ЗАПИСКИ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА

Война с Турцией 1806-1812 г.г.

(См. “Русская Старина” 1907 г., август)

Перевод с французской рукописи, под редакцией Е. Каменского.

Кампания 1808 года.

Главнокомандующий южной армией князь, Прозоровский расположил свои войска по зимним квартирам в Бессарабии, Молдавии и в обеих Валахиях следующим образом:

1) В Малой Валахии отряд генерал-майора Исаева 1-го:

Штаб квартирка в Краиове,

    8 баталионов пехоты,

    4—12-ти фунтовых пушки,

    6 орудий казачьей донской артиллерии,

2) Корпус генерал-лейтенанта Милорадовича.

Штаб квартира-Бухарест,

    12 батальонов пехоты,

    20 эскадронов конницы,

    8—12-ти фунтовых пушек,

    12 конно-артиллерийских орудий.

Понтонный полубатальон,

    1 батальон пионеров,

    3 полка казаков.

Отряд генерала Исаева находился в подчинении генерала Милорадовича, а авангардом его корпуса командовал генерал-майор Уланиус.

3) Авангард армии под командой генерала Платова.

Штаб-квартира — Бузео.

    6 батальонов пехоты, [564]

    12 орудий конной артиллерии,

    6 полков казаков.

4) Корпус графа Сергея Каменского.

Штаб-квартира — Фокшаны.

(Галацкий отряд генерал-майора Колюбакина был также подчинен графу Каменскому).

    12 батальонов пехоты (из них один был составлен из Киевского ополчения).

    20 эскадронов конницы,

    12 — 12-ти фунтовых пушек,

    1 понтонный полубатальон,

    1 казачий полк.

5) Отряд генерал-лейтенанта Засса.

Штаб-квартира — Калараш на Пруте.

Отряд, расположенный в Рени под командой генерал-майора Ловейко, был подчинен генер.-лейт. Зассу.

    7 батальонов пехоты,

    10 эскадронов конницы,

    10 донских орудий,

    2 сотни казаков.

6) Отряд генер.-лейтенанта графа Ланжерона.

Штаб-квартира — Формоза.

    12 батальонов, из них 2 из Киевскаго ополчения,

    12 — 12-ти фунт, пушек,

    8 полков казаков.

7) Отряд генер.-лейтенанта Рота.

Штаб-квартира — Килия,

    9 батальонов пехоты, из которых 1 гарнизонный,

    1 батальон пионеров,

    5 эскадронов конницы,

    1 казачий полк.

8) Отряд генер.-лейтенанта князя Гика.

Штаб-квартира — Яссы.

    7 батальонов пехоты,

    12 донских орудий,

    6 полков казаков.

9) Резервный корпус ген.-лейт. Ртищева.

Штаб-квартира — Кишенев.

    6 батальонов пехоты,

    12 донских конно-артиллерийских орудий,

    6 полков казаков,

    1 понтонный батальон. [565]

10) Гарнизоны: 1 батальон в Хотине,

    1 батальон в Бендерах,

    3 батальона Полтавского ополчения в окрестностях Бендер.

Итого:

    80 эскадронов,

    82 батальона (из которых 9 ополченских и гарнизонных),

    48 — 12-ти фунтовых пушек,

    48 конно-артиллерийских орудий, из которых 24 Донской артиллерии 110 полковых пушек,

    2 понтонных батальона,

    2 пионерных батальона,

    27 казачьих полков.

Всего 80.000 человек.

Князь Прозоровский провел зиму в Яссах, где был расположен и его штаб. Роскошь, богатство и порядок, господствовавшие в главной квартире, выказывали в главнокомандующем барина, достойного представителя России; он три раза в день приглашал к себе за стол более 100 человек. Несмотря на преклонные годы кн. Прозоровского, его деятельность была необыкновенна. Он не имел ни минуты покоя, который был ему так необходим.

Его умственная деятельность, связанная с неусыпной любовью к работе, входила во все подробности жизни войск его армии; магазины, канцелярия, транспорты, почта — все было устроено им в полном порядке, а служба во всех частях была так хорошо организована, что и при преемниках его, менее сведущих, сохранился его дух. Его ревность к службе, иногда даже чрезмерная, его лета, чин и представительность, которой он себя окружал, все внушало к нему уважение. Его желание славы своему отечеству и государю, его патриотизм и глубокая честность заставляли относиться к нему с уважением даже тех, которые имели дело с его строгостью. Тем не менее, он со всеми нами обращался как с детьми, не имевшими никакого понятия о войне и о службе. Я слышал, как он говорил генералу Аракчееву, которому было 52 года, и генералу Кутузову 64-х лет, что они были слишком молоды, чтобы знать то, о чем он им говорил. Прозоровский привез с собой своих клевретов, но его выбор был редко удачен.

М. Кушников был прежде его адъютантом, a впоследствии адъютантом у Суворова в Италиянской кампании, потом вице-губернатором в Москве, губернатором в Петербурге и сенатором. [566]

Прозоровский назначил его председателем совета в Валахии и в Молдавии. Это был человек умный, исполнительный, приветливый и хорошего общества, знающий дело и строгий.

Говорили, что он сумел воспользоваться выгодами, представлявшимися в этих двух деморализованных областях, которыми он управлял, где раньше не знали, что можно обойтись и без подкупов. Я думаю, что на него клеветали и что ему приписывали вины его подчиненных, которые, как и все служащие в России, были не без греха. Кушников был особенно виноват, приблизив к себе человека низкого происхождения, по фамилии Крупинского, молодого, умного, ловкого, но страшно испорченного и безнравственного, который продавал места и негласно делился взятками с сенатором; но все это не доказано, а потому я и не могу это утверждать. Кушников никогда не был тем, чем его считали; он всегда был честным человеком.

Нужно отдать ему справедливость, что он вручил гражданское управление Молдавии таким людям, которые действительно заслуживали отличия, и что эта область была во время войны настолько хорошо управляема, насколько это возможно в стране, где нет законов, правосудия и нравственности. Старый Георгий Больший, принадлежавший к одной из знатнейших фамилий страны, был казначеем и, фактически, первым министром и оставался им до самой смерти. Преемник его Козат Разнован сохранил за собой это место, вопреки господствующего обычая страны ежегодно сменять чиновников; он был человек большого ума, но совершеннейшей корректурой Большого.

Остальные члены Дивана были также хорошо выбраны. Но если Кушников делал удачный выбор служащих в Молдавии, то в Валахии он не проявил ни прозорливости, ни твердости или вернее он уступил влиянию Милорадовича, с которым был дружен еще с Итальянской кампании. В чем действительно можно было упрекать Кушникова, так это в деле Роя — Ротина. Когда турки назначили туда пашу и учредили округ под названием Роя (такой же как и Браилов в Аргиеве и других крепостях), как содержание паши, они веяли для этой цели земли молдавских бояр, дав им за это солидное вознаграждение. Когда же мы заняли области, то бояре эти потребовали обратно свои земли, на которые они уже не имели никаких прав. Кушников приказал возвратить им эти земли, несмотря на большой доход, который они приносили стране; это странное распоряжение вызвало разговоры, что Кушников получил не малый куш за свое благодеяние. [567]

Князь Прозоровский поручил свою канцелярию немцу Безаку, человеку, обладавшему необычайной памятью, прекрасно владевшему русским, французским и немецким языками, сведущим в деле, одним словом, соединявшим в себе все качества, чтобы законно пользоваться доверием своего начальника; но при всем этом, он был человек крайне безнравственный. Государь знал его, но нисколько не уважал и с неудовольствием видел, что Прозоровский пользуется его услугами. Безак и раньше служил в нескольких канцеляриях, но был уволен оттуда без права поступления куда-либо. Несмотря на этот приказ, Прозоровский все-таки принял его и приблизил к себе. Как и все самолюбивые люди, старик был уверен, что Безак, будучи под его начальством и направлением, не позволит себе ничего несвойственного его положению; однако говорят, что он ошибся, и в подтверждение этих слухов перечисляют несколько фактов, которые заставляют верить... но во всяком случае я ничего не могу утверждать; впрочем, я поговорю еще об этом подробнее в журнале кампании 1809 года. Князь Прозоровский привел также с собой много волонтеров из Москвы и Петербурга. Они состояли, главным образом, из сановников, камер-юнкеров, камергеров, адъютантов свиты государя и гвардейских офицеров, содействовавших блеску и величию главной квартиры.

В 1806 году, во время войны с французами, в России было собрано ополчение в 400.000 человек, снаряжение и содержание которого, а равно и пожертвования народа, делало честь патриотизму и энергии русских и устрашило Наполеона.

Это ополчение было разделено по губерниям и вверялось старым отставным чинам, в числе которых были лучшие русские фамилии как-то: граф Орлов, князь Сергей Голицын и др. Князь Прозоровский имел удивительную слабость к этим новым ополчениям, так что даже после роспуска ополченцев он принял всех офицеров, служивших там, в канцелярии, комиссариаты, склады и почты. Многие из них по своим способностям были гораздо ниже занимаемых должностей, но так как все равно должности эти должны были быть замещены офицерами из строя, что конечно ослабило бы армию, то приходилось мириться с этим недостатком. Мало того, кн. Прозоровский выхлопотал зачисление всех этих офицеров в полки, теми же чинами, которые они занимали в ополчении. Большинство этих новых офицеров никогда не служивших в армии, а вышедших из чиновников губернских канцелярий, не только не оправдали сделанного им [568] доверия, но скорее, по своим неудовлетворительным качествам, составляли бремя учреждения, где они служили.

Вследствие такого наплыва новых офицеров, служившие в войсках унтер-офицеры из дворян потеряли всякую надежду на скорое производство в офицерский чин.

Если так много было сделано для ополченских офицером, то совершенно иначе поступили с нижними чинами ополчений, которые были собраны только для войны с французами и по окончании оной должны были быть уволены по домам. Однако же из этих ополченцев было взято насильно более 100.000 человек, которыми и была укомплектована армия. Служили они плохо, многие из них бежали и были даже случаи возмущения целых батальонов, но все они силою наказаний были приведены к послушанию.

Главнокомандующий кн. Прозоровский распределил все ополчения по разным полкам, что можно поставить ему в заслугу: этим и следовало бы ограничиться, но он обращался с виновными бесчеловечно. Беглые солдаты и крестьяне, попавшие в ополченцы, были возвращены первые — в свои полки, a вторые — своим господам; это было мерою благоразумной строгости. Но бродяги эти были арестованы, закованы и долгое время содержались в Яссах, где они в цепях бродили по улицам и под конвоем полицейских просили милостыню. Впоследствии они были отправлены в Кавказскую армию, бывшую против турок; отсюда многие бежали и были очень полезны персам. Жалованья ополченцам за прошлое время заплачено не было и даже их командиры и офицеры не получили ни провиантских, ни фуражных денег. В этом отношении кн. Прозоровский ничего не сделал.

В конце 1807 года прибыла 16-ая дивизия; она была только что сформирована из пограничных Сибирских и Оренбургских линейных полков. Это были лучшие солдаты в России, но офицеры, переведенные большею частью из гарнизонных войск ил поступившие из уволенных в отставку, были только посредственны. Исключение составляли только офицеры Новгородского и Камчатского полков и произведенные из кадет и пажей.

Дивизия состояла: Пехота:

Новгородский полк (этот полк были прежде в 12-ой дивизии) — Шеф г.-м. Репнинский

Нейшлотский — полк. Балл.

Мингрельский — г.-м. Унгернстернберг

Камчатский — г.-м. Тучков. [569]

Охотский — генерал-майор Лидерс.

29-ый Егерский — полковник Карамонишев

Драгуны.

Дерптский — генерал-майор граф Пален.

Тираспольский — генерал-майор Войнович, а после его смерти генерал-майорРепнинский.

Гусары.

Ольвиопольский полк — генерал-майор Потонов, а после его смерти генерал-майор Дегтерев.

Вскоре начальником дивизии был назначен г.-л. Николай Ртищев. Это был более канцелярский, кабинетный деятель, чем военный человек. Генерал-от-кавалерии Степан Апраксин, сформировавший эту дивизию, был одним из самых важных и богатых сановников в России, и через это занимал высокое общественное положение в Москве; но он не был хорошим военным. Князь Прозоровский не любил его и, будучи крайне недовольным его назначением, скоро избавился от него, доложив государю, что ввиду старости и дряхлости Апраксина и большого числа незнакомых ему, Прозоровскому, генералов в его армии, он нуждается в помощнике, которому бы он мог больше доверять, и просил о назначении Кутузова.

Прозоровский страшно ошибся в своем выборе и некоторое время спустя ему пришлось очень раскаяться в своем избрании.

Это назначение не было очень лестным для Кутузова, который уже командовал русскими и австрийскими армиями в войне с Наполеоном, здесь же, в войне с турками, он уже являлся вторым, но, в силу своего характера, он легко подчинялся всяким требованиям и поэтому согласился на предложение Прозоровского. Он мог бы быть даже полезным князю, если бы не его обычная слабость к вину и интригам (Не совсем справедливая и односторонняя характеристика Кутузова которому Ланжеров оставил только ум и счастье. — Ред).

Кутузов, будучи очень умным, был в то же время страшно слабохарактерный и соединял в себе ловкость, хитрость и действительные таланты с поразительной безнравственностью. Необыкновенная память, серьезное образование, любезное обращение, разговор полный интереса и добродушие (на самом деле немного поддельное, но приятное для доверчивых людей) — вот симпатичные стороны Кутузова; но за то его жестокость, грубость, когда он горячился или имел дело с людьми, которых нечего бояться и в то же время его угодливость, доходящая до раболепства по отношению к высокостоящим, непреодолимая лень, простирающаяся на [570] все, апатия, эгоизм, вольнодумство и неделикатное отношение в денежных делах, составляли противоположные стороны этого человека.

Кутузов участвовал во многих сражениях и получил уже настолько опыта, что свободно мог судить как о плане кампании, так и об отдаваемых ему приказаниях. Ему легко было различить достойного начальника от несоответствующего и решить дело в затруднительном положении, но все эти качества были парализованы в нем нерешительностью и ленью физической и нравственной, которая часто и была помехой в его действиях.

Однажды, в битве, стоя на месте, он услыхал издалека свист летящего снаряда; он настолько растерялся, что, вместо того, чтобы что-нибудь предпринять, даже не сошел с своего места, а остался неподвижен, творя над собой крестное знамение. Сам он не только никогда не производил рекогносцировки местности и неприятельской позиции, но даже не осматривал стоянку своих войск, и я помню, как он, пробыв как-то около четырех месяцев в лагере, ничего не знал кроме своей палатки.

Слишком полный и даже тяжеловесный, он не мог долго сидеть на лошади; усталость настолько влияла на него, что после часового ученья, которое для него казалось целым веком, он уже не годился больше ни для какого дела.

Эта же лень его простиралась и на кабинетные дела и для него было ужасно трудно заставить себя взяться за перо. Его помощники, адъютанты и секретари делали из него все, что им было угодно, и несмотря на то, что Кутузов без сомнения был умнее и более знающий, чем они, он не ставил себе в труд проверять их работу, a тем более поправлять ее. Он подписывал все, что ему ни подавали, только бы поскорее освободиться от дел, которым он и так-то отдавал всего несколько минут в день, возлагая их главным образом на дежурных генералов армии.

Вставал он очень поздно, ел много, спал 3 часа после обеда, a затем ему нужно было еще два часа, чтобы прийти в сознание.

Кутузов ужасно легко подчинялся женскому влиянию, и женщины, какие бы они ни были, господствовали над ним самым неограниченным образом.

Это влияние женщин на толстого, одноглазого старика прямо было смешно в обществе, но то же время и опасно, если страдающий такой слабостью назначался во главе войск. Он ничего не скрывал от своих повелительниц и ни в чем им не [571] отказывал, a вследствие этого возникала конечно масса неудобств. Но этот же Кутузов, такой безнравственный в своем поведении и в своих принципах и такой посредственный, как начальник армии, обладал качеством, которое кардинал Мазарини требовал от своих подчиненных: он был счастлив. Исключая Аустерлица, где его нельзя упрекать за бедствия, потому что он был только номинальным начальником, фортуна въезде благоприятствовала ему, а эта удивительная кампания 1812 года возвысила его счастье и славу до высочайшей степени.

Кутузов был ранен несколько раз, из них одна рана, между прочим, очень оригинальная: в Крыму, во время атаки одного редута, он был ранен в голову, между висками (Он мне рассказывал, что во время своего путешествия в Голландию, он узнал, что один знаменитый профессор хирургии и анатомии должен был защищать диссертацию относительно ран и доказать, что рана, которую будто бы, как говорили, получил Кутузов, есть не что иное, как сказка, потому что с такой раной трудно остаться в живых и уже совершенно невозможно сохранить зрение. Кутузов отправился его слушать и, после лекции профессора, он встал и сказал ему перед всей аудиторией: “Г-н профессор, вот я здесь и я вас вижу”), и его спасение тем более чудесно, что он даже не потерял зрения и продолжал видеть так же хорошо, как и прежде, но в 60 лет он потерял один глаз и теперь опасался потерять и другой ((1827). Кутузов умер 68 лет в 1813 г. в Бунцлау, в Силезии).

Молдаване тотчас же воспользовались приездом Кутузова, чтобы за деньги купить места в таможнях, которые Прозоровский имел слабость им уступить...

Прозоровский сместил дежурного генерала Цицерева, заменив его генералом Тучковым; но выбор этот не был удачен. Хотя Тучкове и обладал умом и знаниями, а в войне был предприимчив и талантлив, но он был, в то же время, ленив, неспособен и корыстолюбив; при нем творились неслыханные грабительства.

Генерал-лейтенант Платов, атаман Донских казаков, тоже прибыл с несколькими полками казаков, воевавшими в Пруссии. Платову было уже около 60 лет; сначала он был простым казаком, затем офицером, командиром полка и всегда во всех чинах он был самым храбрым, самым блестящим казаком в армии. Покровительствуемый князем Потемкиным, он не раз отличался, служа под его начальством. В царствование Павла он был лишен всех милостей и заключен в крепость на 8 лет, a затем благодаря непостоянству решений и [572] противоположностей этого государя, составлявших главную основу его характера, он, наконец, получил свободу и был назначен Донским атаманом, что считалось важным и завидным постом.

Павел хотел его послать в Индию с 40.000 казаками, чтобы уничтожить там могущество англичан, и Платов уже был в дороге, когда Павел скончался.

Платов, хотя еще по-прежнему храбрый, не был уже так деятелен, как раньше. Состарившийся и утомленный продолжительной опалой и тремя годами крепостного заключения, он уже не имел прежнего усердия и свежести ума, но все-таки сохранил еще все наклонности казака.

Это был человек корыстолюбивый, не особенно щепетильный в способах приобретения денег, которые он, вместе со скопленными им на Дону богатствами, помещал чуть не по всем банкирским конторам в Петербурге. Наконец, будучи без всякого образования, он был совершенно неспособен командовать регулярными войсками, к которым питал глубочайшее презрение; к тому же он был нелюбим и казаками за свою двуличность царедворца, которую особенно явно проявил при князе Потемкине.

Платов и его казаки вошли в моду в Петербурге, где всегда ко всяким событиям относятся уже слишком пристрастно. Правда, казаки хорошо послужили в Прусскую кампанию, но их успехи уже слишком превозносили. Взятие нескольких обозов, нескольких французских генералов и поражение нескольких эскадронов, уже разбитых кавалерией, не составляли еще особенно гигантских подвигов, чтобы оправдать те чины и кресты, которыми так усердно награждали казаков, и Георгиевский крест 2-ой степени, так легко доставшийся Платову.

Мы были очень удивлены поведением Прозоровского, так ненавидящего всегда всех фаворитов и сторонников Потемкина, не только разделяющего пристрастие последнего к Платову, но из всех сил покровительствующего ему (Также далеко не беспристрастна характеристика Платова. — Ред).

С Платовым прибыли также: генерал Денисов, человек весьма посредственный; Николай Иловайский, храбрый казак, но ничего больше и Павел Иловайский. Последний был одним из лучших офицеров, способный не только командовать своими казаками на аванпостах, но и быть начальником регулярных войск и отдельных корпусов. Он был очень хорошо воспитан и, обладая достойными качествами, как человек и как служака, пользовался всеобщим уважением. [573]

Прибытие всех этих войск и генералов не предвещало мира, мы даже вскоре убедились, что его и не ждали особенно, так как еще весной и зимой прибыли еще три дивизии, из которых две участвовали в Прусской войне; а одна только что возвратилась с Ионических островов. Эти три дивизии были 8-ая и 22-ая, прибывшая из Польши, и 15-ая из Корфу. Состав их был следующий:

8-ая дивизия.

Начальник дивизии — генерел-лейтенант Пур-Эссен 8-й.

Пехота.

Полки:

Архангелогородский — граф Николай Каменский и полковник Эссен. Шлиссельбургский — полковник Керен.

Староингерманландский — генерал-майор Энгельгард.

Воронежский — полковник Сутков.

7-ой Егерский — генерал Мюллер, a после его отставки, полковник Лаптев.

Драгуны.

Петербургский — генерал-майор граф Мантейфель.

Ливонский — генерал-майор Ильинский.

Волынские уланы — полковник граф Д'Орурк.

22-ая дивизия.

Начальник дивизии генерал-лейтенант граф Макар Олсуфьев.

Пехота.

Полки:

Выборгский — ген.-лейт. Олсуфьев. Полковник Емельянов.

Вятский — полковник Санти, а потом полковник Бертизеев.

Олонецкий — полковник Турчанинов. Этот полк впоследствии был переведен в Молдавию в дивизию Милорадовича.

Пензенский — полковник Шеншин (убит в 1808 г).

Старооскольский — полковник Шкапский, a после него полковник Желтухин. [574]

29-ый Егерский — полковник Каламоничев. Сначала этот полк входил в состав 16-ой дивизии, но потом его заменили 27-ю, которым командовал полковник Гримгаммер.

Кирасиры Ее Величества, — этот полк возвратился в Россию и не вернулся оттуда.

Переяславские драгуны — генерал-лейтенант Засс.

Чугуевские уланы — генерал-майор Лисаневич.

15-ая дивизия.

Начальник дивизии генерал-лейтенант Евгений Марков.

Пехота.

Полки:

Козловский — полковник Радецкий.

Куринский — генерал-майор Назимов.

Витебский — генерал-майор Степанов.

Колыванский — генерал-майор Попандопулло.

13-й Егерский — генерал-майор Стеллер.

14-й Егерский — князь Борис Вяземский.

Драгуны:

Смоленский — ген.-майор Гампер.

Житомирский — ген.-майор Ребиндер.

Генерал-лейтенант Засс, несмотря на то, что был гораздо старше Олсуфьева, находился все-таки в его дивизии. Государю было известно все происшедшее в Килии, и он не любил и не уважал Засса. Подобное отношение должно было бы заставить Засса уйти со службы, но он не сделал этого, а только открыто жаловался всем. Прозоровский, зная его военные доблести и считал его одним из лучших генералов армии, доложил государю, что Засс был обойден по службе, вследствие чего, его назначили начальником дивизии, формировавшейся в Москве; но Прозоровский задержал его и дал ему 16-ю дивизию, а Ртищева, от которого хотели избавиться, отправили в Москву (Затем Ртищев был послан на Кавказ, где он и командовал несколько времени. Он прекрасно послужил своему Отечеству, всегда выказывая ум, осторожность и энергию. Ему удалось удачно окончить воину с персами и поддержать мирные сношения с воинственными и враждебными России племенами, которые со всех сторон окружали наши владения. Собственно говоря, он заслуживал гораздо больше наград, чем он получил. Ему была пожалована лента св. Александра и он был произведен в полные генералы). [575]

Все эти новые дивизии были превосходны и поражали выправкой и обучением, после тяжелой и кровопролитной войны с французами, когда целые полки бывали много раз разбиты. Можно было думать, что видишь перед собой войска, в течение долгого времени, не покидавшие своих стоянок. Это доказывает, как хороши элементы, составляющие русскую армию, и что в короткое время из них можно образовать прекрасные войска. Достаточно того, чтобы в полку оставалось немного офицеров и старых солдат я, через год, такой полк был бы наравне с лучшими. Вообще легкость, с которой можно сформировать, в короткое время, хорошие войска, большое счастье для России, где материал для воинской повинности огромный.

Граф Аракчеев, тогда военный министр, совсем не государственный человек, не политик, и чрезвычайно мелочной, вздумал обнародовать ежегодную убыль в полках; эти вычисления ужаснули нас; в полгода, без войн, убыль равнялась 24.000 солдатам, умерших и бежавших! Следовательно, ежегодную убыль можно считать в 48.000 человек, т. е. равную 6-ой части существующей тогда регулярной армии. Я не думаю, чтобы в какой-нибудь другой армии потери пропорционально приближались бы даже и к половине наших.

Особенно много умирает и дезертирует рекрутов, несмотря на заботы, которыми их окружают со времен Павла I. Большая часть их очень молоды и им ужасно трудно переносить расставание с родной деревней; горе, которое они испытывают при этом, настолько сильно, что вгоняет их в чахотку и другие болезни, от которых они и умирают. Затем, чтобы прибыть в свои полки, они должны делать огромные переходы, от 2-х до 3-х тысяч верст, и при тяжелом снаряжении русского солдата (всего он несет 60 русских фунтов) для мальчика 16-ти, 18-ти лет, какими обыкновенно бывают рекруты, слишком непосильный труд. Нужно было бы установить закон, воспрещающий принимать на службу моложе 20-ти лет.

8-ая дивизия особенно отличалась прекрасным составом и порядком. Архангелогородсхий полк считался лучшим в армии, и в этой войне он поддержал свою репутацию. Другие полки были также хороши. С.-Петербургский драгунский полк прославился в Прусской войне, где он участвовал под начальством полковника Дехтерева. Ливонский полк был превосходен, а граф Д'Орурк был отличным офицером.

Генерал-лейтенант Эссен 8-й был из гатчинцев, но он довольно равнодушно относился к чести принадлежать к такой [576] дивизии. Это был человек весьма уважаемый, неутомимый работник и храбрый солдат; он хорошо знал службу. Единственно, чего ему не хватало, так это образования. Он не мог скрывать этого недостатка и делался ужасно нерешительным, стоя во главе, но в то же время он был незаменим, как лицо второстепенное, соединяя в себе хладнокровие, мужество и привычку командовать частями всех родов оружия.

15-ая дивизия вся состояла только из старых служак, которые пробыли 7, 8 лет в Корфу и блестяще действовали в Эпире; о чем к несчастью мало кому было известно. Эта дивизия, в лице Попандопуло, имела своим начальником одного из самых интеллигентных генералов армии. Старый Стеллер был также из лучших генералов; но князь Василий Вяземский, хотя и образованный, не имел никаких военных талантов. Что же касается Степанова и Назимова, то они были ниже всякой посредственности, а их начальник Марков был еще ничтожнее их.

В состав 22-ой дивизии входили очень хорошие полки. Начальником этой дивизии был Олсуфьев, человек храбрый, честный, но чрезвычайно слабый, не достаточно образованный и не получивший военного опыта, необходимого при его чине.

Офицеры 8-ой и 22-ой дивизии, гордые войной с Пруссией, относились к нам свысока, презирая нас за то, что мы не участвовали ни в одной кампании. На турок они смотрели как на стадо баранов, которое должно было бы быть прогнано бичом и что для того, чтобы прогнать их, вполне достаточно одних казаков. Но эти бараны не так легко подчинялись и фанфаронство этих двух дивизий было жестоко наказано, так как они больше всех пострадали в этой войне.

Прибытие этих трех дивизий пополнило нашу армию до 6-ти полных дивизий, которые, с 11-ю батальонами 18-ой дивизии, состоявшей под моим начальством, и 3 батальонами 9-ой дивизии, составляли, в общем итоге 122 батальона, 200 эскадронов, 17 казачьих полков и многочисленную артиллерию; всего было более 100.000 вооруженных людей. Конечно, такие силы не были собраны исключительно для ведения переговоров, поэтому никто уже более не верил в мир, который должен был быть заключен в Париже.

Граф Петр Толстой, наш посол во Франции, должен был вести переговоры, и Наполеон, который, благодаря своей гениальности, предвидел, во что обойдется союзникам эта война, веденная при данных обстоятельствах, не должен был, согласно [577] своим планам, ни советовать, ни помогать им. Целых 18 месяцев тянулись переговоры и обмен мнений.

Только в зиму с 1808 на 1809 год было решено (что будет видно ниже), что мира не будет, потому что Франция его не желала.

Все было спокойно в продолжение зимы, которую я проводил в Формозе, в Бессарабии и в Фальгах на Пруте, где я и заболел сильным нервным расстройством. Отряд, которым я командовал, был расположен по р. Пруту по очень хорошим деревням.

Главный квартирмейстер армии, полковник Хоментовский, человек очень не самостоятельный и настолько скупой, что даже не держал ни экипажа, ни лошадей, не умел распорядиться подчиненными ему офицерами и даже не подумал в течение шести кампаний о необходимости иметь точный план местности, занятой нашими, войсками (Точный план местности, где мы веди сражения, был исполнен офицерами главного штаба, прикомандированными к различным отрядами согласно приказанию частных начальников), а вполне довольствовался старыми и мало точными картами, на которых много покинутых и разрушенных деревень были показаны существующими. Я уже говорил, что в Бессарабии татарские деревни были в 1807 году покинуты своими жителями, а их дома были так быстро уничтожены, что через шесть месяцев с трудом можно было найти даже расположение этих деревень, но на картах они все еще значились. Еще в 1771 году генералом Бауером были точно нанесены на планы долины, горы и реки, но деревни кочевников Бессарабии еще не были обозначены, а также и пути движения войск; впрочем, постоянное движение войск в то время настолько разорило обитателей деревень и далее городов, расположенных на больших дорогах (Фокшаны, Рымник, Бузео) и заставило жителей укрыться в горах, что совершенно изменило страну, и при таких условиях уже никакая карта не могла служить указанием для расположения войск по квартирам. Нашему квартирмистру пришлось приложить много энергии и знаний, чтобы вновь исправить все карты; напр., на Пруте значился город Троян, когда-то очень значительный и многолюдный, но в 1808 г. в нем было всего три дома; между тем Хомеитовский поставил туда целый полк. Нижегородский полк был размещен в трех деревнях, в которых, в 1807 году, значилось от 500 до 600 домов, но где, в 1808 г., уже не существовало ни одного дома. [578]

Доложив о сем Прозоровскому и указав, что во время перемирия нет надобности оставлять полк против Измаила, я все-таки не получил разрешения перевести его; вследствие чего и был принужден построить для полка землянки, которые, будучи выстроены в начале зимы, были так сыры, что в полку развился скорбут и из целого полка осталось только 180 человек. Перевести их в Бендеры я получил разрешение только через четыре месяца.

Прозоровский прямо ненавидел командира этого полка, генерала Хитрово, за грабительства, которые он позволял себе и о чем было известно Прозоровскому. Он сам видел, как полковые лошади и повозки, нагруженные казенным лесом и хлебом, отправлялись через Одессу в имения командира, и его справедливое негодование на командира несправедливо падало и на полк.

Когда Прозоровский узнал о том ужасном положении, в котором находился этот несчастный полк, он отправил генерала Ртищева, меня и одного доктора из штаба армии для производства строжайшего расследования. Мы сговорились все донести, что единственная причина болезни — сырость землянок и что отношение Хитрово к своим больным было самое теплое и заботливое (это было так на самом деле), но Прозоровский не положился на наше заключение и, вследствие его упрямства, этот прекрасный полк, так много стоивший мне хлопот во время суровой и снежной зимы, когда еще совсем не было проложено дорог, совершенно погиб.

Отряд Ротова, расположенный в Килии, тоже в землянках по берегу Кочегульского озера, не был счастливее, так как оба его полка: Бутырский и Нарвский были истреблены. Эта зима стоила двум нашим отрядам 4.000 человек, несмотря на заботы, труды и издержки начальников.

Такое расположение войск было совершенно бесполезно, но Прозоровский воображал, что мы продолжаем вести войну с турками, поэтому приказал мне установить сигнальные посты, совершенно излишние и очень утомительные.

1-го апреля Пегливан сообщил мне о том, что перемирие кончается и что, если, благодаря переговорам, мы получим Измаил, то он будет защищать его и против нас и против турок, так как желает оставить его за собой. Я ответил ему, что мне было известно о заключении мира и что я не имею приказаний возобновлять войну.

Князь Прозоровский, которому я сообщил о нашей переписке, предположив, что Пегливан хочет атаковать нас и, опасаясь, [579] чтобы он не овладел нашими 6-ю знаменами и 6-ю пушками Нижегородского полка, остававшимися без защиты, приказал мне поспешно собрать в батальонов 11-го Егерского и Нашебургского полков и отправил меня с ними в землянки, где я и провел очень неудобно и совершенно бесполезно целый месяц.

В мае 1808 года, вернулся во Францию французский посол в Константинополе и наш злейший враг Себастиани... Он проехал через Шумлу, Рущук, Бухарест и Яссы, и везде ему были оказаны большие почести. Отовсюду для сопровождения его были высылаемы эскадроны, а охрана его была точно такая же, как и для нашего главнокомандующего. Последний же, по слабости ли, из желания ли угодить своему двору, или из страха, который внушал тогда Наполеон, забыл о своих летах, чине и достоинстве и был уже слишком приветлив к французскому послу. Себастиани заметил эту слабость и воспользовался ею, чтобы угнать все, что ему было нужно. Он был однако очень любезен к князю и, между прочими любезностями, обращенными к князю, он выразил свое удовольствие, чествуя Нестора генералов. Этот комплимент был не особенно удачен, но Прозоровский нашел его очень лестным.

Впрочем, Себастиани, который знал, чего держаться во время этой войны, поведал ему с большей откровенностью, чего от него можно было ожидать, что мы должны приготовиться испытать большие затруднения в этой войне и что он, прекрасно зная турок и их способы вести войну, сам посоветовал им укрепляться до последней деревушки и уже там ожидать нас, но ни в каком случае не давать сражения в открытом поле. Князь Прозоровский уже знал об этом от генерал-адъютанта Марияжи, который, уехав от Мустафы-Байрактара, проехал Яссы раньше Себастиани. Советы, которые этот посланник дал туркам, были так хороши, что они их исполнили в точности.

В мае месяце князь Прозоровский вместе с своими войсками расположился лагерем, так как был уверен, что мы все еще находимся на боевых позициях. Такое размещение было совершенно бесполезно. Было бы без сомнения лучше, если бы он поставил свои войска по деревням, расположенным в горах, которые граничат с Трансильванией, Буковиной и проч.; тогда, быть может, он сохранил бы около 12.000 человек, погибших в лагерях от болезни.

Исаев расположился около Краиова, а Милорадович — около Бухареста, в Капачени, и здесь постоянная беспечность, недостаток заботливости по отношению к своим войскам, а также [580] плохой провиант, который поставляли его друзья валахи, стоило жизни почти четвертой части несчастных солдат, состоящих под его начальством. Сам он оставался в Бухаресте, в доме Филипеско, и только изредка посещал лагерь. 15-ая дивизия, которая прибыла значительно позднее, расположилась около Фокшан. Князь Прозоровский и генерал Кутузов вместе с 8-ой и 22-ой дивизиями, а также и частью 12-ой и 16-ой провели лето в большом Кальяновском лагере.

С. Кальяни расположено около Сербонешти, между Серетом и Потурно, — в 25 верстах от Фокшан и в 20 верстах от Текуч. Здесь, в 1789 году, останавливался фельдмаршал Суворов. Это была великолепная оборонительная позиция, и нам только не доставало неприятеля.

Генерал Кутузов покинул Яссы только для того, чтобы посетить Кальяни; он скоро вернулся обратно в Яссы, не выходя никуда из своей комнаты или из кареты.

Князь Прозоровский издал приказ, по которому все женщины должны были быть изгнаны из лагеря. Военный министр граф Аракчеев подтвердил этот приказ, но это ни к чему не привело, и я никогда не видал в лагерях такого множества женского персонала, как тогда. Кутузов не мог существовать без их общества, и они окружали его толпами. Прозоровской не знал об этом или делал вид, что не знает, но только Кальяновский лагерь был переполнен всевозможными интригами.

Князь Прозоровский, всегда деятельный и желавший все видеть сам, беспрестанно наезжал в Хотин, Болтини (навстречу 15-ой дивизии), Бухарест и в Бессарабию.

Я расположился в с. Табак, а Ротов в Татарбунаре. Князь Прозоровский издал диспозицию общую для всей армии. Для всех этих поездок он велел выставлять через каждые 15 верст по 80 полковых лошадей и на каждом из этих этапов были расположены батальоны егерей, эскадроны кавалерии и казаки для его конвоирования; он все воображал, что турки непременно что-нибудь против него предпринимаюсь.

На одной станции, около Табака, в ожидании лошадей, он вместе со мной и генералом Гартингом, сопровождавшим его в этом путешествии, прошел с пол-версты вперед. Навстречу нам шли наметом возвращавшиеся с разъезда 50 казаков. Прозоровский, вообразив, что это турки, пустился бежать, насколько ему позволяли его 80 лет, а нам с Гартингом ничего больше не оставалось делать, как бежать за ним, чтобы его остановить; [581] мы это и сделали; но это бегство трех генералов действительно было комично.

В Татарбунаре у князя Прозоровского произошли неудовольствия против генерала Ротова за то, что тот приказал снять часовых лагеря и охрану постов и собраться к своим полкам, которые должны были продефилировать мимо князя. Некоторое время спустя пришел и мой черед попасть в немилость из-за той же причины. Наш старый фельдмаршал был чрезвычайно точен во времени, и его строгость, вернее сказать, педантичность, доходила прямо до необычайности; в этом отношении он разделял мнение фельдмаршала Румянцева, под начальством которого и служил. Улучшения, которые ввел князь Потемкин в солдатской жизни, одежде и службе, казались ему оскорблением порядка, a невнимание к каким-нибудь мелочам — преступлением.

Он сам назначал число караулов, которое должно было иметь в лагерях; число их было так велико, что оно равнялось почти четверти всех находящихся под ружьем. Было две цепи часовых, до того сжатых, что издали их принимали за линейные войска.

Это страшно утомляло войска, что при жарком климате Молдавии и Валахии и при употреблении не зрелых плодов, поедавшихся солдатами без всяких предосторожностей, а также и при недостатке внимания, вследствие чего они ужасно страдали в холодные ночи, — все это было причиной многих заболеваний, развившихся в лагере. В одном Кальяновском лагере, в госпитале, было более 4.000 человек, а ежедневно умирало от 20-ти, до 30-ти человек. Число дезертировавших солдат, устраивавших свое бегство с помощью жителей, дошло до невероятной цифры. Жалея солдат более, чем Прозоровский, и зная хорошо по опыту климат берегов Дуная, я сделал распоряжение, чтобы часовые на день снимались и требовал, чтобы солдаты одевались теплее, а ночью покрывались бы шинелями, запретил употребление в пищу плодов и даже арбузов, разрешенных прежде, так как солдаты съедали даже и корки арбузов. Этими предосторожностями я достиг, что лихорадки прекратились и, в моей дивизии, в каждом полку было не более как по 50 человек больных. Это служит доказательством, что заботами и хорошим питанием можно ослабить эпидемию, уносившую так много жертв из нашей Молдавской армии.

Один солдат, бежавший из лагеря, был пойман и приведен к главнокомандующему, который всегда сам опрашивал дезертиров. Солдат сознался, что он убежал, когда цепь [582] часовых была снята (конечно, такое сообщение было для меня очень неприятно). Показание солдата привело в ярость князя Прозоровского, и он послал мне следующее собственноручное письмо:

“По тому способу действий, как Вы исполняете приказания Ваших начальников, я вижу, что Вы начали службу в России во времена князя Потемкина, когда служба была совершенно испорчена. Я должен Вам сказать, Ваше Превосходительство, что модная филантропия не пригодна к военному делу и что главная обязанность подчиненного генерала состоит в точном и слепом послушании своего начальника. Почтение и уважение, которое я к Вам питаю, составляют единственную причину, по которой я не решаюсь придать этот упрек гласности”.

Я думал, что этим дело и кончится, но это письмо не помешало нашему почтенному старцу сделать мне публичный выговор в приказе по армии. Мне служило утешением все-таки, что я спас жизнь не одной тысяче человек!

Тем не менее, по окончании кампании, суровый, но справедливый князь Прозоровский не мог не отдать мне благодарности в приказе (в противоположность предыдущему) за мои заботы об армии и за сохранение жизни солдата.

В сентябре месяце кн. Прозоровский, зная, что Пегливан укрепился в Измаиле, сталь опасаться sa Бессарабию (где, собственно говоря, он ничего не мог потерять кроме выжженной солнцем травы) и заставил меня перейти И8 с. Табак к озеру Котлибух, где я и расположился в 25 верстах от Измаила. Передвижение это было совершенно бесполезно.

Прошло более 2-х месяцев, как мой отряд соединился с отрядом генерала Ротта, передвинутым из Татарбунара, где было оставлено 2 батальона совершенно больных солдата. В Килии же остались маленький гарнизон и флотилия.

В продолжение всего лета я поддерживал очень деятельную и крайне дружескую переписку с Пегливаном, который, по-видимому, не хотел ничего предпринимать против меня.

Он предупредил меня о готовящихся мятежах 19-го мая и 16-го июля, низвергнувших с престола султанов Селима и Мустафу и возведших на кровавый престол султана Махмуда. Ниже, (в объяснительной записке) я изложу исторические подробности этих событий.

Эта вторая революция, когда Мустафа-Байрактар, рущукский ага, сменил великого визиря, дала Пегливану большие надежды на будущее благосостояние.

Мустафа, также как и Пегливан, были разбойники, связанные [583] между собой общими интересами, но третья революция 2-го ноября, стоившая жизни новому великому визирю, разрушила все радужные надежды Пегливана. Обеспокоенный своей судьбой, он был так неосторожен, что открыл мне все свои планы.

В положении Пегливана необходимо было иметь деньги, а так как Пегливан знал, что таковые имеются у бабадагского аги, то он решил поехать туда и преследовать его различными угрозами до тех пор, пока тот не согласится дать ему средства для Измаильского гарнизона.

Отсюда видно, как один паша грабит у другого награбленное же имущество. Какая нация! Какое управление!

Прежний великий визирь Мустафа Челибей, сверженный с престола и смененный Мустафой, был совсем ограблен, лишен всех своих имений и отправлен в Измаил, где он и его приближенные и оставались, находясь под постоянным страхом потерять свою жизнь, в ожидании приказания Пегливана.

Е. Каменский.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки графа Ланжерона. Война с Турцией 1806-1812 гг. // Русская старина, № 9. 1907