Н. И. БАХМЕТЕВ

ЗАПИСКИ И ДНЕВНИК Н. И. БАХМЕТЕВА

Родился я в Пензе, в Лекарской улице, 10 октября 1807 года, куда мать моя ¹ приехала погостить у своей матери, Ольги Михайловны Мачевариановой, урожденной Назарьевой. После временного пребывания нас перевезли в родовое имение отца моего Ивана Николаевича ², Саратовской губернии село Старую Бахметевку, где я с моими 5 сестрами: Александрою, Мариею, Анною, Евдокиею и Екатериною ³ провели наш младенческий возраст, имея для воспитания множество гувернеров: французов, немцев, швейцарцев и столько же, если не более, гувернанток разных национальностей. Для меня же, кроме того, привезли найденного в Париже сироту-француза по имени Jean Haquin 12 лет, для современного воспитания. Haquin был почти одних лет со мной, не зная еще русского языка, говоря только по-французски, чистым парижским выговором, что и дало мне возможность усвоить себе этот язык, которым я владею как своим отечественным.

Младенческие мои годы, до 12-летнего возраста, не представляют ничего особенного интересного, до тех пор, пока отец мой не отвез меня в 1820 года в Москву, в лучший пансион ⁴ известного тогда Ивана Ивановича Вейденгаммера, где впоследствии воспитывался Иван Сергеевич Тургенев. Праздничные дни я проводил у моей двоюродной сестры Ольги Алексеевны Пашковой, урожденной Панчулидзевой, мать которой, Анна Сергеевна, была родная сестра моей матери. Иван Иванович Вейденгаммер был почтенный педагог, всеми уважаемый, а учителями его пансиона были знаменитые профессора Московского университета, из коих фамилии я могу только вспомнить Дмитрия Матвеевича Перевощикова ⁵ и протоиерея законоучителя Терновского ⁶. В свободное от научных занятий время я продолжал учиться игре на скрипке у Шацкого, Семенова и Шпринга.

В 1823 году меня перевезли в Саратов тоже к отличнейшему педагогу Миллеру, бывшему тогда директором тамошней гимназии ⁷, в которой, однако, я не был и не учился, а ко мне и к двум еще моим товарищам, братьям Загоскиным, ходили профессора и учителя гимназии за особую плату, платимую моим отцом Миллеру, в размере 3 т<ысячи> руб. в год.

Учение мое шло до того удовлетворительно, что в зиму 1824-1825 годов я мог ехать в Петербург, для того, чтоб держать экзамен в Пажеском корпусе со 2-м классом и быть произведенным в офицеры. Повезла меня до Москвы добрейшая и добродетельная моя двоюродная сестра Ольга Алексеевна Пашкова, прибывшая с мужем своим Егором Ивановичем ⁸ в Саратов к отцу ее, Алексею Давидовичу Панчулидзеву ⁹, бывшему тогда губернатором и пробывшему в этой должности 18 лет, заслужив общую любовь и уважение как всех саратовцев, так и бывшего тогда министра внутренних дел Василия Сергеевича Ланского ¹⁰. Егор Иванович Пашков был тогда адъютантом корпусного командира графа Петра Александровича Толстого ¹¹.

Из Москвы отправили меня с Василием Ивановичем Путятой ¹², бывшим тогда генерал-кригс-комиссаром, в Петербург для определения в Пажеский корпус, [245] куда я с детства был записан пажем, во внимание к отличной службе родственника моего Андрея Аркадьевича Бахметева, бывшего флигель-адъютантом в Измайловском полку и любимцем Великого Князя Николая Павловича ¹³, командовавшего тогда Измайловским полком. Директором Пажеского корпуса был тогда ученейший генерал артиллерии Иван Григорьевич Гогель ¹⁴, инспектором старый полковник Оде-де-Сион ¹⁵, профессорами полковник Ваксмут, Ананский, Пятунин, Максимов и другие, имена которых я не могу вспомнить. У всех этих профессоров в течение 1825 года я приготовлялся к экзамену, который начал в ноябре и кончил к Рождеству, выдержав его весьма удачно и легко.

14 декабря того же года мы были удивлены приездом в 6 часов утра главного начальника военно-учебных заведений генерал-адъютанта графа Павла Васильевича Кутузова ¹⁶, который, собрав нас в церковь, привел к присяге восшедшему на престол Государю Николаю Павловичу. Эта присяга была произнесена недели две после присяги Константину Павловичу, которая тем более была неожиданна, что в этот короткий срок никто не думал об отречении последнего. 14 декабря был ужаснейший день, однако, когда мы успокоились и общая симпатия не была в пользу Константина Павловича, со всех сторон выказались надежды на нового Царя, который имел уже тогда много приверженцев. В числе их был командир Конной гвардии генерал-адъютант Алексей [246] Федорович Орлов ¹⁷, полк которого первый прибыл на Адмиралтейскую площадь. В коронацию 26 августа 1826 года Алексей Федорович был возведен в графское достоинство.

В конце декабря того же 1825 года, по выдержании экзамена, я был прикомандирован к тому же полку, так как в то время выходящие из Пажеского корпуса в кавалерию прикомандировывались к Конной гвардии, а выходящие в пехоту прикомандировывались к Преображенскому полку.

Как я жил тогда у генерал-комиссара Василия Ивановича Путяты, то в январе и феврале на мне шили новые формы всех гусарских полков, где уничтожались чикчиры, а введены были серые брюки с разноцветными лампасами и разноцветными киверами. Форма эта была вскоре утверждена ¹⁸, так что в коронацию я первый в этой форме фигурировал на всех балах и службах. В самый разгар коронации Государя Императора Николая Павловича, по справедливости названного мудрым, где я увидел впервые высшее общество и придворный блеск, чередовавшийся с блеском балов иностранных послов, как герцога Девоншира, герцога Мартемара, Рагузского и других.

Я произведен в корнеты Павлоградского гусарского полка 14 июня 1826 года, и после коронации отправился в полк, штаб которого находился в Саратовской губернии в г. Аткарске, в 35-ти верстах от имения моего отца, села Старой Бахметевки, где постоянно жило наше семейство. Но счастье в жизни моей с семейством недолго продолжалось, и 26 декабря того же года мы шли в Орел, где я с полковым командиром полковником бароном Федором Петровичем Оффенбергом ¹⁹ поместился в казенном доме, против бульвара. Тут началась моя юношеская жизнь в самых широких размерах.

Общество тогда было большое, много красивых дам, из коих я могу назвать Анастасию Жедринскую, муж которой был в параличе, уже в пожилых годах, а ей едва ли было 20 лет; потом, молодая Сентянина, муж которой майор путей сообщения, кривой, следовательно, видел только вполовину, и недаром эту чету называли Венерой и Вулканом. Еще была Карпова, которая была уже немолода, но своими очаровательными глазами умела привлекать к себе молодых людей. Благо муж ее был так близорук и глуп, что мало заботился о жене. Губернатором тогда был Петр Александрович Сонцев, большой волокита, следовательно и мой приятель; он был женат на Марии Дмитриевне Чертковой ²⁰, которая так была умна и рассудительна, что не претендовала на неверность мужа. Тут жил замечательный старик, граф Сергей Михайлович Каменский ²¹, бывший корпусной командир, имевший Георгия 2-й ст. и променявший воинственный меч на скромного антерпренера театральной труппы. Его дом с флигелями составлял целый квартал; тут был и публичный театр, и театральная школа; все актеры и музыканты были крепостные его люди, так же как и балет. Между балерин были хорошенькие, из которых преимущественно назову двух сестер Марию и Анну Кабазиных. За старшею волочился 70-летний старик Виктор Александрович Чичерин, а за второю, младшею — я. Этот старик Чичерин кокетничал своими обедами, которые действительно были изящны, точно так же как обеды Александра Дмитриевича Черткова ²², бывшего тогда полковником в том же Павлоградском полку, где был и я, а впоследствии бывшего московским губернским предводителем дворянства. В театре графа Каменского, разумеется, за деньги, давали комедии, драмы, даже трагедии, оперы и балеты; но курьезнее всего было то, что с большим [247] Георгием на шее, с таковою же звездой и другими, он сам продавал билеты, что ему стоило дорого, потому что нередко над ним подшучивали офицеры, привозя с собой мешки с медными грошами, которые его бесили.

Председатель казенной палаты, тогда называвшийся вице-губернатор, Петр Алексеевич Бурнашев любил классическую музыку, был фортепьянист, и нередко мы играли сонаты, большею частью Моцарта и Гайдна, так как в ту эпоху Бетховен был мало знаком, музыкальность же была так мало развита в обществе, что недоступно еще было ему творчество величайшего гения, который никогда не умрет, и в сравнении с которым все последователи его суть не что иное, как пигмеи.

Так простояли мы в Орле до начала июня <1827 г.>, когда отправились в Вязьму, Смоленской губернии, на смотр Государя Николая Павловича, который никогда еще не видал армейские полки, так как не зная наперед, что судьба ему назначит важную задачу быть когда-либо Императором, он командовал до восшествия на престол 2-ю гвардейскою пехотного дивизиею, поэтому и не имел случая видеть армию.

До прибытия нашего в армию я должен коснуться чрезвычайного явления в природе. Во время одного из наших переходов, 14 июня, такой был ураган, какого и зимой редко можно было видеть; снег с метелью был так силен, что солдат, отставший на один шаг от хвоста предшествовавшей лошади, неминуемо терял дорогу, блуждая по полям, и я не избегнул этой участи. Идя во главе эскадрона, я взял неправильное направление, начал удаляться в сторону, и невидя ничего кроме метели снега, начал идти куда попало, положившись на инстинкт моего коня, который, однако, нисколько мне не помог, и блуждая таким образом часов 5 или 6 наткнулся я, наконец, на какую-то деревушку, и, обрадовавшись ей, весь измоченный, усталый, мокрый и дрожащий от холода, вошел в первую попавшуюся избу, где тотчас же потребовал простой водки, что называется сивухой, разделся и попросил хозяина натереть меня этим целительным нектаром, который он охотнее желал бы выпить. Этим способом я согрел совершенно мое тело, но этого было недостаточно, нужно было еще согреть и внутренно, но чем? Пищи никакой, даже щей не оказалось, а есть хотелось. В те времена и самоваров-то в заводе не было, дали мне только ржаного хлеба и потом нашли где-то в другой избе пшеничный хлеб, который крестьяне называют пирогом, и хотя пища эта не была роскошная, однако, она меня немного укрепила. А что меня удивило, то это то, что посмотрев на маршрут полка и спросив, далеко ли назначенное для дневки село, сказали мне, что до него 20 верст. Ужас меня обуял, однако, проведя ночь мертвым сном, с восходом солнца взял я провожатого и верхом догнал полк. Все были удивлены моему появлению, вообразив, что меня уже и в живых нет; на счастье мое, тут была дневка, а если б не дневка, а простой ночлег, то Бог знает, когда я бы мог догнать полк.

На другой день продолжили мы наш поход до Вязьмы, и помещены были в 10 верстах от него. Тут начались учения и приготовления к Высочайшему смотру, который дней 10 спустя и состоялся. Замечательно было первое знакомство Государя с армиею. Когда корпус (2 пехотный) был выстроен фронтом, и Государь, подъехав к Павлоградскому полку, где я стоял на правом фланге лейб-эскадрона, командуя 1-м взводом, поздоровавшись с полком, спросил главнокомандующего армиею фельдмаршала графа Сакена ²³: “Этот тот полк, в котором 700 берейтеров?” [248] Фельдмаршал отвечал, что это Павлоградский полк, в котором, действительно, верховая езда доведена до высшей степени совершенства, так как командир полка был известен как образователь верховой езды и как chef d’école ²⁴ много издал трактатов о верховой езде, чем оправдывалось изречение Наполеона I, что “l’infanterie est um métier, la cavalerie est un art” ²⁵. Этот эпизод я рассказывал покойному Государю Александру Николаевичу в 1865 году в Ропше, за завтраком по случаю парада Павлоградского полка, праздновавшего в тот день 100-летие своего существования ²⁶. Государь со вниманием прослушал мой рассказ, сказав, что это очень интересно, и что он этого не знал. Тут я прибавил еще, что отзыв Государя Николая Павловича не прошел бесследно, и по окончании маневров Государю угодно было смотреть в открытом манеже верховую езду одних только офицеров и унтер-офицеров павловградцев, тогда как тут в сборе две кавалерийские дивизии: 2-я гусарская и 1-я уланская, пришедшая из Тверской губернии. Конечно и естественно, такое внимание Государя и репутация полка породили ревность в прочих полках, в особенности в 1-й уланской дивизии. Но возвращусь к Вязьме. Маневры продолжались с неделю и прошли так, что войска 2-го пехотного корпуса под командою князя Горчакова ²⁷ и уланская дивизия удостоились Высочайшего благоволения, и по окончании маневров мы возвратились в милый наш Орел.

Не могу пройти молчанием замечательный эпизод в моей жизни, послуживший мне спасением от многих бед, которые могли испортить всю начатую карьеру и, можно сказать, начатую так счастливо жизнь. Вот что произошло. Полк наш стоял в 10 верстах от Вязьмы, в маленькой деревушке. В это время приказания из штаба, т. е. из Вязьмы, приходили чрезвычайно поздно, часа в 4, а иногда и в 5. Ко мне вечером зашли два товарища — барон Сакен и Коротков, и сели играть в банк. Угостил их чаем, потом ужином, какой остался после обеда, а они все продолжали играть. Когда увидели, что я скучаю и беспрестанно ложился на складную дорожную кровать, они из сожаления (!) сначала предложили мне посмотреть на игру, о которой я понятия не имел, и до тех пор не было никогда карт в руках, потом предложили поставить карточку. Таким образом, убивая карточку за карточкой, вижу, что что-то много написано мелком, тогда я просил их подвести итог, и оказалось, увы! и ах!, что я проиграл им с чем-то 10000 р. Поблагодарив их за такой щедрый и благотворительный урок, я спросил их: “чем же я их вам заплачу, когда у меня, как у молодого корнета, всего только 800 р. в кармане?” “Ничего, — ответили они, — сочтемся”. Тогда взяли они у меня все, что только могли: и дрожки, и лошадей, и серебряный сервиз, а всего более мне жаль было расстаться с серебряным нахт-тишем (Nachttisch) ²⁸, который мне подарила моя мать. Одним словом, обобрали меня добрые товарищи, как липку. И с тех пор, т. е. с 1827 по 1887 год, в котором я пишу эти воспоминания, я ни в какую игру не играл, а если беру карты в руки, то для пасьянса. В сущности выходит, что эти товарищи сущие мои благодетели.

Пробыв дней 10 на смотру, после небольших маневров, мы возвратились в Орел. Тут снова пошла старая жизнь: те же красавицы, те же визиты, гулянья, [249] ученья, обеды и тот же Каменский театр с его красивыми Машами и Аннушками Кабазиными и волокитами. Опять, собирая музыкантов Каменского, стал играть любимые квартеты: Гайдна, Моцарта, Бетховена, Онслова ²⁹ и Феска ³⁰. Эти последние в особенности любил играть Михаил Николаевич Мацнев, прелестный скрипач школы Лафона ³¹, с его коротеньким, но блестящим смычком, и даже впоследствии я не встречал подобного легкого смычка; широкий стиль не был в его духе. Он в молодости служил в лейб-гвардии Егерском полку и кончил службу бригадным генералом в Варшаве, в бывшем Литовском корпусе, состоявшем под командою Великого Князя Константина Павловича, и выйдя в отставку, поселился в Орловской губернии, где имел имения. Он был женат на красавице Емерике Адамовне (кажется рожденной Абрамович), впоследствии вышедшей замуж за Александра Яковлевича Булгакова, бывшего московского почтдиректора.

Вскоре после возвращения в Орел в полку совершилась большая перемена: командир полка барон Федор Петрович Оффенберг был произведен в генерал-майоры и назначен бригадным генералом в какой-то кавалерийской дивизии. Потеря этого командира была для меня чувствительна, так как меня он особенно любил и отличал. Эта потеря была бы еще более чувствительна, если б не был назначен ему преемником полковник Егор Иванович Пашков, женатый на моей двоюродной сестре Ольге Алексеевне Панчулидзевой, с которой с детства я был связан дружбою родства. Это была ангел доброты и редкой красоты, моим ангелом-хранителем и служила мне второю матерью. В этом полку, по странной случайности, я был счастлив тем, что кроме этой двоюродной сестры были у меня в то же время две сестры: одна родная, Мария Ивановна, замужем за поручиком Наумовым, а другая — двоюродная Ольга Николаевна, рожденная Матюнина, замужем за ротмистром Бинеманом. Таким образом, в семейном кругу мы прожили до весны 1828 года, когда мы выступили в поход на Турцию.

Тут со мной случилась необыкновенная история. Отошед от Орла верст 200 и желая исполнить данное мною обещание одной из орловских красавиц быть у ней в день ее рождения, неспрося разрешения полкового командира секретно уехал в Орел, чтоб сдержать мое слово, и полетел на почтовых в перекладной телеге. Провел назначенный день и вернулся в полк через 5 дней, каковой переполох в полку сделал то, что я просидел неделю под арестом, ехав в переходах за ящиком полка; но как это была только невинная шутка юноши, то не имела дурных последствий.

Мне, как молодому человеку, очень нравилась походная жизнь. Проходя через Киев, где была дневка, полковой командир поручил мне купить с десяток сигнальных труб, так как в трубачевском хоре были трубы с финтелями ³², и я заплатил за каждую сигнальную трубу по 25 рублей ассигнациями. Потом мы перешли через Прут и без всяких приключений пришли в Букарест, который нам очень понравился, и где мы сделали большие закупки, так как тут нашли прекрасные магазины. Но одно только было для меня невыносимо, что поместившись в какой-то гостинице, где в нижнем под моим №-м этаже всю ночь работали машины шампанское вино, я не имел ни одной ночи покоя. По краткости времени не познакомившись ни с кем из жителей, мы дошли до Калараша на Дунае, где переправлялся 2-й пехотный корпус. Так как переправа была медленная, и если б место переправы для остальных частей корпуса, была бы чрез меру продолжительна, то по приказанию корпусного командира генерал-адъютанта [250] князя Алексея Григорьевича Щербатова ³³ мне дали мудреное приказание проверить расстояние от Букареста к Каларашу и от Букареста к Гирсову ³⁴, где другим частям армии тоже назначена была переправа, но как исполнить это странное поручение? Я принужден был в тележке, с часами на руках, бумагою и карандашем проехаться сначала из Калараша в Букарест и из Букареста в Гирсово, записывая, сколько ровною рысью я проезжал от кустика до кустика или корчмы, или речки и овражков, и записывал все это, смотря на часы и считая минуты; разумеется, я вычитывал минуты остановок для перемены лошадей. На счастье, расстояние было небольшое, кажется вышло более или менее 90 верст, и оказалось, что все-таки в Калараш несколькими верстами было ближе, считая по 8 верст в час. Возвратившись в Калараш и переписав все это путешествие на чистую бумагу, представил этот оригинальный и нелегкий труд начальству, за что получил благодарность корпусного командира и дивизионного начальника, генерал-лейтенанта барона Будберга ³⁵. Забыл я сказать, что недоходя до Букареста получен был приказ в производстве меня в поручики.

Наконец, чрез несколько дней переправившись чрез Дунай, мы пришли к Силистрии, где расположились бивуаками и в землянках, в верстах в двух от этой крепости. Скажу несколько слов об этих замечательных землянках, которые делаются пехотными солдатами, так как кавалерийскому солдату, заботящемуся о своем коне, нет времени этим заниматься. Возле нас стоявшая 6 пехотная дивизия, под начальством генерал-лейтенанта Александра Дмитриевича Ахлестышева и делала эти бараки, или землянки, в один день за полуимпериал или червонец, судя по величине их. Так, у Ахлестышева и нашего полкового командира были выкопаны передняя, гостиная, служившая вместе с тем и столовой, и спальня со стропилами, и все это покрыто или камышем, рогожами или легким дерном. У меня же землянка была в две комнаты: одна для двух моих служителей, а другая для меня. Замечательно то, что солдатики отлично умели в земле вырезывать скамейки и столы. Мы простояли под Силистрией с конца августа до начала ноября <1828 г.>. Мы жаждали хорошенького сражения, но вместо того, почти каждую ночь выходили на глупые вылазки турок из крепости или посылались для прикрытия строившихся батарей, обыкновенно ночью. Хотя тут не было никаких правильных сражений, но тем не менее всякий раз бывали раненые, и что было неприятно, это то что на правом фланге нашего полка был воздвигнут флаг, означавший сборный пункт раненых, где производились разные операции, и по большей части ног и рук, и крик раненных был невыносим. Помню, как при мне дивизионный доктор отрезывал ногу у несчастного солдатика пехотинца, и никогда этого не забуду.

В глубокую осень был случай, который, полагаю, редко когда-либо случавшийся. Один целый эскадрон нашего полка послали на Шумлоскую дорогу на помощь дивизии конно-егерской и перевезти пушки ее артиллерии, так как падеж и потеря лошадей была так велика, что полки этой дивизии пришли к нашей стоянке по 6 рядов во взводе ³⁶, и многие кавалеристы пришли пешком холодные и голодные до того, что съели всю нашу провизию, заготовленную для нас нашим маркитантом евреем Леоном. На другой день конно-егери ушли в Валахию и более мы их не видали.. При нашем полку стоял Черниговский конно-егерский полк, белые воротники и обшлага которого сделались серого, чуть не черного цвета. [251]

Вышли мы, как выше я сказал, от Силистрии в начале ноября, опять через Калараш в Букарест. Боже мой! Какая представлялась тут картина по всей дороге от Силистрии до Калараша! Слякоть, грязь по колено, по всей дороге валявшиеся трупы замерзших представляли такой ужас, что никакое перо не в состоянии описать. Стоянка на перевозе чрез Дунай опять была продолжительна, но наконец, в одно прекрасное утро, мы вошли в Букарест, который показался нас раем. В тот же день мы получили приглашение на бал, данный дворянством в честь русских войск в Дворянском собрании, и конечно, отдохнув от тяжкого похода, полагаю, все офицеры приехали на бал. Веселье было неописуемо: взошед в залу, отвыкший от блеска света, голова моя закружилась. Зала Дворянского собрания, под белый мрамор, с колоннами кругом, походит на все таковые как у нас, как в Орле, Саратове и Петербурге, конечно, в меньшем размере, чем в последнем. Тут познакомили меня, или лучше сказать, представили дамам высшего круга, из коих я вспомню Катерину Гика, жену тогдашнего господаря ³⁷; молоденькую, хорошенькую Бальш, имя которой я забыл, и Анику Вокореско. Катерина Гика, единственная белокурая во всей Валахии и Молдавии, и такая красавица, что вся молодежь и даже, впоследствии, граф Павел Дмитриевич Киселев, бывший в княжествах председателем дивана, были в нее влюблены.

Из Бухареста нас отправили на короткое время в местечко Питешти, недалеко от Букареста, а оттуда, — на зимние квартиры: мы отправились блокировать крепость Журжу ³⁸, где простояли до весны, т. е. до отправления нас на переправу чрез Дунай в Калараш. Тогда отправились мы из Журжи чрез Букарест к переправе, и на полдороге, в селе Слободзей, меня постигло весьма чувствительное несчастье. Во время дневки в Слободзей мы ужинали у полкового командира, тут был и состоявший при дивизии генерал-майор Петрищев. Во время ужина лакей докладывает, что трубач, находящийся при моих лошадях, пришел сказать, что мой старый слуга Иван Андреевич Кучьмин умирает. На это я сказал лакею, чтоб он передал трубачу, что у них есть обыкновение все преувеличивать, как например, лошадь кого ударила, то говорят “убила”, а если человек болен, то говорят “умирает”. На это трубач ответил, что нет, и что Иван Андреевич так болен, что может быть он уже и не застанет его в живых. Видя, что дело выходит нешуточное, я побежал к нему и нашел его лежащим в плетеном сарае без памяти. Сию же минуту послал я за полковым доктором, который велел его снести в избу, где положили его в чулан, отделяющий, как и во всех избах Валахии, две комнаты. Велев его раздеть он констатировал, что умирающий заражен чумой, которая обнаружилась черными пятнами на всем теле, и чрез четыре часа он был уже мертв. Тогда, не пропустив минуты, я послал в стоявший тут лейб-эскадрон, нарядить людей, чтоб оцепить дом, а сам я побежал к окну полкового командира, чтоб доложить о смерти Ивана Андреевича, которого все уважали, и который с детства моего, хотя и не был мой учитель, но был “и денег, и белья, и дел моих рачитель”. Полковник Пашков приказал оцепить дом, но я ему сказал, что все это уже сделано, а поутру он хотел донести об этом дивизионному начальнику, для получения дальнейших приказаний, которое последовало в том смысле, что я с тремя трубачами, бывшими на моей конюшне, с юнкером Нелюбовым, кучером Платоном Черьяковым и камердинером Петрушей шли за полком в двух верстах, [252] и таким образом мы шли до Дуная, а нас поместили в 10 верстах от Калараша, тоже на Дунае, в маленькой деревне некрасовцев, бывших казаков, и переселившихся в Молдавию и Валахию еще при Петре Великом и сохранивших еще малороссийский язык. Этим не кончилось мое несчастье. На третий день выхода нашего из Слободзи, заболевает один трубач, жалуясь на опухоль горла и на невозможность ехать верхом; тогда я велел ему лечь в мою повозку, но к вечеру его не стало, и оказалось, что он умер тоже чумой, но в другой форме. Нам был объявлен карантин на 14 дней; но все-таки, как за одним несчастьем следует другое, то этими двумя случаями мы не ограничились: в самый последний 14 день нашего карантина умирает мой камердинер Петруша, прелестный мальчик. Рассудив, что если заставят меня снова начать 14-дневный карантин, то не миновать мне участи трех жертв беспощадной чумы, я решился верхом ехать в Калараш, где в то время переправлялся полк через Дунай. Когда я взошел в палатку маркитанта Леона, где обедали все офицеры моего Павлоградского полка, то товарищи мои едва не задушили меня в своих объятиях, увидев меня спасенным от смерти. Тут у меня произошла стычка с дивизионных доктором Топачевым, который нашел, что по военным законам я подлежу расстрелянию за бегство из карантина, но тут полковой командир и все офицеры возмутились выходкой этого доктора и обладили так дело, что благороднейший наш начальник дивизиона барон Будберг решил: мне остаться в полку, а повозку со всеми шерстяными вещами, т. е. мундиры и весь гардероб с повозкой сжечь, — поэтому остались у меня только два конных вьюка и ящик с двумя скрипками, которые были мне доставлены в Шумлу ³⁹. Из всего этого явствует, что я остался только с сюртуком и с шинелью, и таким образом пошли мы в Силистрию, где простояли несколько дней, и потом пошли на Провады ⁴⁰. Разумеется, офицеры полка снабдили меня всевозможными мундирами и оружием.

Этот поход на Провады замечателен тем, что последствием его было беспримерное Кулевчинское сражение, которое решило всю войну. План и комбинации главнокомандующего графа Дибича ⁴¹ так были удачны, что едва ли какое сражение было ему подобно в истории всех войн. План его состоял в следующем: идя на Провады со всей армиею под предводительством главнокомандующего, мы остановились в 20 верстах от Провад. Визирь, находившийся тогда в Провалах с 40-тысячным войском, зная, что главнокомандующий идет на него с армиею, которая, впрочем, состояла только из 15 тысяч, вздумал прорваться в Шумлу, но это ему не удалось.

29 мая <1829>, остановившись в 20 верстах от Провад, полк наш расположился на площадке в лесу, а я стоял пред своими трубачами, так как я был полковым адъютантом, главнокомандующий же с директором его канцелярии, флигель-адъютантом Чевкиным ⁴², расположились закусить на лужку против меня. Тогда Дибич подозвал меня и начал так: “Вы были уже в каком-нибудь сражении?” На это я ответил: “В прошлогоднюю кампанию мы всю осень простояли под Силистрией, а зиму под Журжей; как под обеими крепостями были частые ночные вылазки турок, то как мы всегда прикрывали строившиеся батареи, стычки были неминуемы, но настоящими сражениями их назвать нельзя”. На это Дибич [253] спросил: “А что, хотелось бы Вам иметь сражение?” “Конечно, — отвечал я, — пришли мы издалека, не уйти же нам даром”. На это закончил главнокомандующий: “Ну, так завтра я дам Вам потешиться”. Этот разговор имел огромное последствие на будущую мою служебную карьеру, как увидят дальше. И действительно, нам дали потешиться: на Провады пустили как на жертву Иркутский гусарский полк, бригаду егерей и батальон Муромского пехотного полка, а нас, с утренней зарей 30 мая, повернули вправо, для занятия позиции между Шумлой и дорогой, ведущей из Провад. Несколько верст недоходя позиции граф Крейц ⁴³, начальник Уланской дивизии, усталый, изнеможенный кричит нам: “Спасители, спасители наши, скорее спасите нас; сил нет, лошади не ходят”. Тогда мы поспешили [254] рысью и стали во 2-й линии, сменив потом стоявший в 1-й лини Принца Оранского гусарский полк, которым командовал флигель-адъютант Плаутин ⁴⁴, впоследствии командир Лейб-гусарского полка и потом командир Гвардейского корпуса. Когда мы стали на позицию, то увидели ужасную картину: всходило солнце, утро было великолепное, арьергард визиря, обратившийся, конечно, при отступлении в авангард, спускался с Балканских гор; тогда командир 10 конно-батарейной батареи капитан Бобылов пустил такой огонь, что взорвал пороховой ящик, и пожар распространился на весь обоз. Визирь же, говорят, скрылся в Шумлу только с 2-мя тыс. войска, — остальные же, прорвавшись чрез свой арьергард, вступали с нами в бой, но всякий раз принуждены были бежать. Я, как полковой адъютант, развозивший приказания, ходил со всеми 4-мя эскадронами в атаку, из коих 4-го эскадрона, под командою майора Гаврилова, была более других неудачной, потеряв человек 15, в том числе старшего вахмистра. При этой атаке 4-го эскадрона не могу пройти молчанием редкий случай решимости конно-артиллерийского штабс-капитана Осокина, который, дав нам тронуться с горы в атаку, мигом снял с передков и чрез наши головы пустил картечью в неприятеля. Этот удар был так удачно рассчитан, что прошел без малейшей ошибки, скажу только, что воздух над нашими головами был так потрясен, что мы его чувствовали чрез наши клеенчатые кивера. Расскажу маленький эпизод, случившийся со мною после последней атаки. Как выше я сказал, что весь гардероб мой был сожжен, то у меня осталась одна шинель, которую я отдал своему трубачу, чтоб положить ее на его луку. Когда кончилась атака, трубач этот подъезжает ко мне, говоря: “Виноват, Ваше благородие, як пишли в атаку, сронив шинель”. «Разбойник ты этакой, знаешь, что у меня только всего-навсего одна шинель, и ту ты “сронив”». Тогда, не зная что делать и чем прикрыться и отдохнуть после четырех атак, пошел я по полку, искать у товарищей что-нибудь, чтоб могло заменить шинель; тут некоторые офицеры посоветовали мне ехать к полковому командиру Иркутского полка полковнику Ивану Ивановичу Тутчеку (бывшему впоследствии комендантом в Варшаве) и просить его дать шинель, так как в то утро у него было в полку убито 8 офицеров. Вот я и поехал к Тутчеку, который на правом фланге позиции угрюмо сидел на пне; рассказав ему все со мной приключившееся, я имел глупую неосторожность сказать ему, что на мое счастье у Вас убито 8 офицеров, тогда он рассердился, вскочил, и под разными предлогами, как публикация наследникам, оценка имущества, и проч. наотрез отказался мне дать чью-нибудь шинель. После этого я принужден был просить полкового командира съездить к Тутчеку и уговорить его дать мне шинель, что Тутчек и сделал, и за эту плохонькую шинель я должен был дать 2 червонца. Но вот, однако, вышло неудобство: у иркутцев канты на воротнике малиновые, а у павлоградцев — бирюзовые, но это не мешало проносить до конца кампании шинель с малиновым кантом. За это сражение я получил орден св. Анны 4-й степени с надписью “за храбрость”.

Под Шумлой мы простояли месяца полтора, до тех пор, когда Красовский, взяв Силистрию, пришел со своим корпусом нас заменить, затем перешли Балканы так счастливо и покойно, что не имели не малейшего препятствия. Спустившись у прелестного местечка Бунар, мы пошли вправо, вдоль подножия Балканских гор, и пройдя несколько переходов, услышали сильную канонаду у Сливны ⁴⁵, и чтоб [255] поспеть к сражению, то пошли рысью, но, увы! Опоздали к сражению, и мы с полком все-таки остались у Сливны с 11 и 12 егерскими полками под командою бригадного их командира генерала Завадского, для защиты тыла армии, которая пошла в Адрианополь ⁴⁶. Но этого было недостаточно для обеспечения тыла, и нас повели в гору к городу Казан ⁴⁷, в 10 верстах от подошвы горы, куда мы вошли ночью, что было хуже всякого сражения, потому что в темноте пехота турецкая, спавшая сладким сном после сражения, будучи разбужена, кинулась в лес врассыпную и в упор стреляла в наших гусар так, что красавец фланговый лейб-эскадрона, возле которого я стоял, получил такую смертельную рану, что когда он упал, то фельдшер, поручик Ломоносов и я хотели обмыть рану, но только вымарались кровью, ничего не могли разобрать и не более как через ¼ часа он умер. Повторяю, что это дело было самое скверное, и за это я получил Анну 3 ст. с бантом. Когда стало рассветать, мы вошли в Казан, прогнали все находившееся тут войско, чем удалили его от тыла нашей армии, и тоже пошли в Адрианополь. Тут при одном переходе со мной случилась большая неприятность: 5 лошадей с вьюками и со скрипками и 2 лакея, — один пруссак и один австриец, были взяты в плен, и я вторично остался в одном сюртуке и с шинелью с малиновым кантом.

Из Адрианополя мы в авангарде пошли по дороге к Константинополю, и дошед до местечка Виза (старая Византия) в 40 верстах от Константинополя, нас остановили и велели возвратиться в Адрианополь, объявив нам, что война кончена и приступлено к составлению мирного договора, что и было объявлено как нашим, так и неприятельским войскам. Однако, едва успели мы прийти в Адрианополь, как нас послали в г. Мустав-Пашу ⁴⁸, для усмирения скодрского паши ⁴⁹, который, не слушая фирмана султана о прекращении войны, продолжал действия.

Не могу умолчать и не объяснить, что такое Виза. Это прелестное место, где в башне был заключен несчастный Велизарий ⁵⁰, лишенный зрения. От этой знаменитой башни остались только развалины. В Визе мы пробыли несколько дней в ожидании приказаний, и скука от бездействия была бы еще более чувствительна, если б в одной со мной избе не поместился вечно веселый и милый Фирс Голицын ⁵¹, которого настоящее имя было князь Сергей Григорьевич, не знаю почему прозванный Фирсом. Он тогда был в той конно-артиллерийской роте, которая состояла при нашей бригаде.

Простояв несколько дней в Мустафа-Паше, я получил такой сюрприз, который, конечно, и во сне не мог бы видеть. Как выше я сказал, что бывший разговор с фельдмаршалом накануне Кулевчинского сражения имел огромное последствие на будущую мою служебную карьеру, то последствием этого было то, что в один прекрасный вечер в Мустафа-Пашу к нашему полку подъехал фельдъегерь с конвертом из Главной квартиры. Как полковой адъютант, я распечатал конверт и ужаснулся, прочитав, что меня требуют немедленно в Главную квартиру с одним офицером с каждого кавалерийского полка, и непременно Георгиевских кавалеров, и чтоб по прибытии я явился к дежурному генералу армии Владимиру Афанасьевичу Обручеву ⁵² и чрезвычайному послу графу (впоследствии князю) Алексею Федоровичу Орлову, для совместного отъезда в Константинополь. Но вот беда, — с чем я [256] отправлюсь, как представитель армии, когда у меня остался только один сюртук и шинель с малиновым воротником? Объяснив все это полковому командиру, сей последний созвал всех офицеров, которые предложили взять новые еще мундиры офицера Форстенберг-фон-Пакиш, пруссака, которому покойная Императрица Александра Федоровна при проезде чрез Петербург подарила новые мундиры, и который был командирован в Бургас, для приема сапожного товара, что и было исполнено. За этот сюрприз я должен был заплатить 2000 р., чему, конечно, немец был рад, так как за такие деньги можно было сделать не один мундир. В ту же ночь я отправился со своим унтер-офицером верхами, лошадей же полковой командир выбрал из лучших в полку и были гнедые.

На другой день, 2 сентября <1829 г.>, мы прибыли в Адрианополь, в самый день ратификации мирного договора, где при параде войск я явился дежурному генералу Обручеву, а потом — графу Орлову. Парадом командовал дивизионный начальник генерал-лейтенант князь Горчаков ⁵³, впоследствии бывший генерал-губернатором Западной Сибири. Избрание меня в посольство последовало следующим образом. За обедом у главнокомандующего, куда ежедневно собиралась вся свита Главной квартиры, граф Дибич обратился к сидевшем возле него графу Орлову с предложением, что как он едет в Константинополь по случаю окончания войны, то как в его посольстве все чины гражданские, как то Аполинарий Петрович Бутенев ⁵⁴, барон Бруно ⁵⁵, оба впоследствии послы, в Константинополе и в Лондоне, Рикман ⁵⁶, князь Салтыков ⁵⁷, Берг ⁵⁸ (впоследствии генерал-консул в Лондоне) и доктор Зейдлиц ⁵⁹, — то он находит, что приличнее было бы иметь в его посольстве и представителей войск, и спросил графа Орлова, не желает ли он сам сделает выбор. На это граф Орлов ответил, что никого в армии не знает; тогда главнокомандующий сказал: “Стало быть, доверяете Вы мне сделать выбор?” Получив утвердительный ответ, граф Дибич обратился к сидевшему в противоположном конце стола дежурному генералу Обручеву: “Владимир Афанасьевич! Пошлите сейчас за генерального штаба капитаном Коцебу ⁶⁰ (Павел Андреевич Коцебу — впоследствии новороссийский, а потом варшавский генерал-губернатор) и за полковым адъютантом Павлоградского полка Бахметевым, и чтоб они явились к генерал-адъютанту графу Орлову, для отправления с чрезвычайным посольством в Константинополь. Во исполнение сего, как выше сказано, я и явился 2 сентября в Адрианополь, и совершенно в новом мундире.

В Адрианополе мы прожили более месяца, и в половине октября все посольство отправилось верхом через Иреполь ⁶¹ в Родосто ⁶², на Мраморное море, где нас ожидал пароход, присланный султаном Махмудом для доставления нас в Буюк-дере, летнее пребывание нашего постоянного посольства, и отстоящее в 18 верстах дальше Константинополя на Босфоре. Но мне не пришлось ехать на этом пароходе, как объяснюсь ниже, чему причиной была моя молодость и гусарское удальство. Вот что случилось. Прибыв в Иреполь, стоящий в половине дороги между Адрианополем и Родосто, в 40 верстах от одного и другого, мы узнали, что фургон графа с поваром Петрушей, дворецким Николаем Ивановичем и камердинером Григорьем завязли где-то от сильной метели и грязи, и поэтому не могли иметь нашего обеда, который отлично готовил повар Петруша, отличившийся [257] потом в Константинополе, в дипломатических обедах. Тогда паша, бригадный командир в султанской гвардии, присланный для сопровождения нас, предложил графу свой обед. Боже мой! Что тут было, можно было бы читать только в сказке. Пришла прислуга, посадили нас на широкий диван, меж ног каждому поставили круглые столики, подходили к каждому 2 мальчика: один держал серебряную лохань с полотенцем вокруг шеи, а другой с серебряным же кувшином с водой, для мытья рук, точь-в-точь как это делают при архиерейском богослужении. Исполнив этот обряд, воздерживаясь от смеха, нам начали подавать блюда, составленные из разных соусов, попеременно мясных со сладкими. На счастье наше подъехал фургон с приборами, иначе нам пришлось бы есть пальцами. Испробовав 2-3 блюда, граф воскликнул: “Да это невозможно есть; сколько же будет этих блюд? А вот что, господа, кто из нас всех моложе, тот должен испробовать все блюда и давать нам отчет, каковы они”. Благодарю, не ожидал! Оказалось, что я был самый младший из всего посольства (мне было тогда 22 года). Нечего было делать, я должен был покориться воле судьбы. Но, о ужас! Начали считать: 10, 15, 20, 25, 30, и наконец, 32 блюда я должен был испробовать. На другой или на третий день (не помню) въехали мы в Родосто, и тут же граф приказал нам одеться в парадную форму, что и он сделал, надев Александровскую ленту, чтоб идти вместе сделать визит 3-х бунчужному паше ⁶³ (Измаилу или Ибрагиму — не помню), сосланному под арест за сдачу Варны. Пробыли мы у него недолго, потому что не было о чем говорить, и сходя по прекрасной мраморной лестнице, я всю ее украсил своей рвотой, которая произошла от пресловутых 32 блюд. Пришел домой, я слег не в постель, а на диван, и оказалось, что у меня гастрическая лихорадка, которая могла бы быть пагубною, если б не был при нас знаменитый доктор Зейдлиц, который сказал графу, что я никак не могу ехать на пароходе. Тогда граф приказал нам остаться в Родосто впредь до выздоровления. При мне остался доктор Зейдлиц и вся конная команда в числе 16 Георгиевских кавалеров; но лечение продолжалось недолго, и через три дня мы все отправились верхами по берегу Мраморного моря, прошли в некотором расстоянии от Константинополя, прямо в Буюк-дере, где прожили недолго, до приезда из Неаполя постоянного посольства, с послом графом Александром Ивановичем Рибопьером ⁶⁴. Посольство это приехало на прелестном новом фрегате “Княгиня Лович” под командою капитана 1-го ранга Волховского, и мы на этом же пароходе переехали в Константинополь, в отведенный нам двухэтажный каменный дом, конфискованный правительством и принадлежащий богатому армянину. Дом этот находится на первой улице Перы. В то время дом нашего посольства, находившийся на этой же улице, сгорел, и остался только один флигель, где помещалась наша почтовая контора, где был почтмейстером Пизани. На этой же улице находились и другие посольские дома, из коих лучших я назову: французское, с прелестным видом с террасы на часть города, называемую Галата, и на большую часть Босфора, на противоположной стороне которого, в Азии, в Анатолии или Никодимии населен большой город Скутари. Еще назову дом австрийского и голландского посольств; остальные же не представляли ничего замечательного. Английское же посольство, которое хотя и помещалось в одном из самых больших домов Перы, но архитектура этого дома была крайне неизящна, и он находился в преузеньком переулке, позади нашего дома. [258]

Чрез несколько дней после переезда нашего в Константинополь назначена была нам аудиенция у Султана Махмуда, куда мы отправились втроем: граф Орлов, Коцебу и я. В предприемной комнате сначала нас угостили кофеем, разными дульцатами ⁶⁵ и трубками; табак был отличный, какого я ни прежде, ни после никогда не куривал. Замечательны были чубуки черешневые, без малого в сажень длины, но мундштуки их в ¼ аршина, обсыпанные бриллиантами, так же как и кофейные и дульцатные чашки, такими, что мы готовы бы были отказаться и от табаку и от кофе, а скорее взяли бы мундштуки и чашечки. После этого нас ввели в приемную. Султан сидел на диване и не вставал с него не от неучтивости, а по существующему этикету; мы же все трое стояли рядом, имея посла на правом фланге; при нас был старший драгоман нашего посольства Франкини. При султане находился один только его статс-секретарь, кажется называвшийся Мухтар-паша, и вдали стояли адъютанты султана: Ахмет-бей и Авни-бей. После вручения графа верительной грамоты длинных разговоров не было; но в конце аудиенции внесли на золотом блюде три холстяных мешка, в которых в каждом было по 10 тысяч пиастров, что тогда составляло по 1500 руб. Когда первый мешок подали Коцебу, то он обратился к графу, что тут, кажется, деньги — мы их взять не можем; тогда Франкини сказал: “Messieurs, il faut les prendre, c’est l’usage!” ⁶⁶. Тогда, совсем сконфуженные, мы принуждены были взять эти мешки, из коих один взял Франкини с жадностью еврейскою. Но эта история тем не кончилась: на обратном пути чрез залив, в прелестнейшем султанском катере, начался об этом разговор в том смысле, что если Государь узнает, что мы взяли деньги, то он будет этим недоволен, но граф успокоил тем, что обещает это уладить, и действительно, оно уладилось так. Ахмет-бей и Авни-бей ежедневно по утрам приезжали к нам, и тут Коцебу, по научению графа Орлова, объяснил им всю неблаговидность того, что мы принуждены были взять деньги, но что мы просим взять эти мешки и выхлопотать нам что-нибудь другое. Так как в то время были уничтожены все турецкие ордена, Ахмет-бей взялся это уладить, и немедленно прислали Коцебу и мне прелестные табакерки с большими бриллиантами, сговорившись вперед, чтоб и им, Ахмет-бею и Авни-бею, как долженствующим получить награды, русский Царь дал какой-нибудь видимый военный знак отличия. Тогда им прислали богатые сабли, бриллиантами осыпанные, а наверху сабель — по огромному изумруду. От этой награды они были в восторге. Эти два адъютанта были замечательны противоположными впоследствии карьерами: Ахмет-бей бесчестною, а Авни-бей — честно. Ахмет-бей, впоследствии Ахмет-паша, много обязанный султану, в 30-х годах при восстании египетского паши против султана, перешел на сторону первого, а Авни-бей кончил жизнь ударом кинжала, сделанного черкесом, ворвавшимся в заседание дивана, как ему, Авни-паше, бывшему тогда военным министром, так и другим министрам.

Жизнь наша в Константинополе была очень оживленна, хотя и была только в кругу дипломатического корпуса: беспрестанные обеды, балы и маскарады сменяли друг друга. Французским послом был тогда граф Гильомино, его жена была очень любезна, а дочь их M-lle Hortensie еще милее. Этот граф Гильомино был дивизионным генералом при Наполеоне I и был в Москве, где после пожара и [259] выгона из нее французов, вошедшие в нее наши войска нашли на одной из ее старинных и великолепных церквей надпись: “Ecurie du comte Guillomino (конюшня графа Гильомино)”. Граф Гильомино был тип наполеоновских генералов, характера прямого, но кажущегося только холодным. Прусским послом был Poie сомнительной, по фамилии, национальности, скорее французской, чем немецкой. Английским послом был лорд Гордон, натянутый, но красивый мужчина и всегда франтовски одетый. Австрийским интернунцием ⁶⁷, стоявшим тогда между послом и посланником, был барон Отенфельс, а жена — тиролька, любившая очень музыку. В двух из этих посольств, а именно, французском и австрийском, преимущественно были частые собрания, в прочих давали только дипломатические обеды, которые вообще были хороши, и конечно, кухня была общеевропейская, т. е. французская.

Начну с маскарада у графа Гильомино. Для этого мы составили трио — из двух скрипок и виолончели, одетые в три цвета: розовый, красный и синий, с масками. Взошед с нашими инструментами в залу, мы испросили у хозяйки дозволения сыграть вальс, и получив на то согласие, стали в средине залы и сыграли модный тогда вальс Ланнера ⁶⁸. Кругом нас взвилась молодежь, обрадованная звуками странных инструментов вместо фортепьянного тапера. Когда мы покинули залу, чтоб положить наши инструменты в ящик, произошел такой случай, [260] который заслуживает, чтоб его внести в хронику. Подойдя к выходной из залы двери, увидел я огромного роста рыцаря, с опущенным забралом. Остановившись пред ним и удивясь такому росту, какого в Константинополе я не встречал, невольно воскликнул я по-русски: “Ах! Какой рост!”. Увидя, что мой рыцарь повернул голову с некоторой жеманностью, свойственной подозреваемому мною лицу, я продолжал по-русски изъявлять мое удивление и, наконец, решился ему сказать: “Ты русский, признайся, что ты русский, а не то я тебя уличу”. Тогда мой рыцарь взял меня за руку и сказал: “Ради Бога, не выдавай меня”. Оказалось, что я не ошибся, и что этот рыцарь был Андрей Николаевич Муравьев ⁶⁹, известный своим путешествием ко Священным местам, письмами о Богослужении и разными богослужебными сочинениями. Что он нарядился рыцарем и приехал на маскарад, было бы не особенно важно, но дело в том, что за два дня пред тем он нас всех обманул: мы посадили его на пароход, провожали его с пожеланием благополучного его возвращения из путешествия к Гробу Господню, и он при нас же отправился в Александрию. По возвращении нашем в Петербург, когда я рассказывал об этом дамам, почитавшим его чуть ли не святым, он уверял их, что появление его на маскараде и возвращение инкогнито в Константинополь было дело политико-дипломатическое, и они ему поверили.

Теперь скажу я о музыкальном вечере у австрийского интернунция. Баронесса Отенфельс, как я выше сказал, любила музыку, и для нее я составил первый в Константинополе оркестр, состоявший из любителей и артистов. Любители были из дипломатического общества, из коих я назову пруссака Клецеля на скрипке и австрийских Теста на виолончели и Ольденбурга на флейте; остальные же исполнители на духовых инструментах все были итальянцы; учитель в полковых хорах султанской гвардии и корпусный капельмейстер Доницетти ⁷⁰, брат известного композитора, играл на кларнете; тут были валторны, трубы и проч., и мне немало было труда составить из них порядочный концерт. Однако, мы сыграли увертюру к “Вильгельму Телю” Россини ⁷¹, а как репертуар был очень бедный, так как ничего в столице нельзя было найти, то в угождение хозяйке я сыграл Тирольские вариации Маурера ⁷², чего тоже нельзя было найти, но благодаря моей памяти, я сам написал их.

Остальное время нашего пребывания в Константинополе мы были заняты, между прочим, отправкой пленных в Россию, и по этому делу были два выходящих из ряда случая. В одно прекрасное утро я пошел гулять по городу, разумеется, пешком, так как в Пере ни одного экипажа не было, а если был дождь, то носили в Chaise à porteurs ⁷³, я был в военном сюртуке с эполетами (граф Орлов не позволял нам ходить в статских платьях). Пошел я вверх по Пере к Grand champ des morts ⁷⁴, по направлению к Буюк-дере; у начала этого кладбища находилась гауптвахта с унтер-офицерским караулом; поравнявшись с гауптвахтой, караул вышел “вон”, и выступивший вперед унтер-офицер скомандовал: “На караул”, — на что я ответил приложением руки к козырьку, так как я не умел говорить по-турецки. Унтер-офицер — красивый, щегольски одетый и выправкою Николаевских времен, воскликнул: “Здравия желаю, Ваше благородие!”. Тогда я спросил его, русский ли он, на это ответил: “Нельзя говорить, позвольте прийти к Вам”. [261] Разумеется, я дал утвердительный ответ, и на другой день, после смены, он пришел ко мне. Тут я узнал, что он был унтер-офицер лейб-гвардии Егерского полка, взятый в плен под Варной в 1828 году. На вопрос мой, отчего же он не возвратился в Россию, когда об этом было объявлено Высочайшее разрешение, он объяснил, что он татарин, и что когда был смотр пленным, то тут же были вызваны все магометане и брались в полки; к тому же, увлеченный любовью одной турчанки, он на ней женился, а теперь, видя свою ошибку и тоску по родине, он просит милостивого разрешения возвратиться в Россию. Об этом я доложил графу, который его к себе позвал и приказал своим порядком написать куда следует; его отпустили, и мы передали его графу Рибопьеру, на фрегат “Княгиня Лович”, стоявший в Буюк-дере. Другой случай был совершенно противоположный. Является ко мне унтер-офицер Белорусского гусарского принца Оранского полка, прося так же его возвратить в Россию. По докладе об нем, граф отказал его принять, велев ему объявить, что Государь Император не позволил принимать тех, которые по первому вызову не хотели возвратиться в отечество, а остались в Турции. Мне было жаль этого гусара, и я объяснил графу, что этот гусар так искренно и откровенно просит, что я прошу простить хотя для меня. “Ну, хорошо, — решил граф, — возьми его, баловник, но только, чтоб это было в последний раз”, — и отправил его к Рибопьеру. Но, увы! Ручательство мое за него не оправдалось, и этот негодяй чрез несколько дней после его приема бежал. Тогда уже граф решительно запретил принимать оставшихся.

Возвращусь к Андрею Муравьеву, до отъезда его к Святым местам, начну с того, что он вознегодовал за то, что я ему отказал в помещении на моей квартире, невзирая на то, что я ему ясно объяснил, что я не имею права распоряжаться моей квартирой, ибо она не моя, а посольская, где живет и посол. По возвращении нашем в Петербург мы снова стали друзьями.

Пребывание наше в Константинополе продолжалось до конца июля. Накануне нашего отъезда граф Орлов позвал меня к себе и начал так: “Мы с тобой, кажется, довольно долго послужили, и узнали друг друга, хочешь ли быть моим адъютантом с переводом в Конную гвардию тем же чином?” (Я тогда был поручиком). Такое неожиданное предложение, конечно, я принял с особенным удовольствием, ибо, хотя я и предан был душой моему Павлоградскому полку, но желание мое всегда было служить в Конной гвардии, с которой я и прежде уже был связан дружбою, быв к ней прикомандированным в 1825-1826 годах. Тут же пошло представление об этом к главнокомандующему Дибичу, находившемуся тогда в Главной квартире армии в Бургасе.

Чрез неделю после того мы отправились со всем нашим чрезвычайным посольством и с командою унтер-офицеров кавалеристов в Одессу, на 84-х пушечном корабле “Пармен”, командиром которого был старик капитан 1-го ранга Антипа (грек), и на корабле был хор музыкантов, который попеременно с песенниками потешал нас по вечерам. Как выше было сказано, что у меня были взяты в плен мои две скрипки, то приехав в Константинополь, драгоман английского посольства барон Шабер предложил мне свою скрипку на все время пребывания нашего в Константинополе. Барон Шабер почитал эту скрипку итальянскою, но я убежден, что она была митенвальдская, т. е. немецкая; но как бы то ни было, скрипка была порядочная и подверглась такой же участи, как и ее предшественницы, что будет объяснено ниже о польском восстании 1830 года. Когда пришло [262] нам время отправляться на “Пармене” в Одессу, барон Шабер просил меня взять на память его скрипку, взамен которой граф Орлов приказал мне предложить барону Шаберу, тоже на память, моего гнедого жеребца, которого Шабер принял с удовольствием, остальных же лошадей, из коих две присланы Паскевичем Дибичу, замечательны были тем, что как горские, они никогда не ковались, граф приказал раздарить служащим при дворе султана, в том числе и Ахмет-бею, и Авни-бею.

Проезд наш от Царьграда до Одессы продолжался 8 дней, так как пароходов тогда еще не было, а были только парусные суда, к тому же, и Черное море во все время сильно бушевало. По прибытии в Одессу нас посадили в 14-дневный карантин. Скука была смертельная, точно в заточении, и для развлечения нашего приезжал часто только граф (впоследствии князь) Михаил Семенович Воронцов ⁷⁵. В конце нашего карантина граф Орлов позвал меня к себе и у дверей встретил меня с печатным экземпляром Высочайшего приказа о переводе меня тем же чином в Конную гвардию, с назначением адъютантом к командиру 1-й бригады гвардейской Кирасирской дивизии, генерал-адъютанту графу Орлову, который, по приезде нашем в Петербург, был отчислен от этой невысокой для него должности в свиту Государя, я же оставался все-таки при нем еще 2 года, без дела, точно так же, как и мой генерал.

По отбытии 14-дневного карантина, граф и все посольство отправились прямо в Петербург, а меня отпустил повидаться с моим отцом, с котором был три года разлучен.

Хотелось мне еще раз видеть мой дорогой Павлоградский полк, который я догнал в Житомире. Встреча моя с моими боевыми товарищами была самая трогательная; меня несколько дней не отпускали, и я был на другой день моего приезда приглашен на бал, данный полку дворянством, в Дворянском собрании. Корпусным командиром был тогда назначен граф Иван Петрович Пален, которому я явился в день моего приезда. Он был братом предшественника своего, графа Петра Петровича, знаменитого в 1812 году авангардного кавалерийского генерала. На другой день бала я пошел с полком, чтоб вспомнить прежние походы, и прошед с полком три перехода, простился с ним и на курьерских лошадях отправился прямо в милый мой Орел, где нашел я всех моих красавиц живыми, но губернатора Сонцева уже не было, а на его месте был Аркадий Васильевич Кочубей ⁷⁶, у которого за обедом я встретился с графом Александром Григорьевичем Строгановым ⁷⁷, бывшим тогда полковником и флигель-адъютантом, присланным по какому-то делу. В Орле я пробыл дня три и отправился через Воронеж в Саратовскую губернию к родителям моим.

Не доезжая имения моего отца села Старой Бахметевки 3 версты есть село Лысые горы; подъезжая к нему, я увидел большой освещенный дом и узнал, что тут поселился во время моего отсутствия родственник наш, генерал-майор Андрей Аркадьевич Бахметев, женатый на моей двоюродной сестре Александре Николаевне Матюниной; и пред тем бывший флигель-адъютантом в царствование Императора Александра Павловича и командовавший батальоном Измайловского полка во время командования этим полком Великим Князем Николаем Павловичем, которого он был любимцем; но Бахметев, любя страстно кавалерийскую службу, имел неосторожность принять в 1820 году Черниговский конно-егерский полк, что и было причиною испорченной его карьеры. По неожиданному [263] вступлению Великого Князя Николая Павловича на престол, Бахметев впал в немилость и при производстве его в 1826 году в генерал-майоры, с назначением командиром пехотной бригады, поэтому видя явную немилость к нему Государя, он вышел в отставку, купил маленькую частицу в с. Лысых Горах и тут поселился. Я рад был тому, что мог заехать в этот дом, чтоб не одному прямо приехать к моим престарелым родителям, которые не были предупреждены моим приездом, и боялся последствий моего внезапного появления после 3-х летней разлуки, и расчет мой отлично удался. Пробыв короткое время у этих родственников, нам заложили отличного рысака в беговые дрожки и мы вдвоем с этим, на мое счастье, попавшимся родственником, быстро доехали до Старой Бахметевки. Я не взошел в дом, а остался у подъезда нашего огромного дома, а взошел первым Андрей Аркадьевич, чтоб исподволь приготовить моих стариков к родственной встрече с сыном, столь блестяще и счастливо закончившим двухлетнюю войну. Когда все было подготовлено, я взошел в дом, и слезы радости не могли не тронуть самое жестокое сердце. Целованьям не было конца. На мое счастье, все мои сестры собрались тут, как будто предчувствовали мое возвращение, и замечательно то, что как почты были в самом жалком состоянии, а о телеграфе и понятия не имели, я не мог предупредить моих родителей о моем с ними свидании. Этот съезд всех членов моей семьи как будто был предчувствован. Еще удивительнее было предчувствие моего добрейшего отца, страстно любившего своих детей; с наступлением весны он объявил матери моей, что он составил следующий план, следующими словами: “Я хочу ехать сначала к дочери моей Марии (Наумовой) в Симбирскую губернию, потом заехать в имение — село Ананьино, поклониться явленному образу Тихвинской Божией Матери, и вернувшись повидаться с сыном, а затем готов умереть”. Все это свершилось, к изумлению всех, знавших этот проект, и к всеобщему горю, ибо отец мой прожил со мной только 10 дней и скончался. При этом горестном событии были, как выше сказано, сестры мои — Марья Наумова с первым ребенком Александрой, родившемся за год пред тем, и впоследствии бывшей замужем за Безобразовым, и сестра моя Евдокия Бекетова с ребенком Екатериной, родившейся в том же 1830 году. Схоронив отца моего, неделю спустя я должен был отправиться к месту моего нового служения.

Несколько дней пред моим отъездом, явилась к нам губительная холера, которая беспощадно уносила ежедневно множество жертвы, доходивших до 50 человек в день, так как в то время никто еще не знал этой болезни, да и теперь еще аллопаты не совершенно знают способ ее лечения, и одни только гомеопаты с успехом борются с нею. Более всех пострадали люди, предававшие себя пьянству. Весть о появлении холеры в Саратовской губернии быстро распространилась по России, и когда я проезжал через Кирсановский уезд, Тамбовской губернии, то крестьяне села Либичей с кольями в руках не пустили меня проехать в село, и меня спас от ярости крестьян только помещик их Николай Иванович Кривцов, у которого просидев вечер, отправился я в Москву, где на другой день я явился к генерал-губернатору Дмитрию Владимировичу Голицыну ⁷⁸, у которого я застал собрание докторов, которые, узнав, что я еду из Саратовской губернии, с интересом расспрашивали о всем том, что я видел и знал о холере. На другой день я отправился в Петербург, где по приезде моем я не нашел графа Орлова, — он тогда был послан в Вену по Высочайшему повелению, но явился к нему тотчас после его возвращения. [264]

Я остановился в гостинице Демута, где, конечно, не мог оставаться долго и должен был искать более оседлое место, так как при мне были два лакея, повар, и я ждал из своего завода 6 лошадей и трех кучеров и купил уже карету, коляску, дрожки и сани. В то время ездили в карете четверней с форейтором, следовательно, такое количество кучеров и лошадей было необходимо. Но вскоре я нашел убежище в казармах полка, на квартире графа Стенбок-Фермора ⁷⁹, который тем более с радостью предложил свою квартиру, что у него был только один камердинер, а я ему предложил и повара, и экипаж. Из этого ясно видно, что Стенбок не имел достаточных средств, чтоб иметь свою кухню и экипаж, но впоследствии он сделался богачем, женившись на единственной дочери тогдашнего военного губернатора Эссена ⁸⁰, которая принесла ему если не красоту, то большое богатство, вследствие чего он мог выстроить известный Пассаж на Невском проспекте, но как неспособный вести как следует дела по администрации такого заведения, он его лишился, и Пассаж перешел в другие руки. Как полком Конно-гвардейским командовал тогда генерал барон Оффенберг, тот самый, который в бытность мою в Павлоградском полку командовал этим полком и который меня особенно любил, то он с великим удовольствием не только дозволил мне жить в казармах, но и велел отвести мне сараи и поместить лошадей в казенных конюшнях.

Я приехал так кстати, к этому времени, что имел возможность отпраздновать 100-летие учреждения конной гвардии вскоре после моего приезда. Праздненство это совершилось на площади против Зимнего дворца, на том месте, где теперь стоит Александровская колонна. Полк, состоявший из 6 действующих эскадронов, был верхом построен в 3 фаса, по 2 эскадрона в фасе, а четвертый фас был открыт для присутствовавших; в середине же площади стоял аналой, и кругом его — придворное духовенство, где совершено было молебствие. Из Царской фамилии, которая тогда была немногочисленна, находились только Государь Император Николай Павлович, Наследник Александр Николаевич ⁸¹ и Великий Князь Михаил Павлович ⁸²; шеф же полка Великий Князь Константин Павлович не приехал, а оставался в Варшаве.

Все время до начала зимы было тихое, но в один разводный день (тогда разводы делались ежедневно) после спокойного исполнения развода, где Государь выказал беспримерную твердость характера, к удивлению всех, вызвал в середину манежа всех офицеров и свиту и объявил о восстании в Польше, и великолепною речью призывал к оружию для усмирения исконного врага. Дружное “ура!” раздалось по всему манежу, и те из офицеров, которые подали в отставку, просили возвратить им прошения. После этого полки начинали приготовляться к походу, и с каждого полка назначены были по 4 эскадрона, а оставлены по 2 эскадрона действующих и запасные эскадроны; выступили же они из Петербурга по наступлению весны. Не зная, что мне предстоит в эту кампанию, я спросил графа Орлова, поедет ли он тоже в армию, на это граф ответил, что как Государь намеревается туда ехать, то, конечно, и он с ним поедет, а на вопрос мой, должен ли буду и я ехать, он сказал; “Конечно, и ты поедешь”, — для чего я приготовил бричку с тремя лошадьми, верховую лошадь, кучера, лакея и ту скрипку, которую я привез из Константинополя. Но Государь в армию не поехал, поэтому и граф Орлов, и я всю Кампанию просидели в Петербурге, и не без действия, потому что пришедшая холера была причиною бунта на Сенной площади в июне месяце <1831 г.>. [265]

По первом известии о возгоревшем бунте, Государь Император Николай Павлович, живший в любимой летней резиденции в Петергофе, утром послал за графом Орловым, жившим тогда на своей прелестной Стрельненской даче, и приказал ему сей же час ехать в Петербург, и назначил его временным военным губернатором Адмиралтейской части и жить в Аничковском дворце, как ближайшем помещении к Сенной площади. Граф приказал мне жить в Аничковском дворце. Это время для меня было труднее всяких кампаний, потому что во время бунта должен был несколько дней находиться на площади, а как я не мог выдержать эту обязанность один, то я просил графа, чтоб он дал кого-нибудь в помощь. Тогда он написал начальнику штаба, впоследствии бывшему военным министром, [266] графу Александру Ивановичу Чернышеву ⁸³, чтоб он прислал кого-нибудь мне в помощь, и тогда граф прислал состоявшего при Главном штабе генерал-майора Вохина ⁸⁴. В Каретную же часть, где тоже были беспорядки, но не в такой степени, как на Сенной, назначен был генерал-адъютант князь Трубецкой ⁸⁵. Государь несколько раз приезжал в город и всегда прежде заезжал в Аничковский дворец. Раз приехавши в Аничковский дворец и нашед тут графа Орлова, Государь спросил меня, где Орлов, и когда я ответил, что он в комитете, то приказал мне позвать весь комитет на Елагин остров. Я сей час же поскакал в присутствие, где председательствовал генерал-губернатор Эссен, и объявил всему комитету волю и приказание Государя, и сей же час все поехали на Елагин остров. Я тоже поехал туда, но, конечно, должен был стоять в отдалении и только мог расслышать несколько слов, сказанных Государем; между прочим он сказал, что снятие с лошади жандармского офицера и сорвание с него эполет и аксельбант превышает всякую дерзость, а равно и избиение докторов и разгромление временной больницы.

В один из своих приездов в Петербург Государь подъехал к церкви Спаса на Сенной, и остановившись, встал в коляске и не сходя с нее, громким, ясным голосом произнес народу знаменитую речь, кончившуюся словами: “На колени!”. Мгновенно вся площадь встала на колени и молилась перед храмом. Оставив площадь, Государь возвратился в Петергоф, и вскоре после этой речи возмущение прекратилось, а граф Орлов продолжал жить в Аничковском дворце для окончания дел в холерном комитете, но это недолго продолжалось.

В это время от усталости и от лихорадки я принужден был отправиться в казармы для более удобного лечения, где полковой наш доктор Габерзанг мог удобнее и чаще меня посещать. Несколько дней спустя получил я записку графа Орлова, которою он меня спрашивает, так ли я болен, что не могу ехать с ним в новгородские поселения для усмирения бунта? На что я ответил, что не только ехать, но и встать с постели не в состоянии, к величайшему сожалению; вследствие этого он прислал другую записку, которою поручает написать письмо к графу Чернышеву, прося его прислать к нему кого-нибудь для сопровождения в эту командировку. Конечно, лежа я не мог писать и послал за полковым писарем, которому продиктовал письмо, и отправил для подписи графу. Как в это время, по случаю войны, были беспрестанные посылки в армию, и никого не было в городе при Главном штабе кроме князя Василия Андреевича Долгорукова ⁸⁶ (штаб-ротмистр Конной гвардии и флигель-адъютант, впоследствии военный министр, а потом шеф жандармов). Усмирение мятежа продолжалось недолго, и чрез неделю Орлов с Долгоруким возвратились в Петербург, и за эту поездку Долгорукий был произведен в ротмистры. Это производство было для него тем важно, что в 1835 году он был уже произведен в полковники, что дало ему возможность получения места начальника штаба инспектора резервной кавалерии графа Никитина, а затем открылась ему и дальнейшая карьера, тогда как если б он не был произведен в 1831 году в ротмистры, то в 1835 году он не мог бы быть произведен в полковники, и должность начальника штаба была бы заменена другим. До конца своей жизни Долгорукий не мог забыть, что моей болезни он обязан своей карьерой, и часто об этом мне напоминал.

Весь 1831 год я оставался адъютантом, а 20 января 1832 года обращен во фронт по следующему случаю. В январе этого года был бал в Концертной зале [267] Зимнего дворца. Государь разговаривал с графом Орловым, в это время мимо их я провальсировал. Государь, увидя меня, сказал графу Алексею Федоровичу по-французски: “A propos, il у a longtemps que je voulais te demander, que fait donc Bachmeteff chez toi?”, т. е. “Кстати, я давно хотел тебя спросить, что же делает у тебя Бахметев?” (Государь Николай Павлович, так же как и Государь Александр Николаевич, по-русски всегда говорил “ты”, а по-французски — vous). На это граф ответил: “Sire, il fait tout juste се que moi je fais, c. à. d. rien — Государь, он делает точно тоже, что и я, т. е. ничего”). Тогда Государь сказал, что как по общему правилу у генералов, не занимающих никаких должностей, не полагается иметь адъютантов, назвав при этом как пример генерал-адъютанта графа Павла Васильевича Кутузова, то чтоб меня зачислили во фронт, и тогда я поступил в 5 эскадрон, которым командовал ротмистр Туманский, и в числе офицеров был князь Владимир Андреевич Долгорукий ⁸⁷, впоследствии московский генерал-губернатор; других же не могу вспомнить, тем более, что они часто менялись.

Следующие года, до 1833 года, прошли обычным порядком, но в этом году случилась временная перемена в моей службе. Весной Государь делал смотр в Бобруйске 1-му пехотному корпусу и был очень недоволен 1-ю кавалерийскою дивизиею, в особенности 2 бригадою, состоявшею из гусарских полков Сумского и Клястицкого; первым командовал полковник Арцышевский, а последним — полковник Ильинский. 1-я же бригада состояла из Петербургского и Курляндского уланских полков; последним командовал полковник Лангель, служивший до того в Конной гвардии, а первым не помню кто. Дивизиею командовал генерал-лейтенант Ланской, прежде командовавший Иркутским гусарским полком, в то время, когда я начал службу в одной с ним дивизии. Государь, возвратившись в Петербург, немедленно призвал к себе полкового моего командира барона Оффенберга и приказал ему ехать в место расположения 1-й кавалерийской дивизии и произвести следствие, отчего лошади этой дивизии очень худы и дурно выезжены. Как полковой командир не имел адъютанта, а генералу одному ехать нельзя, то Оффенберг выпросил у Великого Князя Михаила Павловича взять меня с собой, и мы поехали прежде в Ковно ⁸⁸, где был штаб дивизии. Оффенберг остался в Митаве ⁸⁹, а я вперед поехал в Ковно и вечером пришел к Ланскому. Первый вопрос его был, по какому случаю я попал в Ковно, и когда я ему сказал, что приехал не один, а с Оффенбергом, то он ударил себя в лоб и вскрикнул: “Понимаю, это следствие”. Тут я стал успокоивать Ланского, говоря, что ему нечего беспокоиться, и, зная хорошо Оффенберга, должен быть спокоен и уверен, что Оффенберг сумеет все сделать, чтоб добросовестно оградить его от неприятностей или умалить их по возможности, что и было сделано, как ниже будет сказано. На другой день приехал в Ковно Оффенберг, и мы остановились на площади, в какой-то гостинице. Вскоре отправились мы в город Тьельш ⁹⁰, на границе с Пруссией, где нашли Сумской полк. Полковой командир Арцышевский (поляк) чрезвычайно мне понравился; мало встречал я людей таких симпатичных, как он: образование, начитанность, любезность и вообще его характер меня очаровали. В последнюю кампанию в 1831 году, при усмирении польского мятежа, он командовал этим полком, который служил [268] отлично, но, как он мне говорил, Государь был недоволен тем, что в полку было много поляков офицеров, и что он не мог понять, почему было такое негодование, когда офицеры эти служили верно отечеству и строго исполняли долг присяги. В доказательство того, что полк служил верно, служит то, что он сам в эту кампанию получил все высшие ордена, какие может получить полковник, в том числе получил и золотую саблю с надписью “за храбрость”, что тогда составляло высшую награду. Еще приписывал он негодованию Государя то, что лошади были худы и дурно выезжены, но он объясняет это тем, что незадолго до смотра был обмен лошадей. Так как до того времени все эскадроны были разных мастей, а теперь, после обмена, все полки были составлены из одной масти; так, его Сумскому полку прислали из других полков гнедых лошадей, а Клястицкому — серых. Все это при следствии Оффенберг принял в соображение и поместил в докладе. На другой день Оффенберг сделал смотр полку и действительно нашел его не в блестящем положении. Потом мы отправились в г. Вилькомир ⁹¹ для осмотра Клястицкого полка, который нашли также неудовлетворительным. Из Вилькомира мы поехали в Вильно, где смотрели Петербургский и Курляндский уланские полки, которые нисколько не были лучше первых.

Окончив смотры и следствие, мы возвратились в Петербург, и следствие было представлено в Главный штаб. Тут я потерпел большую нравственную неприятность. Во время нашего путешествия Оффенберг предложил мне быть его адъютантом, о чем он хотел просить Великого Князя Михаила Павловича на том основании, что граф Апраксин, командуя Кавалергардским полком, в то же время имел личного адъютанта Чоглокова. Будучи многим обязан Оффенбергу, как бывшему командиру двух полков, где я служил, конечно, мне совестно было в этом ему отказать, и я согласился. Учреждение меня адъютантом не заставило долго себя ждать, и я вообразил себе, что карьера вследствие этого будет облегчена, но я ошибся. Не прошло месяца, как Оффенберг произведен был в генерал-лейтенанты и назначен начальником той же 1-й кавалерийской дивизии, над которой он производил следствие. Что мне делать? Думал, думал и, наконец, решился все изъяснить Оффенбергу, что у меня на сердце лежит, что преданность моя к полку, молодость (тогда мне было 26 лет), приятное положение мое в обществе, большой круг знакомых и приятелей, и, наконец, удалившись в какую-нибудь глушь, лишиться всего этого, вынудило меня просить извинения, что я не могу оставаться его адъютантом и ехать с ним, и чтоб меня обратили во фронт, что и было немедленно сделано. Оффенберг, видимо, не ожидал такого с моей стороны признания, выказал сожаление, что должен со мной расстаться, и мы расцеловались, но не умолчу, что при этом навернулись у меня слезы, и вышел от него взволнованным. Конечно, возвращение мое во фронт не было затруднительно.

Комментарии

1. Бахметева (урожд. Мачеварианова) Александра Сергеевна.

2. Бахметев Иван Николаевич (ок. 1765-1830), коллежский советник, помещик Саратовской губернии.

3. Сестры Бахметевы: Александра Ивановна (ок. 1802-?); Мария Ивановна (ок. 1805-?), в замуж. Наумова; Анна Ивановна (ок. 1806-1841), в замуж. Бутягина; Евдокия Ивановна (ок. 1810-1893), в замуж. Бекетова; Екатерина Ивановна (ок. 1813-?), в замуж. фон Гардер.

4. Пансион существовал до 1834 г.

5. Перевощиков Дмитрий Матвеевич (ок. 1788-1880), действительный статский советник, академик. В 1818-1851 гг. преподавал в Московском университете геометрию, алгебру и астрономию.

6. Терновский Петр Матвеевич (1798-1874), проитерей, доктор богословия. В 1822 г. бакалавр греческого языка в Московской духовой академии, с 1827 г. ординарный профессор богословия и церковной истории в Московском университете.

7. В 1823 г. Яков Александрович Миллер был старшим учителем Саратовской гимназии, директором — в 1825-1831 и 1834-1837 гг.

8. Пашков Егор Иванович (1795-1862), генерал-майор. С 1826 г. служил в Павлоградском полку, в 1827 г. назначен командиром этого полка; после выхода в отставку в 1832 г. поселился в Москве.

9. Панчулидзев Алексей Давыдович (1762-1834), действительный статский советник. В 1808-1826 гг. саратовский гражданский губернатор; на этом посту много сделал для благоустройства Саратова.

10. Ланской Василий Сергеевич (1754-1831), действительный тайный советник. Возглавлял Министерство внутренних дел в 1823-1828 гг.

11. Толстой Петр Александрович (1770-1844), генерал от инфантерии. До 1828 г. командовал 5 пехотным корпусом в Москве.

12. Путята Василий Иванович (1780-?), действительный статский советник. Состоял Генерал-кригс-комиссаром в 1824-1827 гг.

13. Вел. кн. Николай Павлович (1796-1855), будущий Император Николай I; в 1818 г. был назначен командиром 2 бригады 1 гвардейской пехотной дивизии, тогда же командовал Измайловским полком; оставался шефом этого полка и после вступления на престол.

14. Гогель Иван Григорьевич (1770-1834), артиллерии генерал-лейтенант, военный педагог и писатель. В 1806-1830 гг. директор Пажеского корпуса.

15. Оде-де-Сион Карл Иосифович (1753-1837), генерал-майор. Приехал в Россию из Швейцарии (в 1791 г. был приглашен А. В. Суворовым в воспитатели его сына). По принятии русского подданства поступил на военную службу; в 1802-1827 гг. — инспектор Пажеского корпуса.

16. Кутузов (Голенищев-Кутузов) Павел Васильевич (1773-1843), граф, генерал от кавалерии, генерал-адъютант. В 1823 г. был назначен главным директором Пажеского и Кадетского корпуса, Императорского Царскосельского лицея и членом совета о военных училищах; в 1825-1830 гг. — петербургский военный генерал-губернатор.

17. Орлов Алексей Федорович (1786-1861), генерал от кавалерии, генерал-адъютант. Возведен Александром II в княжеское достоинство.

18. Указ “О перемене в одежде войск” был утвержден 11 февраля 1826 г. “О перемене в одежде кавалерии” — 10 июня 1826 г.

19. Оффенберг Федор Петрович (1789-1857), барон; генерал от кавалерии. В 1819-1828 гг. командовал Павлоградским гусарским полком, в 1828-1833 гг. — лейб-гвардии Конным полком, в 1833 г. назначен начальником 1 легкой кавалерийской дивизии.

20. П. А. Сонцов (Сонцев) был женат на Екатерине Дмитриевне, урожд. Чертковой (1793-1876); Мария Дмитриевна — ее сестра, в замуж. Шеппинг.

21. Каменский Сергей Михайлович (1771-1835), граф; генерал от инфантерии. Выйдя в отставку в 1822 г. поселился в Орле, удивлял всех своими странностями и большой расточительностью. Так, кроме собственного театра и труппы актеров Каменский имел 80 человек музыкантов, обмундированных по военному образцу; дворня его состояла из 400 человек. (См.: Записки графа М. Д. Бутурлина // “Русский Архив”. 1897. Кн. 2. С. 185-213).

22. Чертков Александр Дмитриевич (1789-1858), тайный советник, председатель Московского общества истории и древностей российских, основатель Чертковской библиотеки; автор научных трудов по истории и археологии. В 1827-1829 гг. служил в полку эрц-герцога Фердинанда (бывший Изюмский) 2-й гусарской дивизии, в которую входил и Палвоградский полк. В 1844-1856 гг. — московский губернский предводитель дворянства.

23. Фон дер Остен-Сакен Фабиан Вильгельмович (1752-1837), барон; генерал-фельдмаршал. С 1818 г. — главнокомандующий 1-й армией. В 1821 г. Остен-Сакен получил графский титул, в 1832 г. — княжеский.

24. Начальник школы. (Пер. с фр.).

25. “Пехота — ремесло, кавалерия — искусство.” (Пер. с фр.).

26. Павлоградский полк праздновал свой столетний юбилей 9 июля 1864 г., а не в 1865 г., как у автора.

27. Горчаков Михаил Дмитриевич (1793-1861), князь; генерал от артиллерии., генерал-адъютант. С 1820 г. был начальником штаба 3 пехотного корпуса, с которым принял участие в русско-турецкой войне 1828-1829 г.

28. Ночной столик. (Пер. с нем.).

29. Онслоу (Онслов) (1784-1852), английский композитор; пользовался большой популярностью как создатель камерной музки.

30. Феска Фридрих Эрнст (1789-1826), немецкий скрипач и композитор.

31. Лафон Шарль Филипп (1781-1839), французский композитор и скрипач.

32. Правильно “вентилями” от нем. Ventil — клапан.

33. Щербатов Алексей Григорьевич (1776-1848), князь; генерал от инфантерии. Командовал 2-м пехотным корпусом с 1826 г.

34. г. Хыршова, Румыния. (Прим. публ.).

35. Будберг Карл Васильевич (1775-1829), барон; генерал-лейтенант. В 1821 г. был назначен начальником 2-й гусарской дивизии, с которой принял участие в войне 1828-1829 гг.; умер по дороге в Адрианополь.

36. Кавалерийский взвод (32-40 сабель) обычно составлялся не менее чем из 8 рядов.

37. Господарь — титул правителей Дунайских княжеств Молдовы и Валахии, употребляемый в XIV-XIX вв.

38. г. Джурджу, Румыния. (Прим. публ.).

39. г. Шумен, Болгария. (Прим. публ.).

40. г. Провадия, Болгария. (Прим. публ.).

41. Дибич Иван Иванович (1785-1831), граф; генерал-фельдмаршал. В начале 1829 г. был назначен главнокомандующим действующей армией в Турции; по окончании войны получил титул “Забалканского”.

42. Чевкин Константин Владимирович (1803-1875), генерал от инфантерии, генерал-адъютант. В 1827-1831 гг. состоял при Главном штабе в армии И. И. Дибича.

43. Крейц Киприан Антонович (1777-1850), граф; генерал от кавалерии. В 1828 г. был назначен начальником 4-й уланской дивизии; его успешные действия в качестве командира колонны, направленной к Шумле, облегчили победу в Кулевчинском сражении.

44. Плаутин Николай Федорович (1794-1866), генерал-адъютант. В 1827-1831 гг. командовал гусарским принца Оранского полком; в 1839 г. назначен командиром лейб-гвардии гусарского полка; в 1856-1862 гг. — командир Гвардейского корпуса.

45. г. Сливен, Болгария. (Прим. публ.).

46. г. Эдирне, Турция. (Прим. публ.).

47. г. Казанлык, Болгария. (Прим. публ.).

48. г. Сливенград, Болгария. (Прим. публ.).

49. Мустафа, паша Скодрали, наместник турецкого султана в Албании, весной 1829 г. собрал 20-тысячную армию албанских милиционеров и привел ее в Западную Болгарию, пытаясь продолжать военные действия против русских войск после заключения мира.

50. Велизарий, или Велисарий (ок. 504-565), византийский полководец. Был несправедливо обвинен в заговоре против императора Юстиниана I и подвергся опале, что впоследствии породило легенду об ослеплении Велисария.

51. Голицын Сергей Григорьевич (1803-1868), князь; отставной штабс-капитан артиллерии; поэт, музыкант.

52. Обручев Владимир Афанасьевич (1793-1866), генерал от инфантерии, сенатор. В 1828 г. получил должность дежурного генерала 2-й армии. Впоследствии был оренбургским военным губернатором; предпринял экспедицию на восточный берег Каспийского моря; его именем было названо первое паровое судно, появившееся на Аральском море, и один из островов.

53. Горчаков Петр Дмитриевич (1785-1868), генерал от инфантерии. В 1828-1829 гг. командовал 18 пехотной дивизией; в 1836 г. назначен генерал-губернатором Западной Сибири и командиром отдельного Сибирского корпуса.

54. Бутенев Аполлинарий Петрович (1787-1866), дипломат. В Константинополе служил с 1821 г.; в 1830 г. назначен чрезвычайным послом и полномочным министром.

55. Бруно (Брунов) Филипп Иванович (1797-1875), дипломат. В 1829-1830 гг. — управляющий дипломатической канцелярией в Константинополе; в 1840-1874 гг., за исключением краткого перерыва, был представителем России в Лондоне. С 1871 г. граф.

56. Рикман Петр Иванович (1790-1845), тайный советник, дипломат. В 1827-1830 гг. был советником посольства в Константинополе.

57. Салтыков Алексей Дмитриевич (1806-1859), князь; путешественник, писатель и художник. В 1823 г. поступил на службу в Коллегию иностранных дел; в 1828 г. состоял при А. П. Бутеневе, бывшем тогда поверенным в делах в Константинополе.

58. Берг Александр Федорович, действительный статский советник. В 1829 г. — секретарь при посольстве графа А. Ф. Орлова. Состоял генеральным консулом в Лондоне в 1862-1883 гг.

59. Зейдлиц Карл Карлович (1798-1885), главный врач русской армии; впоследствии президент терапевтической клиники при Медико-хирургической академии. (См.: Воспоминания доктора Зейдлица о Турецком походе 1829 года. // “Русский Архив”. 1878. Кн. 1. № № 4; кн. 2. № 5).

60. Коцебу Павел Евстафьевич (1801-1884), граф (с 1874 г.); генерал от инфантерии, генерал-адъютант. В 1862 г. занял пост новороссийского и бессарабского генерал-губернатора и командующего войсками Одесского военного округа; в 1874-1889 гг. был варшавским генерал-губернатором и командующим войсками Варшавского военного округа.

61. г. Тикердаг, Турция. (Прим. публ.).

62. г. Тикерград, Турция. (Прим. публ.).

63. Паша (сокр. перисидск. “падишах”) — титул первых сановников в Турции. В торжественных случаях впереди паши носили конские хвосты — бунчуки. Этот обычай был уничтожен султаном Махмудом II (1784-1839), однако, градация паши по числу бунчуков сохранилась. Трехбунчужный паша соответствовал в русской армии чину полного генерала (генерал-аншефа).

64. Рибопьер Александр Иванович (1781-1865), граф; действительный тайный советник. В 1824-1830 гг. — посол в Константинополе.

65. Сладостями. (Прим. публ.).

66. «Господа, надо взять, это обычай». (Пер. с фр.).

67. Интернунций (лат.) — второстепенный посол папы римского. Так же называли временного представителя Австрии в Константинополе. Впоследствии это название перешло и на постоянного посла Австрии в Турции, но к концу XIX в. вышло из употребления.

68. Ланнер Иозеф Франц Карл (1801-1843), австрийский скрипач, дирижер и композитор; один из создателей нового типа танцевальной музыки — венсокго вальса.

69. Муравьев Андрей Николаевич (1806-1874), член Российской академии наук, путешественник, писатель; автор книг духовного содержания — “Письма о богослужении Восточной кафалической церкви” (Спб. 1836), “История Российской церкви” (СПб. 12838) и др. Свое паломничество в Палестину описал в книге “Путешествие ко Святым местам в 1830 г.” (СПб. 1832).

70. Доницетти Джузеппе (1788-1856), итальянский композитор, педагог и дирижер; брат известного композитора Гаэтано Доницетти (1897-1848). В 1828 г. был приглашен в Стамбул и назначен главным музыкальным гувернером султанского двора; обучал турецких музыкантов; впервые организовал в Турции европеизированный военный оркестр, для которого писал музыку; автор национальных турецких гимнов “Махмудие” (1828) и “Меджижие” (1839). Был награжден титулом паши.

71. Россини Джоаккино Антонио (1792-1868), итальянский композитор. Опера “Вильгельм Телль” была написана в 1829 г.

72. Маурер Людвиг Вильгельм (1789-1878), скрипач, композитор и дирижер. С 1821 г. — композитор и капельмейстер Императорских театров в Петербурге.

73. Портшез. (Прим. публ.).

74. Большое поле мертвых. (Пер. с фр.).

75. Воронцов Михаил Семенович (1782-1856), светлейший князь; генерал-фельдмаршал. В 1823-1844 гг. — новороссийский генерал-губернатор и полномочный наместник Бессарабской области.

76. Кочубей Аркадий Васильевич (1790-1878), действительный тайный советник, сенатор. В 1830-1837 гг. — орловский губернатор.

77. Строганов Александр Григорьевич (1795-1891), граф; генерал-адъютант, член Государственного совета.

78. Голицын Дмитрий Владимирович (1771-1844), светлейший князь; генерал от кавалерии, член Государственного совета. С 1829 г. — московский генерал-губернатор.

79. Стенбок-Фермор Яков Иванович (?-1856), граф; в 1828-1837 гг. служил в Конной гвардии. После женитьбы получил право именоваться графом Эссен-Стенбок-Фермором.

80. Эссен Петр Кириллович (1772-1844), граф; генерал от инфантерии. В 1829-1844 гг. — Санкт-Петербургский генерал-губернатор.

81. Александр Николаевич (1818-1881), вел. кн.; старший сын Николая I, с 1855 г. — Император Александр II.

82. Михаил Павлович (1798-1848), вел. кн.; брат Николая I, генерал-фельдцейхмейстер.

83. Чернышев Александр Иванович (1785-1857), светлейший князь, генерал-адъютант, генерал от кавалерии. Возглавлял Военное министерство в 1827-1852 гг.

84. Вохин Петр Васильевич (1794-1869), генерал-лейтенант.

85. Трубецкой Василий Сергеевич (1776-1841), князь; генерал-адъютант. Во время эпидемии холеры в Петербурге (1831) состоял временным военным губернатором нескольких частей города.

86. Долгоруков Василий Андреевич (1803-1868), князь; генерал от кавалерии, генерал-адъютант. В 1853-1856 гг. управлял Военным министерством; в 1856-1866 гг. занимал пост шефа жандармов и главного начальника III отделения Собственной Его Величества канцелярии.

87. Долгоруков Владимир Андреевич (1810-1891), князь; генерал от кавалерии, генерал-адъютант. В 1865-1891 гг. — московский генерал-губернатор.

88. г. Каунас, Литва. (Прим. публ.).

89. г. Елгава, Латвия. (Прим. публ.).

90. г. Тельшяй, Литва. (Прим. публ.).

91. г. Укмерге, Литва. (Прим. публ.).

Текст воспроизведен по изданию: Записки и дневник Н. И. Бахметева // Российский архив, Том XII. М. Российский фонд культуры. Студия "Тритэ" Никиты Михалкова "Российский архив". 2003