Отрывки из Путешествия г-на Шатобриана.

(Сей писатель, недавно возвратившийся в Париж из Греции, Палестины и Египта, печатает теперь отрывки своего путешествия в журналах.)

В сей стране - пишет г. Шатобриан о полуострове Море - сердце путешественника на каждом шагу замирает; живые развалины отвлекают взоры его от развалин мраморных и гранитных. Дитя обнаженное, изнемогшее от голоду, обезображенное нищетою, показало нам в пустыне развалившиеся ворота Микенские, гробницу Агамемнонову. Тщетно захотите мечтать о Музах в Пелопонесе: везде представляется вам печальная истина. Земляные хижины походят более на скотные [82] клева, нежели на жилища человеческие; женщины и дети, покрытые рубищами, убегают от чужестранца и янычара; боязливые козы прячутся в горах; только собаки встречают странника пронзительным воем своим: вот зрелище, которое не дозволит вам предаться сладким воспоминаниям о прошедшем. Морея опустела; после войны с Русскими Турки начали жестоко притеснять бедных Мореитов; Албанцы истребили немалую часть жителей; везде представляются взорам села, огнем и мечем разоренные; в городах, на пример в Мистре, целые предместия опустели: на расстоянии пятьнадцати миль не видели мы ни одного жилища. Грабежи и всякие обиды истребляют землепашество, истребляют все живущее в отечестве Леонидовом. Выгнать Грека из собственной хижины его, отнять у него жену и детей, убить его за мнимой, за малейший проступок - все это для самого последнего аги деревенского есть сущая безделица. Несчастный Мореит, потеряв терпение, оставляет родину, и в Азии ищет облегчения; но тщетно! нигде нет для него убежища: везде находит он пашей и кадиев, везде - и на песках Иордана и в пустынях Пальмиры.

Мы не из числа тех бодрых почитателей древности, для которых один [83] Гомеров стих служит лекарством, и облегчает сердце. Мы никак не могли постигнуть того чувствия, о котором говорит Лукреций:

Suave mari magno, turbantibus aequora ventis,

E terra magnum alterius spectare laborem (Т. е. Приятно во время бури смотреть с берега на опасности плавателей).

Нет, мы не только без удовольствия смотрим с берега на кораблекрушение; но даже страдаем, видя, что другой страдает. Тогда и Музы не имеют власти над нами, кроме той, которая заставляет болезновать о несчастии...

И памятники страдают не мене людей от варварства, здесь господствующего. Грубой Татарин живет в крепости, наполненной произведениями Иктина и Фидия, живет и не заботится спросить, от какого народа остались вещи сии; не хочет выдти из своей хижины, которую построил на развалинах памятников Перикловых. Иногда подвижному истукану сему приходит на мысль дотащиться до дверей своей берлоги; там садится он поджавши ноги на запачканом ковре, и глупо смотрит на берега Саламинские и на море [84] Эпидаврское; между тем табачной дым, выходящий из его трубки, вьется вокруг столбов Минервина храма! Не возможно выразить, что мы чувствовали бывши в Афинах, когда в первую ночь от страха проснулись, услышав нестройные звуки барабана и Турецкой волынки, - звуки, которые раздались от вершины Пропилей (Пышное здание, построенное Периклом)! В то же время мусульманской священник на Арабском языке объявлял час ночи християнским Грекам, обитателям града Минервина! Сей дервиш напрасно напоминал нам о течении времени: один голос его, голос раздающийся в сих местах, ясно показывал уже, что веки минули!

Такое непостоянство судьбы человеческой тем более удивляет путешественника, что природа во всех прочих творениях своих кажется постоянною: как будто для насмешки над непрочностию народов, животные не имеют перемен ни в правительствах своих, ни в нравах. На другой день по приезде в Афины, мы видели аистов, которые строились в полки на воздухе, и отлетали к стороне Африки. Со времен Кекропсовых сии птицы ежегодно отправляются в путь, и потом возвращаются на прежнее место. Сколько раз [85] они заставали в слезах своего хозяина, которого оставляли веселым! Сколько раз тщетно искали своего хозяина и жилища его, где обыкли вить гнезда!

От Афин до Иерусалима взорам путешественника представляется картина бедствий, которые час от часу увеличиваясь, наконец в Египте приемлют вид ужаснейший. Там-то видели мы, как пять вооруженных шаек дрались за пустыни и развалины; там-то видели мы, как Албанцы гонялись за несчастными детьми, которые в беспамятстве от страха прятались за стенами обвалившихся хижин. Изо ста пятидесяти деревень, находившихся на берегах Нила от Розетты до Каира, ни одна не осталась в целости. Часть Дельты остается невозделанною, чего может быть не случалось еще с тех пор, как Фараон отдал плодоносную землю сию потомству Иакова! Большая часть Феллагов предана смерти; оставшиеся перешли в верхний Египет. Поселяне, которые не могли разлучиться с полями своими, отреклись воспитывать детей...

Смотрящему с горы Елеонской, лежащей по ту сторону Иоасафатовой долины, Иерусалим представляется равниною, [86] наклоненною от восточной стороны к западной. Стена с зубцами, укрепленная башнями и готическим замком, окружает весь город, кроме одной части горы Сионской, которая прежде также находилась в городе.

На западной стороне, и в средине города к горе Голгофе, домы построены близко один подле другого; но к востоку, вдоль по долине Кедррской, видны широкие площади, в числе коих окрестность построенной на развалинах храма, также место почти опустевшее, где прежде возносился замок Антонии и второй чертог Иродов.

Домы в Иерусалим суть нескладные, толстые глыбы, без труб, без окошек; верхи их имеют вид плоских насыпей или сводов, и походят на тюрьмы или на могилы. Все здания представлялись бы ровною поверхностию, еслиб колокольни, минареты, вершины кипарисов, кусты сабуровые и копаловые не пестрили однообразия картины. Взирая на каменные домы, окруженные каменными горами, вы спрашиваете: не кладбище ли это среди пустыни?

Входите в город, и ни что не утешает вас, ни что не заставляет вас [87] забыть о печальной внешности: блуждаете по тесным, невымощеным улицам, которые поднимаются и опускаются; идете по волнам песку или по движущимся кремням; холстины, протянутые от одного дома до другого, сгущают мрак сего лавиринта; наконец базары, сводами покрытые и смрадные, не дают пользоваться солнечными лучами. Немногие лавки показывают бедность и ничего более; часто и они бывают заперты, когда хозяева думают, что кадий пойдет мимо; никого нет на улицах, никого у ворот города: иногда только видите поселянина, которой прокрадывается в тени, спрятавши под платьем плод своих трудов, и боясь чтобы солдат не отнял его; там вдали Аравийской мясник бьет скотину, повесив ее за ноги к стене развалившейся; смотря на свирепой вид сего человека, на окровавленные руки его, думаете, что он теперь, только умертвил подобного себе. В городе нет никакого шуму, ничего не слышно; только иногда отдается топот дикой кобылицы: это янычар везет голову Бедуина, или скачет грабить Феллага.

Остановимся на минуту среди столь необычайного опустошения, и посмотрим на предметы еще боле необычайные. Среди развалин Иерусалима живут члены двух [88] различных народов, и верою своею превозмогают бедствия, все ужасы. Там живут християнские монахи, коих ни что не в состоянии принудить разлучиться с гробом Иисусовым, - ни что, ни бедность, ни обиды, ни грозящие опасности. Их пение днем и ночью раздается в окрестностях святого гроба. Поутру быв ограблены Турецким правительством, ввечеру они опять являются у подошвы Голгофы, опять молятся Иисусу Христу там, где он молился о спасении всего рода человеческого. Чело их светло; на устах видите улыбку; с радостию, с усердием встречают они чужестранца; не имея сил, не имея воинов, они защищают целые деревни от насильства. Жены, дети, стада сельские, страшась палки и меча, ищут убежища в монастырях отшельников. Чтожь удерживает вооруженных злодеев преследовать свою добычу? что мешает им разрушить столь слабую ограду? человеколюбие монахов. Они отдают последнее за жизнь своих просителей? Турки, Аравитяне, Греки, християне разных исповеданий, все прибегают под покровительство Европейских монахов, бедных и беззащитных. Здесь-то должно сказать с Боссюэтом, что "руки, воздетые к небу, поражают неприятелей лучше нежели копьями вооруженные." [89]

Так новый Иерусалим, сияющ светом, исходит из пустыни! Теперь обратите взоры на место между горою Сионскою и храмом; взгляните на людей, отделенных от прочих жителей города. Сие общество, всеми презираемое, смиренно преклоняет выю, и никогда не жалуется; терпит всякие обиды, и не просит защиты; изнемогает под бичем судьбы, и не плачет. Заносят ли мечь - оно подает голову. Умирает ли кто-либо из членов сего отверженного общества - товарищь, ночью украдкою, несет труп его на долину Иосафатову, и там погребает под сению храма Соломонова. Загляните в жилища сих людей: найдете бедность ужасную, найдете их читающих таинственную книгу детям, которые некогда также будут читать ее своим потомкам. Сей народ и теперь продолжает делать то, что он делал за пять тысячь лет прежде. Шесть раз был он свидетелем разрушения Иерусалима, и ни что не может отнять у него бодрости, ни что не может отвести взоров его от Сиона. Не льзя не дивиться чудесному рассеянию Иудеев по лицу земному; но чтобы ощутить удивление сверхъестественное, надобно увидеть их в самом Иерусалиме; надобно увидеть, как сии законные обладатели Иудеи живут рабами и странниками в собственной [90] земле своей; надобно увидеть, как они под тяжким бременем ждут Царя, своего избавителя. Победоносный крест водружен над их головами близ храма, от которого ниже камня на камени не осталось; но они до сих пор еще пребывают в бедственном ослеплении! Сильные Персы, Греки и Римляне исчезли на лице земном, между тем как народ немногочисленный, старший их по бытию, существует в развалинах своего отечества, и ни с кем не смешивается. Вот истинное чудо! Но и того чудеснее, даже для Философа, сия встреча древнего Иерусалима с новым при подошве Голгофы: один терзается при воззрении на место Иисусова погребения; другой радуется, приседя гробу, единому гробу, из которого при кончине веков никто не востанет.

(С Франц.)

Текст воспроизведен по изданию: Отрывки из путешествия г-на Шатобриана // Вестник Европы, Часть 35. № 18. 1807