ЗАПИСКИ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА

Война с Турцией 1806-1812 г.г.

(См. “Русская Старина” 1907 г., июнь)

Перевод с французской рукописи, под редакцией Е. Каменского.

Решив наступление на Измаил, Мейндорф дал мне приказание следовать за ним. Приказание это я получил 13 февраля, а 14 уже выступил в поход. Я должен был направить свое движение на с. Каракурт, но я решительно не знал, где находится это селение, так как у нас не было других карт Бессарабии, кроме тех, которые составил генерал Бауэр еще в 1771 г., времен фельдмаршала Румянцева; о применении карты времен Потемкина никто и не подумал. На карте Бауэра были довольно верно обозначены горы, реки и озера, но деревни были перепутаны. Я сам составил небольшую карту страны, а Мейндорф, со своей стороны, тоже начертил свою, но обе наши карты оказались не верными; а так как я получил копию с карты Мейндорфа уже после нашего свидания, то я никак не мог следить, где он находился и куда направился.

Я пробыл в пути 14, 15 и 16 февраля, идя почти на удачу: единственным моим руководителем был компас, по которому я и следовал; по дороге же я не встретил ни одной души, от которой можно было бы узнать дальнейшее направление пути. Взятые из Килии проводники не узнавали больше местности и совершенно терялись в этих огромных равнинах, где все деревня были разрушены. Таким образом, мы с Мейндорфом долго искали друг друга, и только 17-го февраля наши разведчики встретились, и в тот же вечер мы соединились. [70]

В Килии я оставил полковника Ферстера с 2 батальонами, в Акермане остался 1 батальон, в Бендерах три, да я имел с собой 4 батальона, 5 эскадронов, 2 полка казаков и 1 полк волонтеров.

Несмотря на все мои старания и ходатайства в пользу тех турок, которые оставались в сдавшихся нам крепостях; несмотря на человечность и правосудие, требовавшие милосердия к сдавшимся, Михельсон и Мейндорф, после объявления войны Портой, приказали, чтобы к ним относились как к военнопленным, отняли бы у них оружие и отправили бы их внутрь России. Эти несчастные, которые так хорошо приняли нас, кормили и даже предлагали стать с нами в ряды для защиты от врагов, от нас же терпели страшные жестокости. Их оторвали от их родины, земли и отправили в Россию как преступников. При этом они потеряли множество вещей, из коих многия были дерзко похищены, а с другими они должны были расстаться по неволе, продавая их по самой низкой цене, так как им было отказано в перевозке, а на сборы дали только один день.

Хитрово и Ловейко, всегда трусившие всего, а может быть желавшие воспользоваться бедственным положением этих несчастных, писали бессчетное число рапортов о той опасности, которая будто бы грозила нам, если бы эти турки были оставлены среди нашей армии. Они также намекали на открытие ими какого-то заговора, существовавшего разве только в их воображении или в воображении греков и молдаван, которых раздражало положение турок. Сначала у них отняли оружие, на что ими не было оказано никакого сопротивления, хотя оружие их поразительно по своей роскоши и часто составляет все их богатство. Оружие это, частью расхищенное, частью переданное волонтерам, не принесло никакой пользы. Причиною переселения турок можно считать и то обстоятельство, что для Измаила требовалось много войск, a присутствие при армии турок требовало наряда войск и оставления их в крепостях.

Хотя мне и удалось ненадолго оставить килийских турок у их очагов, но все же, в конце концов, я получил приказание отправить их. Мне тем более печально было это приказание, что я не верил ни грозящей опасности, ни заговорам, существовавшим только в головах Хитрово, Ловейко и Мейндорфа, а потому у меня не было никаких причин удалять этих добрых и миролюбивых жителей. Я им, по возможности, протежировал и они очень были мне благодарны. Среди них были и очень богатые, но и они, были доведены до судьбы самых несчастных бедняков. [71]

По соединении моих войск с отрядом Мейндорфа, наш корпус состоял: из 19 батальонов полного комплекта, 20 эскадронов драгун, 4 полков Донских казаков, 1 полка волонтеров, 24 двенадцати-фунтовых пушек, 4 пушек Донской артиллерии и 30 полковых пушек. Всего у нас было 14 — 15 тысяч человек.

1-го марта мы начали свое наступление в боевом порядке, тремя колоннами, из которых две пехотных двигались в голове первой линии, а остальные во второй. В первой линии, под моей командой было 4 каре: одно малороссийских гренадеров, одно новгородских стрелков, одно из полтавского батальона и одно из ладожского. У меня под начальством были генерал-майоры: Жерар, Репнинский и Билла, и также? 18 пушек. Второй линией командовал генерал-лейтенант Ротов; она состояла также из 4-х каре: одно из двух батальонов последних двух полков, одно из 11-го егерского полка, одно из Нашебургского и одно из Бутырского и Александропольского полков. Этими каре командовали: полковники: Рагоцкий, Либгарт и подполковник Будберг. Вся же кавалерия состояла под начальством Засса и при нем были генералы Войнов и Гампер и полковники Денисьев и Челищев. В составь кавалерии Засса входили: Северский, Смоленский, Стародубовский и Переяславский драгунские полки, затем Донские казаки Янова, Мартынова и Протопопова, Бугские казаки и Шелиотские волонтеры. Из Каракурта мы двинулись на Бабан, деревню, расположенную близ Измаила. Нам снова пришлось идти по необозримым равнинам, на которых произошло несколько стычек между нашими аванпостами и турецкой кавалерией.

На другой день, т. е. 2 марта, когда турки уже успели собрать все свои силы, мы двинулись на них в боевом порядке. Пегливан со всем своим гарнизоном, состоящим из 8 тысяч, из коих 6 тысяч было конницы, начал нас атаковать. Сильным подкреплением ему служили татары, которых он сам так неосторожно и неудачно направил на нас. Пегливан не боялся вывести из Измаила весь свой гарнизон, так как оставленные там татары отвечали ему за порядок в городе.

Мы продолжали наше движение, все время отбивая нападения турок, на протяжении 7 верст. По мере нашего наступления турки отступали, но все еще держались в порядке. Тогда я в первый раз увидал турецкие регулярные войска, известные под названием низам-дундис. Они состояли из двух пехотных [72] линейных полков, имеющих, также как и мы, в центре два знамени. Эти знамена красного и желтого цветов были невероятных размеров и почти совсем новые; издалека, с отражающимися на них лучами, производили впечатление каких-то пылающих домов. Эти полки держались все время очень далеко от нас и отступали в порядке.

Пегливан хорошо сделал, что не взял с собою пушек, так как они, все равно, были бы отняты; но за то когда мы подошли совсем близко к городу, он уже не мог бояться за них. Он выставил свои 9 пушек и внезапно открыл такой огонь, что причинил нам много потерь. В это время, я выставил 12 пушек на большом кургане, вправо от нас и в 1,5 версте от города, на том самом кургане, на котором стоял Суворов в 1790 г., и моя батарея в одну минуту заставила замолчать 8 турецких пушек, которые и были увезены обратно в город. Наша конница несколько раз со всех сторон кидалась в атаку на конницу турок и Пегливан, после 8 часового боя, потеряв несколько сот человек, в 4 часа вечера, заперся в Измаиле.

Мы потеряли 120 человек. Донского войска майор Протопопов был сильно ранен выстрелом из пистолета; многие из наших казаков были ранены татарскими стрелами и между ними мой ординарец, офицер Павлов, Бугский казак. Стрела пролетела мимо меня и вонзилась ему в руку; по всем вероятиям стрела была отравлена, потому что рука страшно вздулась, и его спасли только тем, что прижгли больное место.

Собственно это сражение, само по себе ничтожное, заслуживает внимания тем идеальным порядком, который господствовал среди наших войск. 7 верст войска двигались с боем, как на учении, не теряя дистанции, a кавалерия атаковала развернутым фронтом, без малейшего беспорядка или колебания в строе.

Мейндорф мог бы сделать прекраснейшее донесение об этом деле, оно наверное бы стоило всех прочих описаний наших побед над турками, но он ограничился, сказав только, что турки вышли навстречу, а мы их опрокинули. Это уже было очень скромно, но что было совсем лишнее так это его прибавление, что на следующий день он собирается взять приступом Измаил, как это сделал Суворов. Этот рапорт был напечатан, но так как Мейндорф конечно был далек от мысли, чтобы исполнить свое обещание, то лучше было бы его и не объявлять.

2 вечером мы отошли версты за две от валов крепости и расположились лагерем в боевом порядке. [73]

Большой курган оставался от нашего фронта всего в 800 шагах, и я рассчитал, что так как он не занят, то ночью я приказал выстроить сильное укрепление и поставить там орудия. Мейндорф, который совершенно упустил из вида это обстоятельство, очень благодарил меня за эту мысль. Если бы мы не выстроили этого редута на кургане, то наверное турки заняли бы его, а если бы они поставили на нем орудия большого калибра, то мы бы были принуждены перенести наш лагерь на далекое расстояние от города.

3 марта, вместо того, чтобы начать приступ, Мейндорф разделил свой корпус на три отряда, первый, под начальством Ротова, поставил на правом фланге; свою главную квартиру Мейндорф расположил на том месте, где была квартира Суворова в 1790 г. Но бедный Мейндорф только и сделал, что стал на это место, но не совершил подвига, который бы сделал его героем России. Зассу поручено было командование отрядом левого фланга, а Войнову — центральным. Я же должен был отправиться в Килию, собрать флотилию, привезти ее и занять остров Четань.

Нам нужно было двигаться всю ночь, чтобы занять намеченные места. Погода все время стояла великолепная, но в 5 часов вечера вдруг полил сильнейший дождь, продолжавшийся до 10 часов, a затем повалил снег, при 10° мороза. Шинели наших солдат, промокшие от дождя, совершенно заледенели и стали тверды, как железо. Этот ужасный ураган и снежная метель продолжались всю ночь и как бы соответствовали предшествующему дню. Мейндорф все-таки был принужден продолжать начатое движение, но тут произошла ужасная путаница, генералы не могли найти своих полков, те не знали, где их начальники и офицеры, и поэтому творилось что-то невообразимое! Потерянные крики слышались всю ночь. Войнов стал слишком близко к правому флангу, а Засс дошел до своей позиции только 4 марта в 8 ч. утра, когда уже несколько разъяснилось. Но тут на него напали турки, отразить нападение которых ему стоило не мало труда, так как лошади и люди были прозябши, а ружья не могли дать ни одного выстрела.

4 марта я отправился в Килию. Мне дали конвой из 50 Бугских казаков, но после того как на меня нападали несколько раз в дороге турецкие наездники, я принужден был присоединиться к Зассу. Когда же турки ускакали обратно в город, я стал продолжать свой путь, но мои казаки встретили на дороге стада скота, покинутого татарами, и занялись ими гораздо больше, чем мной, так, что я должен был возвратиться в Килию один.

Во время урагана, все волонтеры Шемиотского полка [74] растерялись и он, много времени спустя, с трудом мог собрать только половину.

Измаил, как я уже заметил, стал много меньше, но зато сильнее, чем он был в 1790 г. Тогда он имел в окружности 6 — 7 верст; вдоль Дуная не было построено никаких ретраншементов, а на возвышенности, налево от нее, где находилось Молдаванское предместье, было сооружено укрепление. Это предместье, почти такое же большое, как и самый город, отделялось от него оврагом, по которому протекал маленький ручей. Этот ручей составляет теперь одну из преград города; а на месте огромных земляных укреплений, на половину обсыпавшихся, с плохо поставленным полисадом, не представлявших нам серьезных препятствий, при штурме 1790 г., выстроена правильная каменная анвелопа, тянущаяся вдоль Дуная, которая никаким образом не может быть взята приступом. Обстоятельство это Мейндорф должен был знать прежде, чем объявлять о приступе, на который он тем не менее не рискнул — и хорошо сделал. Каменный бастион, построенный на берегу Дуная, вправо от города, стоивший нам стольких жертв в 1790 г., существует и теперь и в том же состоянии, как и прежде.

Измаил построен на левом берегу Дуная; четверть города лежит на одном уровне с рекой, а остальная часть поднимается амфитеатром, так что валы, окружающие город, с нашей стороны значительно выше уровня реки.

Город находится между озерами Янпухом и Сафьяно; направо от города лежит глубокая долина, где Дунай, разливаясь, образует озеро, называемое Броска. Далее протекает небольшая речка Распида, которая представляет не что иное как канал, соединяющий озеро Калолони с озером Кагулом. Берега Распиды покрыты тростником и болотами; между речкой и озером Броска находятся возвышенности, на которых Мейндорф расположил свой отряд правого фланга. Войнов занял равнину, в 3 верстах от правофлангового отряда, так что его правый фланг был в версте от озера Броска. Засс был в 5 верстах от Войнова, на возвышенностях, защищаемых глубокой долиной, а его левый фланг был в двух верстах от Дуная. Так как турки имеют привычку строить свои дома на тех же местах, где были постройки раньше, но были разрушены неприятелем, то вся низменная часть города, вдоль Дуная, была более всего заселена, дома и улицы там были очень скучены, но в 1807 г., как и в 1790 г., между городом и укреплениями, построенными на возвышенностях, оставалось пустое пространство. [75]

Дунай у Измаила имеет 280 или 300 фут. ширины и версты две выше города делал поворота. В 5 верстах он разделяется на два рукава, протекающие: один у Килии, а другой у Сулина; этот последний рукав делится еще на 2 рукава, образуя, в 5 верстах ниже Тульчи, Георгиевскую ветвь.

Между Килийским и Сулинским рукавами находится остров Четал, почва которого очень низка, болотиста, весной совершенно затапливается и во многих местах прорезана каналами, a влево от Измаила имеет озера и речку Шут. В 1790 г., когда мы атаковали Измаил, остров был совершенно сухой, и потому я думал, что он будет таким же и в 1807 г. Это предположение сильно влияло на все мои планы предстоящих действий к овладению островом и Тульчей, прежде приступа к Измаилу.

Это доказывает, что военному начальнику не только необходимо знать местность, где происходить война, но также и влияние времени года на местность и последствия дождливых и сухих годов.

В 1807 г. остров Четал был почти совсем непроходим, исключая прибрежной полосы Дуная, где была проложена дорога, идущая через небольшое возвышение, менее подверженное наводнениям и по почве более твердой, чем внутренность острова. По этой дороге были построены редуты.

Осада Измаила могла быть произведена только после занятия острова Четала; осада эта, долгая и трудная сама по себе, затруднялась еще тем, что турки всегда могли снабжаться припасами через Тульчу, откуда легко могли прибыть к ним и войска.

Для того чтобы произвести правильную осаду, необходимо иметь осадную артиллерию, но так как таковой у нас не было, то заменить ее можно было бы пушками из Килии; но все это возможно было бы только тогда, если бы мы имели более решительного и предприимчивого начальника, чем Мейндорф, который боялся приступа такого противника, как Пегливан, могущего взять наши пушки в траншеях. В таком случае, зачем было оставаться перед Измаилом, если взятие его считалось невозможным?

Между Измаилом и Тульчею 18 верст, соединяющая их дорога идет по побережью Дуная; в 9 верстах от города дорогу пересекает канал, называемый Старо-Дунайский, через который построен мост, в 300 футов длины, сделанный из крепких дубовых досок.

Полнейший недостаток воды также составлял одну из трудностей осады Измаила со стороны Бессарабии, и центральный отряд [76] для того чтобы поить своих лошадей, должен был водить их за 10 верст от лагеря, к р. Рапиде.

Турки, наученные опытом 1790 г., не замедлили укрепить остров Четал и Тульчу. Они построили: один редут против левой частя Измаила, один направо, против р. Рапиды, один ниже и четвертый посредине острова Четала; кроме того было построено три редута перед Тульчей и три вдоль правого берега реки.

Кто знает с каким ожесточением турки защищают свои укрепления, тот может судить, на сколько трудно овладеть этими десятью редутами.

Не будучи в состоянии исполнить свой план по занятию Тульчи и овладению о. Четалем, я задумал изменить его и предполагала или занять весь остров Четал (это оказалось невозможным по случаю разлития Дуная) или же, спустившись с частью флотилии вниз по реке, утвердиться в том месте, где Дунай разделяется на 2 рукава, верстах в 5 — 6 выше города. Оттуда я бы мог силою занять деревянный мост на Тульчинской дороге и, таким образом, отрезать все пути сообщения между этим городом и Измаилом. Я так мало сомневался в успехе этого предприятия, что приказал приготовить в Килии 10 канонерских лодок и нагрузить на них 10 восемнадцати фунтовых пушек и все необходимое для постройки укрепления вправо от города.

В 1790 г., наша флотилия, в которой служил и я, не только преградила реку перед Измаилом, но еще стали на шпринг, в 40 футах от того места на берегу, где стояли 103 пушки и 30 военных судов под покровительством огня этих пушек, и оставались там: первый 4 часа, а второй 6 часов, отстреливаясь огнем. Тоже самое собирался сделать я и в 1807 году. Но разница та, что в 1790 г., к счастью для нас и к славе Рибаса, у него было только 2 — 3 офицера императорского флота (которые во всех операциях все-таки вооружали против себя Рибаса), а в 1807 г. командирами судов были только эти господа, весьма осторожные и методичные. Я нисколько не стесняюсь сказать, что русские моряки кажутся как будто бы другой нации и служащими другому царю, чем сухопутные офицеры.

Я оставался в Килии до 11 марта. 6-го произошло довольно серьезное дело в Войновском отряде. Турки напали на него с ожесточением, но Войнов был не такой человек, чтобы позволил бы побить себя во второй раз. Собрав весь свой отряд, Войнов отразил нападение, хотя и понес при этом много потерь. В этом деле особенно отличилась кавалерия. Смоленский полк поддержал свою славную репутацию, созданную им в польскую [77] войну 1792 — 1794 гг. 4 эскадрона этого полка, вместе с четырьмя эскадронами Стародубовского полка, храбро напали на турок и гнали вплоть до самых валов города. Мы потеряли при этом подполковника Бреммера, четырех офицеров и около 80 нижних чинов.

Это было одно из самых блестящих дел этой войны, где кавалерия так отличилась. 700 драгун напали на 3.000 турок и хотя эти последние потеряли только 150 — 200 человек, но Пегливан был страшно опечален этими потерями, так как в числе убитых погибли почти все энергичные и предприимчивые из его любимцев.

Все три наши отряда были удалены друг от друга, и поэтому явилась необходимость в укреплениях; тогда начали строить ретраншементы, которые, увеличиваясь с каждым днем все более и более, мало-помалу, образовали из нашего лагеря целую крепость с очень глубокими рвами. Численность войск также увеличилась. К нам прибыли кирасиры ее величества (которые, впрочем, не долго оставались здесь), три пехотных полка волонтеров, кавалерийский полк графа Д'Орурка, два батальона милиции, один батальон Алексопольского полка, один Нижегородского, один Бутырского и один Пензенского, прибывшего из Хотина; но эти войска заместили собой лишь то, что нам стоили ежедневные потери и больные. Генералы Хитрово и Ловейко тоже прибыли к нам в лагерь, но они не составили для нас большего подкрепления.

11 марта я приказал капитан-лейтенанту Машину, командовавшему флотилией, приготовить суда, которые я предполагал поставить перед Измаилом, но он не послушался меня, объясняя, что это невозможно, так как все суда будут расстреляны и затоплены. Тогда я очень энергично выразил ему свое неудовольствие и отнял у него командование. Самый старший после него, кому я собирался передать начальствование, был тогда мертвецки пьян; я посадил его под арест, а сам обратился к Мейндорфу, прося его насильно заставить провести флотилию, при чем я предложил, что сам проплыву вместе с ней. Мейндорф, всегда нерешительный и медлительный, никак не мог согласиться на такое приказание. Тогда я отправился к нему, чтобы склонить его на такое решение, но он потребовал от Машина письменного объяснения. Машин выставил в рапорте все те причины, которые заставили его не исполнить моего приказания; но причины эти, для меня, решительно ничего не значили. Между тем, Мейндорф признал их основательными и, несмотря на все мои доводы, я не только не [78] мог убедить его не разделять заблуждений Машина, но он приказал мне совершенно отказаться от моего плана действий.

После этого я убедился, что Измаил уже не будет нашим и что я сделал большое упущение, не приведя в исполнение мой план взятия Тульчи и рукавов Сулина, еще в январе, не ожидая на то разрешения. Исполнить это тогда было легко, теперь же представлялось все больше и больше затруднений.

И так, Мейндорфу оставался только один способ взятия Измаила, хотя он стоил бы много крови, но наверное бы удался: нужно было выбрать пункт атаки и начать наступление правильными траншеями, хорошо защищаемыми закрытыми редутами.

У нас, правда, не было осадной артиллерии (в России ее очень мало), а парк, находившийся в Киеве, был очень стар, не имел полного состава и в данное время исправлялся (он присоединился к армии только через 2 года), но мы могли заменить его, взяв 24 восемнадцати-фунтовых пушек из Килии и Бендер, что мы и сделали. Но взяв 20 пушек, мы их поместили в редутах и, таким образом, они служили нам скорее для защиты, чем для атаки. Лафеты этих пушек были ужасно скверны, а колеса из совсем сырого дерева, так что они были ужасно тяжелы и двигать их стоило неимоверных трудов.

Я хотел организовать осадную артиллерию в Одессе, взяв несколько пушек из крепостей, и герцог Ришелье готов был нам усердно помогать, но так как у него не было выработано никакого плана для такой организации, а Михельсон и Мейндорф не воспользовались моей идеей, то она так и осталась невыполненной.

Флотилия была расположена вдоль левого берега Дуная, и мы несколько дней оставались спокойны, не высаживаясь на остров и никуда не двигались. Турки же каждый день производили вылазки, нападая на аванпосты всех трех наших отрядов.

12 марта они появились с 4 орудиями на острове Четале и начали обстреливать мою флотилию, тогда все суда, отойдя от левого берега, также стали обстреливать турецкую батарею, желая заставить ее замолчать, a затем прогнать. Огонь продолжался целый день и даже после того, как исчезли турки.

Все мои усилия прекратить этот бесполезный огонь не имели успеха. Моряки записывали каждый выстрел, так как считали, что чем больше они выпустят снарядов, тем больше будут иметь успеха. Результаты этого мелочного тщеславия были тем более печальны, что у нас было мало зарядов, a многие суда израсходовали даже все свои запасы. [79]

Прибывший из Николаева с новыми лодками капитан-лейтенант Попандопуло, грек по национальности, был старше Машина и потому принял командование флотилией.

Мейндорф, видя, наконец, но уже слишком поздно, что необходимо занять Тульчу и устья Сулина, собрал, на одной из канонерских лодок, военный совет, на котором присутствовал и я. Решение совета вполне одобрило мое предложение, чтобы посадить батальон Бутырского полка, под командою храброго майора Баркова, на 25 канонерских лодок и приказать Попандопуло выйти из Дуная через Килийский рукав и снова войти в него через Сулинский. Редут, защищающий Сулинский рукав, должен быть взять пехотою. Попандопуло был хотя и более предприимчив, нежели Машин, но все-таки в нем недоставало той решимости, какая требовалась для этого предприятия; да и войск для этого было назначено слишком мало. Было бы не лишним назначить еще пять батальонов, которые Мейндорф смело мог отделить из своего корпуса, но я сделал большую ошибку, не попросив их у него.

В продолжение всей этой, памятной по своей безрассудности, осады, мы не сделали ни одного рассчитанного шага, не имели ни одного последовательного плана, мы жили событиями дня. Это тривиальное выражение вполне представляет всю нескладность наших операций, хотя мы сражались ежедневно.

Попандопуло вышел 16 марта, a накануне мы опять перенесли страшнейший ураган; если бы он продолжался 2 дня, я уверен, мы были бы совсем занесены снегом. В продолжение 24 часов немыслимо было выйти из палаток; а в это время двое турок, из ведета, что близ города, вместо того, чтобы возвратиться к себе, попали в лагерь Засса и произвели довольно комичный переполох. Наши солдаты, полузамерзшие и ослепленные снегом, никак не могли отыскать тех траншей, которые они должны были занимать.

17 марта турки снова появились на острове Четале, против нашей флотилии, и имели намерение строить укрепление; но к счастью они прибыли днем, так как если бы они выстроили этот редут ночью и на том месте, которое они так удачно выбрали, тогда я уже никаким образом не мог бы оставаться на острове, и наша флотилия также должна была отойти. Как только я заметил турок, приготовлявшихся работать, я тотчас же высадил на остров, волонтеров-запорожцев с 3-х фунтовыми фальконетами, но турки прогнали их и отняли фальконеты. Тогда я двинул на турок майора Бетцеля с двумя батальонами [80] Алексопольского полка и инженерного поручика Голковича, они выгнали турок и отняли у них наши факольнеты, забрав множество разного инструмента (Бетцель получил георгиевский крест за это дело. Заслужил он его очень дешево, но надо отдать ему справедливость — он себя прекрасно вел).

Наконец, 28 марта, я высадился на остров, вместе с генералом Ловейко, двумя батальонами Алексопольского полка и одним батальоном 11-го егерского, под командою полковника Сандерса, человека храброго, но несколько сумасшедшего, одним полком волонтеров и 300 запорожцев. Я утвердился в 2 верстах от города, вдоль небольшого ручья, как раз на том самом месте, где 20 лет тому назад я соединился с генералом Арсеньевым, командовавшим отрядом, очень много рисковавшим перед осажденным городом.

Так как берега Дуная были покрыты ветвистыми деревьями и фруктовыми садами, а середина острова — очень высоким камышом, мне стоило больших трудов расчистить все место вокруг лагеря, который я окружил сильными укреплениями. В 800 шагах впереди лагеря был построен редут, а в 250 шагах от него флеш (Там были помещены татары, чтобы помешать дезертирству жителей Измаила. Для того же, чтобы попасть в Тульчу сухопутно, другой дороги не было). С другой стороны Дуная, на болотистом берегу, отделяющем отряд Засса от реки, я выстроил новый редут, чтобы помешать туркам спуститься к реке и появиться между мною и Зассом. Флотилия была расположена по обеим сторонам реки.

Желая изучить местоположение середины острова, я отправил, 30 марта, майора Бетцеля с 300 чел. произвести рекогносцировку. Он достиг большого моста по Тульчинской дороге, где напал на 50 татар, защищавших мост, многих перебил, а остальных заставил разбежаться. Но вскоре я увидел, что дальнейшее движение будет невозможно, так как те 10 верст, которые они должны были пройти по колена в воде и грязи, доказали мне, насколько трудно попасть на противоположную сторону острова; особенно тяжело и неудобно было тащить с собою пушки, которые в то время были нам необходимы, чтобы утвердиться на назначенном пункте. Другая сторона берега была защищена редутом и укреплениями и потому также не была удобна для движения.

27 марта Сулин был занят. Отправившись в плавание, Попандонуло, 16 марта, был уже в открытом море. Ему все время [81] мешал противный ветер, так что он был принужден высадить Баркова с его батальоном на пустынном берегу, между устьев Килии и Сулина. Барков, имея знакомых среди жителей этих мест, которые могли указать ему дорогу, воспользовался их помощью и двинулся по тростникам и кустарникам, сильно затруднявшим его путь. Проходя через одну из покинутых деревень, он увидал там две маленькие лодки, которыми и решил тотчас же воспользоваться. Приказав перенести их на руках к Дунаю, на протяжении 7 или 8 верст ниже устья Сулина, он в два дня, на этих лодках, переплыл в этом месте Дунай и, не будучи замечен турками, 27 марта, до рассвета, направился к неприятельской батарее, находившейся на правом берегу. Турки были очень далеки от того, чтобы ожидать какого-либо нападения с этой стороны; они все были в кофейнях, находившихся в версте от батареи, и совершенно спокойно пили свой утренний кофе. Заметив наших, они бросились бежать к своей батарее, но Барков был уже там, и прежде, чем они успели предпринять что-либо для обороны, батарея была взята. Ударом в штыки, батальон Баркова положил на месте 125 турок, 154 некрасовца и самого начальника батареи Ибрагима-Агу.

Этим подвигом Барков выказал свое мужество, решимость и свой характер, замкнутый, но твердый. Батальон вел себя прекрасно. Офицеры, с саблями в руках, первые ворвались на батарею и собственноручно побили многих турок. Они взяли у неприятеля 8 пушек, забрали много пленных и освободили 2-х русских матросов. Матросы эти, два дня тому назад, шли на канонерке и были захвачены турками. Начальник их, будучи пьян, принял Сулинское устье за Килийское и, войдя туда, принужден был сдаться. Турки отправили его, со всем экипажем. как пленников, сначала с Измаил, а оттуда в Константинополь, оставив при себе этих двух матросов с целью получить от них сведения о движении судов на море.

Барков в этом деле потерял только 11 человек; он получил георгиевский крест, который трудно было заслужить лучше (Батальон бутырцев взял батарею один, без всякий помощи со стороны флотилии; но если ему принадлежит честь этого дела, то на долю моряков досталась вся выгода. Им заплатили (очень дорого) за взятые пушки, смотря по калибру — это уже такой обычай у моряков. Попандопуло, получив эти наградные деньги, ничего не выделил из них для Бутырского батальона)

В этот же день Попандопуло подошел к батарее, а 29 марта вошел в Дунай и приблизился к Тульче. Если бы он захотел [82] там быть скорее и вообще приложил бы к этому предприятию больше энергии, он мог бы захватить Тульчу, так как турки и не подозревали о нашем движении, а Тульча не имела гарнизона. Заметив наше намерение, Пегливан тотчас же отправил войска в Тульчу и, таким образом, взятие ее сделалось затруднительным.

По приказанию Мейндорфа, 4 апреля, я отправил сухим путем батальон Ладожского полка, под начальством майора Афонасьева, на помощь Попандопуло. Чтобы достигнуть цели своего движения, этот батальон перенес много трудностей; они пробыли очень долго в дороге, много страдали при переходе ручьев и болот, но все-таки догнали Попандопуло на половине пути, движению которого все время препятствовал противный ветер.

Михельсон присылал мне одно приказание за другим, предписывая мне занять остров Четал; и все его указания были правильны и дельны, но Мейндорф исполнял их очень дурно.

Видя, что занятие Измаила стало невозможным, Мейндорф желал свалить на меня всю ответственность за этот неуспех. Я был в немилости и вообще мое положение было очень не прочно, особенно с таким начальником, как Мейндорф, который ежедневно присылал мне несколько разноречивых приказаний.

Поправшийся от болезни герцог Ришелье прибыл ко мне, и мы провели несколько дней вместе. Однажды, утром, когда мы с ним шли с острова к лагерю Мейндорфа, он был свидетелем, как я по дороге получил от моего начальника семь приказаний, из них в четырех отменялись самые незначительные вещи.

Мейндорф каждый день составлял по 20 проектов, из коих один был нелепее другого. Однажды у него явилась мысль перенести по суше все лодки флотилии до реки Рапиды. В продолжение двух дней мы разрабатывали это предположение, а на третий оно уже было забыто.

В Галаце находилось много вооруженных турецких судов, взятых нами у неприятеля. Мейндорф отправил за ними генерала Жерара с несколькими моряками, имея намерение переправить через Дунай целый отряд, для движения на Исакчу и Тульчу. Конечно, это был проект минуты, но из всех других он был лучшим. Суда эти оказались слишком малыми и требующими починки, а потому проект был заброшен, как и другие. Тем не менее, Мейндорф потребовал девять маленьких баркасов к правому флангу своего расположения; суда эти более исправные, чем другие, были готовы в три дня. С этими судами Мейндорф хотел запереть вход в Дунай около Исакчи, но это было бы [83] совершенно бесполезно, так как 9 маленьких судов было недостаточно, чтобы привести в исполнение предположенный план, и они наверное достались бы неприятелю. Правый берег Дуная принадлежал туркам, и они, очевидно, не допустили бы этим маленьким суденышкам держаться на назначенном пункте и, при первой возможности, захватили бы их, что они и сделали на самом деле.

29 марта эти лодочки, под начальством мичмана Иванова, подошли к Измаилу. Турки, высадившись на острове Четале, открыли такой сильный огонь из пушек и ружей, что несчастные баркасы наши должны были сдаться; они были отправлены в Измаил. Сам Иванов был опасно ранен выстрелом из ружья. Пегливан известил об этом Мейндорфа, который сейчас же послал к нему хирурга, но Иванова уже нельзя было спасти, и он на другой день умер.

Через несколько дней возвратился Жерар, не найдя никакой возможности перейти Дунай у Галаца.

Турки имели обстрел из своих батарей острова Четаля и, кроме того, в устье Рапиды и на левом берегу Дуная они имели 2 канонерские лодки и пехотный пост. Лодки эти часто поднимались вверх по реке и обстреливали правый фланг лагеря Мейндорфа. Ночью, 2 апреля, майор Здекуский (дежурный штаб-офицер при Мейндорфе), с 100 волонтерами, напал на этот пост, перебил всех турок и захватил обе лодки с их пушками.

За это дело Здекуский получил георгиевский крест. Хотя по статуту он и имел право на эту награду, но при всем том как-то печально было видеть такой крест на его груди.

Мейндорф, зная хорошо, на какое далекое расстояние стреляют турецкие пушки, при том способе, как они их заряжают, расположил свой лагерь на разумной дистанции. Отвести лагерь дальше значило увеличить расстояние, отделяющее один его отряд от другого, а пространство это и так было довольно значительно. Несмотря на это, турецкие снаряды все-таки достигали до нас, а снаряды большого калибра нередко даже перелетали наш лагерь.

Мейндорф был ужасно этим недоволен, но так как сам он, лично, был очень мужествен, а чувство чести не позволяло ему отодвинуть свой лагерь, то мы, вследствие этого, в продолжение 3-х месяцев, простояли на одном месте, подвергаясь опасности от неприятельских выстрелов, которые, впрочем, не так много убили у нас людей, как мы того боялись. В начале, эти пролетающие снаряды заставляли молодых солдат наклоняться, движение весьма естественное для тех, кто не бывал под огнем, [84] но затем к этому настолько привыкли, что солдаты под огнем совершенно спокойно обедали, учились, играли и бегали.

Засс, имевший слабость к монументам, придумал выстроить какое-то возвышение, на котором красовался бельведер. После обеда, он поднимался туда, любовался городом и курил. Это возвышение или холм, очень широкий в своем основании и высокий, в общем, походил на Вавилонскую башню в маленьком виде. Турки скоро заметили этот холм и выставили против него 12 орудий большого калибра. Однажды, когда мы обедали у Засса в палатке, находящейся у подножия холма, семь пролетевших снарядов потревожили наш обед, но мы все-таки из самолюбия не пожелали его прерывать и только обошлись без кофе. Вскоре Засс принужден был уничтожить свою затею, а палатку перенес на другое место. В другой раз снаряд 24-х фунт, пушки пролетел около самого моего барака, где я в то время играл в бостон, а моя жена подавала гостям чай. Бомба упала в 20 шагах от нас и как раз посредине, между 20-ти зарядных ящиков, наполненных картечью, которые я так неосторожно оставил в лагере. Если бы турецкий снаряд задел их, что было весьма возможно, то мы бы все были взорваны; но из нас никто не испугался, даже моя жена, часто присутствовавшая на аванпостных стычках, была спокойна; единственно, полковник Стенье, командир Бутырского полка, игравший с нами в бостон, так перепугался, что запрятался под стол! Весьма остроумная предосторожность, особенно когда снаряд уже пролетел. Молодой лесок, покрывавший остров Четал, чрезвычайно благоприятствовал турецким стрелкам, которые ежедневно приходили туда и затевали перестрелку с нашими егерями.

От моего лагеря до флеши и до редута я устроил для прогулки что-то в роде английского парка и когда к нам приезжали гости из другого лагеря: граф Венансон, Термонте, граф Рошешуарт, офицеры генерального штаба, атташе при герцоге Ришелье и присланные им для службы в моем отряде, мы вели гостей своих в этот парк, откуда можно было следить за перестрелкой. Моя жена ни разу не пропустила ни одной из таких прогулок, и когда она, однажды, идя вместе с нами, взяла под руку одного из егерей, чтобы перейти ручей, вдруг спутник ее упал, убитый наповал пулей. На следующий день поручик Фрейтаг получил рану в то время, когда он подавал ей букет, нарванный им под пулями и ядрами. У нас также было в моде и считалось хорошим тоном, чтобы при проезде из лагеря Мейндорфа в лагерь Засса не объезжать редуты вокруг, и [85] мы обыкновенно ездили прямой дорогой, идущей так близко от Измаила, что нам редко удавалось проскочить без обстрела неприятельскими выстрелами. Для того, чтобы из лагеря Засса приехать на остров Четал, нужно было делать большой объезд, чтобы миновать возвышенности, находящиеся на левом берегу острова Четаля, но обыкновенно мы сокращали эту дорогу, пересекая болота, которые, надо сказать, так близко примыкают к городу, что мы были принуждены мчаться галопом мимо турецких пикетов, в 30 человек, которые постоянно в это время в нас стреляли. Один раз они так усердно меня преследовали, что я чуть было не попался им и спасся единственно благодаря быстроте моей лошади. Скача от настигавших меня 5 или 6 турок, я домчался наконец до нашего редута, построенного на левом берегу Дуная, но офицер, бывший в редуте, никак не ожидавший меня с этой стороны, сначала принял за турка и чуть было не начал стрелять. Все эти безрассудства, достойные скорее молодых волонтеров, чем старых генералов, принудили Мейндорфа дать нам строжайший приказ избегать этих опасных путей.

Измаил защищался самыми энергичными разбойниками: Базкиатом-агой, Гусейном-агой и Джиауром Исманом (этот последний был молдаванским священником ренегатом); эти разбойники, привыкшие в продолжение 20 лет сражаться между собой, имели постоянное желание продолжать всякого рода стычки. У нас также, стоящие во главе не отличались особым благоразумием; Засс, Балла, Сандерс, Ферстер, граф Д'Олон и особенно Войнов, все они, не будучи казаками, любили иногда принимать их роль; все драгунские офицеры также не проводили ни одного дня без того, чтобы не начать перестрелки с турками перед городом.

Чтобы начать дело с ними, не нужно многого: выезжали 5 или 6 всадников, за ними около 20 других; наши тоже выходили с подкреплениями и вскоре втягивалось в дело 3 — 4 тысячи человек. Такие шутки происходили у нас каждый день; но все же эти шутки стоили обеим сторонам не мало людей. Генералы были всегда среди этих головорезов; но все это не заслуживает похвалы и не достойно подражания. В продолжение этой осады у всех было такое приподнятое настроение, что я никогда не забуду всех этих глупостей, сделанных с отчаянною смелостью и весельем. В общем, я могу сказать, что я никогда не проводил так приятно время на войне. В наших лагерях проживали красивые женщины, всего у нас было в изобилии, в каждом лагере было много лавок, где можно было найти всевозможные товары; у нас были и кафе, и бильярдные, и все это под пулями. Хотя несколько [86] лавок и были разрушены, но все-таки желание получить побольше барышей заставляло торговцев продолжать продавать нам вино и другие предметы роскоши и удовольствия, испытывая в то же время опасность. Женам генералов и офицеров, приехавшим к своим мужьям, были сделаны прелестные бараки из тростника и листьев, и все это было украшено цветными материями и шалями. Задавались ужины, балы, делались визиты, словом, жизнь в лагерях текла совсем по-городскому. Танцы и игры происходили под пулями, и только когда которая-нибудь из них пролетит слишком близко от дам, они немного наклоняли головы и затем, вследствие своей человечности, спрашивали: не убила ли кого эта пуля?

Независимо от этих стычек, на которые смотрели уже как на обычное вечернее зрелище, в течение лета произошло также несколько серьезных дел.

В конце марта, турки, узнав о прибытии в отряд Войнова кирасир ее величества и не дав им даже времени устроить себе прикрытие, напали на них в числе 3 тысяч человек. Нападение было так неожиданно для кирасир, что они едва только успели вскочить на коней, как турки уже были около них. Но несмотря на внезапность этой атаки, полк прекрасно повел дело. На помощь кирасирам прискакал Войнов с другими полками и, ударив во фланг турок, заставил их отступить.

Жена командира кирасирского полка г-жа Ласкина, желая спастись из этой сумятицы, побежала к своему бараку и потеряла свои хорошенькие розовые туфли, одну из которых подняли турки и как трофей привезли с собой в Измаил.

Как только Засс окончил постройку редута перед левым флангом своего лагеря, на вершине возвышенностей, окружавших его, турки решили атаковать его, соединив все силы своей пехоты и кавалерии. Для защиты редута Засс отправил 4 батальона пехоты; турки напали на это подкрепление и заставили отступить к самому лагерю. Затем, они ворвались в лагерь через левый фланг, менее укрепленный, чем центр и правый фланг, и самым разбойническим образом стали грабить казачий лагерь. Я в это время возвращался от Мейндорфа и хорошо видел нападение турок на лагерь Засса. Так как он сам в это время находился в деле, то я принял на себя все распоряжения и приказал одному батальону Алексопольского и одному Бутырского, находившимся в резерве, а также батальону Нашебургского полка двинуться вперед, наперерез туркам, и атаковал их в штыки. Сумятица была ужасная, но, наконец, турки не выдержали и [87] отступили, оставив на месте много убитых. Мы также потеряли много народу; генерал Балла был ранен в плечо; опасно ранены подполковник Будберг и майор Корицкий.

4 апреля, турки, под руководством одного дезертира Нарвского полка, на рассвете, подошли к редуту, расположенному в долине, между лагерем Мейндорфа и Воинова, для защиты колодца, бывшего единственным нашим источником, и атаковали его. К счастию, защита этого редута, в этот день, была поручена одному капитану Нарвского полка с двумя батальонами этого же полка. Капитан этот всегда отличался храбростью и до того был осторожен, что его распоряжения всегда вызывали насмешки товарищей, никогда не принимавших никаких предосторожностей. Действительность показала, что подсмеивавшиеся над ним служили хуже его. Турки, подкравшиеся до редута незамеченными, бросились на штурм врассыпную, но на редуте уже все было готово для встречи их. Они были приняты так, что уже не явится у них желания испытать нападения во второй раз. Некоторым из турок хотя удалось взобраться на бруствер и убить двух канониров, бывших у пушек, но они тотчас же были отбиты ударами штыков, а затем, под сильным ружейным огнем, должны были отступить. На месте нападения турки оставили 200 убитых. По возвращении в город они сейчас же умертвили дезертира, предложившего им эту вылазку.

Мейндорф, наконец, объявил мне, что он непременно хочет отрезать туркам дорогу в Тульчу, и для этого я должен сначала взять турецкий редут, находящийся налево от города или другой, построенный на Дунае, в 2 верстах ниже первого. Никто никогда не составлял более неразумного и невозможного по исполнению плана.

Первый из этих редутов был расположен под огнем турецкой флотилии и русской канонерки, взятой в Сулине. После взятия его, там нельзя было оставаться без того, чтобы не быть расстреленным. Для того же, чтобы взять второй редут, нужно пройти под огнем первого и если предположить, что нам удастся его занять, то является вопрос: какими средствами возможно будет доставить туда разные жизненные припасы? Турки, отрезав ту часть острова, которая была затоплена, помешали этим подать помощь гарнизону редута, и он принужден будет через два или три дня сдаться пленным.

Я представлял Мейндорфу сильнейшие доводы всей безрассудности подобного предприятия и даже отправил ему, по этому поводу довольно дерзкий рапорт, но все было бесполезно. Мейндорф [88] (который, как мне кажется, никогда не выказывал такой решительной настойчивости, как в этот единственный раз) послал мне сказать, что он это приказывает и хочет, чтобы до Пегливана дошел слух об этом.

Хотя я и сделал все возможное, чтобы формально протестовать против такого плана, но все-таки я должен быть послушным и исполнить это приказание, заставившее нас понести большие потери.

Никогда еще не было более несчастного дела, а главное — я все это предвидел и обо всем предупреждал. Я льстил себя надеждою, что по крайней мере редут будет взять, и что нам хватить времени срыть его, а на его месте поставить пушки; это было все, на что я мог надеяться, но и это мне не удалось.

Я поручил эту атаку генералу Ловейко (ошибка, за которую можно меня упрекнуть), назначив ему: батальон его Алексопольского полка, 200 егерей под начальством полковника Сандерса и 100 волонтеров под командой капитана Гельфрейха. Батальон Алексопольского полка был одним из лучших во всей армии; командир его, прекрасный солдат и настоящий гатчинец, обожал свой батальон и страшно его баловал и портил. Прекрасно обученный, этот батальон, как и все слишком хваленые и сберегаемые войска, ничего не стоил на войне. Ловейко тоже стоил не больше этого батальона; но тогда я еще сомневался в этом, тем более, что он всегда выказывал много усердия.

Накануне этого дела, Засс, ночью, выдвинул к городу 12 пушек, большого калибра, из которых открыли огонь с левого берега Дуная. Хотя снаряды и долетали до редута, но турки так удачно прятались за насыпи, что среди них не было не только убитых, но даже ни один не был ранен.

Мейндорф сделал мне, однако, замечание за то, что я не воспользовался этим огнем, чтобы на следующий день атаковать и занять редут. Подобный упрек был крайне смешон.

8 апреля, в час утра, я собрал свои войска для штурма. Я заставил людей снять тесаки, перевязи, верхнюю одежду и оставил при них только по 10 патронов, которые они уложили в карманы мундиров. Я по опыту знал, что во время приступа самое худшее, когда солдаты стреляют. Зная также, что Ловейко не всегда умел владеть собой, я весь вечер не упускал его из виду, но как только моя колонна начала свое движение, он как-то ускользнул от меня и сейчас же направился в свою палатку, где и выпил большой стакан водки, совершенно его опьянивший. Сделано это было, как он говорил, для придания себе храбрости; очень жаль, что для этого требуются такие возбуждающие средства. [89]

Когда колонна подошла к редуту, турки зажгли бочку смолы, помещенную на жерди, и через это я понял, что мы были открыты. С рассветом дня, войска атаковали редут. Запорожцы довольно живо напали на левый фланг, но в это время их начальник, молодой Гельфрейх, был убит, и они, без своего предводителя, рассыпались в беспорядке. Егеря ворвались в редут, но к крайнему своему изумлению нашли там второй ретраншемент, заставивший их остановиться. Все турки, находившиеся между этими двумя укреплениями, были убиты, но, несмотря на это, мы все же не могли перейти это неожиданное препятствие.

Алексопольский батальон повел дело крайне неудачно; хотя офицеры и храбро жертвовали собой только для того, чтобы показать пример, гренадеры все-таки запрятались в ров и скорчившись там стреляли на воздух, выпустив, таким образом, то небольшое количество патронов, которыми я их снабдил. Турки же с своей стороны, оставаясь за бруствером, стреляли по прицелу в каждого, кто только отделялся от толпы.

Я был в резерве, состоящем из батальона Бутырского полка. Ловейко обратился ко мне за помощью, и я дал ему две роты, которые возобновили атаку, но оба капитана были убиты, а солдаты с большими потерями отступили (В этом виноват отчасти Ловейко, который, не имея ни малейшего военного опыта и будучи совершенно пьян, вместо того, чтобы атаковать в колоннах, развернул обе роты и повел в атаку на редут захождением к центру своих обоих флангов).

В это время я подходил с двумя другими ротами не для того, чтобы начинать новую атаку, от которой я не ожидал успеха, но чтобы помочь отступлению своих, которым я приказал так поступить вследствие донесений, полученных мною от Венансона и Рошешуарта; они извещали меня о всех происшедших событиях и сообщали, что турки, в больших массах, собираются высадиться на остров недалеко от редута.

Отступление произведено было в большом беспорядке. Я собрал всех не раненых и построил их позади двух рот Бутырского полка, остававшихся у меня в полном порядке, и двигаясь вперед, таким образом удержал несколько натиск турок. Я собрал также всех раненых, но еще имевших силы двигаться; остальные же были замучены турками, особенно некрасовцами, самым ужасным образом. Когда они излили всю свою жестокость на этих несчастных, они им отрезали головы, a тела бросили в Дунай. Я в продолжение целой недели с состраданием глядел, как перед моими глазами плыли эти изувеченные трупы. [90]

Мы взяли 2 знамени — трофеи, стоившие нам так дорого! Один артиллерийский офицер заклепал пушку, но потерял ухо, которое ему отрезал турок саблей. Наши потери в этом несчастном деле заключались: убитыми 8 офицеров и 158 солдата, ранеными: генерал Ловейко, 16 офицеров и 220 солдата, всего 408 человека, из коих 200 было из батальона Алексопольского полка. Турки потеряли 200 человек из 600, бывших в редуте; а Мейндорф, еще накануне, уверял, что ему отлично известно через шпионов, что там их не больше 150 человек.

Подозревая, что такой человек, как Мейндорф, способен донести на меня, я сознал, что мне ничего более не остается, как оградить себя от подобных выходок с его стороны. Для этого я написал донесение, в котором подробно и точно объяснил ему свое поведение, а также изложил, что он, по моему мнению, дол-жен был сделать. Это донесение конечно его очень компрометировало; он почувствовал и понял, с какою целью я это сделал. Я просил его передать мой рапорта генералу Михельсону, но он этого не сделал, и Михельсон мог узнать истинное положение дела через меня несколько времени спустя. Было положительно жутко служить под начальством такого генерала, против которого приходилось принимать такие предосторожности.

В этом деле, как и во многих других, бывших в начале этой войны, наши офицеры выказали необыкновенные способности, но иногда я переставал узнавать старых солдата 1790 г. ((1827 г) Но я узнал их опять в 1812, 1813 и 1814 гг.; они всегда считались и будут считаться лучшими солдатами всей Европы; вполне понятно, что под Аустерлицем и в 1907 г. они нуждались в опытности; они были храбры, но всему удивлялись. Прежде, русская пехота составлялась только из великоруссов, малороссы же считались негодными для пехоты, но прекрасными кавалеристами. Со времен Павла все было перепутано и в состав пехоты вошли также: 1) поляки — хорошие солдаты у себя, но не с особенным усердием сражавшиеся за Россию; 2) финны, ливонцы, и вся эта смесь только портила русскую пехоту. Солдата утомляли и отвращали от службы совершенно бесполезными ученьями или заставляли их делать именно то, что обыкновенно не делается, да и не может делаться на войне. Суворов — единственный русский генерал, высокий гений которого так хорошо знал в судил дух своей нации, Суворов, на которого должно смотреть как на величайшего генерала, бывшего когда-либо в России, практиковал свои войска обучением вымышленных сражений, делавших их непобедимыми. Он заставлял их взбираться на укрепления, производил настоящие атаки кавалерии на пехоту, пропуская первую сквозь раздвинутые ряды второй. Эти упражнения были настоящими сражениями, во время которых нередко бывали и раненые, но за то, таким образом, он приучил своих солдат к виду войны и выучил их, как надо брать приступом, рассеиваться, собираться и т. д. Со времен же Павла, войска упражнялись только ружейными приемами, пустячными, но в то же время очень утомительными; еще более пустячной гарнизонной службой и мирными маневрами, где требовалась геометрическая точность, что на войне конечно немыслимо. Но если солдаты со времен Екатерины стали гораздо ниже, офицеры этого периода значительно поднялись против прежних. Образование в России сделало большие успехи, и многие молодые люди, еще до поступления на службу, в своей семье проникались идеями образования, которое, до этих пор, не приходило им в голову. Затем, во время царствования Екатерины, всякий более или менее достаточный дворянин записывался в гвардию, где всегда находилось от 8 до 10 тысяч сверхштатных офицеров. (См. подробности Русской Армии). Теперь же в гвардию принимали только по штату, а остальные дворяне, желающие служить, принуждены были поступать в армейские полки. В настоящее время, во всех корпусах, среди офицеров, можно найти молодых людей из хороших семей, воспитанных и образованных, тогда как прежде встречались только неучи, из крестьян, просидевших 10 — 15 лет в нижних чинах и обладающих всеми пороками их происхождения и общим недостатком образования и принципов). [91]

Для отвлечения внимания от истинного направления атаки на редут, я приказал сделать сначала фальшивое нападение на нижний редут.

Поручение это я возложил на Шелиота с его волонтерным полком, состоявшим тогда из 300 человек.

Люди эти отступили назад, в город, в страшном беспорядке, но Шелиота с ними не было, и я думал, что он убит.

Дней через десять после этого, мы как то заметили в камышах вооруженного человека, с трудом двигавшегося и жалобно стонавшего. Я приказал привести его в лагерь и, к нашему удивлению, этот человек оказался Шелиотом; он был ранен, бос, с ранами на ногах, одежда в лохмотьях. Мы ухаживали за ним, лечили его и, через несколько дней, он настолько поправился, что мог говорить. История, которую он нам рассказал, так необыкновенна, что я не могу не занести ее сюда.

Он рассказал нам; как он подошел к редуту, когда турки уплыли на лодках, как двое татар, остававшиеся перед укреплением, выстрелили из ружей, и все его волонтеры обратились в бегство. Он сам был ранен и взять в плен, где с ним очень дурно обращались в продолжение 6 дней, а главное — очень мало кормили. Встретившись случайно, среди турок, с одним татарином, которому он, некогда, оказал какую-то услугу в Одессе, он воспользовался его помощью, которую тот из [92] благодарности к нему предложил, он, ночью, бежал. 5 дней он бродил по болотам, питаясь одним тростником и, наконец, он набрел на наш лагерь.

Вся эта истории была тем менее правдоподобна, что при нем оставались его часы и кошелек, которых, конечно, турки не оставили бы у него, если бы он действительно находился в плену. Все турки, которым я говорил о нем, во время перемирия, уверяли меня, что они ничего не слышали об этом анекдоте; а затем, что у них принято оставлять нескольких пленных офицеров, будь они ранены или нет, у себя. Таких пленников они посылают своим начальникам, a те уже отсылают их в Константинополь. С другой стороны, какой интерес был Шелиоту мучить себя и, оставаясь без пищи, бродить 10 дней по болотам. История эта остается загадкою для всех.

Шелиот был поляк, атташе при герцоге Ришелье; его брат заведовал одной из его канцелярий. Это был умный и деятельный человек. Он получил орден св. Владимира и если все, что он рассказывал, правда, то полученный им крест приобретен дорогой ценой.

Неудача этого нападения очень меня опечалила и привела Мейндорфа в крайне затруднительное положение. Его реляция об этом деле была очень тонко запутана, но все же она обманула Михельсона и весь двор, и офицеры получили награды.

30 апреля, Засс захотел выстроить редут перед своим фронтом, недалеко от города для того, чтобы помешать выходить туркам. Если бы для этого редута выбрать другое место, то он был бы очень полезен, но полковник Ферстер, когда намечал его, был по обыкновению пьян и построил его в версте от лагеря и в 250 футах от крепости.

В 6 час. утра турки открыли его и атаковали. Огонь продолжался до 8 ч. вечера. Засс выслал Нижегородский и Ладожский полки в помощь рабочим, которые одни никак не могли окончить своей работы.

Эти четыре батальона были построены в оврагах, бывших прежде рвами городских стен, и так столпились там, что можно было пройти по головам солдат. Редут отстояли; турки потеряли много народа, также как и мы, но все это было совершенно бесполезно. Засс приказал срыть этот злосчастный редут, который лучше бы и не строить.

Во время дела, одна турецкая бомба попала в середину редута; тогда один офицер Одесского греческого батальона, по фамилии Скори, служивший в сформированной Зассом конной артиллерии, [93] бросился плашмя, животом, на эту бомбу и, потушив собою огонь фитиля, бросил ее в ров. Этот Скори держал в Одессе кабак, но храбрости был невообразимой! Он получил Владимирский крест, но по статуту заслужил Георгиевский, который ему не дали из-за его ремесла.

Генерал Мейндорф взял у меня Ловейко и Алексопольский полк. Он хотел назначить мне, вместо него, Нижегородский полк, но командир полка, Хитрово, боялся переправиться в лодках через Дунай. Вот это действительный храбрец!

Мне прислали прекрасный Нашебургский полк, под командою генерала Ермолова, человека умного, хладнокровного, храброго и прекрасного начальника.

Теперь только Мейндорф увидел, но уже поздно, что нельзя взять Измаила, не заняв Тульчи. Недовольный Попандопуло, который, как он находил, был слишком медлителен во всех своих операциях, он послал на его место Микронкова, капитана 2 ранга, недавно прибывшего из Николаева, чтобы командовать флотилией. Он был не более предприимчив, чем другие, но пожалуй деятельнее их.

Я дал ему 2 роты Бутырского полка и послал их ему по реке Шуте; этот путь я открыл при помощи одного инженера Голковиуса, очень деятельного и умного офицера.

Река Шута пересекает остр. Четал, протекая с востока на запад, а в 7 — 8 верстах ниже Тульчи, впадает в Дунай. Река Шута очень узкая, и берега ее покрыты развесистыми ивами, низко склоняющимися над водой. Чтобы иметь возможность проехать по реке, надо срезать все эти ветви. В пяти верстах от устья реки, встречаются болотистые озера, соединенные между собою каналами, которые ведут к самому Дунаю.

В 10 верстах от Дуная, войска высадились у Казачьего поста, чтобы снова сесть на лодки перед самой Тульчей. Дорога эта и не удобна и не верна, так как, если бы турки послали по Дунаю или по суше небольшой отряд, по направлению этих озер, то они легко могли бы захватить все, что им встретилось. Затем, путь этот сам служит только для маленьких лодок или рыба-чих челноков, а для переправы одного батальона понадобится таких лодок 50 или 60.

Несмотря на это, я все-таки, мало-помалу, переправил целый батальон и даже, благодаря ловкости офицеров Греческого батальона и деятельности Черноморских казаков, нашел возможность снабдить их, в достаточном количестве, провизией. Мне даже удалось перевезти им несколько 12 фунт, пушек, предварительно [94] сняв их с лафетов. Можно себе представить все трудности, с которыми сопряжена была эта переправа! Микронков доложил Мейндорфу, что он не только не может взять Тульчу, но что он не может даже и думать об атаке ее (и он был вполне прав). Тогда Мейндорф послал через Шуту генерала Жерара с батальоном Бутырского полка и полком волонтеров, a затем я прислал ему еще два батальона Малороссийского и три Нашебургского полков и один волонтерный, под начальством Ермолова. Вследствие этих передвижений, мой отряд на острове сократился до трех батальонов, что заставило меня уменьшить мой лагерь и сузить защиту укреплений.

Тульча расположена на правом берегу внешнего рукава Дуная, в 18 верстах от Измаила. Она поднимается как бы амфитеатром вдоль реки, и в версте от города тянутся горы, покрытые лесами.

Местоположение Тульчи очень живописно; она вся окружена садами и фруктовыми деревьями, тянущимися вдоль Дуная, а немного ниже города находится остров, также покрытый садами. Около Тульчи Дунай течет очень быстро; в этом месте имеются водовороты, которые мешают подниматься вверх, помимо военных препятствий.

В версте выше города, у локтя, который образует Дунай, турки имели два хорошо укрепленных редута, один в 5 верстах ниже другого, у разделения рукавов Сулина и св. Георгия.

Город был окружен турецким укреплением, а в середине возвышался каменный дворец с башнями.

Пегливан, видя прекрасно из Измаила, как мы отправляли наши войска, со своей стороны, делал то же самое, но только по более короткой дороге. Так как Тульча окружена возвышенностями со всех сторон, исключая той, где течет Дунай, Пегливан велел быстро выстроить укрепленный лагерь, на плато. Этот лагерь соединялся с городом. В городе находилось до полуторы тысячи войск, чего было более чем достаточно против наших предприятий.

Наша флотилия все более и более увеличивалась; она состояла тогда более чем из 100 судов и еще около 60 таковых было около Тульчи; в числе коих было 25 канонерских лодок Черноморских казаков, прибывших с Кубани и с Азовского моря и имевших 12 ф. пушки и 24 ф. каронады. Эти казаки, старые запорожцы, поселились на другом берегу Черного моря, вдоль реки Кубани, которую они так усердно защищают с моря и с суши от черкесов. Они находятся под ведением герцога Ришелье и для него [95] очень полезны. Привыкшие к малой войне, которую они постоянно ведут с черкесами, они вследствие этого храбры, смелы и смышлены и, если бы они были с нами, когда мы подходили к Измаилу, они бы наверное взяли город. Жерар встретил флотилию у разветвления двух рукавов Сулина и св. Георгия, двинул ее вперед, разрушил турецкий редут, защищающий фарватер, и после того подошел к Тульче. Он поставил флотилию у входа в город, под прикрытием о-ва, находящегося на середине Дуная. Он также отдал приказание войскам расположиться биваком на острове, рядом с флотилией. Осмотрев Тульчу, он увидел, что порученное ему предприятие далеко не так легко, как то воображал Мейндорф. Он несколько раз пробовал высаживаться около Тульчи, но всякий раз безуспешно; он потерял много народу, но все-таки никак не мог утвердиться в садах, где турки так отчаянно защищались. Он хотел высадиться ниже, но в тот момент, когда все шлюпки спешили к месту своего назначения, вдруг поднялся страшнейший шквал, часто повторяющийся на Дунае, и разогнал всю флотилию. Одна из лодок, управляемая начальником Черноморских казаков, подполковником Поливадовым, налетевшим ветром была отброшена в сторону и наскочила на мель. Турки сейчас же явились к ней, взяли ее, убили Поливадова и 40 гренадер Ладожского полка, оставив в живых только одного сына Поливадова, молодого человека 15 лет, которого Пегливан увел с собой, и мы его уже больше никогда не видали. Жерар оставался, таким образом, около месяца перед Тульчею, не будучи в состоянии ничего предпринять. Мейндорф был в отчаянии. Я предложил ему поехать туда и все осмотреть самому; он согласился, и 14 мая я уже был около Тульчи. Я увидел, что надежда на взятие Тульчи положительно немыслима без огромных потерь и даже с этими потерями мало было надежды на удачу. Сначала надо было снести укрепленный лагерь, а для этого необходимо высадиться за 15 верст ниже, в рукаве св. Георгия, около деревни некрасовцев, взять редут, только что построенный турками, затем дойти до возвышенностей, пройти 20 верст, обойти укрепленный лагерь и атаковать его по Бабадагской дороге. В то же время флотилия обстреливала бы город, а другой отряд атаковал бы другие два редута, построенные выше (Почему-то опасались нападения со стороны турецкой флотилии на этот пункт, но это опасение лишено всяких оснований. Турки не имели никакого превосходства на море, и их флот, a тем менее флотилия не рискнула бы на это предприятие).

Я и Жерар сделали все нужные распоряжения для этой [96] генеральной атаки, и я поехал к Измаилу, чтобы сообщить о всех своих приказаниях Мейндорфу, но его там не нашел; вместо него командовать войсками прибыль сам Михельсон.

Михельсон, недовольный Мейндорфом и наскучавшись этой вечной осадой Измаила, прибыл из Валахии, чтобы посмотреть, не будет ли он счастливее своего подчиненного, и попробовать исправить его ошибки.

Мейндорф уехал в Яссы, мотивируя свой отъезд болезней. Михельсон, которому я донес о позиции турок и о всех трудностях этого предприятия, решился отказаться от этого плана и вернул Жерара и все войска обратно. Часть флотилии осталась около Тульчи, а другая часть была отправлена к устью Сулина, где я приказал выстроить сильное укрепление на левом берегу ее. Так как почва в этом месте песчаная и часто затопляема, то постройка этого редута на сваях с балками и древесными ветками стоила нам очень много труда.

Михельсон привел с собой б эскадронов Белорусского гусарского полка и пехотный Одесский полк. Он разместил свою главную квартиру на том же месте, где была квартира Мейндорфа, и передал командование левым флангом генерал-лейтенанту князю Гика, который заменил Рогова, уехавшего в Дубоссары навестить свою больную жену (Это путешествие было для него роковым. Князь Прозоровский, проезжая через Дубоссары, увидел его и, сознавая важное значение порученного ему дела перед Измаилом, стал его подозревать в неблагородных замыслах и никогда не мог ему этого простить).

Под начальством Михельсона осада, или вернее сказать, наше положение перед Измаилом, оставалось все по-прежнему. Сражались каждый день без всякого смысла и цели. Старый маршал князь Прозоровский, прибывший на юг России для инспектирования формировавшейся тогда милиции, находившейся под его начальством, приехал также и к нам в начале июня, посмотреть на эту знаменитую осаду. Его приезд не понравился Михельсону. Злобный старикашка сильно прохаживался и острил на счет расходов, произведенных Мейндорфом и Михельсоном. Михельсон рассердился, и между ними произошла довольно крупная сцена. Прозоровский хотел посетить все наши отряды и остаться 3 — 4 дня в нашем лагере, но турки, видевшие как подъехал его огромный экипаж, выставили все свои пушки, крупного калибра, против главной квартиры и начали адскую канонаду. Часовой, стоявший у палатки Михельсона, был убит. Бомбы со всех сторон падали в лагерь, и Прозоровский быстро собрался и на другой же [97] день уехал, говоря, что он не для того приехал сюда, чтобы быть так глупо убитым; и он был прав.

16 июня Михельсон выстроил два редута вправо от своего лагеря, против реки Рапиды. Это доказывало, что он ожидает сражения и оно действительно произошло. Турки толпами вышли из своего лагеря и сражались с нашими в продолжение 6 часов на равнине. Огонь из полевых пушек и из редутов был так силен, что казался одной огневой линией. К вечеру все разошлись к себе, и это совершенно бесполезное сражение кончилось только тем, что с обеих сторон убили около 400 человек. Подполковник Белорусского гусарского полка Ставрович был ранен двумя снарядами, из которых один 18 фунт., вырвал ему кусок бедра, а другой попал ему в правую руку и раздробил его саблю, которую он держал в это время в руке. Через три месяца я видел этого офицера совершенно поправившимся и танцующим на балу в Одессе.

24 июня, в день ангела Михельсона, он велел произвести генеральную канонаду, на которую турки ответили выстрелами из всех городских пушек и, таким образом, с двух сторон совершенно бесполезно истратили 2.000 снарядов.

25 июня Михельсон велел выстроить новый редут, флеши и траншеи на правом фланге. Как и нужно было ожидать возгорелось новое дело, очень живое и кровопролитное. Турки напали на работавших; тогда Михельсон сам направился к месту постройки, взяв с собой Белорусский и Одесский полки. Командир последнего генерал-майор Ушаков был ранен в бедро. Командир Белорусского гусарского полка, храбрый генерал-майор Кутузов атаковал турецкую конницу и гнал ее вплоть до самых стен города. Пехота вела себя также достойно. Одесские стрелки подошли к левому флангу и собирались завладеть турецким редутом, выстроенным перед отрядом Войнова, и уже покинутым турками, как вдруг Михельсон дал приказание без всякой причины отступать, также как он, без всякой необходимости, вдруг начал это дело. Задуманный им фортификационный проект был внушен ему бригад-майором Здекуским, и цель его, как говорят, была завязка сношений. Эти сношения стоили нам 400 чел., а туркам 600 чел.

Михельсон уже раскаивался в своем прибытии перед Измаилом и попал в такое же затруднительное положение, как и Мейндорф. Он вскоре увидел, что взятие крепости было невозможно, а чтобы произвести правильное движение против Тульчи, [98] нужно было вызвать новые войска; но, во-первых, таковых войск, которыми мы могли бы располагать, в Валахии не было, а во-вторых, одно событие заставило нас совершенно изменить ход дела.

Великий визирь, приехав в Силистрию, начал угрожать, что он перейдет Дунай; эта неожиданность вывела Михельсона из его трудного положения и заставила прекратить нашу печальную осаду. Генералы были очень довольны, так как от этой осады они не предвидели никакой славы, а напротив, в октябре месяце, вероятно должны были ожидать самого постыдного отступления, после 7 месячного пребывания перед крепостью 4 класса, которую Михельсон называл дурно укрепленным местом. Он был совершенно неправ, но все-таки, по крайней мере, это не был Гибралтар. 27 июля, князь Никита Волконский, флигель-адъютант государя и состоящий при Михельсоне, отправленный 7 недель тому назад из Бухареста в польскую армию с двумя депешами государю, возвратился назад вместе с одним французом инженерным офицером Геламино (Теперь (1827 г) он генерал-лейтенант на службе у французского короля, граф, посланник в Константинополе. Он был в Испании начальником главного штаба армии, командуемой дофином). Они привезли нам роковое известие и еще более дурное из Тильзита. По некоторым данным этого мира, мы должны были заключить перемирие с турками и очистить провинции, занятые нашими войсками. Михельсон сообщил об этом Пегливану, а г. Геламино, 29 июля, вместе с поручиком Гельмерсеном, корпуса инженеров, уехал в Силистрию, чтобы предупредить великого визиря. Перед своим отъездом он осмотрел все наши траншеи и если он действительно сведущ в своем деле, то он, вероятно, не вынес высокого мнения о талантах наших инженеров.

Переговоры с Пегливаном окончились обоюдным соглашением на перемирие и уже в тот же вечер весь Измаил был в нашем лагере; он был полон турками, от которых мы не знали, как отвязаться. Босняк-Ага, Гусеин-Ага, Дусиатр-Иман уже не выходили от нас; они очень полюбили наш пунш, который называли шербетом. Только один Пегливан ни разу не посетил нас. Он прекрасно принимал всех русских офицеров, ездивших в Измаил (а число их было очень велико), но будучи очень недоверчивым и подозрительным, он не хотел совсем оставлять себя в наших руках. [99]

В это время великий визирь Мустафа-Чемба переправился через Дунай и разбил лагерь у Калараша. Это была превосходная позиция, откуда можно было проникнуть внутрь Валахии и отрезать нас от Бухарестского отряда.

Михельсон, несмотря на содействие Геламино, очень опасался такого оборота дела и поэтому он, 10 августа, взял с собою 3 полка и много артиллерии и отправился в Валахию. Наши силы были и так уже значительно уменьшены болезнями, и мы остались теперь перед Измаилом крайне немногочисленными. Если бы мир не был заключен, Пегливан ни за что бы не оставил нас в покое. Михельсон послал в Яссы предупредить Мейндорфа о своем отъезде, приказав ему возвратиться и принять снова командование войсками, находящимися перед Измаилом. До его приезда, я, как старейший, должен был принять это командование, но Михельсон, имевший секретное предписание от государя не поручать мне больше одной бригады (я ничего не подозревал об этом приказании, да оно и никому не было известно), был в очень затруднительном положении и, наконец, решил разделить временное командование войсками между мной и князем Гика. Гика получил правый фланг, т. е. его отряд и войска Воинова, а я — левый, т. е. отряд мой и Засса. Так как я не знал причины этого странного положения дела, оно мне и показалось именно таким, каким оно и было, т. е. очень смешным. У меня с Михельсоном, перед его отъездом, произошла сцена, которую я конечно бы избежал, если бы я только знал, что он не мог поступить иначе, и что я его видел тогда в последний раз ((1827). Я узнал об этом приказании государя только через 4 года после этого, когда я уже командовал армией. Я нашел его в секретных бумагах, которые я должен был пересмотреть. Я был очень удивлен, что государь меня снова берет в свою армию к не хотел поручить мне командование, на которое я имел право по своему чину. Если бы Михельсон не сохранил бы это в таком секрете и сообщил бы мне это приказание, я бы наверное тотчас же покинул Россию и моя судьба была бы иная. Тем не менее, все-таки важно заметить, что повелитель поручает в 1811 году командование армией в 100.000 человек такому генералу, которому, в 1807 г., он не хотел дать бригады). К счастию, чтобы прекратить это разделение командования, Мейндорф прибыл через три дня. Он встретился по дороге с Михельсоном и между ними произошла ужасная сцена, во время которой Мейндорф вызвал Михельсона на дуэль, она была бы довольно смешна между двумя генералами 72 и 60 лет. Михельсон, чтобы покончить [100] с этим инцидентом, вскочил в свою коляску и уехал, хотя лошади еще не были вполне запряжены.

Михельсон поехал сначала в Бузео, но затем, видя, что со стороны турок нам решительно нечего опасаться и что великий визирь соглашается снова перейти Дунай и возвратиться в Силистрию, направился прямо в Бухареста.

Е. Каменский.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки графа Ланжерона. Война с Турцией 1806-1812 гг. // Русская старина, № 7. 1907