ЗАПИСКИ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА

Война с Турцией 1806-1812 г.г.

Он заведовал тайной полицией — этим опасным оружием в руках такого бессердечного и неделикатного человека. Он приобрел такое сильное влияние, что, вместо привлечения сердец к монарху, он отвергал их и если Александр к концу своей жизни был нелюбим некоторыми, то этим он обязан исключительно Аракчееву. Влияние, которое имел Аракчеев на Александра, тем более удивительно, что он обладал такой слабостью, которой Александр никогда не прощал никому другому: он был чрезвычайно труслив на войне. Страх его доходил иногда прямо до комизма. Однажды, во время войны 1813 года, одно ядро пролетело в 100 саж. от него; это было единственное ядро, свист которого он когда-либо слышал, и эта музыка так ему не понравилась, что, несмотря на то, что он был начальником артиллерии, он до того перепугался, что лег животом на землю под лошадь. Такая трусость сделала его посмешищем всей армии. Император Александр, узнав об этом, каждый раз предупреждал его, когда ожидался звук выстрела и тогда начальник артиллерии спасался за 20 верст! Его могущество было так велико, что он удалял всех тех, которых ум, таланты и добродетели могли приобрести заслуженную благосклонность и, таким образом, затмить его. Он не терпел никого, кто бы мог его затмить или заменить и тем более того, кто этого добивался. Злословие, клевета и козни, проявляемые тайно или явно, все направлялось к тому, чтобы уничтожить своего соперника. Он [155] даже выдумал особое слово “Гог-Магог” — этимология которого неизвестна, но тот, который получал это название, мог быть уверен, что не будет долго занимать то место, которое приближало его к государю. Ему удалось даже низвергнуть князя Петра Волконского, признательность и забота которого были столь необходимы государю. Какова же была сила этого человека, каково было его обаяние, если он мог внушить подозрения к такому уважаемому и почтенному слуге Императора, каковым был князь Волконский. Влияние Аракчеева распространялось на всех и на все; к тому же он был чрезвычайно деятелен и все, что на него ни возлагалось, он делал вполне основательно. Он умел распутывать сложные дела и представлять их в кратком, ясном и точном изложении; но при этом он не стеснялся пускать в ход все средства, чтобы заслужить расположение своего повелителя. Он ему облегчал работу и сумел сделать себя необходимым и желанным советником, что составляет большую заслугу министра.

Из всех злодеяний, совершенных Аракчеевым, я приведу здесь только два, но их вполне достаточно, чтобы ознакомиться с его личностью.

В 1797 году он был прикомандирован к Преображенскому полку и командовал батальоном. На одном учении этот батальон плохо учился, что вызвало гнев императора Павла, и он выразил Аракчееву свое неудовольствие. Что же сделал тогда Аракчеев? Он вызвал из строя трех лучших солдат 1-ой шеренги и приказал их бить до смерти, покуда окровавленных и в бессознательном состоянии их не отнесли в госпиталь, где они и умерли через 2 или 3 дня. Когда государь случайно посетил госпиталь, то полковой адъютант Дятлов, ненавидевший Аракчеева, показал умирающих людей великому князю Александру, сопровождавшему Императора, в надежде, что он остановить перед их кроватями государя, и что Аракчеев будет уничтожен, но великий князь посмотрел на них, вздохнул и удалился, не смея доложить об этом отцу.

В 1825 году, слуги этого изверга умертвили другого, такого же тирана; это была его подруга, из крепостных прислуг, не приобревшая дружбы тех несчастных, которые страдали от жестокостей тирании.

Аракчеев не знал тех, которые ему отомстили за других. Он арестовал нескольких своих людей и предал их страшным мукам (неизвестным в России и запрещенным законом). Более половины этих людей были невинны. Как он смел это [156] сделать? Как он мог найти людей для исполнения своей преступной воли? Государь знал об этом, но чем же объяснить тогда его молчание? Как объяснить те письма, которые он писал ему и которые Аракчеев осмелился напечатать? Как оправдать постоянную благосклонность к этому палачу? Все это можно объяснить только одним: Александр считал его преданным себе и необходимым для своей безопасности.

Аракчеев был удален императором Николаем, и мы имеем право надеяться, что, несмотря на все его старания, он уже не получит никакого назначения.

Чтобы составить нам резервную армию, граф Аракчеев приказал отделить от каждого пехотного полка вторые батальоны. Мера эта была ошибочна, так как оставшиеся в полках по два батальона, выделив из себя еще лучших офицеров и унтер-офицеров, не представляли уже ничего серьезного и даже не могли больше служить. Численность же пехоты уменьшилась на одну треть.

Все эти батальоны преобразовали в полки и, с добавлением кавалерии и артиллерии, составили резервный корпус Молдавской армии. Командиром резервного корпуса назначили генерал-лейтенанта Эссена I.

По взятии Хотина, генерал Эссен I участвовал в прусской войне 1807 г., а затем вернулся в нашу армию; но это назначение ему не понравилось, и он слишком явно выказал это князю Прозоровскому, чем и вооружил его против себя.

Ничтожный Аракчеев, уверенный, что нельзя быть на войне хорошим офицером, не изучив основательно всей службы капрала, приказал отправить в Петербург из всех полков старейших капитанов для держания экзамена и выдержавшим таковой дать право производства в майоры, если они были достойны этого, т. е. если они знали бы в совершенстве то, чего они могли бы и не знать, для получения предназначенной им награды. Одним словом, от них, главным образом, потребовалось знание уставов. Командиры полков, бригад и дивизий были не довольны этой оценкой заслуг, так как они лучше знали достоинства своих офицеров на войне. Отвлечение этих капитанов от войск, в военное время, особенно ослабило действующую армию, так как эти боевые офицеры были в большинстве случаев командирами батальонов. Кроме того, многие из них были отличными в боях, но мало сведущими в мелочах гарнизонной службы, на которую сам Аракчеев, невежественный и упрямый, смотрел как на единственную и полезную науку, [157] Прозоровский имел слабость отпустить из армии этих капитанов, большинство которых пропало или в дороге или в Петербурге. Там они оставались более года, не получая никакого пособия. Многие из них даже не были произведены! Они-то и были лучшими офицерами, наиболее пригодными на войне (Два года спустя, гр. Каменский отказался высылать их туда, но государь заставил его исполнить сделанное распоряжение. Военным министром был тогда Барклай, человек умный и уважаемый, но и ему не удалось помешать исполнению этой пагубной меры.

В зиму 1810 — 11-го годов, когда я приехал в Петербург, то я встретил там нескольких капитанов моей дивизии, сменивших других, уже получивших надлежащую подготовку в войсках гвардии. Познания, приобретенные ими после долгих трудов, на деле оказались неприменимыми, так как уставные правила менялись через каждые, шесть семь месяцев я, вследствие этого, они являлись в полки совершенными неучами. Многие из них являлись ко мне со слезами на глазах и просили пособия; никто не заботился об их довольствии и требованиях; а если кто из них являлся в поношенной иди неисправной одежде, того сажали под арест. Жалованье их так было ничтожно, что годового не хватало и на 1 месяц. Посещения этих несчастных меня совершенно разоряли; они мне стоили от 3-х до 4-х тысяч, но я не жалел об этом; отчаяние этих несчастных доходило до того, что многие из них хотели окончить жизнь самоубийством. Нужда и усталость преследовали их; они нигде не бывали, кроме как на ученьях, караулах, исполняя обязанности прапорщиков и подпоручиков в караулах у городских застав. Они потеряли права на производство за отличие на войне, где они имели много случаев выделиться. Они также лишились и тех наград, которые получили их товарищи, оставшиеся в полках. Эта несчастная мания к солдатизму достигла до абсурда, но никогда безумие это не достигало такой степени. Это был результат роковой мании повелителя, так выдававшегося своим умом и уважаемого за свои качества, добродетель и гуманность. Как слабы люди, по крайней мере, на этом поприще. Можно, во всяком случае, упрекнуть Барклая, что он слишком мало заботился о войсках).

Продержав совершенно бесполезно войска в лагерях, во время перемирия и в период дождливой и холодной осени, Прозоровский приказал занять зимние квартиры армии только в ноябре. Корпус же, которым я командовал, оставался в лагере до 5-го декабря, чтобы окончить постройку трех огромных редутов, которые князь Прозоровский заставил меня выстроить у деревни Табак, как говорят, по совету Гартинга, на берегу озера Котлибух и озера Китта, с целью удерживать вылазки Измаильского гарнизона. Мера эта была ошибочна, так как редуты эти были расположены на 40 — 50 верстах, и они могли быть заняты только одной пехотой. В случае же набега турецкой конницы моя пехота не могла ни остановить, ни преследовать ее. Я сделал об этом [158] представление, но оно не было принято. Невозможно вообразить тот труд и ту работу, которых мне стоили постройка этих укреплений в стране, лишенной леса, и куда привозить его, для постройки землянок, приходилось за 100 верст.

Прозоровский сам начертил план этих укреплений в четыре бастиона. Эти постройки я не мог начать раньше октября, а тогда начались такие морозы, что рыть мерзлую землю можно было только при помощи топора. Прозоровский был очень сконфужен своей настойчивостью, которая повела за собой гибель Нижегородского полка, в зиму 1807/8 г., во время стоянки в землянках, а чтобы оправдаться, он свалил причину бедствий полка на дурную постройку землянок. Поэтому новые землянки он заставил меня строить прямо наподобие дворцов. Вся эта постройка должна была окончиться 5-го декабря, но с 1-го числа начался страшный, снежный ураган, продолжавшийся пять дней, так что мы не только не могли продолжать свои работы, но даже были принуждены просидеть 3 дня в ямах, не имея возможности выйти оттуда и питаясь все время одними только сухарями. Два же батальона, застигнутые ураганом в дороге, перенесли много лишений и даже потеряли несколько человек, замерзших в дороге.

Пегливан никак не мог понять, что удерживало меня так долго в лагере, и беспрестанно спрашивал меня о моем отъезде. Не имея возможности объяснять ему причину своей задержки, я молчал; уезжая же, дал ему знать о своем выезде.

В каждом из построенных редутов я поставил по одному батальону, ежемесячно сменявшемуся.

В феврале месяце наш Бутырский полк потерпел большие потери. Три батальона этого полка, возвращаясь под командой полковника Трескина на свои квартиры в Бендеры, в дороге были застигнуты страшным ураганом. Почти 150 человек были свалены с ног сильным ветром и занесены снегом; но многие из этих несчастных, переживших это бедствие, остались с отмороженными членами.

Князь Прозоровский и граф Аракчеев произвели по поводу этого печального события строжайшее следствие, но так как никто не был здесь виновен, то некого было и наказывать.

Зиму я провел в Фальчи, где и получил болезнь скорбут и полное заражение крови. Болезнь эта была очень опасна, и я вылечился от нее только весной. Это была уже четвертая, но далеко еще не последняя болезнь, которой я подвергался во время этой войны.

В зиму 1808 — 09 г. воевали с Швецией. Эта война была для [159] нас очень счастлива, так как мы отняли у этой страны большую часть ее территории, а также заняли и приобрели всю Финляндию.

Отважная экспедиция по льду, совершенная генерал-лейтенантом Барклай-де-Толли и князем Багратионом, приблизила нас к Стокгольму.

Молодой король Швеции Густав IV революцией был свержен с престола, а его дядя, старый герцог Зюдерманский (тот самый, которого я уже описывал в 1-й части журнала кампании 1790 года и которого, не безосновательно некоторые лица подозревали в участии в заговоре против своего брата Густава III, павшего от руки убийцы) был возведен на престол под именем Карла XIII.

Молодой Густав IV, очень добрый и прямодушный, вследствие своего слабоумия, был совершенно не способен к правлению. В 1807 году, когда Наполеон вызвал на войну Россию, он написал Густаву, предлагая ему соединиться с ним. Густав отправил это письмо своему зятю Александру, который, кажется, скоро забыл о нем. Благодарность не есть добродетель повелителей, и кровные узы, тем более здесь, не признаются.

Эта война не была народною войной в России, и Прозоровский никогда иначе не говорил мне о ней, как со стыдом и печалью. Наполеон был главным подстрекателем этой войны, которая окончилась гораздо скорее и гораздо лучше, чем он предполагал. Она принесла России больше выгод, чем славы.

Министром иностранных дел был у нас тогда граф Николай Румянцев. Государь, убежденный, наконец, в ничтожестве и сумасбродстве Будберга, согласился сменить его.

Румянцев не обладал никакими талантами; это был человек весьма пустой, щеголявший своей болтливостью, которую государь, впрочем, принимал за красноречие, и которая ослепляла иногда его слушателей, если они не особенно углублялись в нее и не искали в ней смысла.

В политическом же отношении его ум совершенно не соответствовал той деятельности, которая предстояла ему, призванному руководить государственной дипломатией. Обольщенный, обманутый или вернее сказать ослепленный Наполеоном, он побудил государя начать эту безнравственную войну с Швецией, возобновить войны с турками и принять участие в наибезнравственнейшей и самой пагубной войне с Австрией в 1809 году. Он вскоре сделался предметом ненависти своих соотечественников, смотревших на вещи гораздо правильнее его. Наполеон же говорил, [160] что у него в России только два друга: государь и граф Румянцев. Государь, конечно, был далек от мысли быть другом Наполеона, но он опасался его политики и боялся новой войны с ним.

Вот причина полного самоотвержения и кажущейся подчиненности Александра; на самом же деле он с нетерпением ожидал того момента, когда он снова мог бы оправиться (1827. Трудно, высоко поднявшись и прославив себя более геройскими подвигами, связанными с сильным характером и неустанной энергией заставить забыть минутную слабость, вызванную обстоятельствами).

Распределение по квартирам нашей огромной армии осталось неизмененным. Из новоприбывших войск образовали большой корпус для Кутузова, который, также как и Эссен I, командир резервного корпуса, своей зимней квартирой имел Яссы.

Князь Прозоровский провел еще одну зиму в Яссах и по обыкновению предавался там деятельному труду. Самым важным делом, поглощавшим все его заботы и внимание, был конгресс о мире, который, наконец, после 18-ти месячной нерешимости и бесполезной переписки, был назначен в Яссах. Об этом конгрессе знали заранее, что он не окончится ничем. Турки, руководимые тайно Францией и явно Англией (которая вследствие нашей слабой и нерешительной политики восстала против нас единственно на этом пункте), явились на конгресс — с непоколебимой решимостью не уступать нам ни одного фута из земель, лежащих на правом берегу Днестра. В наших же намерениях было приобрести Дунай или, по крайней мере, Серет.

В феврале месяце 1809 года в Яссы прибыл Рейс-Эффенди (я уже упоминал о нем). С ним, в качестве переводчика, приехал драгоман Порты князь Дмитрий Муррузи (брат того, который последнее время был князем). Он был, как и все Фонарские греки, человек тонкий, хитрый, посвященный в политику дивана; умный, знающий и умеющий быть приятным в обществе (Мы называли его князем, т. к. привыкли называть так всех, которые имели из своей фамилии князей в Молдавии иди Валахии, но по-настоящему этот титул принадлежал только княжествующему лицу и никому больше из его семейства. Они назывались Бедсаблей — что значило “сыновья князя”).

Князь Прозоровский членами конгресса выбрал ген.-лейт. Милорадовича, сенатора Кучникова и ген.-майора Гартинта. Кучников был человек весьма умный и сообразительный; Гартинг обладал географическими сведениями, что еще несколько оправдывало этот выбор, что же касается Милорадовича, то он уже совсем [161] не годился в дипломаты, так как вследствие своего легкомыслия поддавался влиянию наших врагов, забывая при этом всю политику в серьезных и важных делах.

Но дело в том, что ему сильно протежировал Аракчеев, который и устроил ему это назначение через Двор и князя Прозоровского, имевшего также слабость к Милорадовичу, и только поздно понявшего, что он обманывался в его талантах и качествах.

Г-н Иосиф Фонтон, статский советник, был назначен первым переводчиком России, а Безак — секретарем конгресса. Молодой граф Браницкий, камер-юнкер Багреев и еще несколько молодых людей, прикомандированных к главной квартире, получили разные должности в этих конференциях, церемониал которых князь Прозоровский установил самым точным образом.

Иосифу Фонтону было более 60-ти лет, он быль француз; мы уже раньше видели причины, заставившие его перейти с французской службы на русскую (см. журнал 1806 г). Никто из драгоманов, причисленных к Европейским миссиям Оттоманской Порты, не знал лучше его ума и характера турок и Фонарских греков, а также их привычки и язык. Это был дипломат умный, предусмотрительный, образованный, ловкий, любезный, но, как и все драгоманы, слишком привязанный к Константинополю, где он родился и где желал бы кончить свои дни. Как говорят, он был очень богат, но считался очень скупым. В такой подкупной стране, где все греки нуждаются в протекции русского и французского дворов, все приобретается за плату; а поэтому неудивительно, что и Фонтон принимал плату за свои услуги, тем более, что подобные примеры так часто встречаются среди азиатов.

Затем, как я слышал, он был предметом большой сплетни (я говорю сплетни, потому что я вполне уверен, что это неправда). Говорили, что Молдавские и Валахские князья делали ему дорогие подарки, имея в виду сохранить, таким образом, свои отношения к Порте, если даже обе эти провинции останутся за Россией. Фонтона публично обвиняли во время Ясского и Бухарестского конгрессов в том, что он более покровительствовал — Фонару, чем России. Уверяли также, что будто Порта во время Бухарестского конгресса обещала ему большую сумму денег, если он окончит дело миром, ограничив наши владения Прутом.

Я передаю все эти разговоры, потому что они распространились в армии. Во всяком случае виною всего этого были обстоятельства, а не Фонтон. Обстоятельства, в которых находилась Россия в [162] 1812 году, сложились так, что мы кроме Прута ничего не могли требовать и были счастливы, что могли получить хоть эту границу. Антон Фонтон, племянник Иосифа, молодой человек, 27 лет, не принимал участия в дипломатии дяди, хотя и в совершенстве знал турецкий язык.

Г-н Дукс, французский консул в Бухаресте (о котором я уже говорил в журнале 1807 г), прибыл в Яссы, кажется специально для того, чтобы интриговать или чтобы тайно протежировать своим хорошим друзьям туркам. Он действовал по инструкциям, полученным от г-на де-ла-Тур-Мабура.

После отъезда Сабастиани, вместо него, заведывающим французскими делами остался молодой граф Пушкин, бывший атташе при министре иностранных дел, которого затем назначили к князю Прозоровскому.

Благодаря своей ловкости, Пушкин добыл инструкции и тайные письма Дукса. Тут-то мы увидали все вероломство французского кабинета и его желание увлечь нас снова в эту дорогую и бесконечную войну, чтобы затем, опять напасть на нас. Все это было отправлено графу Румянцеву, что значило то же самое, что адресовать министру Наполеона. Но это интересное открытие ничего не изменило в стране и взглядах нашего министра.

Чтобы покончить здесь со всем, что касается министра, я скажу, что если в течение 1809 года наш двор не освободился от графа Румянцева, то нашей армии удалось наконец освободиться от Аракчеева, который оставил военное министерство, где засиделся слишком долго, и был заменен генералом Барклаем-де-Толли. Барклаю тогда было уже 50 лет, он родился в Ливонии, но происходил из купеческого Ирландского рода. Барклай начал свою военную карьеру с роли адъютанта у уважаемого князя Д'Ангальта; он был ранен в Швеции, в том самом деле, в котором убили самого князя. Затем он служил в армии, но в чинах подвигался весьма медленно и 1806 году был еще только генерал-майором. Под Прейсиш-Эйлау он получил тяжелую рану, но за то за свою отличительную храбрость и военные таланты был произведен в чин генерал-лейтенанта, а через год, вместе с князем Багратионом, во время шведской кампании, был сделан полным генералом.

Назначив Барклая Государь не мог сделать лучшего выбора, так как последний был человек весьма умный, образованный, деятельный, строгий, необыкновенно честный, а главное замечательно знающий все мелочи жизни русской армии.

Аракчеев остался председателем большого военного совета, [163] учрежденного Государем в 1809 году, для ведения и решения государственных и военных вопросов. Этот совет состоял из высших людей, занимающих высокое служебное положение и из стариков, поседевших на службе. Но, несмотря на такой состав, это учреждение не достигло желаемых результатов, и также, как и сенат, сделалось подвластным неограниченной власти Государя (Этот совет, также как я сенат, сделался судилищем. Государь учредил выдачу пенсий важнейшим лицам государства, которым он уже не желал больше поручать свои армии, корпуса, министерства, посольства или губернаторства или тем который уже настолько состарились, что были не в состоянии нести дальнейшую службу. Теперь уже вошло в пословицу говорить про губернатора или генерал-губернатора, не способного к службе, что это новобранец большого совета).

Он не мог помешать ни Шведской, ни Турецкой кампании, ни этому роковому и постыдному свиданию в Эрфурте, куда Александр поехал, чтобы, так сказать, сложить свой венец у ног Наполеона и приготовить разорение Австрии, своей естественной союзнице, и единственной защите, остававшейся тогда у Европы и у самой России.

Е. Каменский.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки графа Ланжерона. Война с Турцией 1806-1812 гг. // Русская старина, № 10. 1907