ТУЧКОВ С. А.

ЗАПИСКИ

1766-1808

В начале марта месяца 1807 года, для формирования вверенной мне бригады, прибыли ко мне из Сибири два батальона, из которых должен я был составить шесть, дополня недостающее число солдат рекрутами. Квартирмейстер явился ко мне с несколькими унтер-офицерами и рядовыми. Солдаты были хорошо одеты и казались весьма расторопными. Но больше всех возбудил во мне внимание один, имевший тогда от роду лет тридцать. Благородный его вид заставил меня спросить его, из какого он состояния и как прозывается? "Я дворянин, отвечал он мне, а прозываюсь Шишкин". Шишкин! Фамилия известная. Давно ли ты в службе? — "Двенадцать лет", отвечал он мне, — и при сем слове подал мне письмо. Распечатав, нашел я, что оное было ко мне от бывшего его начальника генерала Певцова. Содержанием оного была просьба сего генерала, чтоб я употребил все старание помочь сему несчастному человеку, который поведением своим конечно сие заслуживает. При этом генерал присовокуплял, что все его о нем ходатайства были безуспешны, и что он желает? чтоб я в сем случае был счастливее его.

Сие обстоятельство заставило меня узнать историю Шишкина, и потому я должен пресечь здесь собственное мое Повествование.

В первый год царствования Павла Шишкин служил Капитаном в полтавском пехотном полку и находился с оным в Москве. Имея нужду в деньгах, занял он из артельной суммы, принадлежащей солдатам его роты, 300 рублей. Скоро после сего прибыл от Императора инспектор и, осмотря полк, начал поверять артельные деньги солдат. Шишкин был о том предварен и потому занял [364] у одного знакомого помянутые деньги. Но как они были в ассигнациях, то, положа их в карман и поспешая в строй, он потерял. При оказавшемся недостатке признался он во всем инспектору, прибавя, что он в состоянии в, тот же час оную пополнить. Инспектор на то ему ничего не отвечал; но представил о поступке его в самом худом виде Императору. Павел I-й, без всякого исследования и суда, повелел Шишкина, лиша чинов и дворянского достоинства, сослать в Сибирь в каторжную работу. Воля его была исполнена, и Шишкин отвезен был в Нерчинск. Но генерал, начальствовавший там над рудокопным заводом и над преступниками, узнав о маловажности его слов, тронулся его положением и приказал ему жить в его доме и считаться при его канцелярии.

В сем состоянии находился Шишкин несколько лет, пользуясь благодеянием сего добродетельного начальника. Император Александр I-й, вступив на престол, хотя и издал манифест, что он прощает всем преступникам, находящимся в Сибири кроме смертоубийц, но в то же время послал указ к сибирскому губернатору, что прислан будет к нему именной список тех, которые должны быть освобождены. Ожидали несколько месяцев. Список был получен, но, к несчастью, имени Шишкина в оном не нашлось. Генерал, начальствовавший Нерчинским заводом, видя его отчаяние, в утешение сказал ему: "я вижу, что настоящие преступники освобождены, а ты почти безвинно страждешь. А потому не мог я ничего иного из того заключить, как только то, что имя твое пропущено по ошибке. Напиши письмо к Императору, которое я берусь доставить".

Александр I-й, получа просьбу Шишкина, в которой не оставил он изобразить маловажность вины и несоразмерность наказания, прислал указ следующего содержания: "Шишкин всемилостивейше прощается и определяется на службу в Екатеринбургский мушкетерский полк рядовым."

Шеф полка употреблял его в разные должности, где имел он случай показать честное свое поведение, деятельность и усердие к службе. И наконец представлял два раза Императору о возвращении ему прежнего чина, но не получил никакого ответа.

Хотя я весьма короткое время был в отставке, но едва не попал сам в великую ответственность по неведению, желая помочь несчастному. Известно, что всякий шеф полка в российской службе, когда оные существовали, имел право, по усмотрению своему производить рядовых в [365] унтер-офицеры, несмотря на то, из какого бы звания они ни были. Шишкин лишен был дворянского достоинства, и так как он прощен, то следовательно получил прежнее достоинство. Хотя чин ему не возвращен, но звание рядового солдата не препятствует быть дворянином, да и в полковых списках писали его дворянином. Итак произвел я его в унтер-офицеры. К счастью моему, не прошло несколько дней, как приехал к нам дивизионный начальник ген. Ртищев. Я рассказал ему жалостное приключение Шишкина и мой поступок. Но как я был удивлен словам: генерала, который, выслушав все, сказал мне: "ради Бога поспешите уничтожить ваш приказ и оставьте его по-прежнему в звании рядового". "Почему же, — сказал я ему, — не имею я права произвесть в унтер-офицеры дворянина, когда могу дать сей чин всякому, несмотря на его происхождение? Шишкин же, хотя и был лишен дворянства но прощен, дворянство ему возвращено, и в указе ничего не сказано о том, чтоб его не производить в чины?" — "Разве вы не знаете, — продолжал он, — что был разжалован государем, то никто не может дать ему никакого чина, как бы он того ни заслуживал, кроме его самого?" — "Покажите мне этот закон!" — сказал я ему. — "Закона никакого нет, но это есть воля государя", — сказал он. — "Где же она и кому объявлена?" — спросил я. — "Нет этого нигде на письме, но всякий генерал в сем случае должен знать и соображаться с волей государя; без того может он сам пострадать", — сказал мне ген. Ртищев. А прибывший тогда же ген. Апраксин подтвердил мне то же самое. И так должен я был уничтожить отданный мною приказ.

Но соединении дивизии на границе Молдавии г. Апраксин, осматривая полки и донося об исправности оных, просил Императора о возвращении чипа Шишкину, представляя об отличном его усердии и деятельности в исправлении офицерских должностей, в которых употребляем он был по недостатку оных. Но на это так же не получил он никакого ответа.

Когда фельдмаршал князь Прозоровский принял командование армией за границею, против турок, тогда по неосмотрительному распоряжению, сделанному в Петербурге, последовал в войске великий недостаток в продовольствии. Встревоженный сим, Александр писал к фельдмаршалу, Чтобы он употребил все средства к отвращению сего несчастия и послал бы надежного генерала, придав ему [366] таковых же помощников, в польские губернии, в чем полагается он на его деятельность. При этом государь присовокуплял что употребленные им к тому чиновники, после успешного окончания своего поручения, не останутся без награждения.

Князь Прозоровский избрал для сего находившегося при нем гвардии капитана Паскевича, предоставив ему избрать себе помощников. Паскевич в числе прочих взял с собою Шишкина. По окончании с великим успехом своего поручения, а особенно обнаружив большую бережливость в деньгах, — что при скупости Александра есть само по себе великая пред ним заслуга, — представил между прочим, что он большею частью обязан расторопности и усердию к службе Шишкина. Фельдмаршал не оставил в донесении своем государю засвидетельствовать о добром его поведении и просить награждения. Но за это не только он, но и Паскевич и его бывшие с ним чиновники оставлены без внимания.

По кончине фельдмаршала князя Прозоровского, принял начальство над армией генерал князь Багратион. Он также неоднократно просил государя возвратить Шишкину чин, — но без успеха.

Когда генерал князь Багратион сменен был генералом графом Каменским и военные действия противу турок увеличились, тогда представил он, что в одном сражении Шишкин, предводительствуя охотниками, разбил сильную неприятельскую партию, и взял большой плен и знамя. По статуту учинившие таковой подвиг заслуживают орден св. Георгия, с которым соединяется и преимущество чина. Но, напротив, Шишкин награжден был только солдатской серебряной медалью с надписью: за храбрость.

Война с турками. — Подвиг храброго лейтенанта Н.

Ген. Михельсон, получа донесение о взятии Сулинской горы, предписал капитану Попондопуло послать с надежным офицером шесть военных баркасов и две канонирские лодки в город Галац, лежащий на левом берегу Дуная и занятый уже тогда нашими войсками. Исполнение сего поручения труднее было, нежели самое занятие помянутого пролива, ибо отряд сей должен был идти вверх против быстрого течения Дуная мимо крепостей Тульчи и Измаила. Храбрый лейтенант Н. отправился с сим отрядом. Он остановился, несколько не доходя до крепости Тульчи, и, дождавшись попутного ветра, пустился на всех парусах и веслах мимо Тульчи. Не взирая на усиленную пальбу сей крепости, прошел мимо оной благополучно. Но ему надлежало [367] обойти мыс острова Чатала, лежащего пред крепостью Израильской в том месте, где река Дунай начинает разделяться на Килийское и Сулинское гирла из протока. Обходя сей мыс, вышел он из ветра и должен был остановиться пред самой крепостью, поелику ни буксир, ни гребла не могли уже действовать против сильного течения и противного ветра. Тут встречен он был ядрами со всех набережных бастионов крепости, сильным отрядом турецкой флотилии и множеством лодок, вооруженных стрелками. Пегливан, увидя, что он отчаянно защищается, велел прекратить пальбу и послал сказать сему лейтенанту, что оп сам, как морской офицер, должен видеть невозможность не только пройти мимо крепости, но и возвратиться назад. А потому, он советует ему сдаться военнопленным. Лейтенант Н., вместо ответа, начал бомбардировать крепость. Паша приказал усилить пальбу с крепости и флотилии, и скоро почти все барказы помянутого отряда пошли на дно, исключая флагманского, то есть начальничьего. Тут послано было еще к нему предложение о сдаче. Но он, не взирая на полученные им весьма тяжелые раны, отверг и оное продолжал защищаться. Тогда Пегливан приказал всей своей флотилии идти на абордаж одного небольшого военного барказа, у которого большая часть экипажа была уже убита. В несколько минут несчастное сие судно с начальником отряда было взято и приведено к Измаилу

Паша приказал его представить к себе. Но когда ему ответили, что он не может быть приведен по причине тяжелых его ран, то паша пошел сам к нему, велел призвать своего лекаря, поручил ему осмотреть его раны и стараться об его излечении. Но лекарь, исполня его повеление, сказал, что раны сего офицера таковы, что он не может прожить более трех дней. Паша на то не положился и, собрав всех бывших там врачей, велел еще его освидетельствовать. Но когда и те подтвердили то же, то он послал парламентера к г. Михельсону, написав ему письмо следующего содержания.

"Я знаю, что в России просвещение и наука достигли далеко высшей степени, нежели в моем отечестве, а паче врачебное искусство. Лейтенант Н. находящийся теперь у меня в плену, в глазах моих оказал беспримерную храбрость и неустрашимость, но, по несчастью, сей, достойный всякого уважения чиновник весьма тяжело ранен, так что все мои врачи никакой надежды не полагают в его жизни. Но я [368] уверен, что вы имеете гораздо искуснейших в вашей армии, и потому в уважение храбрости прошу прислать мне одного искусного лекаря.

Но когда ген. Михельсон отказал ему в его просьбе тогда он велел еще собрать совет из всех своих врачей и приказал им дать ему решительный ответ насчет его ран. Они сказали ему, что жизнь его никак не может продлиться более 24 часов. Выслушав сие, сказал он: "Как жалко, что такой храбрый человек пред смертью свое должен еще столько страдать. Велите поскорее отрубить ему голову". Какое варварское почитание доблести!

Во время всех сих происшествий ген.-лейт. Милорадович со вверенным ему корпусом занял город Бухарест, столицу Валахии, и тем предохранил оный от разорения турок, поспешавших туда в значительных силах. Они, узнав, что уже российские войска там находятся обратились назад.

Валахский господарь князь Константин Ипсиланти.

Здесь должен я объяснить, что бывший валахский господарь кн. Ипсиланти, по внушениям российского кабинета, или лучше сказать, по обнадеживаниям Императора Александра решил отложиться от Порты Оттоманской и предать княжество валахское России. Дальнейшие же его виды, противные турецкой державе, клонились к освобождению Греции. На сей предмет начал он собирать регулярное войско из греков, сербов, болгар, валахов и молдаван. Но турки, открыв его замысел, лишили жизни остававшегося в Константинополе отца его посреди самых жесточайших мучений. Родственники и друзья его подверглись сей же участи, которой не избежал бы и он, если бы первый отряд турок, пришедший к Бухаресту, был довольно силен остановить его удаление и пресечь соединение с корпусом ген. Милорадовича, Князь Ипсиланти, прибыв в Петербург, хотя принят был благосклонно у двора, но, не получа почти никакого воздаяния за все свои пожертвования, удалился в Киев, купил там небольшое имение и скоро потом окончил жизнь.

Князь Александр Ипсиланти.

Сыновья его вступили в российскую военную службу. Старший из них отличил себя храбростью против французов в 1812 и в 1813 Годах, лишился в сражении левой руки получил военный орден и достиг степени ген.-майора. Наконец в 1822 г. по внушениям российского двора открыл революцию греков. Но по каким-то особливым видам. Императора Александра, который не только вовсе потом отрекся помогать сему народу, но решил даже всячески [369] препятствовать его успехам, — Ипсиланти исключен был из числа российских генералов. Он и содержится по сие время (1824 год) в крепости, во владении австрийском.

Генерал-Фельдмаршал князь А. Прозоровский.

В октябре месяце 1807 года прибыл к нам в Могилев, что на Днестре, назначенный главнокомандующим армиею против турок генерал-фельдмаршал кн. Прозоровский. Он был уже тогда в глубокой старости; но превосходное его воспитание, знание света, науки, чтение, соединенное с наисчастливейшей памятью, и опыты долговременного служения в значительных, как военных, так и гражданских должностях, моральным образом подкрепили необходимый упадок его телесных сил.

Князь Прозоровский происходил от владетельных князей российских и немало занят был знатностью своего рода. Но притом он не был горд, и следы древней любви к отечеству нередко являлись в поступках его и отношениях к деспотической власти. Сия смелость против самодержавия, происходящая от любви к истине и отечеству и украшавшая иногда древних вельмож, часто его не оставляла.

При добром разуме, образованном науками и опытностью, был он довольно откровенен, что служило иногда к его невыгодам. Не смотря на свою старость, был он весьма деятелен, трудолюбив и храбр в войне, свойства, которые еще более украшали его в молодости. Наследственное и от щедрот монархов полученное им большое имение, а может быть и природная его добродетель, не только делали его некорыстолюбивым, но даже неприметно в нем было свойственного старости порока, то есть скупости. Нередко говаривал он в шутку: "я имею фельдмаршальское имение, да княжеские долги. Они простираются больше миллиона; У меня одна только дочь; за уплатою долга останется ей еще два миллиона; о чем же думать? Станем жить, пока можем. Грехи меня оставили, а чрез то и расходы мои уменьшились".

Он служил штаб-офицером еще во время семилетней войны против Фридриха II-го короля прусского, в отношении подчиненных ему был не только строг и взыскателен, но даже вспыльчив, требуя от них той же деятельности, неутомимости, усердия и честности, каковые сам себе поставил правилом. При всем том не хотел он и всегда старался избегать случаев сделать кому бы то ни [370] было несчастья по службе. В наградах же не только был разборчив, но даже скуп в сравнении с прочими начальниками, поставляя всегда на вид пользу отечества и обязанность каждого жертвовать оной своими способностями.

По прибытии своем в Могилев, что на Днестре, сказал он генералу Апраксину, что хочет на другой день, осмотрев новоформированную нашу дивизию, поехать после того в Яссы. Апраксин был весьма тому рад и велел приготовить солдатам по нескольку холостых патронов, чтоб представить маневр с пальбою.

Я не могу умолчать здесь о новом замешательстве, притом смешном и отчасти жалком приключении с генералом Ртищевым. Он был тогда в квартире фельдмаршала, когда разговор был о представлении дивизии, и успел уже явиться к нему в виде начальника оной. Сказаться больным было бы поздно, и невозможно также предложить отмену смотра. А командовать в строю пред лицом старого генерала, известного тактическими познаниями, притом охотника до строев и маневров и настоящего его начальника, это значит не то, что сделать небольшое замешательство при смотре, представленном князю Куракину. И потому-то весь тот вечер и ночь провел он в великом беспокойстве.

Переночевав в лагере, вывел я поутру в строй всю дивизию. Ген. Ртищев был в городе, и вместо того, чтоб ехать в лагерь, он отправился в квартиру фельдмаршала, который с гр. Апраксиным и с ним прибыл, наконец, к лагерю. Командуя всей дивизией, отдал я честь и встретил фельдмаршала, по обыкновению, на правом фланге, где расположена была моя бригада. Он, увидя меня, спросил:

— Это ваша дивизия, господин генерал?

— Нет, — отвечал я. — Ваше сиятельство изволите видеть с правого фланга бригаду, которою я имею честь начальствовать.

Взглянув на оную, он сказал:

— Еслиб я не знал, то никак не поверил бы, что это не старые солдаты.

Причем велел мне приказать, чтоб солдаты взяли на плечо. Я поскакал на средину линии исполнить его повеление, между тем, как он с генералом ехал потихоньку вдоль фронта и смотрел на солдат. В сие время Апраксин начал спрашивать у него позволения начать маневр.

Ртищев отговаривался холодною и ветреною погодой и [371] просил отменить. Фельдмаршал обоим им ничего не отвечал, но, доехав до левого фланга, сказал:

— Дивизия хороша, благодарю вас, г.г. генералы, и не оставлю донести о том Государю. Но правда, что ветер слишком силен, велите распустить людей, а я заеду с вами в палатку обогреться.

Обрадованный сим, ген. Ртищев опрометью прискакал ко мне и сказал:

— Маневр отменен; поедем на завтрак к Апраксину, приготовленный для фельдмаршала.

— Да надо наперед распустить дивизию, — отвечал я ему.

— Поезжайте себе в лагерь, а я теперь сам буду командовать.

Лишь только я сделал несколько шагов, как он, вернув меня, спросил:

— Как надобно командовать, к ноге или с плеча, направо или налево, — кругом?

— С плеча гораздо будет короче, — отвечал я ему, — впрочем, командуйте, как вам угодно.

И так, Ртищев поспешил на средину, а я поехал на левый фланг. Мы оба были на персидских лошадях, но лошадь Ртищева еще меньше была приучена к фронту, нежели он сам. По команде: с плеча, раз! когда солдаты в одно мгновение ударили руками по двенадцати тысяч ружей, сделала лошадь его крутой курбет. Когда же произнес он слово: два и последовал еще сильнейший удар, тогда бросилась она в сторону, и генерал упал в грязь. Я был уже от него далеко, увидя сие, я сразу поскакал подать ему помощь. Но, рассудивши, что верхом не так удобно, соскочил я с лошади и побежал к нему пешком. При этом я забыл, что лошадь моя приучена ходить за своими вожаками.

Прибежав, подал я ему руку: но лошадь моя, идущая вслед за мною, заставила меня обернуться назад. Она, не будучи в состоянии скоро остановиться, наступила мне на ногу. Ртищев больно ушибся и весь вымазался в грязи. А я, оставя лошадь, с трудом пришел в палатку, где ожидали нас завтракать. На вопрос, что я так замедлил и почему нет Ртищева, я рассказал им наше приключение; они жалели и смеялись.

После сего обедали мы все у фельдмаршала, который за столом вспомнил покойного моего отца и сказал, что он [372] был с ним знаком в Пруссии во время семилетней войны в Турции и, наконец, в Петербурге.

Князь Прозоровский представил Императору о поспешном формировании и о хорошем состоянии нашей дивизии. За это генерал Ртищев, по предстательству военного министра Вязмитинова, получил орден св. Анны 1-й степени, а я наряду с прочими, должен был остаться довольным одним монаршим благоволением.

Кн. Прозоровский, на третий день после приезда своего в. Могилев, выехал в Яссы и принял новое начальство над так называемою тогда молдавскою армиею российских войск. В сие время дела оной находились в следующем изложении: крепости Хотин, Бендеры, Килия и Акерман, сдавшиеся почти без всякого сопротивления, были в руках наших. Все города Молдавии, Большой и Малой Валахии заняты были нашими войсками. Во власти турок на левом берегу Дуная были только крепости: Измаил, Браилов к Журжа. Между обеими армиями продолжалось перемирие, заключенное предместником фельдмаршала кн. Прозоровского, генералом Мейендорфом. Вся российская армия в сей части, состояла тогда едва из 50 тыс.

Вскоре после отъезда кн. Прозоровского, ген. Апраксин, потребован им был в Яссы. Ген.-лейт. Ртищеву предписано было отправиться для освидетельствования госпиталей и провиантских магазинов на Днестре, в Молдавии и Валахии — Мне же велено принять начальство 16 дивизиею, два полка которой потребованы были в Молдавию.

Возмущение украинской милиции.

В начале декабря месяца того же года, получил я от кн. Прозоровского чрез нарочно посланного предписание. Извещая меня о возмущении и явном неповиновении украинской милиции, расположенной на левом берегу р. Днестра, — повелевает он мне, уполномочивая меня совершенно и даже, возлагая на меня в сем случае всю свою власть, приступить наискорее к усмирению оной и расследованию истинных причин сего мятежа.

Да позволено мне будет здесь изложить прямо правила, — которыми я всегда руководствовался в подобных случаях. Нет действия беспричинны, а потому должно с самого начала открыть причину и рассмотреть, справедлива ли она или ложна. В первом случае должно сообразоваться с правами народа, состоянием и образом правления. Хотя причина и справедлива, но всякое возмущение есть не что иное, как, самоуправство, а поэтому непозволительно. И прежде, нежели [373] приступить к мерам насилия, нужно доказать мятежникам неправость их поступка и, смотря по обстоятельствам, невозможность исполнения их предприятия. Во втором же случае только объяснить им несправедливость причины, чтоб обратить их к должному повиновению.

На сей предмет потребовав от ген. Платова три казацких полка и взяв несколько батальонов пехоты, отправился я сперва в город Балту, а потом в Дубосары, как в главное место сборища мятежников. Высшим начальником сей милиции был тогда ген. гр. Самойлов. Он и все его подчиненные начальники не подали ни малейшей причины к сему возмущению; но они, опасаясь строгой ответственности без всякого рассмотрения, могущей последовать, находились в крайнем замешательстве. Успокоив их, насколько возможно, в сем случае, открыл я, что причиною сего мятежа был манифест императора Александра I. Этим манифестом всенародно объявлено было, что сия милиция собрана единственно на предмет вторжения войск французских в пределы России, но что по миновании опасности, все сии ратники будут возвращены в свои дома. Всякий, не смотря ни на какие обстоятельства, без очереди, охотно спешил в состав сего войска. Но когда опасность и потребность сия миновала, то другим указом велено было всех их разместить в полки армии и заверстать в рекруты почти для бессрочной службы.

Причина справедлива, — но самоуправство непозволительно, притом, по принятым правилам Александра I, ни на какие его обещания не должно было полагаться. Одна неограниченная власть уничтожала, по его своенравию, все прежние его повеления и обещания. Внушив мятежникам о непозволительности самоуправства, о неограниченной власти Императора и о невозможности исполнения их предприятия с горстью людей против полумиллионной армии, сими убеждениями склонил я их оставить свое намерение, дать присягу в повиновении высшей власти и вступить в полк по назначению. Это было тогда же исполнено, и только некоторые из зачинщиков сего возмущения были наказаны.

Кн. Прозоровский, при отправлении моем для сего поручения предписал мне, по укрощении мятежа и но окончании следствия, прибыть к нему в Яссы для подробнейшего объяснения по сему делу. И так, в исходе того же месяца выехал я за границу и на третий день повечеру прибыл в Яссы, становясь в квартире ген. Апраксина. [374]

Ген. Апраксин советовал мне ехать того же вечери вместе с ним к фельдмаршалу, потому что он нетерпеливо ожидает моего прибытия. Мы нашли его одного в кабинете за чаем. Объясняя в коротких словах существо и окончание данного мне поручения и подавая ему мои бумаги, я присовокупил, что его сиятельство подробно изволит усмотреть из них все существо и ход дела. Князь, положив оные на стол, сказал мне ласковым образом:

— Садитесь, генерал, напейтесь с нами чаю, а завтра поутру пожалуйте ко мне, я рассмотрю ваши бумаги и скажу, вам мое мнение.

Когда на другой день явился я к нему, почтенный старец сей, встав со стула, поклонился мне в пояс и, назвав меня по имени и отечеству, сказал:

— От искреннего сердца благодарю вас, что вы благоразумными действиями своими успокоили мою старость, избавив меня от раскаяния и угрызений совести. Я принимал это дело совсем в другом виде и может быть по заочности многие соделались бы жертвою несправедливого заключения моего об нем. Я представлю Государю, что вы поступили в сем случае с отличным благоразумием и не оставлю просить о заслуженном вами награждении. Останьтесь на несколько дней здесь, я велю показать вам мое донесение.

Чрез два дня читал я его доклад к Государю о сем деле. Подлинно, нельзя было лучше изобразить мое усердие, деятельность и дать цену таковой заслуге. Но фельдмаршал обманулся в своей надежде; донесение его принято было не только холодно, но как бы с некоторым негодованием; может быть потому, что по характеру Александра I или по внушениям жестокосердого его любимца графа Аракчеева, мало представилось жертв мщению. Я узнал о том после.

Кн. Прозоровский под разными предлогами удерживал меня слишком десять дней в Яссах. Но когда я представил ему, что ново формированная моя бригада требует моего присутствия для приготовления к дальнейшему движению, да и дивизия остается без начальника, тогда позволил он мне возвратиться в Могилев.

В первых числах генваря 1808 г. прибыл я туда, за неприбытием ген.-лейт. Ртищева, начал я приготовлять всю дивизию к походу, зная, что повеление о том должно скоро последовать. Между тем, приехал к нам гр. Апраксин, проезжая в Смоленск к прежней своей должности военного губернатора. Тут узнал я, что известный своей [375] хитростью и пронырством генерал Голенищев-Кутузов, бывший тогда киевским военным губернатором, склонил перепиской фельдмаршала кн. Прозоровского просить Государя, дабы он послан был к нему в качестве помощника. Впоследствии увидим, сколько неосмотрительность сия стоила престарелому фельдмаршалу.

Того же года, апреля 15, велено мне было со всей дивизией выступить заграницу и расположиться дивизионной квартирой в местечке Кишиневе (Ныне областной город Бессарабской области), что в Бессарабии, полки же должны были занять ближайшие к ним селения.

Не лишним почитаю упомянуть здесь о чрезвычайном непостоянстве климата сей земли, почитаемого всеми теплым; на него начальствующие войсками должны всегда обращать особенное внимание.

Осень 1807 года была весьма теплая. В начале декабря, выпал снег, при сильном морозе, после 6 января 1808 г. последовала столь теплая погода, что всякая осенняя одежда казалась излишней. Теплота сия постепенно увеличивалась до-половины апреля и деревья начали уже распускаться. Апреля 16-го переправился я с начальствуемой мною дивизией чрез реку Днестр и ночевал на правом берегу оного в местечке Атаках, дав повеление полкам следовать на другой день далее. Но сколь велико было мое удивление, когда по утру увидел я Бессарабскую степь покрытою глубоким снегом, при морозе свыше -25 град. с жестоким ветром. При этом была столь необыкновенная метель, что в нескольких шагах не можно было различить никаких предметов. Сие обстоятельство заставило меня остановить поход, а так как некоторые полки уже выступили, то послать конных и возвратить их в ближайшие селения. В таком расположении оставался я с дивизиею четыре дня, не смотря на то, что мне назначены были числа, в каких местах, в какое время должен я находиться. Сия решительность спасла солдат и доставила мне благодарность фельдмаршала.

Не доходя Кишинева, в местечке Оргее получил я от него письмо, которым он просил меня принять должность дежурного генерала при нем. Зная, что Император больше всего ценит наружность фронтовой службы, я полагал, что военные подвиги в глазах его имеют цену, по крайней мере, неотъемлемой по законам награды, решился я [376] просить фельдмаршала уволить меня от предлагаемой должности, под предлогом, что вновь сформированная мною бригада не доведена еще до желаемого мною совершенства. Но я еще ошибся в заключении моем о Государе. Никакие заслуги не были им уважаемы, а напротив, если кто по наружности ему понравится, тот без заслуги, без всяких способностей и даже не смотря на свои недостатки и пороки, бывает возводим на высшие места и даже получает его доверенность. Впрочем, о последнем можно усомниться; ибо по свойству своему он не имел не только ни к кому, но даже и к самому себе никакой доверенности, и не только; отрекался от своих слов, но даже от актов, в целом свете объявленных.

Скоро по прибытии моем в Кишинев, приехал дивизионный наш начальник ген.-лейт. Ртищев. Я, оставаясь при одной моей бригаде, получил предписание фельдмаршала, дабы, поручивши оную старшему по себе, явился в Яссы, для принятия должности дежурного генерала, и что об утверждении моем в сем звании представлено Его Величеству. В то время не было при армиях ни начальников главного штаба, ни интендантов. Дежурный генерал, с своим бригад-майором, правителем канцелярии, адъютантом и дежурным офицером, исправлял должность начальника штаба и вместе дежурного генерала.

Прибыв в Яссы, нашел я генерала Кутузова в великой доверенности у фельдмаршала. Мне на первый раз поручено было привести в порядок дела дежурства, находившегося в великом запущении.

Образ жизни кн. Прозоровского.

Я почитаю приличным сказать здесь несколько слов о свойствах и образе жизни в последнее время фельдмаршала князя Прозоровского, когда неотлучно находился я при нем. Сей достойный всеобщего почтения муж, при конце дней своих, вел, можно сказать, искусственную жизнь. В первый раз, когда я, по должности своей, пришел к нему с утренним рапортом, крайне был я удивлен, найдя переднюю его наполненною офицерами и чиновниками разного звания. Они разговаривали между собой и ходили по комнате без всякой осторожности, как бы никого в доме не было, не смотря на то, что фельдмаршал спал в другом только покое. Камердинер его стоял у дверей спальни, которая была немного отворена. Я спросил его:

— Что значит такая неосторожность? Они могут разбудить его. [377]

— Нет, — отвечал мне слуга, — хотя бы здесь били в несколько барабанов, так и то его не разбудить. Он посмотрел на часы и сказал:

— Князь велел разбудить себя в восемь часов, еще несколько минут не достает, подождите немного и вы увидите, как он пробуждается.

Когда наступило время, камердинер отворил двери настежь. Я увидел человека, лежащего на постели и совершенно похожего на мертвое тело; едва на открытой его груди приметно было некоторое дыхание. Два лакея, с щетками и с тарелками с уксусом и спиртом явились из других дверей. Они сбросили с него одеяло, начали тереть его щетками, обмоченными в уксусе, а спиртом мыли голову, терли виски, за ушами, под носом и давали нюхать. Минуты через две-три он глянул, охнул, сел на кровати, потом встал, шатаясь на ногах, поддерживаемый слугою, подошел к столику и сел в кресло. Тут довольно твердым голосом сказал он:

— Подай мне горького.

Не знаю, что такое поднесено было ему в большой рюмке. Выпив всю, принялся он за приготовленный на том же столе чай: выпив две чашки, с прибавкой рому, велел принять. Потом он принялся за бумаги, начал читать, писать, спрашивать о пришедших по должности, посылать, за другими, отдавать повеления, распоряжаться, — и все с твердостью и совершенным присутствием духа. Он имел необыкновенную память не только о делах, давно прошедших, что свойственно всем престарелым, но и о том, что случалось или что он приказывал накануне или за несколько дней. Даже самое маловажное весьма редко забывал он.

Если не было надобности выехать куда-либо ранее, то занимался таким образом до 11 и до 12 часов. Потом одевался в мундир, с лосинными исподними и ботфортами, выходил в залу, принимал посетителей, — и затем прогуливался верхом или пешком. Обедал он всегда в два часа; стол его приготовлялся на 40 или на 60 особ. Разделен он был на два, — за первым сидел он с почтеннейшими гостьми, а за другим, из тех же блюд состоящих, обедали ординарцы, караульные и дежурные офицеры, с чиновниками канцелярии. Перед обедом пил он большую рюмку водки, закусывал соленой рыбой, балыком, икрой и тому подобным. Стол его состоял из многих, [378] весьма лакомых блюд, но жирных и приправленных острыми и горячительными веществами. Он ел много обыкновенно выпивал полбутылки доброй мадеры, редко однакоже, употреблял другие вина. Бывши всякий день непременно приглашаем к его столу, приметил я, что он за обедом почти всегда был весел, любил много говорить, и разговоры его полны были хорошего знания света, а, иногда учености и острых шуток.

После обеда прогуливался он с полчаса времени в карете, потом спал не более часа и пробуждался не с теми трудностями, как по утрам. Если не было особенно важных занятий, то вечером принимал он посетителей и; бывал, особливо в Яссах, в публичных собраниях.

Князь Прозоровский был точен во всех своих делах, храбр, некорыстолюбив и справедлив, взыскателен и строг по службе, но доброе его сердце никогда не доводило подчиненных его до совершенного несчастия. Он был тверд и настоятелен пред высшим начальством, а особливо в случаях, касающихся общей пользы отечества. Я приведу здесь такие случаи, которых я сам был свидетелем.

Войска, расположенные в крепости Килии, крайне претерпевали от болезней, и много людей умирало. Это относили к нездоровому воздуху сего низменного и болотистого места, окруженного камышом. Кн. Прозоровский поехал сам туда, приказал на довольное пространство очистить камыши, возвысить турецкие строения, в которых помещались солдаты, и в особенности госпиталь. В пищу всем давать свежее мясо, приправленное черемшою или диким чесноком и другими пряностями. По утрам давать по чарке водки, с настойкою из трав известного доктора Трахимовского, — в обед уксус и по кружке хренового пива. Такое содержание не только спасло людей от болезней, но и смертность прекратилась. Когда дано ему было почувствовать, что такое средство стоит многих издержек, — то он написал Государю: "Русский солдат дороже серебряного рубля".

Образцовая амуниция.

Государь прислал однажды образцового солдата с ремнями, поддерживающими на плечах его обвесную амуницию, т.е. ранец, шинель и манерку. Широкие, твердые ремни, туго застегнутые под мышками рук, удерживали оную на плечах. При чем повелено было непременно учредить сие так во всей армии. Фельдмаршал, призвав к себе солдата, приказал принести ружье и велел ему прицелиться: [379] для выстрела. Бедный солдат едва мог соединить руки свои. И не смотря на то, что он был человек сильный, не мог и полминуты продержать оное, чтоб руки его не задрожали. Увидя сие, приказал он мне изобресть другое средство для утверждения тяжести за плечами. Одобрив оное, послал он к Государю с замечанием, что он, видя неопытность ген. Аракчеева, приказал дежурному генералу найти другой способ. Этот новый способ и ввел он в употребление во вверенной ему армии и советует принять оный и в прочих войсках.

Забота кн. Прозоровского о развитии танцевального искусства в Яссах.

Не могу умолчать об одном странном случае, доказывающем уважение, а может быть, по наружности доброе к нему расположение Государя. Кн. Прозоровский хотел, чтобы в Яссах в зимнее время, по праздничным и воскресным дням, были публичные балы и маскарады, а в посты концерты, на которых проводил он почти всегда часа два. Один раз на балу, сидя подле меня, сказал он:

— Взгляни, какое здесь множество прекрасных дам и девиц, но жаль, что они все неправильно танцуют. Не забудь мне напомнить об этом завтра при утреннем рапорте.

Едва скрыл я свое удивление, но должен был исполнить приказание.

На другой день, после доклада по делам службы, сказал я ему:

— Ваше сиятельство приказывали напомнить о дамах.

— Да, — отвечал он мне, — я уже написал о том Государю.

И, подавая мне письмо, прибавил:

— Отдай это отправляющемуся сегодня фельдъегерю. Прошло несколько недель, как я, по обыкновению, придя по утру к нему, нашел в его передней человека во фраке и башмаках.

— Кто вы? — спросил я его.

— Императорского театра танцмейстер Банишов, присланный по высочайшему повелению для обучения здешних дам танцевальному искусству, — отвечал он мне.

Я доложил о нем. Князь, поговорив с ним, как знаток, об его искусстве, прибавил:

— Дежурный генерал велит отвести тебе квартиру, и ты будешь здесь иметь довольно практики.

Выйдя с ним из комнаты, не оставил я предварить его, чтоб он не сказывал никому больше, что он прислан в Яссы по высочайшему повелению, а я обещал [380] доставить ему выгодное для него занятие. И так, некоторые ясские дамы получили тогда первые правила танцевального искусства.

Но обратимся к важнейшим происшествиям того времени. Фельдмаршал всячески старался прервать перемирие между россиянами и турками. Хитрый генерал Кутузов, известный потом под именем князя Голенищева-Кутузова Смоленского, не только не казался к тому равнодушным но и старался даже удерживать от того фельдмаршала. Около сего времени прибыли в Яссы посланники от Порты. Целью их прибытия было желание продолжать перемирие. Кн. Прозоровский, находя полномочия их несовершенными, хотя и отослал их назад почти без всякого ответа, однако же и не решился нарушать перемирия.

Французский министр Себастиани.

После некоторого времени по отъезде турецких посланников, прибыл из Константинополя в Яссы министр французского двора, находившийся при Порте Оттоманской генерал Себастиани. Он проезжал чрез Молдавию и Австрию во Францию, неизвестно по каким причинам отозванный Наполеоном в Париж.

Представление его фельдмаршалу заслуживает некоторого примечания. Первое представление свое князю он начал продолжительною и напыщенною отборными выражениями речью в честь фельдмаршала, как какой-нибудь студент или бакалавр университета. Кн. Прозоровский, терпеливо выслушав оную до конца, сказал ему хорошим французским языком:

— Мы люди военные и такие приветствия между нами не очень обыкновенны. Прошу вас разделить с нами мой обед.

Это было в то время, когда стол был совсем готов.

За обедом Себастиани завел пространный разговор об, артиллерийском искусстве. Фельдмаршал, послушав его некоторое время, сказал:

— Я уже давно отстал от этих подробностей, поговорите о том с моим дежурным генералом, сидящим подле вас; он недавно оставил артиллерийскую службу.

Себастиани, не останавливаясь нисколько, обратился ко мне и продолжал о горизонтальных и навесных выстрелах, о ядрах картечных и тому подобное.

Окончил же он тем, что советовал туркам никогда не выводить армии своей против русских и не отваживаться на генеральное сражение, но укрепить, сколько возможно [381] крепости свои против штурма и снабдить оные достаточно амуницией и съестными запасами. После этого в подробности рассказал он мне все тайные сведения, каким образом укреплены батареями Дарданеллы и Константинопольский пролив. Фельдмаршал, вслушавшись в последние слова, сказал:

— Вы оказали услугу туркам и нам, по крайней мере, вашим разговором.

— Что делать! — отвечал он хладнокровно. — Мы действуем по обстоятельствам.

Вот разговор с российским фельдмаршалом одного из первых любимцев Наполеона. Но такова большая часть французов: не смотря на их знание людей и хитрость, когда приходит им охота говорить и пустятся они в разговор, то позволяют себе все.

Армия наша расположена была тогда следующим образом. Генерал Кутузов, находясь при фельдмаршале, начальствовал войсками в окрестности Ясс; ген. граф Лонжерон наблюдал крепость Измаильскую, начальствуя корпусом, находившимся близ селения Табак, в 40 верстах от помянутой крепости; генерал Милорадович в Бухаресте с корпусом, расположенным в Большой Валахии; а казацкий генерал Исаев с отрядом в Малой. В то же лето армия усилилась прибытием из Италии 15 пехотной дивизии, под начальством ген.-лейт. Маркова.

Генерал Голенищев-Кутузов.

Ген Кутузов, располагавший всегда свои мысли, слова и дела по обстоятельствам к личной своей пользе, вообще невыгодно отзывался на счет ген. Милорадовича. Но впоследствии увидим, как он единственно для того, чтобы повредить фельдмаршалу, старался поселить в нем доброе о нем мнение.

Князь Прозоровский, Видя армию свою без действия, предпринял движение для собрания большого лагеря на правом берегу реки Серста, не в дальнем расстоянии от Браилова. Он двинул туда для соединения четыре дивизии и несколько отрядов, с наблюдением всех тактических правил, производя маневры на походе. Ген. Кутузов, под предлогом болезни, остался в Яссах.

Характеристика наших генералов.

Я умалчиваю здесь, сколько генералы наши, занимаясь одни только наружными мелочами в отношении одежды солдат, а другие, как например, ген. Ртищев, только бумагами и табелями, отвыкли от настоящего военного искусства. На каждом переходе, в каждом движении, в [382] постановлении лагеря и в выступлении из оного всякий раз находил фельдмаршал самые грубые и непростительные ошибки, Я приведу здесь только один случай при посте Перескиф. Главная квартира расположена была в сем селении, армия же разделена была на три корпуса и стала в нъскольких верстах от оной. Во время дневки, ген. Ртищев приехал к фельдмаршалу и просил его, чтоб он посетил его лагерь и удостоверился, в каком отличном порядке расположены его корпуса. Прозоровский, зная его, долго отговаривался, наконец, согласился и пошел. Нельзя поверить, как на всяком шагу, во всех отношениях означилось, что он (Ртищев) не имел ни малейшего познания о тактике и даже о должном порядке, наблюдаемом в лагере. Фельдмаршал крайне был рассержен и, наговорив множество обидных слов на счет главного подчиненным начальникам, возвратился довольно поздно в свою квартиру.

Ген. Ртищев последовал за ним, но остался за дверью комнаты. Князь, призвав меня и начальника по части квартирмейстерской полковника Хоментовского, сделал им распоряжения к походу на другой день. Я отдал его приказание со всевозможною точностью дежурным корпусов, а Ртищев лично получил оный чрез меня. Между прочим, велено было, чтоб в 4 часа поутру сделан был выстрел из пушки, стоявшей при корпусе фельдмаршала, по которому должно бить генеральный марш во всех корпусах, Спустя полчаса сбор и после оного немедля выступать по данному плану. Для лучшей точности, поведал я приказание о выстреле из пушки корабельному офицеру и сверил его часы с моими,

Едва лег я и заснул в моей землянке, находившейся в неблизком расстоянии от караула фельдмаршала, как, прибежал адъютант, требуя меня к нему. Он, увидя меня, спросил:

— Который час? Я отвечал:

— Два часа.

— Позовите ко мне корабельного офицера, — сказал он. Лишь только офицер явился, он спросил его:

— В котором часу приказал тебе дежурный генерал стрелять из пушки?

— В 4 часа, — отвечал офицер.

— А теперь который? — продолжал фельдмаршал.

— Два часа, — сказал он. [383]

— Как же ты осмелился не исполнить приказания генерала?

— После приказа, отданного дежурным генералом, пришел ко мне дивизионный начальник ген. Ртищев и велел выстрелить в 2 часа, чтоб войска лучше могли приготовиться к выступлению предписанным порядком, — сказал офицер.

— Сейчас, г. дежурный генерал, поезжайте в лагерь Ртищева, — сказал он мне. — Откажите ему от начальства. Если войско выведено, введите людей в палатки, дожидайтесь выстрела, который я сам прикажу сделать. Вижу, что никто ничего не знает; на сегодняшшй день поручаю я вам командование армией, сделайте этот переход в том порядке, который вам известен, и я буду смотреть за точностью исполнения. Ген. Кутузов меня оставил, будьте вы моим помощником на сие время.

Я поскакал в лагерь, и на второй день фельдмаршал был доволен исполнением его приказания.

Текст воспроизведен по изданию: Записки С. А. Тучкова // Русский вестник, № 8. 1906