ЗАПИСКИ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА

Война с Турцией 1806-1812 г.г.

(См. «Русскую Старину» июль 1911г.).

Перевод с французской рукописи, под редакцией Е. Каменского.

Кампания 1812-го года.

(1-я часть)

(2-я часть описания войны 1812 г. под заголовком «Березина» напечатана в изборнике «Разведчик «, 1899 г., кн. XII. - Редакц. перевод.).

(Окончание).

Турки заразили чумой те деревни, в которых они были расположены, и вскоре эта болезнь распространилась между жителями, в виде эпидемической лихорадки, жертвой которой умерло много народа. Мы считали себя очень счастливыми (как я уже заметил), что сами избежали чумы.

В Петербурге были очень недовольны, и совершенно резонно, узнав о непонятном перемирии, сделанном Кутузовым. Все хотели, чтобы он заставил турок сдаться военно-пленными. И действительно, они должны были сделаться ими. Не утвердили также название Мусафир, данное беглым из Слободзеи. Кутузову приказали отправить их в Молдавию, он нарушил свое обещание, продержав этих несчастных целый месяц в Руссо-де-Веге. Пленников этих отправили к Васслони, где они в продолжение 6-ти месяцев были изнуряемы страшной работой [250] и лишениями, при дурной погоде и сильных холодах, которых турки не могли переносить.

Ко всем этим их несчастиям надо прибавить еще, что никто не заботился ни об их одежде, ни об их пище. Им давали порции русского солдата, т.е. три фунта ржаного хлеба и ни кусочка мяса. В Руссо-де-Веге из них умерло 1.500 человек, столько же погибло в дороге.

Хотя поведение Кутузова и было достойно порицания, так как он совершенно не воспользовался небывалыми успехами, которыми он обязан своему счастью, но мы, свидетели происходившего, не строго осуждали его, так как слава нового блестящего успеха могла покрыть его ошибки.

В сущности, его офицеры и его армия спасли обе Валахии и пленили неприятельскую армию с 70 пушками. Слава эта относится и к шефу и, издалека, можно было бы воздать ему честь, но вскоре мы увидели, что Кутузов был осужден двором так же, как и теми из его армии, которые не были его креатурами. Ему не дали ни чина фельдмаршала, ни ленты Св. Георгия 1-й степени, которую он мог просить по Статуту. Никто никогда не знал содержания секретных приказаний, которые он получал; если они были неприятные, он их прятал так, что никто не мог их видеть, но без сомнения они были очень суровы, так как Император никогда не выносил его.

С тех пор, как Кутузов, в ноябре месяце, не подписал мира на поле сражения, к сожалению, стало сомнительным, что мы можем добиться его тогда, когда мы захотим и достаточно выгодным для нас. Я его предупреждал, но он мне ответил, что я увижу противное; конечно он ошибся, и вскоре принужден был обратиться ко мне, чтобы ускорить этот мир, столь желанный нами.

Кутузов, по традиции и по собственному опыту, должен был знать, что редко от турок можно было добиться быстрых и выгодных результатов. Я уже сказал и повторяю еще раз, что только решительными мерами и страхом, можно было заставить турок быстро окончить войну.

После того, как Кутузов дал им время опомниться и дал возможность французам волновать их в Константинополе, он должен был ожидать, что переговоры не так скоро кончатся, что между тем было необходимо для России. [251]

Кутузов сделал другую ошибку, перенеся конгресс в Бухарест, где он должен был предвидеть интриги бояр, а также и г. Ду, который действительно имел несколько бесед с турецкими уполномоченными и, несмотря на то, что Галиб-Ефенди не выносил французов и не доверял их политике, она могла иметь на него влияние при тех обстоятельствах, в каких они тогда находились.

Кутузов сделал бы лучше, если бы оставил конгресс в Журжеве, но он соскучился бы там, так как находился бы вдали от удовольствий, которые его ожидали в Бухаресте, (мы увидим позднее, что это были за удовольствия). Таков есть и был всегда этот человек, которого природа одарила таким умом и такою бесхарактерностью, и все, чего можно было ожидать, благодаря его качествам, было парализовано его недостатками.

Эгоизм его был возмутителен, он всех подчинял своим удобствам и грязным, низким наслаждениям. Возвратясь в Бухарест, он вскоре увидел, что мирные переговоры не могли быть так легко окончены, так как турецкие министры переменили тон. После того как они, казалось, условились иметь границею Серет, они вдруг не согласились уступить всей Бессарабии, требуя Измаил и Килию и утверждая, что им необходимо испросить новых инструкций.

Кутузов был принужден объявить двору обо всех трудностях, которые он переносил. Двор остался очень недоволен; народ ворчал, Император приказал снова произвести наступление и начать враждебные действия.

Кутузов был удивлен таким несвоевременным приказанием Императора и предвидел, что оно могло привести к гибельным последствиям.

Кутузов мог бы дать почувствовать опасность этого предприятия, но у него не хватило храбрости. Было условлено с визирем, что если начнут войну снова, то об этом предупредят его за 20-ть дней. Кутузов не исполнил этого договора. Казалось, он искал всевозможных средств, чтобы лишить неприятеля уважения и раздражить его, тогда как ладить с ним было гораздо более в его интересах.

Как только Кутузов мне сказал о полученном им приказании снова начать наступление, я его спросил, должен ли он был ждать 20 дней? Он мне ответил, что не станет ждать и 24-х часов. Тогда я ему предложил тотчас же двинуться и взять Рущук. Это была очень трудная экспедиция, но единственно полезная, при условиях, в которых мы находились. Владение [252] этим городом, которого Марков не взял, а Кутузов не хотел брать, было для нас чрезвычайно важно.

Если бы промедление с Францией пли другие обстоятельства позволяли нам сделать новую наступательную кампанию, следовало бы иметь предмостное укрепление на Дунае. Лучшее место для этого моста было в 5-ти верстах ниже Рущука, где уже был построен таковой в 1810 г.; оттуда можно было двинуться в Болгарию, но невозможно было и думать устраивать предмостное укрепление, опираясь на город. Надо было ожидать, что турки весною разместят там какой-нибудь гарнизон, и тогда взять его штурмом было бы также невозможно, как и двухмесячною осадою; тем более не имея осадной артиллерии, которую отослали в Россию.

Конечно, нам не было оснований удерживать Рущук за собой, так как для его защиты требовалось по крайней мере 12.000 человек, которых у нас не было, но следовало еще зимой разрушить город до основания, чтобы не осталось и следов строений и фортификационных сооружений, а в апреле месяце построить предмостное укрепление, обнесенное палисадом и окруженное волчьими ямами.

Если бы решили безусловную оборону, то этим самым предмостным укреплением можно было угрожать туркам остановить все их предприятия, а может быть и заставить их самих принять оборонительное положение. Это самое я объяснял в записке, которую я послал военному министру. Посему, ничто не могло быть более основательным, удобным и менее опасным, как если бы мы избрали это место.

Зима, казалось, будет суровая, и она действительно была таковою. С 4-го января холода, очень сильные для Валахии, предвещали нам, что Дунай скоро замерзнет, так как уже шел лед.

Рущук был совершенно открыт со стороны реки, там не было ни рвов, ни ретраншаментов. На всей этой местности было не более 18-ти орудий; правда, все пушки были поставлены побатарейно вдоль реки, но эти батареи не были закрыты с горжи и размещены так, что если занять город, то нечего бояться их огня.

3-го января великий визирь выехал из Рущука в Шумлу со всей своей свитой и малочисленной кавалерией, которую он держал около себя, так как сильный недостаток в фураже не позволял их оставить в Рущуке. Там оставалось только 1.000 человек войска. Жителей также было там немного. Никто не ожидал атаки, и удивление всех достигло бы высших размеров, [258] так как Кутузов уже решил не сдержать своего слова и совершить подлость, только бы извлечь из этого как можно больше пользы.

Я ему предложил в неделю собрать 7.000 чел. пехоты и 1.000 казаков и, перейдя Дунай, взять Рущук. Я не боялся, что турки узнают мои планы, так как лед шел так сильно, что перейти реку было немыслимо.

Мое предположение Кутузову об этой экспедиции было сделано 4-го января, 12-го Дунай был бы перейден, а 13-го я был бы в городе, если бы, конечно, имел дело с решительным начальником, напр., с Суворовым, этот бы сам туда пошел.

Но Кутузов, по обыкновению, стал употреблять уловки. Он мне сказал, что это не легкое предприятие, что я могу потерять много людей и проч. Из этого я хорошо понял, что экспедиции не бывать, но никак не мог ожидать того, что он сделал.

Между тем, он отправился в Журжево под предлогом осмотреть, что там делается, хотя это было совершенно лишнее, так как позиция мне была так же хорошо знакома, как и все те, которыми я хотел воспользоваться. Я ему написал еще раз из Журжева о том, чтобы он двинул свои войска, но он мне не ответил. В тайну, предложенного мною проекта, посвящены были только Кутузов, генерал Сабанеев и я. Я не раскрывал рта об этом никому, Сабанеев был так же скромен, как и я; но так как ничто не было у Кутузова тайной, то я вскоре узнал, что весь город Бухарест говорит об этой экспедиции.

Босняк был предуведомлен, и с 16 января мне не трудно было заметить, что у турок приняты предосторожности.

Я видел, как чистились батареи, пополнялись людьми, и узнал, что Босняк привел вооруженных жителей соседних деревень, из которых он формировал патрули и даже сам проводил ночи вооруженным (Один грек, мошенник, посланный французским консулом г. Ду в Константинополь, прошел тем временем в Систово против моей воли, но имея разрешение от Кутузова, крайне неосторожное, при тех обстоятельствах, в которых мы находились. Грек пошел из Си-стова в Рущук, куда прибыл 15-го, а 16-го я заметил работы Босняка. Я убежден, что этот шпион был послан нарочно, чтобы его предупредить. Я предлагал несколько раз, но бесполезно, задерживать курьеров Наполеона; ничего не было легче сделать это. Я бы переодел 20 казаков арнаутами, и они бы поймали их с другой стороны Дуная в нескольких верстах от Рущука). [254]

Теперь уже нельзя было надеяться на возможность внезапно взять Рущук, но все же можно было овладеть им силою, увеличив для сего число войск, предназначенных мною раньше.

Я мог собрать 11.000 чел., конечно были бы и некоторые потери, но положение этого города было для нас так важно, что можно было купить его хоть дорогой ценой. Я написал обо всем Кутузову; полное молчание!

Наконец, 2-го февраля, он мне прислал приказ крайне хитрый и запутанный, на что я ему ответил довольно сухим рапортом. Я совершенно отказывался от предполагаемой экспедиции и от всей корреспонденции с ним по этому поводу.

Я был бы весьма рад, если бы он на этом покончил, но он, по своей бесхарактерности, желал сделать вид послушного приказаниям Двора, не избегая опасности, и иметь случай написать реляцию, не рискуя сражением. Он приказал генералу Тучкову двинуться из Измаила в Бабадаг, графу Ливену выйти из Галаца, генералу Гартингу идти в Силистрию, а если возможно, то и до Шумлы и, наконец, генералу Булатову занять Систово. Тучков, придя в Бабадаг, ничего там не нашел, Ливен тоже не встретил никого по дороге и вернулся в Галац, но Тучков с одним батальоном, полком казаков, болгарами и несколькими некрасовцами, бежавшими от Пегливана, достиг Манголи, на Черном море, отправил свои партии в Базарджик, напал там на провиантский транспорт, посланный в Шумлу и захватил турецкого начальника или Агу с 700 или 800 чел. солдат или вооруженных жителей.

Если даже его экспедиция не была особенно полезна, то по крайней мере он выказал много деятельности и энергии. Зайдя так далеко, экспедиция эта внушила некоторый страх туркам.

Возвращаясь, Тучков нашел лед на Дунае растаявшим, и он переехал через него в лодках со всеми своими пленниками и громадной добычей.

Гартинг окончил разрушение Силистрии и уничтожил ее до основания с помощью жителей Калараша. Затем он двинулся по дороге на Разград, но побоялся идти дальше, так как Дунай делался непроходимым.

Наступление Булатова на Систово наложило тяжелое пятно как на Кутузова, отдавшего это приказание, так и на дежурного штаб-офицера полковника Кайсарова, посоветовавшего произвести это наступление, так и на Булатова, исполнившего его.

Систово расположено против Зимницы, где была учреждена таможня, и все купцы из Бухареста, полагаясь на слово Кутузова [255] и основываясь на перемирии, а главное на учреждение этой зимницкой таможни, все товары свои сложили в Систове. Еще за три дня до экспедиции Булатова, разные товары: кофе, хлопок, шали, кисея и т. д. подвозились туда со всех сторон, и таковых набралось там более чем на 3 миллиона.

Командовал войсками в Систове молодой ага, бывший начальником в Мачине. Этот ага в январе месяце выступил из Систова и направился на Ловчу и Плевну, так что в Систове осталось не более 20-ти вооруженных, бывших под ведением старого турка Ахмета, которого я знаю еще с Аккермана, где он долго жил у меня как заложник, а затем как толмач, так как прекрасно говорил по-русски. Он был взят в Слободзее, но Кутузов возвратил его визирю, к которому он был очень привязан.

Остальные жители Систова состояли из купцов, которые приехали, веря обещаниям таможенных чиновников, и поместились в полусгоревших домах, ими ремонтированных.

12-го апреля, на рассвете, генерал Булатов вошел в Систово с 2-мя батальонами Вятского полка, одним Старооскольского, одним 29-го егерского и с казаками Мельникова и Кутейникова. Он не встретил ни малейшего сопротивления; жители воображали, что он только проходит Систово, чтобы идти дальше, но они были жестоко обмануты! Булатов, Кушников, брат сенатора и командующий Вятским полком, Кайсаров, который участвовал в экспедиции, надеясь получить чин генерала, волонтеры и казаки бросились на этих несчастных жителей, ограбили их, захватили все их товары, их всех отправили в Зимницу со всеми их детьми и женами, с которыми обращались очень скверно, и оставили их на берегу Дуная, вследствие чего, большинство отморозило себе руки и ноги. В три часа все, что было в Систове, исчезло.

Булатов, корыстолюбивый и алчный, не забыл себя в этом ужасном грабеже, а сопровождавшие его выказали себя достойными его. Кутейников, Мельников и Кушников составили себе значительное состояние. Солдаты также много награбили, но на другой же день пропили все.

После этой блестящей экспедиции, во время которой Булатов имел низость дать несколько пушечных выстрелов, дабы можно было сказать, что он встретил сопротивление и принужден был сражаться, он вернулся в Турно, взял один батальон Олонецкого полка и, перейдя снова Дунай, появился 5-го утром у деревни Гулианце, в 5-ти верстах от Дуная и в 10-ти от Никополя. [256]

В этой деревне находился редут, занятый 200 турок, под командою Али-Паши. Отряд этот был в зависимости от Виддинского Мулы-Паши. Булатов, не приняв никакой предосторожности, а доверяясь рассказам одного тамошнего жителя, что ров этого редута не глубок, не задумался штурмовать его. Он атаковал редут с трех сторон, но, проходя через сады, войска разбрелись, атаковали не дружно и не могли перейти ров. Четверть часа спустя, Булатов принужден был вывести своих людей, после того как совершенно бесполезно было убито 6 офицеров и 130 солдат. Тогда как 200 турок, бывшие в редуте, оставили его и ушли. У них было 12—15 раненых, в том числе Али-Паша, который умер от ран в Виддине.

Тогда Булатов разрушил редут, уничтожил подземные погреба, которые там были, сжег деревню и увел ее жителей, а также и жителей двух других деревень, находящихся по дороге, которые имели при себе охранные листы, выданные им графом С.-При и генералом Турчаниновым.

Булатов возвратился в Зимницу весьма опечаленный тем, что оттепель помешала ему продолжать его столь славные подвиги!

Я не краснею, описывая его разбойничества в Систове и неудачу Гулианце, - также как и генерал Кутузов не краснел, представляя это дело Двору, как грандиозный триумф, прося награды офицерам, которые в нем участвовали. Но правда вскоре обнаружилась. Несколько несчастных купцов из Бухареста, разоренные после грабежа их товаров, хотели через печать довести до сведения публики справедливые свои требования, но газеты задержали их жалобы. Приближенные Кутузова краснели за него и за Кайсарова, а сам Кутузов, испугавшись результатов, могущих последовать из-за этих жалоб, имел хитрость исключить из донесений просьбу купцов и, казалось, был сконфужен тем, что принимал участие в таком деле, которое было оценено по достоинству.

Положение великого визиря в Шумле, в продолжение всей зимы, было чрезвычайно опасно и, если бы он имел перед собой предприимчивого генерала, безусловно он потерял бы Рущук, а может быть даже и Шумлу, которую потерять зимой было бы легче, нежели летом. В Шумле было не более 3.000 вооруженных людей.

Отряд русских в 1.200 чел., легко собранный в Журжеве в 6 дней, мог сначала взойти в Рущук и оттуда продолжать свой поход на Шумлу, не встречая ни малейшего препятствия, так как таковыми нельзя было считать два или три [257] редута в Кадыкиое в 15-ти верстах от Рущука, где находился Джур Гассан с 200 или 300 турок.

Эта экспедиция в Шумлу не потребовала бы более 10 дней. Нескольких простых саней, запряженных полковыми лошадьми, было бы достаточно, чтобы свезти необходимый провиант и фураж.

Великий визирь уверял, что никогда он не проводил зимы более ужасной. Он ежеминутно ожидал нашего наступления, которое, без сомнения, предпринял бы сам, если бы был командующим нашими войсками.

Но еще более изумительно было, что Кутузов в свою очередь, имел те же опасения. Принятые им предосторожности и выказанные беспокойства были так комичны и смешны, что могли удивить тех, кто его не знает.

Во время пребывания своего в Бухаресте, Кутузов, не стесняясь более ничем, предавался самому постыдному беспутству.

Он до такой степени забыл стыд и приличие, что публично увез от мужа ту маленькую валашку 14 лет, о которой я уже говорил. Ее звали M-me Гулиани (Это похищение было произведено днем; совершил его г. Коронелли, о котором я уже говорил, и которого мы называли болеарским королем, он был действительно назначен для этого. M-me Гулиани вышла от мужа, и Коронелли ее сопровождал с каретой Кутузова, он посадил в нее молодую женщину, уложил ее вещи и отправил в приготовленный для нее дом. Сам же он следовал за каретой пешком).

Она сделалась его фавориткой; каждый вечер она приходила к нему, и он относился к ней в присутствии всех с такой фамильярностью, которая переходила все границы пристойности и вооружала против себя всех честных людей, которые были принуждены ходить к нему.

Когда же он бывал приглашен на обед куда-нибудь, он считал себя в праве приводить с собою M-me Гулиани, а после обеда он запирался с ней в отдельной комнате.

Валахский вице-президент Г. Кумено имел неосторожность пригласить к себе обедать, вместе с этой счастливой парочкой, других дам и генералов, но все гости, кроме Кутузова, вскоре принуждены были оставить его дом.

На балах, в клубах, во всех общественных местах можно было видеть эту маленькую бесстыдницу около Кутузова. [258]

Часто она усаживалась на руки к своему 70-ти летнему любовнику, играла его аксельбантами и позволяла себе целовать его, помирая со смеху ((1827) M-me Гулиани, разведенная с своим мужем, венчалась с греком, секретарем при русской миссии в Константинополе, по имени Левенди (Levendi)).

Интимное общество состояло из людей, соответствовавших нравам и обычаям его дома. Вот кто были его поверенные, его избранные, его лучшие друзья:

Мать M-me Гулиани (M-me Варканеско), которая тайно учила дочь тому, что она должна была знать, чтобы возбуждать истощенные чувства генерала, а затем приходила пользоваться результатами своих уроков.

Угодник Кутузова по имени Коронелли, самый глупый и низкий из всех этих недостойных, составлявших это стадо.

Другой — грек Баротци, который в течение 30 лет состоял в департаменте иностранных дел как шпион и таковым был послан военным министром в Константинополь, под предлогом обмена пленников.

Это был человек чрезвычайно ловкий, пронырливый и деятельный, который иногда прекрасно судил о людях и вещах. Кутузов его приласкал, и он оставил свои занятия, чтобы остаться при нашей главной квартире.

Итальянец — Боглиоко, медиум и антрепренер клуба; раньше он был известен как банкир из Архипелага, потом банкрот, позднее вор, приговоренный к повешению.

Жена этого Боглиоко, вышедшая из самого низкого класса Бухареста и бывшая на содержании у одного из адъютантов Кутузова — Кайсарова.

Грек — Иорри, о котором я уже писал.

Поляк —Ходкевич, явный плут, который сам хвастался этим. С молодых лет, играя самым мошенническим образом, он приобрел скромное состояние. Затем он примкнул к французским республиканцам, принимал участие во всех мерзостях, которыми оскверняли себя якобинцы, и совершал ужасные преступления в Италии. Он хвастался тем, что самолично пытал и казнил дворян и священников в Неаполе. Он был управляющим имением Кутузова; жена его, по счету седьмая, была очень красива, и через нее он приобрел протекцию старого генерала. В Бухарест он приехал под предлогом дать [259] отчет Кутузову и поместить на службу своего сына, в сущности же для того, чтобы обыграть и обобрать валахов и русских. Только спустя два месяца, Кайсарову и мне удалось отделаться от него и то только благодаря тому, что он имел неосторожность играть с русскими офицерами, и Кутузов, опасавшийся, чтобы Император, всегда питавший отвращение к игре, не был бы недоволен им, что он так приблизил к себе этого мошенника.

Ходкевич уехал с 12.000 дукатов, которые он высосал у валахов.

8) Наконец, к сожалению, я должен поместить в числе этих недостойных приближенных Кутузова к генерала Сергея Репнинского, человека умного, любезного, хорошего тона, совсем не годившегося для такого общества, но он стремился сделаться вице-президентом Дивана Валахии, вместо Койтено, который был назначен в Польшу, в армию князя Багратиона.

В этой-то тине завяз 68-летний старик, украшенный всеми русскими орденами, и среди такого грязного общества проводил он свои досуги.

И этот пьянствующий, беспутный старик внушал полное отвращение. К такому неприятному чувству, которое Кутузов заслуживал, благодаря своему поведению, примешивались и опасения, возникавшие вследствие подобного союза и влияния, достойного осуждения, которое имели на него все эти субъекты. Он не мог ничего отказать своим паразитам; они располагали всеми местами, всеми милостями.

M-me Гулиани за 3.000 дукатов возвела на место каймакана (наместника визиря или генерал-губернатора Малой Валахии) одного графа Дудетцло, известного в Валахии за весьма дурного человека и даже опасного по своим взглядам и сношениям, и который во времена князя Ипсиланти должен был бы быть казнен за перехваченную корреспонденцию с Пасван-Оглы, достойную полного осуждения.

M-me Гулиани также дала должность шефа полиции в Бухаресте своему двоюродному брату, одному Филипеско, шпиону, известному туркам.

Таким образом раздавались и другие места. Кабинет и канцелярия Кутузова были центром всех интриг.

Преступный и грешный старик был осажден всеми этими индивидуумами, которые старались овладеть его доверием, и стоило [260] им достичь желаемого, как они его обманывали самым безбожным образом.

Один князь Горчаков, довольно симпатичный поэт, но человек не имеющий никакого понятия о последовательной работе, весьма продажный и интересант, прибыл недавно из Петербурга, чтобы управлять гражданской канцелярией. Ничего не делал и, не имея никакой опытности в делах, он только запутывал все и пользовался всеми.

Кутузов, заметив его, рассказал мне о нем; я ему посоветовал прогнать его, но он отвечал: «пожалуй, мне пришлют еще худшего» (быть может, он был прав).

Каждый из его приближенных шел к одной цели. Это была надежда на хорошее место или на основательное содержание.

Кайсаров, сначала адъютант, — а затем дежурный полковник, стремился сделаться вторым Закревским. Он был очень умный, энергичный и способный человек, но имел непомерную амбицию. В общем он не заслуживал того, чтобы быть смешанным со всеми этими господами. К сожалению, благодаря своему положению, он слишком близко соприкасался с ними, но его нельзя было назвать ни гадким, ни низким, ни неделикатным.

Баротци хотел играть главную дипломатическую роль и погубить г.г. Фонтон, которых он публично осуждал за то, что они продались туркам и получили бы значительную сумму денег, если бы им удалось сократить границы.

Корнеги хотел быть генеральным консулом в Бухаресте на место Кирикова.

Иорри хотел быть агентом мирного конгресса, благодаря содействию Чапан-Оглы и Вели-Паши.

Он всего касался и всюду вмешивался, но все, что ни делал, было весьма разумно.

Сергей Репнинский (как я уже говорил) хотел сделаться вице-президентом Валахии и сделался им.

Против всей этой громадной шайки боролся только один генерал Сабанеев с энергией и прозорливостью, но без успеха. Чересчур откровенный, гордый, опрометчивый и грубый в своих суждениях, он только раздражал Кутузова, вместо того, чтобы напоминать ему об его летах и положении.

Это был не такой человек, который мог бы образумить и направить своего шефа. Кутузов, в свою очередь, ненавидел его; но боялся и щадил, как товарища военного министра. [261]

С Сабанеевым были солидарны все честные люди, и все стремились делать добро, Фонтоны, Галинский, Булгаков, директор дипломатической канцелярии и я — потерявший весь свой кредит и покровительство после дела под Рущуком.

В этом гадком кабаке не хватало генерала Маркова, но он не замедлил явиться. Имея на Кутузова, который его отлично знал, громадное влияние, и так как его дивизия принадлежала к армии князя Багратиона, который его ненавидел и презирал, Марков рассчитал, что он гораздо лучше устроит свои дела с Кутузовым. Несмотря на общественное мнение, он добился того, что был послан в Малую Валахию, на место Засса, который, может быть по неудовольствиям, или благодаря тому, что, нажив себе состояние, не хотел себя компрометировать, стремился оставить армию и под предлогом болезни, скорее притворной, чем действительной, отпросился уехать на некоторое время в Одессу.

В случае войны, оставалось только одно верное средство потерять Малую Валахию, это не задержать Засса и отправить туда Маркова, что Кутузов и не замедлил сделать.

Марков, желая этого места, обещал себе во всем следовать примеру Засса, касательно финансовых вопросов, но ему пришлось только подбирать колосья, так как жатва была уже собрана. Он скопил только 2.000 дукатов, но этого было мало, он был опечален и даже жаловался.

Зимою правление в Валахии еще раз изменилось; кроме народа, жалобы несчастных валахов и, наконец, угроза, что если оставят администрацию такою, какою она была, то страна будет совершенно разорена, и армия, не имея продовольствия, принуждена была насильно произвести эту перемену, которой и я сильно способствовал. Вестиар-Самуркаш, во время своего управления, занимался такими грабежами и совершал такие преступления, что оставить его на месте не было возможным. Такое наказание совершенно удовлетворяло строгой справедливости русских. Французы и англичане подвергли бы такого Самуркаша очень строгому наказанию, которого он и заслуживал вполне.

Он продавал места чиновников грекам, которые воображали, что им все разрешено.

Несчастные валахские крестьяне были так жестоко преследуемы, что большинство спасалось в Трансильванию.

Неоднократно видели, как исправники клали женщин на угли и бичевали детей для того, чтобы отобрать те небольшие деньги, [262] которые у них оставались, в то время, как отцы и мужья их были в отсутствии.

Один светский господин, Фролов-Багреев, человек небогатый, но очень честный, был назначен для исследования поведения назначенных туда чиновников. Он выказал много энергии, честности и прямодушие, ярко осветив все сделанные ими преступления.

За все эти злодеяния, наказание было — потеря места, но многие остались. Кутузов выказал в этом случае равнодушие, достойное осуждения.

Мы всегда полагали, что явная протекция, которую оказывал сенатор Милашевич Самуркашу, происходила оттого, что тот заблуждался относительно его, и что упрямство, бывшее главной причиной его характера, замкнутого и ограниченного, мешало ему отказаться от своих предубеждений.

Но вскоре мы имели случай убедиться, что протекция его имела другие мотивы, тем более, когда мы увидали, что он снова назначает к себе того самого Крупинского, который сделал такую большую ошибку при Кушникове, и оказывает ему свое доверие.

Милашевич приехал в Бухарест для того, чтобы защитить дорогого Самуркаша, но не имел успеха. Это был единственный случай, где Кутузов выказал немного твердости.

Новая администрация нашла страну совершенно разоренной 500.000 пиастрами долга, заплатить который она была не в состоянии, а также не могла удовлетворить нуждам войск, в случае войны.

Генерал Койтено, уезжая в армию князя Багратиона, передал свое место вице-президента Валахии — генералу Сергею Репнинскому.

Тем временем получилась новая организация русской армии. Власть главнокомандующего значительно расширена; он имел право награждать орденами: Владимира 4-й степени, Св. Анны 3-й и 4-й степени и даже Св. Георгия 4-й степени и золотой саблей Он мог производить до чина капитана и наказывать смертной казнью даже полковника (по суду), но и ответственность его равнялась его власти, и сам он подчинялся тем же наказаниям, которые он мог налагать на других. В качестве помощника ему назначен начальник полевого штаба, который имел в своем распоряжении дежурного генерала и начальника главной квартиры. В случае же болезни или смерти главнокомандующего начальник полевого [263] штаба вступал в командование до прибытия нового главнокомандующего. Ему были подчинены другие генералы, даже старше его.

Эта единственная статья в новом законе, которая порицалась всеми, так как могла повлечь за собой много злоупотреблений и причинить массу неприятностей старшим генералам.

Остальная часть новой организации походила на организацию французской армии и была моделью порядка и предосторожности. Находим, не без основания, что назначенных начальниками главных квартир было слишком много. Но чем их больше, тем было лучше для армии.

Ужасные злоупотребления в госпиталях, наконец, обратили на себя внимание военного министра, который прислал из Петербурга ревизоров, понизивших все цены на 45%.

Генерал Сабанеев, действуя в этом же направлении, понизил их до 40%; но чтобы достичь такого результата, он должен был бороться со всей канцелярией Кутузова и с комиссариатом.

Служащие в этих двух департаментах относились несочувственно к честности дежурного генерала и находили его манеру обращения с ними неприятной. Присылка ревизоров из Петербурга была сильным оскорблением для Кутузова.

Турецкие пленники, число которых уменьшилось почти на половину, отправлены были наконец в Россию, как я это и предвидел.

Чапан-Оглы получил разрешение остаться в Бухаресте, где он пользовался общим уважением и снисхождением, что вполне заслужил, благодаря своей храбрости, твердости и благородству.

Этот молодой человек выказал большую твердость характера. Он был в хороших отношениях со всеми нами, полюбил наши нравы и обычаи, наше войско, и, казалось, хотел сказать, что если бы он мог так обучить и дисциплинировать 12.000 чел. турок, как обучено нами войско, он себя объявил бы независимым и презирал бы всю империю Оттоманов.

Во время зимы, война с Наполеоном, которой давно уже нужно было ожидать, казалось, была готова разгореться, и это потребовало с нашей стороны громадных приготовлений.

Все наши войска собирались на зимние квартиры в Польше, и весь Петербургский гарнизон и даже гвардия направились к западным границам. [264]

Единственная наша, молдавская, хотя и не очень сильная, армия не трогалась еще с места.

Французские войска и войска Рейнского союза также подвигались к Польше.

Тогда мир с турками сделался еще менее вероятным, и положение наше в Валахии стало очень критическим.

В переговорах, турецкие министры выказали себя гораздо политичнее наших; Галиб-Ефенди и князь Мурузи были куда более дипломаты, чем Италинский и Сабанеев.

Они до такой степени взяли над нами верх, что мы имели вид побежденных и просящих у них мира, а не победителей, диктующих им его.

Мы были весьма удивлены, узнав, в марте месяце, о приезде в Бухарест секретаря шведского посольства в Петербурге, г. Химмель, и услышав, что Швеция соединилась с нами и с Англией, несмотря на наше поведение и провинности относительно нее и потери половины ее территорий в 1808 г., и что г. Химмель ехал в Константинополь, чтобы согласно с английским министром заставить турок заключить с нами мир.

Генерал Кутузов назначил сопровождать его в Константинополь полковника нашего главного штаба, князя Рошешуарта. Это был человек умный и очень образованный (1827. Князь Рошешуарт был убит в сражении при Бриенне в 1814 г., имея не более 27 лет).

Наш генерал поручил ему делать по возможности больше заметок политических и военных во время его путешествия.

Он отлично исполнил приказания Кутузова и привез нам свои записки, весьма любопытные и пространные, которые я присоединил к этому тому в юридических статьях, я помещу там и другие относительно Трансильвании (1827. Главный штаб войск имеет еще другие записки о переходе через Балканы вдоль Черного моря, капитана главного штаба Берга, теперь действительный статский советник и attache при миссии в Константинополе.).

Если бы, как я уже заметил, не постоянное счастье России, а также и Кутузову, торжествовавшему во всех обстоятельствах, а тем более в ошибках, поминутно увеличивавшихся и в такое время, когда каждая из них могла повлечь за собой погибель Империи, мир никогда бы не был заключен.

Но турецкие министры, несмотря на их старания, несмотря на [265] данный им — столь неполитичный приказ снова начать неприязненные действия, исполненный еще более неполитично Кутузовым, турки, говорю я, не только не закрыли конгресса, но даже не увеличивали своих требований. С каждым днем они все более держались своих условий; но мало-помалу они уступали границу Прута. Было опасно терять время, как для войны, так и для политики. Наполеон потерял очень много самого дорогого времени, отправив слишком поздно Андреосси в Константинополь, и этот посредник потерял еще более дорогое время, путешествуя как черепаха.

В апреле месяце гроза, которая должна была разразиться над Россией, гремела уже. Не было сомнений в неприязненных отношениях к нам Наполеона, а желанный мир все еще не был заключен.

Мы узнали, что Кутузов был замещен адмиралом Чичаговым. Выбор этот нас озадачил; тогда мало кто из нас знал его; когда же мы познакомились с ним, изумление наше было очень велико.

Кутузов был в отчаянии предоставить Чичагову заключать мир, что мог бы совершить он сам гораздо раньше. Он понял свои ошибки, раскаивался в них и находился в ужаснейшей ажитации. Но счастье и тут помогло ему. Император вспомнил (хотя довольно поздно) о моем разговоре с великим визирем и согласился на Пруте, собственноручно известив об этом секретным образом Кутузова.

Тогда Кутузов не дал ни минуты покоя посредникам и, к нашему большому удивлению и радости, мир был заключен Кутузовым в конце апреля, тремя днями раньше приезда Чичагова, который мог бы иметь честь сделать то же, если бы приехал скорее. Повторяю, что этот мир был и будет для меня загадкой ((1827). Для разъяснения этой загадки, я имел 10 лет, после того, как я писал этот журнал, и признаюсь, я бы никогда не мог отгадать ее, если бы мне не помогли. Греческие князья Фанар, эмигрировавшие в 1826 году в Одессу, сообщили мне, что мир этот был плодом их работы. Они боялись, что если бы война принудила бы нас употребить против турок большую часть наших войск, столь необходимых для нас тогда, это дало бы Наполеону больше шансов уничтожить наше могущество, а за тем и другое более п более возрастающее, так как они отлично знали, что он намеревался, разбив Россию, разбить и Турцию.

Анекдот этот, истину которого я могу подтвердить, может дать понятие о том влиянии, какое имели Фанарские греки на турок и о их лукавстве и интригах). [266]

Несколько дней спустя, после приезда Чичагова, Кутузов покинул нас и возвратился в Россию. Новый наш главнокомандующий заставил нас пожалеть о нем.

Адмирал вскоре после своего приезда заслужил ненависть своей армии и сделался посмешищем ее. Чичагову было тогда 45 лет, он был не глуп, если умом можно назвать болтливость и говорливость, к которым прибавим очень поверхностное образование.

Он был весьма легкомыслен, голова его ежеминутно изобретала новые проекты, и проекты эти, обыкновенно вздорные и не-применимые, надо было приводит в исполнение сию же минуту. Он не переносил ни доводов, ни задержек в исполнении своих капризов. Этим он походил на Императора Павла.

Он не имел ни одной правильной идеи. Крутость его характера и чрезмерное самолюбие не позволяли ему ни слушать, ни принимать советов. Он преследовал с необыкновенным упрямством [267] то, что задумал в сумасбродстве своего экстравагантного воображения.

Он и людей судил не лучше чем факты и всегда относился к первым с предубеждением. В течение 3-х лет он был морским министром в России, и при нем наш флот пришел в упадок. Он не имел ни малейшего понятия о сухопутной службе, и его невежество в наших организациях и маневрах делало его смешным (Он вздумал однажды вызвать один полк на равнину Кара-стрета и командовать им. Не было возможности понять ни его командований, ни его маневров. Он смешал весь полк, не смог его распутать и ушел. Сами солдаты не были в состоянии удержать смеха, которого он не мог не слышать. Он не знал, что палки и пики от палаток занимают одну сторону в повозках обоза, предназначенных возить их, и что повозки остаются пустыми, когда войско находится в лагере. Я ему показал полк, который был в превосходном виде, обратил его внимание на обозные повозки, совершенно новые и в отличном порядке и предложил ему поблагодарить полковника. «За что я его должен благодарить, ответил он мне, у него все в беспорядке и восемь повозок еще не окончены»).

Характер Чичагова вполне гармонировал его уму. Он был суров и самостоятелен, неблагодарен и груб; обладал всеми душевными пороками и был ужасно сумасброден.

То вдруг он делался до фанатизма обожателем англичан, то до смешного привязывался к французам. Единственно его постоянным чувством были ненависть и презрение к родной нации.

Этого презрения он никогда не перестал выказывать, даже тогда, когда жестокие обстоятельства, в которых находилась Россия, открыли характер ее жителей и солдат и обещали им уважение и восхищение всей вселенной.

При всем этом он имел одно драгоценное качество — он был честен и неинтересант, он придерживался этой добродетели в излишестве для себя и для других и заставлял многих думать, что он сам носил в себе пороки века и нации.

Трудно понять, что заставило Императора доверить армию этому адмиралу, особенно в таких критических обстоятельствах. Еще будь он наделен природой всеми талантами и гением, необходимыми для командования сухопутными войсками; но адмирал никогда не мог приобрести предварительных знании и особенно необходимой опытности для этой службы.

Полагали, что наша армия, назначенная прежде действовать в [268] Далмации вместе с английским флотом, и выбрали адмирала, чтобы командовать обеими армиями. Но Чичагов был таким же дурным моряком, каким и сухопутным генералом и если проектированная экспедиция имела бы подобного начальника, мы не могли бы ничего другого услышать, как только самые печальные известия ((1827) Полагали и не без основания, что Император очень привязался к Чичагову, когда он вернулся из Парижа, и что граф Аракчеев, не терпевший соперника в благосклонности своего повелителя, убоялся, увидев такового в лице адмирала и, благодаря всему этому, Чичагову поручено было командовать армией, чтобы удалить его из Петербурга. Каков расчет!

После войны с Францией, Чичагов, обеспеченный пенсионом в 60.000 рублей, вернулся жить в Париж и с самым гадким либерализмом клеветал и рассказывал о разных несправедливостях про свою родину и про своего повелителя).

После своего приезда, адмирал Чичагов нам открыл план кампании, который он хотел привести в исполнение, и от которого он был по-видимому в восторге. Ни одному человеку в голову не мог придти подобный сумасбродный проект злополучного плана кампании и вообще такой гибельной идеи. Я не мог узнать, кто был автор этого плана. Говорили, что эта честь принадлежит англичанам.

Но для меня непостижимо, как мог подобный проект быть принятым таким умным и образованным человеком, каким был Император Александр, а тем более таким знаменитым военным, как Барклай-де-Толли, бывший тогда военным министром.

Нам было приказано перейти Сербию, Боснию и идти к устьям Котаро, которую надо было взять; затем нам велено было соединиться с английским флотом и напасть на французские завоевания в Италии, чтобы отвлечь внимание Наполеона и заставить его прислать туда часть его войск. Ничего не было приготовлено для этой экспедиции; надо было идти на удачу, просить провианта у сербов, которые не могли снабдить 50.000 человек, или брать его у босняков, которые не давали нам его и могли нас задержать в своих ущельях и горах, где бы мы себя чувствовали заключенными.

Я не стану распространяться об этом проекте столь безрассудном и странном; подробности можно найти в прилагаемых (юридических записках) мемуарах, которые я написал, как только узнал об предполагаемой экспедиции. [269]

Вот каким образом они попали к Императору. Мы все были в отчаянии, но никто из нас не мог открыть глаза Государю, ни у кого не хватило настолько присутствия духа, а Чичагов открывал все письма.

Я отправил свои мемуары в Одессу, к герцогу Ришелье, через свою жену, которая уехала туда на время войны против Наполеона. Ришелье отослал их Императору, который ему ответил: «Я прочел мемуары Ланжерона, он хороший патриот» и послал Чичагову приказ идти в Польшу. Но прежде чем получить этот приказ, наш моряк занимал нас своими сумасбродными выходками. Ознакомившись с трудностями питания армии во время похода в Боснии, он изобрел какие-то лепешки из бульона, для чего зарезали всех быков, бывших в походных гуртах, и все кашевары были потребованы для изготовления этого бульона. Я полагаю, что адмирал Чичагов может похвастаться тем, что он был единственный генерал, которому подобная мысль могла придти в голову.

Приказ о походе в Польшу спас нас от необходимости бесполезно погибать в Боснии, а бульон адмирала пришлось бросить, хотя на изготовление его пошло 2 или 3 тысячи быков, лишение которых для нас было сильно заметно в нашем походе. Чичагов выдумал еще (фантазиям его не было пределов) дать кавалерии кирасы из соломы. Он приказал сделать модели: изрубленное сено клали в большом количестве между двумя кусками полотна и зашивали их, затем весь этот пакет привязывался на грудь кавалеристу, который тогда делался похожим на полишинеля. Это сумасшествие не могло долго продолжаться, так как лошади съели латы его выдумки. Мир с турками был заключен и утвержден. Валахия была отдана туркам, что же делает Чичагов? Он вздумал сформировать ополчение, чтобы идти в Италию, и захотел набирать рекрутов из чужого государства. Ополчение это уничтожилось так же, как и бульон и латы. Вестиару-Варлааму эти странные реформы стоили очень дорого.

За несколько дней до похода в Польшу, Чичагов призвал Варлаама и всех помощников и объявил великим визирем одного молодого боярина, который еще не приобрел права носить бороду, служившую знаком отличия для лиц 1-го класса. Этого вельможу звали Нейчулеско. В общем это был чудный выбор.

Наконец в июле месяце, мы двинулись в Польшу, и на этом я кончаю историю этой войны. Я участвовал с нашей армией в 3-х новых ужасных кампаниях, которые мы вели [270] против Наполеона. Так окончилась 7-ми летняя война, эта война, предпринятая так легко, без всякого благовидного повода, и, если я смею сказать против добросовестности, против здравой политики и даже против интересов России, война, которая ничего не создала и только послужила поводом к раздаче множества крестов и чинов, в большинстве случаев очень скверно распределяемых.

Эта война была так же гладко ведена, как и неудачно задумана, в ней 6 генерал-аншефов (Из 7 генерал-аншефов, командовавших армией в течение 7 лет, я один не имел времени сделать столько глупостей, как другие) соперничали в своих ошибках и интригах, война эта, где 80.000 или 100.000 русских не могли победить 40.000 турок, окончилась все же весьма счастливо, тем более в то время, даже неожиданно (В кампаниях 1806, 1807, 1811 и 1812 г. г. мы имели не более 40.000 в строю; в 1808, 1809 и 1810 г. г. мы их имели более 120.000.).

Она нам стоила 3-х главнокомандующих, 23 генерала (Вот перечень генералов, которых потеряла армия: Генерал-майоры: Ставицкий, Попандопуло, Сиверс, Новицкий, Гинкель — убиты. Главнокомандующие: Князь Прозоровский, Михельсон, граф Н. Каменский. — Генерал-лейтенанты: Князь Суворов, князь Гика. — Генерал-майоры: Герард, Мичурин, Фреден, Уланиус, Ловейко, Вайнович, Потапов, Ребиндер, Жилинский, граф Цукато, Бергер, Шлеттер, Перский, Давыдов, Исаев, князь Василий Долгоруков, — умерли или погибли по случайности. Из них Попандопуло, гр. Сиверс, Новицкий, Жерар, Уланиус, гр. Цукато, Исаев п Шлеттер — были громаднымп потерями для армии. 22-я дивизия, которой я командовал, потеряла одна 254 офицера и 10.160 солдат), и множество лучших офицеров, а также 150.000 славных солдат, из которых 30.000 легли от огня неприятеля, а остальные погибли в госпиталях.

В моей работе, я в деталях упоминал о злоупотреблениях, производившихся в нашей армии, и о потерях доходов, которые должно было иметь государство. Я хочу только прибавить к этому несколько кратких рассуждений.

Денежные расходы были так же огромны, как и потери в людях; я уже не беру в счет того, как быстро упали деньги в бумагах, что можно было приписать специально турецкой войне. Перерыв и даже полное прекращение нашей торговли в Черном море.

Я скажу только то, что касается армии и администрации этих 3-х завоеванных провинций.

Одно содержание армии стоило России около 30 мил. рублей в [271] год; страшные злоупотребления и постыдные воровства в госпиталях, в комиссариате также и из запасов, поглощали большую часть сумм из государственной кассы.

Тогда как, если бы наши служащие иначе относились бы к администрации и больше бы думали о благе вверенных им провинций, нежели бы пользовались всем сами, то страна могла бы не только покрыть все издержки армии, но даже бы пополнять нашу казну, как я уже заметил.

Французы и особенно австрийцы, чудные администраторы, не преминули воспользоваться этим в войну 1788 г. Если бы эти две провинции были бы управляемы людьми из той или другой нации и не были предаваемы невежеству, алчности, безнравственности их бояр, они легко могли бы давать 3 мил. дукатов в год.

Таможни в Малой Валахии, Бессарабии, Галаце и в Силистрии, которые в продолжение 5 лет совсем не эксплоатировались, или вернее были забыты, могли бы приносить ежегодно до 500.000 дукатов.

Одни бы соляные заводы в Бессарабии могли бы приносить губернии 20 или 30 мил., если бы были хорошо управляемы. Сначала они были разграблены армией, потом Диван Молдавии установил самые низкие цены, а затем Тучков удалил или напугал всех появлявшихся промышленников и пользовался почти всем сам.

Генерал Милорадович, которому было поручено управлять обеими Валахиями, вел финансовые дела Императора, как свои собственные. Он позволял своим фаворитам и окружающим его валахам и грекам делать все, что им угодно, и весь доход с таможен переходил в руки разным разбойникам Филипеско, Факази и др.

В 1809 г. Безак и Корнелли скупили всю рожь в Болгарии и собрали все доходы Галацких таможен, а то, что не было взято ими, было промотано другими. Корнелли воспользовался также доходами Силистрии в 1811 г.; генерал Засс, которому, впрочем, обязаны открытием золотого источника и таможен Малой Валахии, со своими друзьями Штрадманом, Косовским и т. д. захватил более 10.000 дукатов дохода с этих таможен. В 1812 г. генерал Кутузов вместо того, чтобы учредить таможню в Зимнице в пользу Императора, представил денежную выгоду семье своей маленькой султанши.

Во время перемирия 1807, 1808 и 1809 г.г. совершенно забыли воспользоваться огромным доходом за провоз товаров, который продолжался в течение 2-х лет. [272]

Я не подсчитываю особенно тщательно всей сметы потерь, которые вынесла Россия в эту войну, как от неудачного выбора ее представителей, так и от ошибочных их действий, а также и от алчности их агентов греков, валахов и др. Таких теперь можно насчитать 20 миллионов дукатов или 22 миллиона рублей. Половины этой суммы было бы достаточно для содержания армии, 10 миллионов могли пойти в Государственную кассу, а между тем я полагаю, что на наши 7 кампаний пошло более 200 миллионов рублей.

Сообщил Е. Каменский.

Заканчивая печатанием записки Ланжерона, преисполненные местами высокого исторического интереса, редакция считает долгом отметить, что на тех страницах, где Ланжерон пишет о главнокомандующих русской армией, действовавшей против турок, он очень часто не соблюдает исторического беспристрастия и сгущает отрицательные отзывы о личности и действиях того или другого главнокомандующего.

Подробное изложение фактов заняло бы очень много места, да и не входит в задачу редакции, и эта заметка появилась лишь потому, что записки касаются личности Кутузова и исторической оценки его действий; теперь, по прошествии столетия, события эти могут получить вполне беспристрастную оценку.

Редакция печатает без всяких сокращений все наветы Ланжерона на Кутузова.

По словам Ланжерона, Кутузов всем своим успехом обязан только одному счастью. «В сущности, пишет он, его офицеры и его армия спасли обе Валахии и пленили неприятельскую армию с 70 пушками».

Заключение мира в апреле 1812 года изображается в записках таким образом: «Счастье и тут помогло ему»...

«К нашему большему удивлению и радости мир был заключен Кутузовым в конце апреля». — «Этот мир будет для меня загадкой». «Если бы, пишет Ланжерон, не постоянное счастье России, а также и Кутузову, торжествовавшему при всех обстоятельствах»... «Мир никогда бы не был заключен».

По словам Ланжерона, ошибки Кутузова состояли в том, что он «в ноябре месяце не подписал мира на поле сражения». Это было в 1811 году, а 4 января 1812 года Ланжерон предложил Кутузову — «перейдя Дунай, взять Рущук». На это Кутузов [273] не согласился и, как было сказано выше, в апреле 1812 г. заключил мир.

Далее Ланжерон пишет: «Кутузов был осужден Двором» — «Ему не дали ни чина фельдмаршала, ни ленты Св. Георгия I степени, которую он мог просить по статуту».

Относительно расположения Императора Александра I к Кутузову Ланжерон пишет: «Император никогда не выносил его».

При чтении сказаний Ланжерона невольно возникает вопрос, что же сделал для России этот, по словам Ланжерона, «пьянствующий и беспутный старик»?

Не входя в рассмотрение вопроса, на сколько эти грехи Кутузова вредили России, мы совершенно беспристрастно можем сказать, что Кутузов в апреле 1812 года перед вторжением Наполеона сохранил в полной целости для России всю Дунайскую армию (не потеряв ни одного солдата на предлагаемый Ланжероном штурм Рущука) и заключил с Турцией почетный для России Бухарестский мир в самое нужное и необходимое для отечества время.

Чтобы совершить эти великие дела несомненно Кутузову мало было одного только счастья, и необходимы были очень многие другие качества, о которых Ланжерон совсем не упоминает.

От описываемых Ланжероном событий прошло почти сто лет, и в настоящее время вряд ли найдется человек, кто возьмет камень и бросит в памятник Кутузову за то, что он сильно любил M-me Гулиани.

В самых записках Ланжерона не можем ли мы найти причины нерасположения Ланжерона к русским главнокомандующим и в особенности к Кутузову.

В одном из примечаний в окончании записок Ланжерон пишет: «Из семи генерал-аншефов, командовавших армией в течение 7 лет, я один не имел времени сделать столько глупостей, как другие».

И при всем этом, прибавим мы, Ланжерон не был назначен главнокомандующим —не диктовало ли оскорбленное самолюбие такие оскорбительные и несправедливые отзывы о Кутузове, закончившим почетным и столь необходимым для России миром многолетнюю русско-турецкую воину.

Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Записки графа Ланжерона. Война с Турцией 1806-1812 гг. // Русская старина, № 8. 1911