МАРТОС А. И.

ЗАПИСКИ ИНЖЕНЕРНОГО ОФИЦЕРА МAPTOCA.

Взятие Силистрии.

Генерал-маиор Гампер с своим отрядом переправился за Дунай, в разоренную и после исправленную Силистрию, взял штурмом оную крепость, отбил все перевозные суда, 8 пушек и два миллиона левов.

Казачий полковник Греков 8-й из Ольтеницы перешел также за Дунай во вновь укрепленный Туртукай, разбил Турецкий отряд и сжег магазейны, заготовленные для их армии.

Сии согласованные наступательные действия угрожали великому визирю, запершемуся в Рущуке, постыдными последствиями, и тогда только он был вынуждев заключить мир.

За всю сию кампанию, по представлению главнокомандующего, я награжден орденом св. Владимира 4-й степени с бантом. Вот рескрипт его. [450]

Нашему инженер капитану Мартосу.

В воздаяние ревностной службы вашей и отличия, оказаннаго в кампании 1811 года, противу Турок, где вы употреблены были к построению всех редутов и укреплений, на правом и левом Флангах армии, и исполняли даваемые вам поручении в точности и с расторопностию, всемилостивейше пожаловали мы вас, в 26 день Декабря 1811 года, кавалером ордена св. Владимира 4-й степени с бантом. Грамоту сию во свидетельство подписать, орденскою печатью укрепить и знаки орденские препроводить к вам, указом нашим в 9-й день Февраля 1817 года, повелели мы капитулу Российских Императорских орденов.

Дана в С.-Петербурге, в 14 день Ноября 1817 года. Подписано: За отсутствием канцлера, генерал от кавалерии князь Григорий Волконский.

Армия выступила на зимние квартиры. Город Букарест, столица Валахии, назначен гаубт-квартирою, куда мы и прибыли Декабря 2 числа. Между Журжей и Букарестом имели ночлег в селении Капочени, на реке Аржисе, которое было разорено беспорядками и войною, сими двумя неприятельницами человеческаго спокойствия.

Букарест ликовал с победителями. Граф Кутузов, как победитель, въехал в триумфальные ворота, в честь ему выстроенные. Несколько дней все дома были иллюминованы. Между тем полки тянулись на свои зимние жилища, солдат имел нужду в отдохновении, а бурной Декабрь звал их под кров селянина.

Букарестская жизнь.

По вступлении нашем в Букарест, время было самое дурное: проливные дожди с большими ветрами, грязь на всех улицах, жаркие полдни и холодные ночи. Это не помешало мне с моими добрыми друзьями жить весело и приятно. Я квартировал на Фокшанском въезде, на улице называемой Поду-Могушой, у Каменного монастыря. Квартира состояла из двух небольших комнат на дворе, каменные полы и железные решетки делали ее мрачною. Товарищ мой Гаврило Иванович Дунин-Барковский, человек очень странный, делил со мною жизнь мою. Он теперь покойник. Я чту его память и, не желая распространиться описанием его проказ, его пылкого, всеобъемлющего ума, его правил смешных, обыкновенных и странных, полезных и вредных, скажу, что ежели бы его философия распространилась иди ишела бы туже возможность нравиться людям, как догматические софизмы мечтателя Платона, беседующаго на мысе Суниуме о высоком и изящном с своими учениками, — философия, [451] говорю, не уступающая правилам доброго Гельвеция, пылкого Мирабо: то друг мой Барковский потряс бы все умы в самом основании н, может быть, успел бы направить их к лучшей точке добра. Самодержавное или попросту сказать деспотическое правление ему было главным предметом осмеивать. Мы в глазах его были ребята, дети ума, свиньи рассудка, невежи в понятиях (собственный его выражения). Храбрость, требующая наград, ему казалась дурачеством. Он не утерпел однажды, чтобы не написать ко мне: "Разум твой обольщен блеском славы, и я уверен, что ты скорее будешь застрелен или умрешь от голода и дождя на бивуаках, нежели будешь мыслить подобно мне в здравом и прямом понятии о вещах. A древние Славяне вовсе не были на нас похожи. Они были храбры, когда имели нужду в золоте, в самочистейшем золоте! А за эмаль, за вензеля святых вовсе не храбрились, ленточками убирали косы и волосы своих жен и невестъ, а не самих себя по вашей нынче моде. Но оставим это, лучше оставим. Суди ты, не у меня ли была вся сила громов ваших, вся цена оружия вашего? (Он командовал артиллерийскими парками, откуда армия имела патроны и снаряды). Я продолжает он, из Слободзеи с покиванием главы смотрел на пятьдесят тысяч беснующихся, в том числе и на тебя, и когда вы истребляли один другого, я производил подобных вам" и проч.

Гавриил Иванович Барковский был совершенный богослов, искусный доктор, хороший математик, также был сведущ в древних языках. Не распространяясь рассказом о сем редком человеке, скажу, что памяти его мне осталась священною; ибо он любил меня нежно, и это все чем я могу отблагодарить умершему. В нашем обществе участвовали Григорий Васильевич Бестужев, человек с большим просвещением, одаренный благородным характером и сердцем. Мы с ним всегда были неразлучны, и теперь хотя обязанности службы разлучили нас, мы неразлучны с ним сердцами нашими. Кроме его: барон Шульц (1818 года, Щульц командовал 8 егерским полком. Полк сей находился для обороны и произведения работ в новоучрежденной крепости Грозной, при подошве гор Кавказских, за рекою Кубанью, близ реки Сунджи. В темную ночь он хотел испытать исправность своих часовых, выехал за переднюю цепь. Егерь его окликнул, он нарочно не отвечал, егерь выстрелил и ранил его на вылет, в латку и кость, убивши наповал и его верховую лошадь... Шульц, с обыкновенным присутствием духа, наградил значительно часового, за исправность произвел в унтер-офицеры, а сам чрез несколько дней в страшных конвульсиях умер от раны... (Письмо ко мне Г. В. Бестужева из Спасска, от 29 Сентября 1820 г.)), Рюль и князь Оболенский, молодые прекраснейшие люди, отлично служившие сию кампанию. В Ноябре месяце, князь Оболенский явил на штурме Борисова чудеса [452] храбрости; там он тяжело ранен и принужден оставить службу. Отечество лишилось. в нем славного, мужественнейшего Офицера. Гаврила Иванович Барковский был главою сего знакомства.

Успех в войне перерождает человека. Победители визиря Ахмета на равнинах Слободзейских, отягченные скучными им лаврами, скоро начали побеждать сердца прекрасного пола. Я, как вы очень хорошо знаете не женщина, но верю, судя по своим чувствам, что гораздо приятнее любить героя, нежели бородатого Молдавана. Букарестские красавицы были неравнодушны к офицерам. Тогда начались собрания, балы, спектакли (по чести, самые пресмешные), катанья по городу и в поле. Везде царствовало какое-то желание нравиться, везде родилась от дружбы любовь; ибо надобно вам знать, что Азиатки вообще одарены пламенным воображением и пылкими чувствами. Разумеется, что почтенные супруги хмурились, но они не обращали нашего внимания и были оставлены в возможном покое. Часто мой товарищ журил меня за то, что я приезжал домой поздно, а это случалось почти всякий день. «Я запрещаю тебе много волочиться, писал он мне в Хотин: это отнимает дух деятельности. Я же хочу, чтоб ты был умен и не мало прозорлив». Всегда я повторял ему, что оставлю волокитство; он никак не верил моему обещанию и подлинно имел на то все право.

Отпуск в С.-Петербург.

Но посреди жизни столь приятной и очаровательной иногда вырывалось у меня желание видеть моих родных. Кампания кончилась, думал я, отпрошусь в отпуск. Генерал отнесся о сем рапортом графу Кутузову, и желание мое было удовлетворено. Я немедленно собрался в дорогу, оставил свой экипаж в Букаресте и выехал оттуда 10-го Генваря вечером с квартиры генерала. 16-го числа. я уже был в Киеве, пролетевши Молдавию на санях. Тогда же генерал Глухов тоже отправлялся в столицу, и мы в дорогу пустились вместе. В Киеве нашел всех старых знакомых товарищей. Они жадничали знать о разных предметах. Разумеется, что требования их были удовлетворяемы. Еще они не были в школе опытности, а правду ли говорил я, далеко было посылать справки; надобно знать, что трудно знать все до такой степени, дабы удовлетворить каждого любопытного человека,— сохрани Боже! еще женщину...

31-го Генваря, поутру и 11 часов, я приехал в Петербург. Это было Воскресенъе первой недели Великого поста и был день самый приятнейший моей жизни. В шестилетнее отсутствие я лишился [453] матушки и двух сестриц. Предоставляю вам представить себе всю силу горести поразившей меня, когда сии предметы представились моему воображению, слишком всегда живому. Я оставляю сии горестные мысли, кои отравили мои радостные дни. Большая часть моих искренних друзей по малолетству разъехались из Петербурга. Это усугубляло скуку; напоследок 15 числа Февраля вечером я оставил Петербург. Время было холодное, и я отправился в путь. Из города Рогачева я своротил в крепость Бобруйск: мне хотелось видеться с Дмитрием Степановичем Полыневым. Крепость еще не была кончена, ее хвалили и теперь хвалят; но Французы были столь неучтивы, что не удостоили ее своим посещением.

Обратный приезд в Молдавию.

29-го Февраля я переправился на пароме за Днестр в счастливую Молдавию. В то время, когда в России еще была холодная зима и большие снега лежали по всем полям, здесь показывалась самая приятнейшая ранняя весна, и я был в восторге, увидевши из Могилева Молдавские горы, покрытые зелеными коврами щедрой природы. Я скоро проехал Яссы, Фокшаны, с которыми местами вы уже прежде познакомились из моих записок, и 9-го Марта на переправе реки Бузео встретил генерала, который был назначен в Хотин для экстренного вооружения сей крепости. Я отдал ему бумаги и некоторые посылки из Петербурга и, с позволения его превосходительства, на короткое время отправился в Букарест, распорядиться своими делами. 10-го вечером я приехал к себе на квартиру. Мои товарищи чрезвычайно обрадовались мне, и я им не меньше: сделавши на перекладных слишком 5000 верст дороги, я почти не чувствовал усталости или лучше сказать забыл ее. В отсутствие мое все наши представления были утверждены Государем, и я надел на себя в 1-й раз Владимирский орден. Крест сей, признаюсь, много увеселил мое честолюбие; я в полной мере чувствовал, что точно заслужил его храбростию, а не по протекции. Поздравления продолжались за поздравлениями, и в свою очередь, новому кавалеру должно было вспрыснуть своего равноапостольного князя. Хотя сей преобразователь религии древних Славян, которые, заметьте, не имели у себя ни расколов, ни раскольников, купался и купал весь свой народ в водах Бористена и даже, не уважая бога Перуна, бросил и его статую в воду, что очень жалко; но я по совету добрых товарищей счел за нужное окупать или вспрыснуть моего патрона в вине Венгерском и Шампанском. Я, думаю, что сие было [454] не неприятно ему, ибо дружеская отчасти шумная беседа не была нарушена громами раздоров. Скоро мы согласились, что Владимир весьма не одумавши утопил Перуна; другая главнейшая его ошибка была система уделов. При сих глубоких и скучных напоминаниях нам было отменно весело; смеялись, шутили, разговаривали, пили, хохотали, сколько было выпущено острых слов, и таким образом расстались. Некоторая часть рыцарей пошли гулять по городу, я пристал к ним, после, помнится, отстал нечувствительно и очутился... зачем вам сказывать где?

Но надобно было оставить Букарест и спешить к своему генералу в кр. Хотин. Получивши подорожную из канцелярии главнокомандующего, 16-го Марта я выехал из Букареста, взявши с собою и мою верную собаку Томса, которая неразлучно была со мною всю кампанию, до города Пружан в Польше, где один злой Поляк украл ее. Горе вам, Поляки! Если бы я был папа, я бы громогласно проклял вас. Горе вам! Костюшка, Чарнецкий и Замойский верно бы не украли моей собаки. Они были гораздо честнее вас, в тысячу раз честнее вас, и от того-то при них и Польша не совсем упала.

Каменец-Подольск.

Не успевши осмотреться в Хотине, по приказанию генерала я отправился в Каменец-Подольск. Сей город лежит в 18-ти верстах от Днестра, имеет древний готический замок и горн-верк по сю сторону реки Смотрича. Окрестные горы командуют городом, с которых можно принудить гарнизон к сдаче.

Вид сего места мне чрезвычайно понравился, замок еще существовал в самые отдаленнейшие времена; история не сохранила его основателя. Извилистой Смотрич орошает подошву каменных скал, они дали ему имя Каменца; местами проглядывают старинные обвалившиеся башни, они тщетно утомляют наблюдателя в изыскании древности. В городе еще видна одна мечеть, построенная Турками, в те времена, когда они еще владели Каменцом. Она свидетельствует о первобытном могуществе и силе Турок. Польский король Сигизмунд Великий на луне, возвышающейся на минарете, поставил золотого ангела, не нарушив тем мирного трактата, где было сказано: при уступлении Каменца Полякам сохранять сию мечеть в ее настоящем виде. Мне нравится умный оборот Сигизмунда: луна в подножии ангела славы. Но она осталась невредимою! Здесь улицы тесны, домы все каменные, три красивые площади, несколько монастырей, из коих один женский. На крутой скале, в виду замка и [455] большой дороги в Молдавию, есть хороший бульвар. По всей горе, где только крутизна позволяет строиться, раскинуты чистые домики с огородами и фруктовыми садами. При самой реке есть один прекраснейший сад и в нем Инвалидный дом и больница. Вывший комендант, граф Витт, подарил сие место городу. Сверх того заслуживают примечания казармы, называемые Кашары, высотою от берега в пять этажей, все со сводами. Они по величине своей могут вместить большой гарнизон. При мне за выступлением полков они были пустые. Равным образом плотина, соединяющая город с горн-верком, стоит внимания, тем паче, что Поляки всегда более любили пить Венгерское вино, более пустословить, нежели строиться на пользу общественную.

О Хотине.

До заключения Букарестского мирного трактата, у Хотина сходились границы пяти империй. Кроме крепости и цитадели, весь город, по обыкновению Турок, обнесен ретраншаментом. Крепость сия имеет важные недостатки; но как ни вы друзья мои, ни я ее осаждать никогда не будем, то и умолчу о том, боясь наскучить и без того слишком длинным рассказом. Я имел здесь множество занятий. Кроме инженерной части генерал командовал 7-м отрядом армии, состоящим из 8 баталионов пехоты, с которыми было премножество переписки, хотя пустой, но необходимой. Здешний коммендант ген.-м. Лидерс жил очень хорошо: часто давал праздники, куда съезжались гости с Польской стороны.

Новый главнокомандующий.

В сие время назначен вместо графа Кутузова главнокомандующим Дунайскою армиею и Черноморским флотом адмирал Чичагов.

Генерал не замедлил отправиться в Букарест для получения себе дальнейших повелений. Мы сделали дорогу в четыре дня и в Яссах встретили отставного главнокомандующего. Старик Кутузов обрадовался посещению моего генерала. Адмирал утвердил все представления его по предмету усиления Хотина. Сверх того, ему поручено спешить поставить крепость на военную ногу и разведывать о положении Австрийцев и о намерениях их на ближаших к нам границах. [456]

Начадо войны 1812 года.

Тогда открылась загадка: в начале июня месяца грозида России война, самая опустошительная и небывалая доселе в летописях мира. Стремительный поток, долго угрожавший иным державам, хитрою политикою соединивший во едино разные народы, всегда столь между собою различиые и непримиримые, с быстротою молнии вторгся в Русскую землю. Полмиллиона воинов, предводительствуемых мужем великим и счастливым, должны были лишить наше отечество его политического существования.

В сии критическия минуты довершен мирный трактат с Портою. Она уступает России земли между реками Дунаем, Прутом и Днестром с пятью крепостями. Армия Дунайская форсированными маршами выступила подкрепить генерала Тормасова, который, потерявши сражение у Городечны, против Австрийцсв, отступил за реку Стырь к Луцку. Генерал Тормасов всегда славился своими неудачами.

Немедленно Сербия, обе Валахии и часть Молдавии оставлены владычеству султана. Народ с сердечным умилением провожал полки наши, желая им успехов. Я тогда был в Хотине, куда 28-го Августа приехал адмирал Чичагов. 26-го, в день Бородинского сражения, вся Дунайская армия перешла Днестр, под пушками Хотинской крепости, по понтонному мосту. Скоро главнокомандующий отправился в Каменец-Подольск, и я получил здесь включаемое повеление находиться при нем.

Г. инженер-порутчику, адъютанту и кавалеру Мартосу.

В исполнение данного мне приказания господина главнокомадующего Дунайской армиею, адмирала и кавалера Чичагова, угодно ему, дабы вы находились при собственной его персоне, то предписываю вашему благородию немедленно явиться к его высокопревосходительству.

Подписано: инженер-генерал-маиор Гартинг. № 892.

26 Августа 1812 г.
кр. Хотин.

Итак, прощай Молдавия! Прощай, жизнь столь приятная и спокойная! Вас оставляю и должен тащиться в поход, забыть удовольствия и снова познакомиться с трудами, заботливостию, в войне неизбежными. Но Французы уже стояли пред Смоленском, они несли опустошение в сердце моего отечества, и не надобно было быть Русским, надлежало перестать быть честным человеком, оставшись в [457] сии критические времена пустым зрителем. Нетъ! Я чувствоваа противное и с радостию переехал за шумный Днестр. Главная квартира была в Каменце-Подольском, Адмирал приказал мне отправиться по почте в Дубно, куда тянулась армия. Корпус Войнова шел в авангарде.

Еще в Каменце-Подольском адмирал издал прокламацию неспокойным Полякам, увещевая их не принимать участия в делах наших неприятелей. Им объявлено, что ваша армия упрочит их безопасность и предохранит от тех несчастий, которых бы они ожидали. Им дано почувствовать, что зачинщики будут взяты и суждены по военным законам. Таким образом несколько успокоены умы, а не негодование.

30-го Августа я приехал в Дубно; в сие же время вступял сюда и авангард Войнова. Места по дороге от Каменца мне весьма поиравились, они населены и обработавы самым превосходнейшим образом, почва земли такая же, как и в Молдавии, часто представляются озера и леса. Жители Подолии счастливы, думал я, проезжая богатыми полями, и не ошибался.

В 40 верстах от Каменца-Подольского похоронен принц Насау-Зиген. Он жил и скончался в м. Тинне. Он прославил себя странностями, в Шведскую и Турецкую войну делал важные ошибки и был прощен. В Черном море, сражаясь однажды с Турками, бросил в море одного офицера за то, что тот его не понимал. В Бальтике потерял весь гребной флот, путешествуя в знойных Африканских степях, убил одного превелнчайшего льва, и тем возродил надежду испугавшихся спутников. Старость его, говорили жители, была весьма спокойна.

В окрестностях Каменца-Подольского, в деревне Черной, жил генерал А. Г. Розенберг. Он самый тот, который, к удивлению всех, будучи окружен революционными Французами, в непроходимых снеговых горах Швейцарии, пробился и еще в столь сомнительном деле не удовольствовался одним открытием себе пути. Он смело атаковал Массену, отбил у него множество пушек, пленных и с сими трофеями соединился с Суворовым в Цюрихе. Надобно знать, что сии подлинно изумительные дела происходили, когда горе-генерал Корсаков не умел с целым свежим корпусом отделаться от Массены. Слава Розенбергу! Я провел у почтенного старца лучший день моей жизни. После трудов военных, Розенберг жил на отдохновении. Грозная туча, носившаяся над Россиею, тревожила ясные дни сего истинного патриота. Он готов был посвятить себя снова отечеству, но скоро кончил свои славные дни.

Текст воспроизведен по изданию: Записки инженерного офицера Мартоса о турецкой войне в царствование Александра Павловича. 1806-1812 // Русский архив, № 8. 1893