Большой Морской, ныне принадлежащем германскому посольству. На этом вечере должна была петь несравненная графиня Росси, бывшая знаменитая Зонтаг 117, муж которой был тогда послом итальянским. Хотя она и приехала на вечер, но петь не могла, от осиплости голоса, так что я принужден был играть один. Тут был Великий Князь Михаил Павлович, увидев которого, я боялся играть, зная его строгость, и смотревшего на офицера как на солдата, который ничего другого знать не должен, как службу, но меня уговорили все-таки играть, и Великий Князь, очень ко мне благоволивший, не выказал ни малейшего негодования. Тут же увидел я только что приехавшего в первый раз в Петербург виолончелиста Серве, о котором выше сказано, и привез его граф Матвей Юрьевич Вильегорский 118, протектор всех артистов и бывший сам хороший виолончелист. Увидя такую знаменитость и царя виолончелистов [278] как Серве, я должен бы был смутиться, но как Оле-Буль уверял, что я такой скрипач, что ставит меня выше всех современных скрипачей, как Берио и всех других, то я и не смутился, и храбро и уверенно вступил на арену, и признаюсь, что произвел такой фурор своим стоккато, что все кинулись меня приветствовать, и более всех меня польстил отзыв и комплименты Серве. Это придало мне столько энергии, что я неусыпно стал сочинять пьесы более значительные, как Е-мольный концерт, названный Concerto fantastique, Д-дурный 119 концерт и множество фантазий, преимущественно с собственными мотивами.

Вскоре поле этого, прежде своего концерта, Серве играл на вечере у братьев Вильегорских; с нетерпением я ждал первого удара его смычка, и когда он начал свой Е-мольный концерт, то дрожь охватила всю мою внутренность, точно так же, как это было со мной при первом появлении Оле-Буля на сцене Большого театра. Что за мощная сила звука его инструмента!... Что за техника и пение, вообразить себе нельзя. Вспомнил я слова Оле-Буля о Серве, но они недостаточны были для полного понятия о гениальности как исполнения, так и стиля его сочинений. Он, как и все великие виртуозы, никогда не играют чужие произведения, а всегда свои, и я такого убеждения, что настоящий и первоклассный артист не должен играть чужие сочинения, а должен быть самостоятельным, точно так же, как и оратор не должен говорить чужие речи и излагать их мысли, иначе он уподобится актеру, играющему роли разных характеров, и тогда его можно назвать скрипичных или виолончельных дел мастером, не имеющим своего характера.

Конечно, я сошелся с Серве так, что мы виделись ежедневно и играли вместе; а как в казармах, в моей квартире, была большая зала, и у меня можно было играть полному оркестру, который состоял из духовых инструментов полка, а струнные инструменты были исполнены аматерами 120 и первыми артистами, как Ромберг 121, Маурер, Бем (скрипачи), Шуберт, Кнехт и Гросс 122 (виолончелисты); и тут мы пробовали наши сочинения, как Вьетан, Серве и я, что было удобно, так как оркестров для этого нельзя было иначе собирать.

В этом же году Оле-Буль дал концерт в Выборге, и я с его единоземцем Моргенштерном, секретарем шведского посольства и камергером и флигель-адъютантом короля шведского, поехали с ним в двух каретах. Я же, командовавший эскадроном, уехал не спросясь позволения полкового командира, за что по возвращении получил выговор, впрочем, не имевший последствий. Но в Выборге случилась весьма комическая история. Мы приехали в Выборг утром, в день концерта, послав за два дня до нашего отъезда секретаря Оле-Буля Келлермана, очень хорошего виолончелиста, который единственно из привязанности и дружбы взялся быть его секретарем. Мы остановились в какой-то гостинице, куда явился для репетиции единственный в городе пианист Бернард, который с первых тактов оказался так плох, что мы все время сердились. После обеда мы еще раз сделали репетицию, но она оказалась не лучше первой; мы были в отчаянии. Наконец, нам дают знать, что в зале ратуши уже собирается публика, и мы поспешили в залу. Я сел в средине 4 ряда, Оле-Буль начал свою Polaca guerriera, — слышу и вижу, что дело плохо: Бернард не следит, врет и видимо затрудняется; я перепрыгнул чрез пустые стулья, вскочил на сцену, прогнал Бернарда, сел за [279] фортепьяно и кончил пьесу, к удивлению публики, которая, увидев офицера, так поспешно перепрыгнувшего чрез стулья и вскочившего на сцену, естественно, приняла меня за сумасшедшего, и когда поняла цель такого поступка, закричала “браво” и хохоту и аплодисментам не было конца. В ту же ночь мы отправились обратно в Петербург, и Оле-Буль уехал за границу с намерением приехать опять в Петербург, что он и исполнил через 2 года.

Летом 1839 года мы по-прежнему поле маневров простояли в Стрельне, а как лошади наши были на травяном продовольствии, и ученьев не было, то мы принялись за любимые наши пикники, из которых не могу пройти молчанием один из них, бывший в Петергофе. Мы поехали все в своих экипажах; в коляске, в которой я ехал, были две дамы и 2 мужчин: князь Виктор Васильчиков 123, впоследствии товарищ военного министра, незадолго пред тем произведенный в офицеры, и один из героев Севастопольской кампании, и я; дам же не смею назвать, скажу только, что одна из них — молодая, красивая, и молодежь за ней ухаживала. Приехав в гостиницу “Самсон”, где был приготовлен обед, я пошел в отдельную комнату и написал следующие куплеты:

“За хвостиком кокетки
Вилась вся молодежь;
Ее пустили детки
Друг другу на дележ.

C’est si peu de chose
Mais voyez pour cause
A quoi l’on s’expose
Par humanité.

Любил ее барон 124
И князь 125, и дворянин;
Но кто из них смешон,
То ротмистр Головин.

C’est si peu de chose et cet.

Досадою горя
Илюша 126 ус крутил,
Серьезно говоря,
Как молодежь кутит.

C’est si peu de chose et cet.

Конечно, тут же молодежь приступила к списыванию копий с этих куплетов, которые впоследствии все распевали. [280]

Забыл я внести в мои записки один довольно неприятный эпизод, случившийся со мной в 1836 году. Государь делал смотр полку в Михайловском манеже. Тогда я командовал 4-м эскадроном, и Государь был очень доволен смотром, и по окончании его вызвал всех эскадронных командиров и особенно их благодарил. У меня тогда был отличный жеребец, за которого я заплатил 7 тысяч ассигнациями, что впоследствии составило 2 тысячи рублей серебром. Конь этот был чрезвычайно горяч. Когда Государь распустил нас по своим местам, то жеребец мой от шума палашей взвился, встал как свечка и сделал пируэт направо, а я упал налево. Тут подбежали стоявшие пешком в свите генерал и флигель-адъютанты, которые подняли меня всего испачканного в песке, что представляло неприглядную картину на белом мундире. Однако, этот случай был причиною, что я с неделю пролежал в постели. В тот же день вечером был где-то раут, где Великий Князь Михаил Павлович, любивший каламбуры, и из коих многие были отличные, обратился к кавалергардскому офицеру Дантесу, тому самому Дантесу, который убил на дуэли нашего бессмертного поэта Пушкина, с следующими словами: “Et à matin quelle culbite a fait Bachmeteff, il a fait une roulade sur le dos”. На что Дантес ответил: Pardon, Mon Seigneur, je crois que c’était une roulade sur le sol” 127.

В 1839, 1840 и 1841 годах мне особенно много приходилось играть в публичных концертах, иногда бывало, что в один вечер в 2-х залах играл, и всякий раз разные пьесы, и со мной ездили разные аккомпаниаторы, как Фальвейлер 128, Герне, Шрейцерн и Легран. В 1840 году для меня были очень лестны 2 концерта, а именно: возвратившись раз очень поздно домой. Я нашел следующую записку графа Михаила Юрьевича Виельгорского 129: “De се pas je reviens de chez la Grande Duchesse Elene, qui desire que vous jouiez demain un solo au Concert patriotique. Pas de refus, car uniquement pour vouss l’orchestre est commande pour les 2 h. dans la salle de la Grande Noblesse” 130.

Вот это сюрприз! К этому же времени пришел и другой сюрприз — читаю в полковом приказе, что завтра полковой плац от 12 до 1 часа назначен для ученья моего эскадрона. Вот еще второй сюрприз! Как быть? А ведь надо исполнить и то и другое. Ничего, Бог милостив, и исполню все, зная мою твердую натуру. Это было в апреле, холод был еще порядочный. На другой день в 12 часов я уже учил эскадрон, от палаша руки окоченели, и кончив ученье, возвратился домой, натер себе руки спиртом, и взяв скрипку, отправился я на репетицию. Тут, в зале, я уже нашел 2-х братьев Виельгорских, Серве, Глинку, Маурера и Бема. На счастье мое, как все мои пьесы более или менее, что называется, под пальцами, я и выбрал из них мою Fantasie elegante, которая для публики была эффектна и ею любима. Я тут не чувствовал никакого последствия от утреннего конного увечья. Фантазию мою мы повторили два раза, а оркестром дирижировал Ромберг, и невзирая на то, что он был закоренелый сухой классик, пьеса ему понравилась, так же, как и всем присутствующим, а Серве все восхищался [281] моим stocato, который называл всегда “polisson de staccato” 131. Граф Михаил Юрьевич Виельгорский пожелал еще раз прослушать мою “элегантную”, пригласил нас всех к себе (на углу Михайловской площади и Большой Итальянской), и там, под аккомпанемент фортепьян, с Фальвейлером, я еще сыграл эту пьесу. После этого меня заставили пропеть несколько из моих романсов, где, между прочим, пропел мой “Перситский булат”, который они все в первый раз узнали. Этот страстный романс написан в 5/4, каковой ритм никому еще в голову не приходил, я же этим ритмом хотел придать более страсти. Тут Маурер и Бем возмутились против этого нововведения, говоря, что 5/4 не может существовать, так как неделимо, и в теории нет такого указания. Только граф Виельгорский не нашел в нем ничего неприятного и неприличного, а Глинка, сидя в углу комнаты, призадумался и не высказал никакого своего мнения, только при разъезде сказал мне: “Мы об этом подумаем”, — и действительно, подумал, и впоследствии написал в “Жизни за Царя” хор женщин в 5/4, который прежде был написан другим размером, кажется, в ⅜.

Все это было хорошо, но все-таки, самое трудное ожидало меня вечером, и как нарочно, пришлось некстати мое приглашение некоторых из близких мне обедать в тот день у меня. Тогда обедали все в 4½ часа. Приехали Серве, протоирей Турчанинов 132, известный сочинитель, а более — перелагатель церковной музыки. Когда я по по-привычке налил себе рюмку хереса, то Серве вырвал ее из моих рук, закричав: “Нет, этого я не позволю. Когда я должен играть вечером, то я всегда целый день лежу в постели и ни капли никакого вина не пью”. Невзирая на это строгое запрещение, я все-таки налил другую рюмку и выпил ее, что, конечно, не имело никаких дурных последствий, и в 7 часов мы отправились в Дворянское собрание.

Вскоре зала была полна; в ложе были Государь Николай Павлович, Императрица Александра Федоровна, Наследник Александр Николаевич и Великий Князь Михаил Павлович с супругою Великою Княгинею Еленою Павловною, Великая Княгиня Мария Николаевна и Великая Княжна Ольга Николаевна 133, — более из Царской фамилии никто не мог быть, так как все прочие еще были малолетные. В комнату сзади большой залы, где собирались исполнявшие артисты, взошел шеф жандармов генерал-адъютант граф Александр Христофорович Бенкендорф, и увидя меня совсем в расстегнутом мундире и в белом жилете, удивясь этому, воскликнул: “Как это можно, Вы совсем расстегнулись, этак нельзя явиться пред Государем”, — на это я ответил, что не могу играть застегнутым, так как это меня стесняет, более всего — правую руку, так как мой смычек требует свободы; так я и вышел весь расстегнутый.

Как я еще не слышал в такой большой зале моего Иозефа Гварнериуса 134 и не знал его силы, то я попросил графа Росси, мужа Зонтаг, сделать мне одолжение, прослушать мою скрипку в противоположном конце залы, у колонн при входе в залу, для того, чтоб быть уверенным, что скрипку мою можно было слышать и на таком дальнем расстоянии, что он очень охотно и любезно сделал, тем более, что и он играл на скрипке и интересовался ею, а в окончании пьесы он пришел мне сказать, что не только в сильных местах, но и в финале длинное стоккато было так ясно, что каждая нота ясно отделялась. Я сам был удивлен, что ни [282] малейшего волнения и страха у меня не было, несмотря на полную залу и присутствие всей Императорской фамилии, и всю мою фантазию я сыграл с таким эффектом, что зала оглушилась аплодисментом, и меня позвали в ложу, где Государь и Императрица изъявили свою благодарность за пользу, принесенную Патриотическому обществу, концерты которого так высоко ценились, что превосходили все прочие концерты, но, к сожалению, впоследствии и по сие время они утратили прежнее значение, обратившись в обыкновенные, мало интересные. В этом же концерте несравненная и, можно сказать, божественная графиня Росси (знаменитая Зонтаг) спела две пьесы.

После этого генерал-адъютант граф Литке 135, воспитатель Великого Князя Константина Николаевича 136, с намерением развить вкус Великого Князя к классической музыке, устраивал по вторникам вечера в квартире Великого Князя, в Зимнем дворце, и для устройства этих вечером пригласил Гензельта 137, хотя тогда еще молодого, но уже прославившегося во всей Европе артиста фортепьяниста. Соло он тут играл редко, но устраивал квартеты, трио и сонаты всех тогдашних классиков, и иначе не хотел их играть ни с кем другим, как со мной и виолончелистом Гроссом, и эти квартеты у нас шли отлично. Таким образом всю зиму мы играли по вторникам, следствием чего было то, что Великий Князь начал учиться играть на фортопьяно и на виолончели, и кажется, до сих пор их не покидает. [283] В это время Великому Князю было 12 лет. В маленькой комнатке, где сидел Великий Князь со старым адмиралом Грейгом 138, бывшим начальником Черноморского флота, в один из таких вечером подали чай; когда кончили чай, видя, что у Великого Князя чашка пуста, и он не знал, куда ее поставить, подошел я к нему, сказав, конечно, из учтивости: “Позвольте, Ваше Высочество, я поставлю чашку”, — каково же было мое удивление, когда на это он ответил: “вы здесь не хозяин”, — как будто хозяин обязан собирать чашки. Благодарю, не ожидал.

После этого в 1840 году Глинка, занимавший тогда место капельмейстера в Придворной певческой капелле, где больших и малолетных певчих учил пению, был командирован в Малороссию для набора певчих и нашел там Артемовского 139, отличного баса, и привез его с прочими в Петербург; но увидя, что такого голоса служба его в Капелле не может достаточно обеспечить, по скудному тогда содержанию, вознамерился отправить его в Италию, для изучения пения, но как на это надо иметь средства, то он и задумал составить концерт, в котором пригласил меня играть. Концерт этот состоялся в зале князя Юсупова у Поцелуева моста на Мойке и оказался блестящим и собравшим такую почтенную сумму, что нашлась возможность отправить Артемовского в Италию.

Тут опять случился для меня такой сюрприз, какого, конечно, я не ожидал. Взошед на эстраду, начал я свой 2-й каприз, очень блестящий для публики, [284] и увидел стоявшего в недальнем расстоянии Оле-Буля, о приезде которого я еще не знал, так как он пред вечером только приехал в Петербург из-за границы, и, остановившись в гостинице, прочел афишу, в которой было сказано, что я играю в тот вечер в зале Юсупова; несмотря на усталость от тяжелого путешествия, решился ехать меня послушать. Увидав издали Оле-Буля, я так был поражен внезапным его появлением, что еще более был вдохновлен и сыграл мой каприз с такой энергией, что потряс всю залу. Когда я кончил мою пьесу, меня стали вызывать несколько раз, и в один из этих вызовов Оле-Буль взошел на эстраду и поднес мне прелестную скрипку Руджери 140, купленную им в Вене у вдовы Реачек, муж которой незадолго пред тем умер, оставив коллекцию лучших инструментов. Этот сюрприз так меня взволновал, что при публике я кинулся в его объятия, что еще более произвело такой восторг, что шум, крик и аплодисменты были еще сильнее, чем прежде. Скрипку эту я сохраняю и по сие время, и сохраню навсегда. Результатом этого концерта было то, что Артемовский был отправлен в Италию и по возвращении был принят в Императорскую Русскую оперу в Петербурге, где имел значительный успех.

Лето 1841 года мы, по обыкновению, после маневров провели в Стрельне, и в конце лета высказалась надежда на важную перемену в моей жизни. На Петергофской дороге была дача, принадлежавшая старухе Юлии Федоровне Моллер, вдове бывшего морского министра Антона Васильевича Моллера 141, где старуха проводила всякое лето. Одна из ее дочерей, Елизавета Антоновна, была замужем за бывшим статс-секретарем и начальником 1-го отделения Собственной Его Величества канцелярии тайным советником Николаем Назарьевичем Муравьевым 142 и имела много детей, из коих две оставшиеся в живых дочери, Елизавета и Юлия Николаевны 143 в этом году начали выезжать в свет и это лето провели у своей бабушки, а как эта дача была недалеко от Стрельны, то она привозила внучек на все наши увеселения и собрания. В одном из этих собраний я увидал этих сестер, и Елизавета Николаевна так с первого раза поразила своей красотой и кротким выражением ее голубых глаз, что я предчувствовал, что выбор для спутницы в моей жизни падет не иначе, как на нее, что и решилось скоро после того.

Вернувшись в петербургские наши казармы, флигель-адъютант, моряк, Богдан Александрович Глазенап, женатый на второй дочери адмирала Моллера, Эмилии Антоновне, повез меня к родителю молодых девиц-красавиц Николаю Назарьевичу Муравьеву, жившему в своей богатой даче, на 13 версте по Шлиссельбургской дороге, близ Фарфорового завода, и называвшейся Покровским. Старик Муравьев уже был в отставке и занимался оригинальным хозяйством, которое, впрочем, давало ему порядочный доход, преимущественно клубника и скотоводство. Николай Назарьевич первоначально был женат на Мордвиновой 144, от которой он имел трех сыновей: Николая, впоследствии граф Амурский, Валериана, впоследствии сенатор, и Александра, и трех дочерей: Екатерину, замужем за Александром Федоровичем Моллером, начальником 1-й гвардейской пехотной дивизии; Александру, замужем за родным братом Моллера, Федором Федоровичем Моллером, командиром л<ейб>-г<вардейского> Павловского полка, и Веру, замужем за Шестаковым.

Будущее счастье мое было потрясено горестным известием о потере сестры моей Анны, с которой я более, чем с другими был дружен, так как мы вместе учились, а прочие сестры были или старше, или моложе нас. [285]

Посещения мои этого почтенного семейства стали часты, и в одно утро я решился объясниться и предложить мою руку избранной мною в подруги Елизавете Николаевне, с которой я вполне счастливо прожил 26 лет. Эта жизнь моя не могла не быть счастливою с такой женщиной, которая соединяла в себя все редкие качества, как светлый, здравый ум, доброту души, кротость примерную, служившие мне утешением и смягчавшие мой иногда строптивый характер.

В одно и тоже время я подал в отставку и был уволен с чином полковника. Отставку я почитал неизбежною, потому что находил, что хозяйство несовместимо со службой, в ущерб одного другому, невзирая на просьбы полкового командира Антона Антоновича Эссена, который готов был мне дать лучшую квартиру; но я никак не мог остаться в Петербурге, поэтому, по первому открывшемуся пути, в апреле, я поехал в саратовское имение, в дорогую мою Старую Бахметевку, чтоб устроить дом так, чтоб молодая хозяйка была довольна. И действительно, я отделал большой дом так, что он был неузнаваем. Простой, обыкновенный дом я обратил в готический, с тремя башнями, и в нем оказалось 22 комнаты, кроме разных флигелей для гостей. Заказал я в Саратов лучшему столяру Эренбрауту разных фасонов мебель, а как я не мог долго оставаться в имении, то я поручил дворецкому моему, прусскому подданому Тагацу все докончить. И действительно. Все было сделано для принятия молодых так, что всех прельстило, когда мы туда приехали.

Возвратившись в Петербург, свадьба совершилась 12 июня<1842 >, и после обычных визитов мы отправились в прелестном новом дормезе 145. Приехав в Бахметевку, молодая моя жена была восхищена, увидав такое роскошное имение, в которое въехав, мы сначала отправились в прелестную нашу церковь, где при звоне колоколов были встречены духовенством, хором певчих и всем народом, встретившим нас с хлебом-солью на серебряном блюде с надписью. Из церкви мы все пошли в дом чрез сад, который против церкви. Тут мы нашли приехавших к нам навстречу мою мать и сестру Бекетову со всеми пятью дочерями. Взошед в дом, жена моя еще более была поражена красотой, комфортом и роскошью огромного сада. На другой день было представление всех служащих в имении, которых молодая хозяйка должна была узнать. Потом начались театры, концерты и катанья, происходившие каждый день. Так мы провели остальную часть лета, а на зиму поехали в Саратов, наняв дом Штафана на Московской улице. Тут, в этом доме, родился первый наш сын Иван, 12 марта 1843 года, следовательно, ровно день в день чрез 9 месяцев после нашей свадьбы, и через четыре недели мы повезли его в Бахметевку, где провели весь год в полнейшем счастье. Но на другое лето мы поехали с ним к сестре моей Бекетовой, Вольского уезда в село Куриловку. Тут наше счастье было потрясено потерей нашего первенца, кончина которого была беспримерная. Встав в 7 часов утра, я пошел на него посмотреть и нашел его играющим и бегающим с дядькой своим Александром Пуховым. Но в это время ему подали морковь, дающуюся обычно детям; закашлявшись, кусочек моркови попал ему в дыхательное горло и, не имея силы его откашлять, с ним сделался удар, впал вдруг в беспамятство, и не взирая на все принятые меры, причем и рвотное не подействовало, в 9 часов того утра нашего дорогого первенца не стало. Излишне говорить, каков был для нас этот удар. На другой день повезли мы его в гробике в Бахметевку, где схоронили его в семейном склепе, сделанном в церковной ограде. [286]

Тяжело было нам остаться без сына, и на другой год мы поехали в Петербург, чтоб провести там зиму, и наняли квартиру на углу Благовещенской и Галерной в доме Мусина-Пушкина, впоследствии Вонлярлярской. Мы нашли тут родителей моей жены, Муравьевых, оставивших свою прелестную Покровскую дачу и переселившихся в Петербург с дочерью Юлиею, вскоре после того вышедшую замуж за сына моей двоюродной сестры Ольги Николаевны Пашковой, кавалергардского офицера Алексея Егоровича Пашкова, и с малолетнею дочерью Ольгою.

Тут в 1845 году, в июне, родилась дочь моя Александра, а по прошествии 6 недель мы с ребенком отправились в любимую нашу Старую Бахметевку, где вполне были счастливы с нашей красоткой Сашей до тех пор, когда ее унесла в могилу нещадная корь в 1848 году.

Осенью этого года саратовское дворянство экстренным собранием, по случаю смерти Петра Ивановича Бекетова 146, единогласно избрало меня своим губернским предводителем. Напрасно доказывал я почтенному дворянству, что немыслимо меня избирать в эту трудную, хотя и почетную должность, о которой я понятия не имею, зная только мой эскадрон и вообще военную службу, но тщетно все это доказывал и получил только один ответ, что это дело уже решенное бесповоротно, и, таким образом, избрание меня пошло на Высочайшее утверждение, которое было получено чрез три недели. Однако, в голове моей засела мысль, что плохо будет, если я не займусь изучением всего необходимого для исполнения должности губернского предводителя дворянства добросовестно, и тем оправдать доверие дворянства, и для этого, пока шло представление, в период времени между представлением и утверждением, я прилежно принялся изучать III т. Свода законов “О службе от правительства” и IX т. “О службе по выборам”, и, Боже мой! Что я тут нашел? То, о чем у меня и помышления не было, например, в IX т. я нашел, что я или председательствую или присутствую в 13 присутствиях; но это меня не смутило, и я, так сказать, назубрил так статьи законов, что когда нужно было справиться в законах, то не смотря в них, я называл прямо статьи, чему всегда удивлялись присутствовавшие.

Дворянство всегда и явно выражало мне доверие, и не было никогда ни недоумений, ни неприятностей между дворянством и его предводителем. Но у губернского предводителя было лицо, с которым у него неизбежны всякого рода столкновения, и это лицо есть губернатор. Хорошо идут дела, когда губернатор с губернским предводителем одинаковых направлений; но, увы! Это встречалось в то время очень редко. К несчастью, в то время был министром граф Перовский 147, весьма ограниченный администратор, принимавший более к сердцу вес булок, усвоивший себе право папской непогрешимости, соединенной с большой дозой деспотизма, и при отправлении губернатора к своему посту, давал ему свой камертон, которым, конечно, пользовались губернаторы в угоду своего начальника. Так и случилось, в особенности в последние годы моего предводительства.

Когда я вступил в должность, тогда был губернатором некто Кожевников 148, пред тем бывший атаманом Уральского казачьего войска. Вот тут-то он, привыкши расправляться с казаками нагайкой, он вообразил себе, что он также может действовать и в самостоятельной губернии, где преобладал элемент дворянский, о котором этот губернатор, в полном смысле чиновник, неимеющий ничего, кроме казенного жалованья, и понятия не имел, или если и имел, то превратное. [287] До вступления моего в должность и более года после того отношения наши были приличны — до первого столкновения. Находя, что Кожевников человек достаточно умный, порядочно образован, хотя и односторонно, иногда острый, и имел всегда отличного повара, давал хорошие обеды, одним словом, ел хорошо, но только пил немного излишнее, так что после обеда он уже ни на что не был способен, ложился спать и вставал утром с постоянною головною болью, что отражалось более и прежде всего на бедном полицмейстере, обязанном являться в 9 часов утра со своими рапортом. Вообще, Кожевников обходился со своими чиновниками хуже, чем со своими лакеями, лишиться которых ему было более чувствительно, чем лишиться чиновника, которого ему легко было заместить.

Ссоры наши начались с той поры, когда он начал вмешиваться в мои права, и прежде всего, он без моего согласия перевел депутата Дворянского собрания в уездные исправники. Потом пошли требования с моей стороны, начав с того, что он не препровождал ко мне несколько третей года списков всех служащих, которым делались выговоры им самим и губернским правлением, каковые списки он должен был мне представлять на основании закона, имевшего ввиду, что я мог только по этим спискам делать мои заключения при дворянских выборах. Потом было неправильное действие полиции при описи дома старых девиц Чекмаревых, по извету одной из сестер на духовное завещание матери их. Полиция, взошед в дом, не матери, а рядом с ним, в дом, принадлежащий не матери, а дочерям, и опись эту вздумали делать квартальный надзиратель с поверенным истицы, без опекуна и свидетелей, которого хотя и пригласил квартальный, не имевший права приглашать свидетеля, тем более другого сословия. По этому поводу, приехав в этот дом по приглашению старух, я прогнал всех пришедших, тут же написал обо всем губернатору, сказав, что по предоставленной мне ст. 1011-ю III т. власти, я сам назначу свидетелей. Замечательно, что на спрос об этом происшествии министра внутренних дел, губернатор объяснил, что я тут действовал совершенно законно, что ссылался на приличные к делу статьи закона, а в Сенат донес о превышении мною власти. Понятно, что после таких действий губернатора не могло и быть речи о хороших отношениях между дворянством и губернатором, последствием чего было еще более мое наблюдение за непозволительными действиями полиции; в том числе, было знаменитое мое отношение к губернатору по поводу поведения полиции в доме Дворянского собрания, где в буфете пристава пили шампанское, вместо того, чтоб быть на своих местах для исполнения своих обязанностей. Это знаменитое отношение было напечатано во многих газетах и принято с большим сочувствием. О всех случаях столкновения с губернатором впоследствии было так много, что заняло бы целые томы. Результатом этих столкновений было то, что нас обоих вызвали в 1850 году в Петербург.

Забыл сказать, что первый выбор меня в губернские предводители в 1848 году был только на один год, оставшийся от трехлетия после смерти предшественника моего Бекетова, а в конце 1849 года я снова был избран на эту должность, и по утверждении прослужил все трехлетие, до 1852 года.

Приехали мы почти одновременно в Петербург весной 1850 года, и первый мой визит был к товарищу министра внутренних дел Ивану Григорьевичу Сенявину 149, прежнему моему товарищу в Конной гвардии, принимавшему мою сторону в нашей ссоре, но как человек, сам запутанный в своих делах, и даже по службе, в бытность его губернатором в Москве, действовал мало откровенно, в угоду [288] своего начальника Перовского, который, конечно, брал сторону губернатора, и впоследствии, перерезав себе горло бритвой, кинулся с балкона 2 этажа дома на углу Сергиевской улицы на мостовую, где и кончил свою жизнь.

Облекшись в мой красный (бальный) конногвардейский мундир, мы вместе с ним поехали к министру Перовскому, жившему в доме министерства у Александринского театра. Мы нашли Перовского в рабочем его кабинете, за столом, окруженном камелиями, странно одетым в виц-мундире, с Владимирской лентой по жилету, в каковом костюме он ежедневно принимал и представляющихся, и докладчиков. Конечно, первые его слова были обращены к нашей взаимной ссоре, о которой я подробно рассказывал и объяснял. В конце же аудиенции он сказал, что доложит об нашей ссоре Государю. На это я ему ответил, что как Вы намереваетесь об этом доложить Государю, то заодно прошу Вас доложить Его Величеству, что мы одинаково преданные ему подданные, но что обидно для губернии, что у нас такой пакостный губернатор. “Вы меня оскорбляете, милостивый государь, зная, что я назначаю губернаторов”, — ответил Перовский. На это я возразил, что я никогда не думал, чтоб он мог назначить губернаторов, а всегда думал, что их назначает сам Государь Император 150. “Хорошо, — закончил он, — и об этом оскорблении меня я так же доложу Государю”. Однако, подумав, что скверно будет, если он действительно обо всем доложит Государю, тут же прямо я поехал к своему старому генералу и покровителю князю Орлову, которому все рассказал подробно, а как князь Орлов знал хорошо мою откровенность и прямоту, разумеется, всему моему рассказу поверил и сказал: “Нет, этого-то не бойся; все это вздор, никогда Перовский не осмелится докладывать Государю о таких делах”. Успокоенный таким отзывом князя Орлова, я преспокойно отправился домой, но на другой день, возвратившись домой довольно поздно, нашел я на столе записку тогдашнего обер-полицмейстера Галахова 151, бывшего моего товарища в Конной гвардии, следующего содержания: “Граф (тогда он был граф, а в княжеское достоинство пожалован в день Коронации в 1856 году Государя Александра Николаевича) Алексей Федорович (Орлов) просит тебя приехать к нему завтра в 10 часов”. Конечно, к назначенному времени я был у него в кабинете, где граф юмористически воскликнул: “Помилуй, что это, какие ты грубости наговорил Перовскому? Когда же ты перестанешь горячиться?”. На это я ему ответил: “Да ведь, граф, я Вам третьего дня все подробно рассказывал, и более того ничего не говорил”. “Ну, хорошо, поезжай же ты к нему и извинись, сказав, что каешься в твоем раздражении; он этим будет доволен и только этого и ждет”. Конечно, я готов был исполнить совет графа и тут же поехал к Перовскому, который, по обыкновению, с Владимирской лентой чрез плечо, принял меня, видимо довольный моим появлением. Тут я слово в слово сказал то, чему научил меня граф Орлов. “Хорошо, — ответил Перовский, — и только прошу Вас помириться с губернатором и приехать ко мне завтра в это время”. На это я ответил, что лично я ничего не имею против губернатора и готов примириться, но примириться с делами, касающимися дворянства я не имею права, тем более, что эти дела рассматриваются в Сенате. При этом я добавил, что если он, министр, желает водворить спокойствие, то прошу его уволить начальника канцелярии Дурасова, старшего советника губернского правления Горохова, имевших прескверную репутацию, и доктора Бензенгера, как всех бывших причиной наших ссор. Об это я подал записку Перовскому, и чрез несколько дней последовало их [289] увольнение, что немало изумило и обрадовало всю губернию. “Хорошо, — закончил Перовский, — а все-таки приезжайте завтра”. С тем я и удалился.

На другой день, в назначенный час я был у Перовского, где уже нашел и Кожевникова. Без всяких предисловий Перовский начал с того, что просил нас помириться, подать друг другу руки, и чтоб я сделал визит губернатору, а чтоб губернатор, вслед за тем, отдал бы мне визит. Эту комедию мы исполнили буквально, и при этих церемониях не было никаких по службе разговоров, и конечно, я умолчал о поданной мною записке, так что об увольнении этих трех лиц Кожевников узнал только по приезде в Саратов. Понятно, какой переполох произвело это известие, которому дворянство было радо. Между тем, в Сенате разобрали все полученные наши дела, результатом чего было то, что губернатор получил от Сената три выговора. Казалось бы, что виновность губернатора ясно была доказана, но Перовский, по принятому им принципу неунижения правительственной власти, столько был неблагороден и несправедлив, что вознаградил его Станиславской лентой, а я не получил ничего, хотя директор его канцелярии, негодяй Гвоздев, и приехал мне сказать, что я тоже получу Владимира 3-й степени. Все это по возвращении моем в Саратов произвело в дворянстве ропот.

На зиму, на 1852 г., мы с семейством, т. е. с женою и дочерью Мариею 152, родившеюся 26 июня 1849 года, отправились в Петербург и остановились в доме Ртищева, ныне Туликова, на углу Невского проспекта и Литейной. Тут же наняли квартиру на зиму и сестра моей жены Юлия Николаевна с мужем Алексеем Егоровичем Пашковым, а весной 1852 г. мы отправились в нашу Старую Бахметевку, где 5-го июня родился у нас сын Николай.

В течение лета я, конечно, ездил в Саратов по службе моей как предводитель. В половине декабря начались выборы дворянства на следующее трехлетие, где я в третий раз был избран в губернские предводители, но, по принципу своему, Перовскому не угодно было доложить Государю о моем утверждении, и таким образом все три года дворянство осталось без губернского предводителя, каковую должность все три года исполнял по закону уездный предводитель, так что все три года, можно сказать, прошли молчанием. Хотя другой, может быть, и обиделся этим молчанием, но я этому был очень рад, ибо мог на свободе лучше заняться хозяйством, которое, благодаря предводительству, было чувствительно потрясено.

Тут свободнее я мог заняться музыкой, и вместо маленького бального оркестра я составил полный оркестр, где все духовые инструменты, даже гобои, фаготы, валторны и тромбоны были удвоены, что редко было видно в провинциальных оркестрах. В числе 28 человек были и крепостные, и наемные, и ученики-любители. В капельмейстеры я пригласил известного в Петербурге Гильмана, имевшего большой оркестр, игравшего в загородных увеселительных заведениях в одно время с его конкурентом Кунглемом. Замечательно, как русский народ склонен и способен более к классической музыке: Моцарт, Бетховен, Гайдн, Мендельсон и другие классики исполнялись так хорошо и сочувственно, что позавидовали бы и немцы, но зато русский человек не сочувствует итальянской и бальной музыке, и исполнение им вальсов, полек и аранжировок из итальянских опер бездушно и вяло, в чем они сами сознаются. Легко сказать, что в Бахметевке исполнялась достаточно удовлетворительно даже и 9-я симфония Бетховена, которая и в Петербурге исполняема небезукоризненно. Таким образом, [290] мы продолжали нашу спокойную и приятную жизнь. Летом оркестр играл в саду, где устроена была эстрада, и где звуки его переливались с пением соловья, а в ненастную погоду и зимой ежедневно с 7 часов оркестр или квартет, или певчие услаждали нас в зале большого дома.

Но дело не обошлось без неприятностей: двое из дворовых умышленно подожгли наш прелестный дом, который сгорел дотла, но как это случилось летом, и в доме было четыре просторных подъезда, то все до мелочи было вынесено и спасено примерным усердием дворовых людей, — даже громоздкие вещи, как клавикорд, бильярд и шкафы не потерпели никакой порчи от пожара и были вынесены. В тот же день мы принуждены были разместиться в 3-х флигелях, и в то же лето началась работа по соединению двух каменных флигелей большой залой в два света, бильярдной и передней, и к осени вся эта работа вчерне была готова, и на другой год отштукатурена, и из соединения двух флигелей вышел, так сказать, дворец, или замок из 20 комнат. Тут-то, в зале в 7 саженей квадратных, еще лучше раздавались звуки оркестра.

В этом только году <1854 г.> губернатор Кожевников был уволен в отставку без прошения, и отправившись сначала в Петербург, а потом во Псков, к своему родному брату, в самом жалком и бедном положении вскоре умер.

На другой год, т. е. в 1855 году, мы поехали в Петербург, чтоб провести там зиму, и наняли квартиру на Симеоновской улице в доме Тура, и возвратились в саратовское имение на другой год.

В 1857 году я провел один всю зиму, где имел дело в Сенате. Весной 1860 года я опять по этому делу отправился в Петербург и возвратился в деревню в июле, предавшись прежним моим занятиям музыкой и хозяйством.

В конце октября того года, приехав опять в Петербург, я нашел его в полном трауре по случаю кончины Императрицы Александры Федоровны. Вот с этого-то времени совершенно изменилась моя жизнь. Покойный министр Императорского двора граф Владимир Федорович Адлерберг 153 предложил мне быть директором Придворной певческой капеллы, по желанию Государя Императора Александра Николаевича. Так как артистическая часть и специально духовное пение были моим элементом, то я, конечно, весьма охотно принял это предложение, тем более, что это было желание Государя, и пока шли переговоры и переписка, и требование формулярного списка, подошло 19 февраля, где состоялся указ об освобождении крестьян от крепостной зависимости, то я просил графа повременить назначением меня прямо директором, а назначить только помощником директора, гофмейстера Алексея Федоровича Львова 154, замечательного артиста и композитора, принужденного составить эту должность по слабости здоровья и глухоте. Тогда, для приведения в порядок дела по увольнению крестьян и для введения нового порядка в управлении имениями, я просил министра дать мне отпуск на три месяца, на что он и согласился, и 23 апреля, после причастия Императорской фамилии, при чем я присутствовал по службе как помощник отсутствовавшего директора, отправился в Москву, где ожидал меня дормез, и выехал в тот же день по Владимирской дороге, в одном из сел увидел крестный ход во время заутрени Светлого Христова Воскресения.

В среду, на Пасху, приехал я в имение и тут же, собрав крестьян, объяснил им положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости, и цель, которую имел Государь для исполнения этого положения, но результат которого, как известно, [291] выказался впоследствии неудавшимся благодаря общинному владению, где некоторые нажились, а другие разорились, так как бездомники и бродяги, на которых накопляются податные недоимки, надеются на богатых, у которых все продают нажитое ими многолетними трудами. Это положение заставило придумать и образовать другого рода хозяйства, как работу вольнонанимаемым трудом и сдачею свободных земель, что по новизне своей было весьма трудно; но благодаря примерной нравственности крестьян, вся эта перемена совершилась благополучно.

Хотя отпуском моим я и мог пользоваться до 23 июля <1861 г.>, но в половине июня я получил от министра Двора телеграмму, которую он требует скорейшего моего возвращения, поэтому я тотчас же выехал и приехал 29 июня утром в Петербург, где я нашел Высочайший приказ об увольнении гофмейстера Львова от должности с сохранением чина Двора и о назначении меня директором капеллы. В то же утро, в 10 часов, я поспешил представиться Государю в Петергофе, где 29 июня по случаю праздника св. Петра и Павла была обедня. Сначала я явился министру и потом пошел во дворец. В 12 часов, по окончании обедни, Государь принял меня на террасе 2-го этажа, где представлялись и прочие особы. Государь, увидав меня, сказал: “Как я рад тебя видеть; ты видишь, как команда распалась и расстроилась, помоги нам, возьми ее в руки, — надеюсь, что ты ее исправишь”.

И действительно, я принял ее в руки. Признаюсь, что в хоре я нашел прекрасный материал, но учителя капеллы... Из четырех учителей я нашел только одного дельного, это старшего учителя Рожнова, остальные трое были ниже посредственности. Но каковы бы ни были учителя, но все-таки без высшего над ними руководителя дело было немыслимо, а как я выше сказал, Львов стал слаб здоровьем и притом же глух, следовательно, ясно, что учителя одни не могли знать все тонкости изящного исполнения.

Остальную часть лета, до осени, Государь, со всем семейством в первый раз провел в Ливадии, и по возвращении его в Царское Село мы встретили его в дворцовой церкви, где был отслужен благодарственный молебен о благополучном возвращении, что всегда делалось при отъезде и по приезде. По окончании молебна Государь подозвал меня к себе и сказал: “Я вижу, что ты не забыл мои слова, и нахожу уже теперь большую перемену в хоре”.

Всю зиму я серьезно занимался очисткою хора, многих безголосых и безнадежного поведения уволил, и в том же году послал в Малороссию для набора мальчиков, как в придворный, так и в Исаакиевский хор, который также состоял в ведении директора Придворной капеллы, и привезено было 63 мальчика. В этом же году возобновился инструментальный класс, необходимый для пользы капеллы по двум главным причинам: вообще для развития музыкальных способностей и слуха малолетних, и для того, что родители малолетних охотнее дают своих детей в капеллу, если знают, что их дети, по спадении голосов, могут продолжать артистическую карьеру, и не шатаясь без места, могут добывать себе пропитание.

В царствование Государя Николая Павловича капелле дано было право выбирать мальчиков и в архиерейских хорах, и везде, где таковые найдутся достойными быть в царском хоре, но Государь Александр Николаевич не любил такое самоуправство, а потому очень было трудно выбирать мальчиков.

В великом посту я продолжал сохранять престиж несколько лет пред тем учрежденного Концертного общества 155, где исполнялась классическая музыка [292] оркестром совокупно с придворным хором, и кроме того, в течение зимы давались духовые концерты в пользу вдов и сирот придворных певчих, доходивших до 8 концертов в зиму. Половина выручаемой, за расходом, суммы, выдавалась большим певчим, а другая половина поступала во вдовий капитал, проценты с которого выдавались в размере 100 рублей в год каждой.

Во все время царствования Государя Императора Александра Николаевича служба придворных певчих была очень деятельная и довольно тяжелая, так как служба производилась ежедневно в соборе Зимнего дворца, а в праздничные дни, кроме того, в малой церкви того же дворца, где присутствовала Императорская фамилия, в Мраморном дворце Великого Князя Константина Николаевича и в Мариинском дворце Великой Княгини Марии Николаевны. Но в эти дворцы, в первый же год моего управления, Государь запретил командировать придворных певчих, чем в особенности был недоволен Великий Князь Константин Николаевич, который такое Высочайшее повеление приписывал моей инициативе, сказав мне: “Благодарю Вас, Вы у меня отняли певчих, которым я платил свои кровные 400 руб.”. Понятно, что это ему было неприятно, потому что нанимая частный хор, весьма плохой, он принужден платить за него вдвое, если не втрое. Кроме вышеисчисленных служб придворный хор всегда пел в полках в полковые их праздники, в загородных дворцах и в лагере, и вообще во всех тех богослужениях, где присутствовал Государь, и я лично везде был, где пел хор, не доверяя никому донесений мне об удовлетворительном исполнении службы, а присутствуя сам лично; мне была возможность следить и исправлять ошибки, что Государю очень нравилось.

Служба моя при Высочайшем дворе вообще всегда была приятною, и вот перечень вообще всех наград, мною полученных. Служив в Конной гвардии ротмистром я вышел в отставку полковником, а по вступлении в 1861 году в должность директора придворной капеллы, во уважение к прежней моей службе губернским предводителем, был переименован, или, лучше сказать, пожалован, или награжден, чином статского советника. Вместо надворного советника, следовавшего по закону. В 1864 году был произведен в действительные статские советники, в 1866 году был пожалован в камергеры, в 1868 году получил Станислава 1 степ. — беспримерная награда, так как я имел только Анну 3 степени, не имея никакого русского креста на шее, кроме виртембергского Фридриха со звездой, пожалованного мне Королевой Ольгой Николаевной по случаю 25-летия ее замужества. 1872 году я был произведен в тайные советники и в гофмейстеры Высочайшего двора, в 1874 году я получил орден св. Анны 1-й степени и в том де году, по случаю бракосочетания Великой Княгини Марии Павловны 156, принцессы Мекленбургской, с Великим Князем Владимиром Александровичем 157 — мекленбургский орден Вендской короны со звездой. В 1879 году я получил орден свят. Владимира 2 степ. и в 1833 году — Белого Орла. Кроме того, я получил от Государя в разное время две бриллиантовые табакерки, и одну такую же — от Великого Герцога Мекленбург-Шверинского по случаю свадьбы Великой Княгини Анастасии Михайловны с сыном его, наследником Мекленбургским 158. Дочь моя, Мария Николаевна, была в 1877 году пожалована в фрейлины к Государыне Императрице Марии Александровне 159. Денежных же наград, или вспомоществование, я получил до сих пор в разное время, кроме весьма ограниченного штатного жалованья: от покойного Государя Александра Николаевича — 56.000 и в 1876 году — аренду в 2.000 р. по случаю 50-летия со дня производства меня в первый офицерский чин, [293] и от ныне царствующего Государя Александра Александровича 160 — 17.500 р., — всего деньгами 73.500 р., и им же увеличено жалованье в тройном размере, так что по сие время я получаю всего содержания разных наименований 7.600 рублей.

Вернусь к периоду времени моего управления Придворной капеллой, по 1883 год. В этот период перебывало у нас множество коронованных особ и принцев. Назову покойного Императора германского Вильгельма 161, замечательно доброго и симпатичного старичка; Императора австрийского Франца Иосифа 162, о котором того же не могу сказать; Короля шведского Оскара 163, весьма образованного, любезного для общества и любителя музыки; Короля датского Христиана 164, которого, кроме его личных качеств, Россия не может не любить и сердечно не благодарить за дарование нам ангельской Императрицы Марии Федоровны 165, его дочери, которую вся Россия обожает; Короля Италии Гумберта 166, весьма оригинального в обращении, приезжавшего к нам еще Наследным Принцем с своею любезною Маргаритой. До какой степени он был оригинален, расскажу об одном инциденте, или случае. Они были помещены в Эрмитаже (Зимнего дворца); в одно утро они пригласили меня к завтраку; в то время нынешняя Королева Маргарита со всеми приглашенными, а именно, послом при нашем Дворе Нигри, назначенными от нашего Двора стоять при Гумберте свиты генерал-майором Демидовым, князем Лопухиным, а при Маргарите — в должности егермейстера Демидовым Сан-Донато, — окружали стол с закусками, между которыми Королева испробовала свежую икру, которую она никогда не едала и не видала, и которая ей очень понравилась, он, без малейшей церемонии, сел в средине стола, покрытого кувертами на 15 персон, и занимался чтением меню во все время нами проведенное за закуской, что, конечно, не могло не поразить нас, русских, привыкших к обычной нам учтивости. Вообще, я заметил, что он не очень любезно обходился с чиновниками своего итальянского посольства при нашем Дворе. По сторонам Короля сидели назначенные состоять при нем, а Королева, любезностью, совершенно противоположною с ее супругом, посадила Нигри по свою левую сторону, а меня — по правую. Наконец, назову Императора бразильского Дон-Педро 167, ученого и в высшей степени образованного властителя государства, обязанного ему многими преобразованиями. Теперь я назову наследников престолов, посетивших нашу столицу: германского 168 и итальянского, ныне уже царствующих, английского — герцога валлийского и датского 169. Перситский шах 170 приезжал к нам два раза. Рассказывают, что в один из его приездов Императрица наша Мария Федоровна, бывши еще Цесаревной, спросила шаха, куда он из Петербурга поедет, так как он намеревался ехать в разные места Европы, и на это, как говорят, он сказал, что, “действительно, я намеревался ехать по Европе, но когда я Вас узнал, то убежден, что лучшего нигде не увижу, и поэтому прямо поеду к себе.” О разных приезжавших к нам принцах говорить нечего; их было так много, в особенности немцев, что и перечесть нельзя, но скажу только, что все, как коронованные особы, так и принцы и их свиты не уезжали из Петербурга не услышав придворных певчих, которые были доведены до такого совершенства, дальше которого идти невозможно, и которому иностранцы восхищались.

Так продолжалось до 1883 года, когда Государю Александру Александровичу угодно было поставить придворный хор на второй план, а учредить в капелле оркестр, полный и со всеми духовыми инструментами, для чего здание Придворной капеллы значительно расширено и будет стоить громадную сумму, [294] приблизительно до миллиона рублей. Замечательно, что я, находя необходимо нужным сделать несколько улучшений и удобств, 25 лет пред тем представил Министерству Императорского двора две сметы: одну в 12 тысяч, а другую — в 20.000 рублей, но бывший тогда контролер и вместе с тем заведующий кассой министерства, барон Кистер, не нашел возможным разрешить эту сумму, ничтожную в сравнении с миллионом. Таковая перемена в переформировании Придворной капеллы, не соответствующая ни моим летам, ни положению, вынудила меня оставить должность директора капеллы, которая вовсе уничтожена, и назначен был не директором, а начальником ее флигель-адъютант полковник граф Шереметев 171, впоследствии произведенный в должность егермейстера. При этом должен заметить, что граф Шереметев никогда не был музыкантом, и едва ли когда-нибудь учился музыке. А занятия в капелле разделены на отделения: певческое, оркестровое, теоретическое, научное, административное и хозяйственное, порученные разным лицам. Певческим же отделением управляет старший учитель Смирнов, мой ученик, по возможности сохраняющий традиции прежнего хора, который он мог бы поддерживать, если б ему на то давали средства. Содержание как учителей, больших певчих и малолетних значительно увеличено вслед за моим выходом, некоторым вдвое и втрое, что дает, конечно, возможность легче находить охотников на эту службу.

Я сказал, что должность директора с 1883 года уничтожена. Этим я объясню, что должности директора присвоено было: цензура всех церковно-музыкальных сочинений и разрешение их к печатанию, наблюдение за епархиальными всей России хорами, обязательное определение к ним регентов с выдачею аттестатов; обучение всех полковых хоров, которые в течение 20 лет со времени принятия их в мое ведение достигли возможной степени совершенства, за что ныне царствующий Император особенно меня благодарил; запрещение давать частные духовные концерты; запрещение и наблюдение за тем, чтоб певчие обязательно в церквах исполняли по Высочайше утвержденному Обиходу и пьесы, утвержденные директором и разрешенные Святейшим Синодом к употреблению. Все эти права уничтожены и переданы Святейшему Синоду. Придворной капелле было Высочайше разрешено давать в своей зале концерты, в виде спевок, с платою по 1 р. 50 к. с персоны за вход, в пользу вдов и сирот капеллы, по Высочайше утвержденному положению о вдовьем капитале, который при сдаче мною капеллы достиг до 17.000 рублей, положенных в банках, и с которого проценты выдаются вдовам и сиротам капеллы. Но как с выбытием моим капелла не дала ни одного концерта в пользу вдов и сирот, то с тех пор капитал не прибавился, а вдовы и сироты ежегодно прибавляются. Выше я перечислил все службы, которые при покойном Императоре Александре Николаевиче были обязательны; но в настоящее время придворный хор исполняет службу только во дворце, где присутствует Государь с семейством; в полковых же праздниках и в лагере поют полковые хоры.

Оставив капеллу, Государю угодно было сохранить мне чин Двора, то есть гофмейстера, увеличить мое содержание и назначить квартирные деньги в размере 2.000 в год. Теперь служба моя состоит в том, что являюсь ко Двору, получая назначения в разных придворных торжествах; но для меня самое приятное и лестное есть то, что Государь и Императрица пригласили меня раз навсегда являться и быть на всех семейных праздниках, как в Аничковском дворце, так и во всех их загородных пребываниях.

Комментарии

92. Мейендорф Егор Федорович (1792-1879), барон; генерал от кавалерии, генерал-адъютант. Командовал лейб-гвардии Конным полком в 1833-1837 гг.

93. Опочинин Федор Петрович (1779-1852), действительный тайный советник, обер-гофмейстер. Д. М. Опочинина, урожд. княжна Голенищева-Кутузова (1788-1854) — статс-дама.

94. Александров Павел Константинович (1808-1857), генерал-адъютант. Служил в лейб-гвардии Конном полку в 1832-1846 гг.; Жена — урожд. княжна А. А. Щербатова (1808-1870).

95. Перевод И. Сарухан-Бека.

96. Мария Николаевна (1819-1876), вел. кн.; дочь Николая I. В 1839 г. вышла замуж за герцога Максимилиана Лейхтенбергского.

97. Имеется в виду высота лошади в холке; выражение “не ниже 4 вершков” следует понимать как “не ниже 2 аршин 4 вершков”, что составляет около 1 м 60 см. (Аршин — 71,1 см, вершок — 4,4 см).

98. Саратовской губернии. (Прим. публ.).

99. Депрерадович Николай Иванович (1776-1843), князь; генерал от кавалерии, генерал-адъютант. В 1821-1835 гг. командовал 1-м резервным кавалерийским корпусом.

100. Лядов Александр Николаевич (1814-1871); с 1833 г. дирижер Императорских театров. Его брат, Константин Николаевич (1820-1871), дирижер, скрипач и композитор.

101. Гваданьини — семья итальянских мастеров смычковых инструментов. Наиболее известны Лоренцо (1695-1745), ученик А. Страдивари, и его сын Джованни Баттиста (1711-1786).

102. Бем Франц (1788-1846), скрипач и педагог. В 1820-1840 гг. преподавал в Петербургском театральном училище; в течение 30 лет устраивал в Петербурге камерные музыкальные собрания.

103. Роде Жак Пьер Жозеф (1774-1830), французский скрипач, педагог и композитор.

104. Виотти Джованни Баттиста (1755-1824), итальянский скрипач и композитор.

105. Липиньский Кароль (1790-1861), польский скрипач, композитор и фольклорист. В 1820-1830 гг. концертировал в России.

106. Берио Шарль Огюст (1802-1870), бельгийский скрипач, композитор и педагог; основатель бельгийской скрипичной школы. В 1859 г. по приглашению Н. Б. Юсупова посетил Россию.

107. Перевод Д. Налепиной и И. Сарухан-Бека.

108. Ресторан Дюме был известен на весь Петербург и считался самым изысканным в городе.

109. Булль Уле Борнеман (1810-1880), норвежский скрипач, композитор, собиратель народных песен и общественный деятель. Гастролировал в России в 1838, 1841, 1866 и 1867 гг. Булль использовал характерные приемы многоголосной игры, идущей от народных норвежских скрипачей.

110. A-dur — ля-мажор. (Прим. публ.).

111. Турт Франсуа (1747-1835), французский скрипичный мастер. В 80-х гг. XVIII в. изобрел современную конструкцию смычка.

112. Музыкальные термины, означающие короткое, отрывистое исполнение звуков; два последних применяются для обозначения приемов игры на смычковых инструментах.

113. Вьетан Анри (1820-1881), бельгийский скрипач и композитор. В 1838-1840 гг. гастролировал в России; в 1845-1852 гг. — придворный солист в Петербурге.

114. Шуберт Карл Богданович (1811-1863), немецкий и русский виолончелист, композитор, дирижер и музыкальный деятель. С 1835 г. жил в Петербурге.

115. Серве Адриен Франсуа (1807-1866), бельгийский виолончелист. Гастролировал в России в 1839 г. и в 1840-х гг.

116. “Норма” — опера В. Беллини; впервые поставлена в 1831 г. в Милане.

117. Зонтаг Генриетта (1806-1854), немецкая певица. В 1830 г. вышла замуж за графа Росси и покинула сцену, однако, продолжала выступать в концертах. В 1837-1843 гг. жила в Петербурге.

118. Виельгорский Матвей Юрьевич (1794-1866), граф; виолончелист-любитель и музыкальный деятель.

119. E-moll — ми-минор, D-dur — ре-мажор. (Прим. публ.).

120. От франц. amateur — любитель, дилетант. (Прим. публ.).

121. Ромберг Бернхард (1776-1841), немецкий виолончелист и композитор.

122. Гросс Иоганн Веньямин (1809-1848), виолончелист и композитор. После 1835 г. жил в Петербурге, был первым виолончелистом императорского оркестра.

123. Васильчиков Виктор Илларионович (1820-1878), князь; генерал-адъютант. Служил в Конной гвардии в 1839-1855 гг.

124. Пален. (Прим. Н. И. Бахметева).

125. Васильчиков. (Прим. Н. И. Бахметева).

126. Так прозвали светлейшего князя Дмитрия Владимировича Голицына, потому что он любил выезжать рысаков, а кучера Государя Александра Павловича звали Ильей Ивановым. (Прим. Н. И. Бахметева).

127. “Какой кульбит сделал сегодня утром Бахметев, он упал на спину”. — Простите, Ваше Высочество, я думал, он выводил рулады на земле”. (Пер. с фр.).

128. Фольвейлер Карл (1813-1848), немецкий композитор. Несколько лет жил в Петербурге, преподавал музыку.

129. Виельгорский Михаил Юрьевич (1788-1856), граф; композитор, музыкальный деятель.

130. “Я только что вернулся от Великой Княгини Елены, которая желает, чтобы завтра Вы солировали в Патриотическом концерте, отказаться нельзя, потому что исключительно для Вас оркестр командирован на 2 часа в зал Дворянского собрания. (Пер. с фр.).

Елена Павловна, вел. кн., урожд. Фредерика Шарлотта Мария, принцесса Вюртембергская (1806-1873), жена вел. кн. Михаила Павловича. Покровительствовала наукам и музыке; при ее ходатайстве и денежной поддержке в 1862 г. была основана Петербургская консерватория.

131. Шаловливое стаккато. (Пер. с фр.).

132. Турчанинов Петр Иванович (1779-1856), протоиерей; композитор. С 1827 г. — учитель пения Придворной певческой капеллы; в 1833-1841 гг. — протоиерей дворцовых церквей.

133. Ольга Николаевна (1822-1892), вел. кнж., дочь Николая I. В 1846 г. вышла замуж за принца Вюртембергского, впоследствии короля Карла I.

134. Гварнери Джузеппе (1698-1744), итальянский мастер смычковых инструментов.

135. Литке Федор Петрович (1797-1882), адмирал, президент Академии наук, известный путешественник. В 1838 г. был назначен воспитателем вел кн. Константина Николаевича.

136. Константин Николаевич (1827-1892), кел. кн., второй сын Николая I; генерал-адмирал, председатель Государственного совета.

137. Гензельт Адольф Львович (1814-1889), композитор и пианист. В 1838 г. приехал в Петербург; принял русское подданство. Состоял пианистом при Дворе Императрицы Александры Федоровны, а также инспектором музыки женских учебных заведений.

138. Грейг Алексей Самуилович (1775-1845), адмирал. В 1816 г. был назначен главным командиром Черноморского флота и портов, николаевским и севастопольским военным губернатором.

139. Артемовский (Гулаг-Артемовский) Семен Степанович (1813-1873), певец, композитор, драматург. В 1842-1864 гг. пел в составе русской оперной труппы в Петербурге. Автор оперы “Запорожец за Дунаем” (1863 г.).

140. Руджери (Rugeri) — итальянские скрипичные мастера: Франческо (1670-1720) и его брат Джованни Баттиста (1700-1725).

141. Фон Моллер Антон Васильевич (1764-1848), адмирал. В 1828-1936 гг. — морской министр. Был женат на Юлии Федоровне, урожд. фон Нолкен (1789-1879).

142. Муравьев Николай Назарьевич (1775-1845), тайный советник, статс-секретарь, сенатор. В 1826-1832 гг. управляющий Собственной Его Величества канцелярией. В 1822 г. женился на Елизавете Антоновне фон Миллер (1807-1877).

143. Муравьева Елизавета Николаевна (1824-1868); с 1842 г. замужем за Н. И. Бахметевым. Муравьева Юлия Николаевна (1825-1878); с 1845 г. замужем за подполковником Алексеем Егоровичем Пашковым (1821-1896).

144. Мордвинова Екатерина Николаевна (1791-1819); с 1808 г. жена Н. Н. Муравьева.

145. Дормез (от фр. dormeuse) — карета, приспособленная для сна в пути.

146. Бекетов Петр Иванович (1790-1848), гвардии ротмистр, с 1816 г. а отставке. Состоял Саратовским уездным и губернским предводителем дворянства. Муж сестры Н. И. Бахметева — Евдокии Ивановны.

147. Перовский Лев Алексеевич (1792-1856), граф; действительный тайный советник. В 1841-1852 гг. — министр внутренних дел.

148. Кожевников Матвей Львович, действительный статский советник. В 1846-1854 гг. — саратовский гражданский губернатор.

149. Сенявин Иван Григорьевич (1801-1851), тайный советник, сенатор. В 1818-1830 гг. служил в Конной гвардии; в 1840-1843 гг. — московский гражданский губернатор; с 1844 г. — товарищ министра внутренних дел.

150. Назначение и увольнение губернаторов осуществлялось по именному Высочайшему указу и Высочайшему приказу.

151. Галахов Александр Павлович (1802-1863), генерал-адъютант, генерал-лейтенант. Служил в Конной гвардии в 1820-1846 гг.; в 1847-1856 гг. — санкт-петербургский обер-полицмейстер.

152. М. Н. Бахметева (1849-1896) впоследствии вышла замуж за генерал-майора Владимира Оржевского.

153. Адлерберг Владимир Федорович (1791-1884), граф; генерал-адъютант, генерал от инфантерии. В 1852-1872 гг. — министр Императорского Двора.

154. Львов Алексей Федорович (1798-1870), композитор, дирижер, автор музыки русского национального гимна. В 1837-1861 гг. — директор Придворной певческой капеллы.

155. Концертное общество — музыкальное общество в Петербурге, основанное в 1850 г. А. Ф. Львовым на базе симфонических концертов, которые он устраивал в собственном доме. В состав оркестров Концертного общества входили лучшие русские музыканты, служившие в Императорских театрах; дирижировали Л. В. Маурер и А. Ф. Львов.

156. Мария Павловна (1854-1923), вел. кн., дочь герцога Мекленбург-Шверинского Фридриха-Франца II.

157. Владимир Александрович (1847-1909), вел. кн., третий сын Александра II.

158. Фридрих-Франц III (1851-1897) в 1879 г. вступил в брак с вел. княжной Анастасией Михайловной, дочерью вел. кн. Михаила Николаевича.

159. Мария Александровна, урожд. Максимилиана-Вильгельмина-Августина-София-Мария, принцесса Гессенская (1824-1880), жена Александра II; Императрица с 1855 г.

160. Александр III (1845-1894), второй сын Александра II, Император с 1881 г.

161. Вильгельм I (Фридрих-Людвиг) (1797-1888), император германский и король прусский, вступил на престол в 1861 г.

162. Франц-Иосиф I (1830-1916), император австрийский, вступил на престол в 1848 г.

163. Оскар II (Фридрих) (1829-1907), король шведский и норвежский, вступил на престол в 1872 г.

164. Христиан IX (1818-1906), король Дании, вступил на престол в 1863 г.

165. Мария Федоровна, урожд. Мария-София-Фридерика-Дагмара (1847-1928), жена Александра III; Императрица с 1881 г.

166. Гумберт I (1844-1900), король Италии, вступил на престол в 1878 г. С 1868 г. женат на принцессе Маргарите Савойской, дочери герцога генуэзского Фердинанда.

167. Педро II (1825-1891), император бразильский. По его инициативе в Бразилии сначала частично (в 1871 г.), а затем полностью (в 1888 г.) было отменено рабство.

168. Фридрих III (Фридрих-Вильгельм) (1831-1888), король прусский и император германский.

169. Альберт-Эдуард (1841-1910), принц Уэлльский. С 1901 г. — король Великобритании Эдуард VIII.

170. Наср-Эддин (1831-1896), персидский шах. В 1873, 1878 и 1889 гг. путешествовал по европейским странам.

171. Шереметев Сергей Дмитриевич (1844-1918), обер-егермейстер, почетный член Академии наук, председатель Археографической комиссии. В 1883-1894 гг. — начальник Придворной певческой капеллы. В те же годы управляющим капеллой был композитор М. А. Балакирев.

Текст воспроизведен по изданию: Записки и дневник Н. И. Бахметева // Российский архив, Том XII. М. Российский фонд культуры. Студия "Тритэ" Никиты Михалкова "Российский архив". 2003

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.