ЗАПИСКИ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА

Война с Турцией 1806-1812 г.г.

Визирь сначала осмелился просить границей Днестр, но ему [215] ответили на это так, что он больше уже не рисковал повторять свое предложение. Тогда он предложил часть Бессарабии и затем ставил границею Прут. Мы думали, что он, таким образом, дойдет до Серета, но вскоре увидели, что такую границу мы можем получить только после новых подвигов, ожидать которых было уже поздно, так как нам было некогда терять на это время.

Перемирие.

Наконец, после десятидневных переговоров, несмотря на все мои старания продолжать военные действия и, в то же время, вести переговоры о мире, Кутузов согласился на перемирие, сведя к нулю все результаты, которых мы ожидали от нашей победы.

Визирь испугал Кутузова, послав ему сказать, что так как турки желают мира только для того, чтобы спасти Рущук и свою голову, то, в случае продолжения войны, он уйдет за Балканы и укрепится там, не оставив никого для ведения мирных переговоров.

Дело было в том, что он обманул султана, донеся ему, что он принужден был оставить Рущук и прекратить операции вследствие холодного времени года; что русские напали на его арьергард и причинили ему некоторые потери и что он собирается вести переговоры о мире. Никто из его армии не знал или не смел писать иначе.

Если бы мы прогнали его из Рущука, а сами подошли бы к Шумле, тогда ему немыслимо было бы скрывать всю правду, и он не спас бы своей головы.

Различие моих взглядов с Кутузовым и, быть может, резкая манера объясняться с ним породили некоторую холодность в наших отношениях. Эта холодность была скоро замечена, и добрые друзья не преминули вмешаться в наши отношения. Марков, адъютанты, чиновники и волонтеры прибавляли яду к моим словам, которые и без того были довольно горячи, но в общем все кончилось благополучно. Я был нужен Кутузову, так как, на самом деле, с 28 августа, я был единственным, который вел дела. Он объяснил мне причины, заставлявшие его действовать так, а не иначе; и я, хотя был далеко от того, чтобы согласиться с ним, после некоторого размышления, пришел к убеждению в необходимости покориться роли подчиненного; тем более, что [216] я был вторым в армии. Эта роль накладывала на меня обязанность молчания и подчинения своему начальнику, хотя бы я и не сочувствовал его решениям.

Порешили собрать в Журжеве конгресс, в составе шести членов, по три с каждой стороны. От нас были назначены: Италинский, ген. Сабанеев и старший Фонтон, последний не понравился туркам; а между тем, он прекрасно знал турок, хорошо говорил на их языке и, будучи долго первым драгоманом во французской миссии, он в совершенстве изучил мусульманские нравы и знал, как надо вести с ними дела. Замечательно, что его назначение также не нравилось и русским, так как его все еще подозревали в преданности туркам.

Турки же избрали своим полномочным Ардоникадиа (полевой судья), называвшего себя Селимом-Ефенди, который был улемом, т. е. человеком закона и культуры. Русские называли его г-м священником. Вторым полномочным был Галиб-Ефенди, тогда Каябей в армии. Третьим они назначили Гамида-Ефенди, бывшего зимой в Бухаресте. Дмитрий Мурузи. первый драгоман в Порте, также участвовал в этом конгрессе. Это был человек образованный, необычайно хитрый и пронырливый. Кутузов считал его искренне преданным нашим интересам, но жестоко ошибся, так как он, как и все фанарские греки, занимался исключительно своими личными интересами. Нам все-таки удалось привязать его к себе, предложив ему в перспективе владение Валахией, о чем он давно мечтал, при нашей помощи или при содействии Кая-бея. Его мечты, впрочем, не оправдались, и он не получил Валахии.

Молодой Антон Фонтон был нашим переводчиком; у турок переводчиком был грек Апостолаки-Сталю. Здесь я вспоминаю анекдот про него. Галиб-Ефенди был очень маленького роста, и когда он садился на лошадь, то ему невозможно было закинуть ногу на седло, тогда Апостолаки становился на четвереньки и, таким образом, служил ему скамейкой. Это совсем в нравах турок.

Конгресс в Журжеве поражал своей смешной стороной: Италинский поражал своим большим, прямо гигантским ростом; Селим-Ефенди также был большого роста и очень толстый; во время заседаний он никогда не произносил ни одного слова и большею частью дремал. Сабанеев и Кая-бей были просто карликами. Заседания конгресса происходили в здании бывшего кабака, известного всем молодым людям. И в таком-то отвратительном месте решалась судьба двух государств.

Этому конгрессу, еще до начала его, чуть не помешали [217] некоторые препятствия. Полномочные министры признались, что визирь не получил от султана разрешения заключить мир. Неправдоподобному такому заявлению никто не верил, предполагая, что разрешение имеется. Фонтон советовал отослать полномочных министров обратно, но Кутузов и на этот раз был не энергичен и поверил визирю, который обещал, что непременно получить уполномочие на заключение мира. Конгресс открылся, но в Бухаресте над ним смеялись совершенно открыто; а французская и греческая партии говорили, что мир не будет заключен, так как прошло более недели, а переговоры не начинались.

Можно было опасаться, как бы французское влияние в Константинополе действительно не помешало заключению мира.

При взятии турецкого лагеря, была захвачена и печать визиря, который теперь обратился к Кутузову с просьбой возвратить ему ее, говоря, что без нее он не может ни отправить ни одной бумаги, ни написать нужного для нас договора, так как у турок печать прикладывается всегда рядом с подписью.

Но нас не могли провести этой ложью. Фонтон прекрасно знал государственную печать, которую визирь называл своей личной, но Кутузов и тут не мог не выказать своей слабохарактерности и разрешил выдать визирьскую печать. Мне принесли эту печать в лагерь с большой церемонией, и я передал ее посланному визиря. Для него это был трофей, который он страшно берег.

Для того, чтобы проредактировать все подробности этого мира, нужно было не больше 5 — 6 заседаний, но дипломаты не могут так быстро решать вопросы, как военные; к тому же турецкие министры дольше других тянут дела, особенно, если им хорошо платят. Эти три господина получали в день по 25 дукатов столовых денег, поэтому вполне понятно, что они желали получать их как можно дольше. Турки, как и евреи, обладают коварством и терпением. Они готовы спорить целый день за какое-нибудь слово или поступок.

Я предложил Кутузову поместить этих дипломатов (начиная с Италинского) в палатках, между обеими армиями, где бы дождь и град принудили бы их приняться за свои обязанности. Кутузов принял мое предложение за шутку и только рассмеялся в ответ. Если бы я был начальником, я не преминул бы привести свои мысли в исполнение.

Конечно, самым выдающимся из всего конгресса был Галиб-Ефенди, пользовавшихся доверием визиря, и если бы их отношения продолжались такими яге, то дела пошли бы более успешно; но Галиб сделался положительно ненавистным Ахмету. Между ними [218] произошел разлад. Мы уже видели, что визирь скрыл от султана все неприятные подробности постигшей его катастрофы. Султан был еще молод и неопытен, проводимый друзьями Ахмета, он был уверен, что турки потеряли только арьергард в 1.500 чел.; но если он и находился в таком неведении, то не по вине Галиба-Ефенди, который, бежав из лагеря в Разград, написал султану всю правду. В своем письме он не пощадил визиря, не надеясь, что тот мог продержаться визирем. Письмо это было вручено каймакаму (заместитель визиря в Константинополе во время его отлучек), который был другом Ахмета, и полученное письмо Талиба, вместо того, чтобы быть переданным султану, было отослано Ахмету. Понятно, что после этого визирь уже не считал Талиба своим интимным другом и сомневался в нем, а от этого, к сожалению, страдали переговоры.

Прошел месяц, а дела конгресса были в таком же положении, как и в первый день. Когда заболел курьер визиря в Шумле, то он послал сказать Кутузову, что оставляет этих “животных”-министров (выражение было еще грубее), а сам, как только получит уполномочие султана, покончит, все дела в одну минуту. В ожидании этого, он собирал в Рущуке войска и припасы, а время проходило. Затем, визирь стал распространять слух, что будто он получил приказание султана, в случае поражения, вооружить матросов, “зимнее” войско (“Зимними” войсками у турок называются те, которые, несмотря ни на какое время года, должны немедленно выступить в поход или держать гарнизоны.) оставшихся янычар, и что сам он ежедневно ездит в Варну.

Тогда Кутузов послал ему сказать, что если хоть 50 чел. прибудут в Разград, то он немедленно прекращает переговоры и начинает наступление. Визирь ответил, что ни один человек не перейдет Шумлы. Я никогда не верил в движение этих войск.

Положение турок, запертых в своем лагере, на левом берегу Дуная, было так ужасно, что всякое человеческое чувство возмущалось до крайности. По заключенному с визирем договору мы ежедневно доставляли им 10 тысяч полуторафунтовых белых хлебов, соль и 300 фунт, говядины, за что визирь платил очень дорого. Посылаемой нами провизии было бы вполне достаточно этим несчастным, чтобы не умерли с голоду, но янычары и другие состоящие при начальниках были единственными, которые пользовались всеми этими благами. Хотя алчность и жадность у [219] турок доходят до ужасной степени, но этим пороком нация турок превосходит все остальные на земном шаре. Паши, завладев присланной нами провизией, продавали ее солдатам, не состоящим в их свите и не имеющим протекции, но имеющим деньги (а их имели не многие); продавали же они в 4 раза дороже, чем платили нам. Больше половины солдат не получали решительно ничего. Болезни увеличились до того, что ежедневно умирало больше 300 чел. Сначала умерших бросали в Дунай, а затем уже не обращали на них никакого внимания и оставляли сгнивать на месте смерти. Тысячи этих несчастных кидались на колени перед нашими аванпостами, чтобы выпросить у казаков кусок хлеба, предлагая им все, что имели, даже свое самое драгоценное оружие. Более 1.500 чел. бежали к нам; это были не люди, а какие-то тени, изнемогшие от нужды и бедствий. Своих лошадей кормили они желудями или корнями, выкапываемыми из земли, когда же лошадь издыхала, они тотчас же разрезали ее на части и ели сырое мясо.

В этом несчастном лагере стоял такой ужасный смрад, что когда начинал дуть южный ветер, то и наш лагерь заражался, смрадом. Несколько раз я предлагал им сдаться, но они никак не хотели согласиться без приказа визиря. Чапан-Оглы просил позволения послать депутатов к визирю, чтобы описать ему весь ужас положения несчастных, но Кутузов отказал в этом, и предложил Чапану написать письмо, которое и будет передано визирю. Чапан же не хотел давать письма, говоря мне, в одно из наших свиданий, что это письмо может послужить визирю документом против него. Странная организация в этой армии, где каждая личность подозревает один другого, где господствует деспотизм, распущенность, недоверие и жестокость. Чапан рубил головы за каждое резкое слово или за таковой же жест, но тем. не менее у него из палатки, несколько раз, воровали весь запас провизии, которую мы ему посылали.

Наконец, 9 ноября, спустя 30 дней после переправы Маркова, к визирю прибыл его курьер, но содержание привезенных им бумаг было для нас тайной.

Кутузов уже начинал подозревать, что он был обманут, но тут же сделал снова ошибку. Он предложил туркам сдаться и приехал ко мне в лагерь для приема их депутатов. Депутаты не являлись и вообще, казалось, не торопились, так что Кутузов принужден был возвратиться в Журжево.

Незадолго перед сим, Кутузов получил от Государя письмо, полное похвал и благодарностей, и в котором Государь. [220]

давал ему почти полную свободу действий. С этим же курьером прислан был Кутузову Георгий 2-й ст., в котором, при настоящем положении дел (1827 г. Теперь у нас 20 кавалеров Георгия 2-й ст. По настоящему положению дел, я бы мог его получить 7 раз. Я имел его за взятие Торна. Остальные действительно его заслужили блестящими подвигами, исключая тех, которые получили его за турецкую войну: гр. Сергея Каменского, Уварова и Маркова.), ему нельзя было отказать, но ношение им этого креста не встречено сочувственно в армии. Мы все были крайне удивлены, что Кутузова не произвели в фельдмаршалы или не дали Георгия 1-й ст. Он был сделан графом, что впрочем не особенно ему льстило.

Полномочие султана было адресовано Галиб-Ефенди, который был назван им первым членом конгресса, что показалось нам грозящей немилостью к визирю.

Заседания и конференции продолжались, но все с одинаковой медленностью. Наконец, после 94 дней бивачной жизни и 50 дней страданий, когда турки не могли уже более перенести их, и когда наши войска, расположенные лагерем на болоте, были не в силах терпеть сырость, дожди, снег и грязь, визирь и Кая-бей заключили с Кутузовым условие, чтобы разместить турецкие войска по квартирам, под нашей стражей, но под честным именем “Мусофир” (По-французски это слово нельзя перевести: не совсем точно это будет hote.), но на самом деле пленниками. Они должны ими быть в действительности и носить это название, если бы мир не был заключен, в противном случае, они должны быть вместе со своими пушками возвращены на правый берег Дуная.

Мы условились, что пушки и все боевые запасы будут отправлены в Журжево и охраняемы отрядом турецких канониров и нашими артиллеристами; все оружие должно быть уложено и запечатано, для хранения в лагере, а затем будет перевезено в Журжево и охраняемо, как и пушки (последних было 51. Марков же имел 10 и 2 мортиры).

Турки до того подозрительны и так медленны в своих решениях, что им понадобилось 8 дней для раздумывания, прежде чем они решились выйти из своих убежищ. Анатолийцы и янычары все еще были уверены, что мы их задушим.

Наконец, они вышли из своего лагеря и расположились около деревни Малыш; совершенно же их лагерь был очищен только через 4 дня. Кутузов приказал мне отправить больных в [221] Рущук, и я отослал туда 2.600 чел. совсем умирающих, а до 2.000 больных последовало за армией. Знавшие нас раньше, узнав, что я хочу их отправить в Рущук, говорили, что если уже Бог присудил их умереть, то они спокойно умрут, если будут знать, что за ними ухаживают русские, а не турки.

Когда мы вошли в турецкий лагерь, то первое, что нам бросилось в глаза — это несчастные страдальцы, протягивающие нам руки за хлебом; когда же они его получили, то с жадностью набрасывались на него и тут же умирали. Мы видели других, которые кусали себе руку, чтобы съесть кусок своего собственного мяса. Никогда еще я не видал ничего подобного (Мне это казалось тогда, но после отступления Наполеона от Москвы и перехода через Березину я видел и не такие ужасы. 2) Живых лошадей в лагере осталось только 130.), так ужасно было зрелище турецкого лагеря. 8.000 трупов лошадей, на половину сгнивших и истлевших, валялись тут же на земле 2); 2.000 человеческих трупов, в таком же положении, окружали палатки!

Все, что только война и голод могут иметь бедственного, все это сосредоточилось в этом несчастном лагере. Удивительно, что у нас не было чумы или по крайней мере эпидемии. Когда турки вышли уже из своего лагеря, я заметил, что они, вопреки нашего условия, увозят свое оружие на повозках. Я предупредил об этом Кутузова и хотел на поле же пересечь им дорогу, но главнокомандующий запретил мне это и оставил их в покое. Но все же он выразил неудовольствие Чапану-Оглы, который признался в своей неправоте и обещал, что как только они прибудут на квартиры, сейчас же отнимет и отошлет оружие к нам, а если бы начать отбирать его теперь, то на переговоры пойдет дней 8; затем, он добавил, что турки, забирая с собой оружие, имели намерение продать его, что они и сделали по прибытии своем в Руссо-ди-Веде.

В с. Мальке они простояли 3 или 4 дня, во время которых мы могли сосчитать их, но результата никакого не получилось; мы знали, что приблизительно их было 8.500 чел., из коих 500 “топчис” или артиллеристов были посланы в Журжево, а затем в Родового на р. Аржише. Остальные были отправлены: в Руссо-ди-Веде, Мавродию, Могару и другие соседние деревни, окруженный нашими войсками. Начальствование над этой армией поручено было мне, а помощником моим назначили генерала Булатова. [222]

Его деятельность, мягкость характера и услужливые манеры делали его достойным доверия главнокомандующего (Мне, родившемуся в Париже, было странно, в течение трех месяцев командовать русской и турецкой армиями и видеть себя окруженным казаками, спагами (конница мусульман), гренадерами и янычарами — бывшими под моим начальством.).

Более 1.500 несчастных турок погибло уже на зимних квартирах, вследствие перенесенных ими страданий. Из 2.000 отправленных мною в госпиталь выжило только 500 чел.

Вообще потери турок при Слободзее видны из следующей таблицы:

Мы взяли в плен — 8.500 чел.

Мы отослали обратно — 2.600 чел.

Бежало к нам — 1.600 чел.

Погибло от голода и нужды — 2.000 чел.

В госпиталях — 3.000 чел.

Убито во время сражении — 5.000 чел.

Возвратились на правый берег — 1.000 чел.

Итого 23.700 чел.

Кутузов уехал в Бухарест, куда перенес и заседания конгресса. Я же должен был остаться в Журжеве, чтобы условиться с визирем относительно пленников. Мы никак не могли уговорить Кутузова посетить наши редуты и осмотреть наши позиции и турецкий лагерь. Ни чувство долга, ни любопытство не могли заставить его хотя на время отрешиться от его обычной апатии и лени.

У нас было условленно, что турки сами будут кормить свои войска, и Кая-бей заключил контракт с г. Шостак, комиссионером военных госпиталей, по которому тот обязывался снабжать их белым хлебом, мясом, табаком и пр.; на все эти припасы были назначены чудовищные цены, но половина условленной суммы не была заплачена турками. Быть может у них не было денег, или просто визирь не хотел платить такой большой суммы.

Однажды, как-то в французской газете мы прочитали замечательную для нас фразу: “Теперь уже известно, что великий визирь никогда не был блокирован в Рущуке, а находился он там только для осмотра войск. Успех же русских заключается во взятии только небольшого корпуса в 4.000 чел.”.

Кутузов получил заслуженное. Всегда люди, не умеющие [223] пользоваться результатами своей славы, впоследствии терпят много упреков.

В общем, Кутузов имел на своей стороне счастье (Достойно удивления пристрастное отношение Ланжерона к Кутузову, признававшему за Кутузовым только счастье. — Ред.), что не покидало его и в эту войну. Мы предполагали, что эта кампания не будет иметь никаких последствий, и тем не менее она была самой грозной и самой блестящей из всех предыдущих. Она могла бы кончиться еще лучше, если бы не слабый и нерешительный характер нашего главнокомандующего. Но все-таки нельзя не признаться, что несмотря на наши блестящие победы и большие потери в турецкой армии, географическое преимущество осталось на стороне неприятеля, так как он приобрел Рущук, мы же не сохранили ничего на побережье Дуная.

Военные действия в Малой Валахии.

Мы уже видели, какую цену я предлагал за взятие или, вернее, за покупку флотилии в Виддине. Кутузов и военный министр разделяли мое мнение по этому вопросу. Бесспорно, что без флотилии, состоящей из 150 или 200 малых судов, турки мало бы имели возможности переправиться через Дунай; а мы знаем, что если бы визирь, при своем переходе у Слободзеи, в одну ночь мог бы посадить на суда всю свою армию, то этим доставил бы нам много затруднений, особенно когда Булатов был отброшен.

Кутузов приказал Зассу ничего не жалеть для приобретения этой флотилии, а Засс, всегда ловкий, хитрый и пронырливый, на этот раз повел столь нужные переговоры очень неудачно. Не знаю, может быть в этом нужно обвинять его приближенных, так как Засс, всегда очень слабый с ними, легко подчиняется тому влиянию, которое сумеет завладеть его доверием. Он не очень разборчив в средствах для добывания денег; его грабительства достигли высшей степени, а так как во всех этих делах участвовали и его приближенные, то это обстоятельство сделало его как бы зависящим от них. Он уже не мог обойтись без них и больше всего боялся чем-нибудь рассердить их.

Преступление делает равными всех его участников. Главные представители этих злоупотреблении были: 1) племянник и адъютант Засса — Штрандман, самый наглый из всех грабителей, 2) его аудитор, 3) его адъютант. Наконец, начали подозревать одного молодого человека, Мавроса, который был у Засса [224] драгоманом. Этот молодой человек был грек и приходился родственником Сутце, почему мы и хотели удалить его от Засса но он крепко стоял за него, так как он сделался уже необходимым для его личных интересов. Маврос был умный и очень тонкий человек; его обвиняли в том, что покупка флотилии не совершилась.

Может быть, это была сплетня, а может быть Мулла не мог или не хотел ее отдать; легко может быть, что он хотел ставить нас лишь потерять побольше времени. Тем не менее, хотя ему и удалось упрочить свой грабеж и заставить себя признать виддинским пашей, он отлично знал, что если он даст возможность войскам визиря проникнуть в Виддин, то ему не снести своей головы. Поэтому было решено не впускать их туда. В интересах своей торговли, он хотел быть нам полезным и для этого помешать приходу турок, но опасался одного — как-то слишком откровенное покровительство врагам его отечества вызвало недовольства и мести со стороны жителей Виддина даже его собственных войск, хотя он еще весной отослал тех, на которых не мог надеяться. Он оставил при себе 5 или 6 тысяч, которых считал верными себе.

Тем более он не мог принимать в Виддине русских, из боязни за свою голову, которая могла быть отрублена за это как правоверными, или изгнанными из города, что для него было безразлично.

Ему предлагали 20 тысяч дукатов за флотилию; ему бы дали больше, но алчный и жадный, как все турки, он пытался уже вырвать эту сумму от нас и согласился исполнить предложение Засса подняться на нескольких лодках вверх по реке, чтобы Засс мог бы его отвлечь от его позиции, но не успел начать этого маневра, как около Виддина показался Измаил-Бей с 12 или 15 тысячами войск.

Измаил-Бей был 3-х бунчужным пашой или сераскиром — одним из первых лиц в империи. Старость не изменила в нем предприимчивого и деятельного характера. Он командовал армией в 1810 году против сербов.

Мулла-паша не дал ни ему, ни его войску взойти в Виддин, а разрешил только нескольким невооруженным людям придти купить съестных припасов, которые он продавал на вес золота. Он тоже не хотел позволить Измаилу основаться на больших островах, находящихся против города, но не осмелился ему отказать в пользовании своей небольшой флотилией и уступил ее с условием получить обратно по окончании кампании. [225]

Условие, которое, быть может, турки и не выполнили бы, если бы у них было где разместить эту флотилию; но они видели, что не могли отойти от Виддина, не рискуя попасть в наши руки.

Мулла дал Измаилу-Бею несколько гарнизонных войск для разных экспедиций, которые он предпринимал, но, по окончании экспедиций, войска эти возвращались в город. Только в Турции, в этой стране, где анархия, восстания и безнаказанность идут рука об руку с несправедливостью, деспотизмом и жестокостью, только при таком беспорядочном правлении и распущенности, с их религией и принципами, можно видеть генерала, предлагающего подобные условия другому генералу, часто враждующих между собой, при чем тот, кто выйдет победителем из этой вражды, награждался чинами и богатствами. Виддин расположен на границе с Сербией, на правом берегу Дуная, около поворота, который делает эта река, меняя свое направление с севера на юг; около Орсовы она принимает новое направление с запада на восток. Виддин — это складочное место для своза товаров Болгарии, Сербии, Валахии и Венгрии; это большой город, очень многолюдный, богатый и торговый, хорошо укрепленный даже со стороны Дуная и других точек важных для Болгарии. Против города находятся два острова, из которых один, довольно большой, лежит как раз против города, а другой немного ниже. На первом острове Мулла расположил войска, которые защищают вход с левого берега реки, но рукав Дуная, отделяющий остров от этого берега — был очень узок, и можно было даже предполагать, что в конце лета он пересыхает, что действительно случилось в 1811г.

На левом берегу Дуная, немного выше Виддина, против западного предместья, находилась чудная, громадная деревня Калафат, где граф Клерфе, командовавший австрийским корпусом, разбил в 1790 году турецкую армию. Деревни этой теперь не существует (Наверно, существуете даже и в настоящее время.). Несколько дальше от берегов реки тянется довольно значительная возвышенность, которую перерезывают овраги, идущие по направлению к Дунаю. От Калафата, ниже, верстах в 5-ти или 6-ти находятся болота с такими глубокими и вязкими днями, что они трудно проходимы даже тогда, когда пересыхают, за исключением трех узких дорожек, которыми и пользуются обыкновенно. Генерал Засс полагал, что турки хотят атаковать сербов, и приготовился защищать их, но он не ожидал перехода их через Дунай, который действительно был так же трудно предполагаем, как переход великого визиря под Слободзеей. [226]

Засс всего имел 8 слабых батальонов, 15 эскадронов и 2 полка казаков, которыми и мог располагать. В мае месяце он отправил генерал-майора графа д'Орурка в Сербию. Этот генерал пользовался его большим доверием и завоевал себе таковое же между сербами. Я ему дал свой полк Волынских улан в 10 эскадронов, 4 батальона и полк казаков, с которыми он занял позицию на реке Тимок, около крепости Неготина, в 30-ти верстах от Дуная и 120-ти от Краиова. Два баталиона Нейшлотского полка были в Белграде и в Делиграде. Великий визирь, обдумав свой план набега на обе Валахии, приказал Измаил-Бею проникнуть в Малую Валахию, тогда как сам он пошел бы в Большую. Они должны были соединиться в Бухаресте, и Измаил-Бей не скрывал своей надежды быть скоро в Краиове. Генерал Засс, не предполагая, что мулла отдаст свой небольшой флот Измаилу-Бею, обращал внимание только на два пункта: Сербию и крепость Лом-Паланка.

Эта маленькая крепость, взятая в 1810 году Желтышевым, была, я не знаю почему, всеми покинута. Перед нею находился хорошо укрепленный остров, благодаря чему, турки могли с безопасностью совершать вылазки с помощью 60-ти или 80-ти маленьких лодочек, которые они уже приготовили на реке Лом. Измаил-Бей приблизился к Виддину со своими войсками, состоящими из албанцев и анатолианцев (последние были под начальством Кара-Оеман-Оглы) и, получив пушки, которые ему прислал великий визирь, 19-го июля перешел Дунай, а 20-го июля на маленький остров, находившийся против Виддина, тотчас же приказав построить редуты и ретраншементы, а затем перешел в брод маленький рукав Дуная и укрепился на левом берегу.

Если бы турки сумели рассчитать свои действия и отправили бы другой корпус войск в Лом-Паланку, то генерал Засс очутился бы в критическом положении и принужден бы был ретироваться к Краиову, но подобные соображения выше сил турок, и можно быть уверенным, что они без диверсии всегда направляют свои силы на тот пункт, который они атакуют.

Генерал Збиевский находился со своим превосходным Мингрельским полком против Лома; и как только он узнал, что Измаил-Бей был около Виддина и уже перешел реку, он двинулся против него и засел около болот, которые лежали на левом берегу против Виддина. Один батальон 27-го егерского полка оставлен был в Калафате. Засс собрал остатки своих войск, которыми можно было располагать, в Чирое, в 40 верстах от Виддина и в 80 верстах от Краиова. Известно, [227] что из Чироя можно было сообщаться со всеми остальными пунктами.

22-го июля, турки, перейдя Дунай, перешли болото по трем маленьким дорожкам и атаковали Збиевского, который только что прибыл. Этот генерал и его полк, такой же доблестный, как и он сам, увенчали себя славой в данном случае. Он осадил турок и очень долгое время сопротивлялся сам, хотя был в шесть раз слабее их, но в конце концов был бы разбит, если бы к нему на помощь не явились бы Засс и генерал Репнинский с 43 и 27 егерскими полками и кавалерией. Приехав в деревню Чунурчени, вправо от турок, Засс узнал об их наступлении и тотчас же атаковал те части их войск, которые засели за болотами на небольшой возвышенности, служившей для них хорошей защитой, и выбил их оттуда. Русской кавалерии тут не пришлось много действовать. Между тем, турки выходили из-за болот, тогда один эскадрон Переяславских драгун, под командою подполковника Зейдлера, встретил их ружейным огнем и заставил одну из турецких колонн отступить.

Сражение было долгое и упорное. Наконец, турки принуждены были перейти обратно болота и скрыться в ретраншемент, который они построили уже на берегу реки. Таким образом, план Измаил-Бея с первого же момента был уничтожен храбростью Збиевского и деятельностью и умными распоряжениями генерала Засса.

Засс не имел и 3.500 человек войска, но Измаил-Бей считал его сильнее и терял дорогое время на окапывание. Его бездействие дало время Зассу приказать графу д'Орурку прибыть из Сербии форсированным маршем, с двумя батальонами пехоты и 5-ью эскадронами Чутуевских улан, под командою полковников Беренса и Бенкендорфа, оба прекрасные офицеры. Сюда же форсированными маршами спешил и граф Воронцов с тремя батальонами Выборгского полка, что было весьма полезно. Маленькая флотилия стояла на реке Жиа, и часть ее, которая была против Турно, видела левый фланг Засса укрепленным, что мешало туркам, спускавшимся вниз по реке, совершать высадки, которые были бы для нас весьма опасны.

Тогда турки были блокированы в их укреплениях. Но если им было трудно выйти оттуда с надеждой на успех, то Зассу было еще труднее атаковать их. Их укрепления были очень сильны и добраться до них можно было не иначе, как с большим трудом, так как нам известно, что турки хорошо защищаются за закрытиями. Чтобы лучше удержать за собой позицию и [228] не утомлять войска, генерал Засс приказал построить генералу генерального штаба Мишо (которого ему прислали, и который был его единственным превосходным помощником) два сильных редута и исправить три других, возведенных раньше, вдоль по болотам. Редуты были выстроены очень быстро и прекрасно расположены; в них разместили пандуров (пехота венгерских выходцев).

Я уже заметил, что пандуры очень стойки в ретраншементах, так как они отлично знают, что им нечего надеяться на милости турок. Их соединили с некоторыми регулярными войсками. Первая линия этих редутов была на половину вооружена пушками, взятыми из турецких укреплений; перестрелка была обоюдная и бесконечная, но наш огонь был сильнее огня турок и причинял им больше вреда, чем их нам.

3-го августа Измаил-Бей сделал дерзкую, хорошо направленную атаку на правый фланг генерала Засса, которого он хотел обойти. Но так как он не мог занять большого острова, который находится против Виддина, потому что мулла-паша не уступал ему его, то он вытянул свои войска вдоль Дуная, против Калафата, которого Засс не мог занять, чтобы не очень растягивать свой фронт, и со всей силою напал на правый фланг русских. 43-й егерский полк сражался целый день и для усиления огня стрелков были подведены Переяславские драгуны и казаки. Дело было горячее и стоило обеим сторонам немало людей. Тогда граф Воронцов еще не прибыл, редуты наши еще не были совершенно окончены и, если бы туркам удалось зайти в тыл и отбросить войска Засса, то, не имея большого резерва, Засс принужден был бы отступить.

Красовский, бывший адъютант Засса, один из главных помощников в его неправильных и несправедливых поступках, но прекрасный офицер, очень отважный (Красовский не был еще тогда адъютантом Засса, он был майор 13-го егерского полка, который был в Яссах, но Засс добился, что он остался с ним, так как был очень полезен ему для военных и финансовых операций.), изменил ход действий смелым, блестящим маневром, который украсил его славой.

Заметив, что до неприятельских ретраншементов нельзя было иначе добраться, как по узенькой тропинке, но что высохшие направо болота позволяли пробраться по ним и ударить туркам в тыл, не рискуя подвергнуть себя такой же опасности, он [229] взял с собой 70 смельчаков Мингрельского полка и ударил во фланг и в тыл туркам, которые тотчас же остановили свою атаку и бросились на Красовского, но он скрылся в болота, где и оставался до тех пор, пока турки не вошли в свои ретраншементы. За это дело он был произведен в подполковники, что он безусловно заслужил.

Между тем, пора было подумать и о Лом-ІІаланке, так как не следовало подражать в нерадении туркам, которые никогда не думали о тех больших операциях, которые им предстояло вести. Наша регулярная флотилия, перешедшая на левый фланг Засса, потому что иначе снаряды с противоположной стороны беспокоили ее, остановилась около острова, который находится против Лома; но огонь с крепости и с обоих редутов, построенных на острове, заставил наших храбрых моряков ночью спуститься еще ниже, на 3 версты. Генерал Кутузов, раздраженный этим малодушным отступлением старого Акимова, вызвал его в Журжево, а на его место послал подполковника Энгельгарда, волонтера, потерявшего ногу в Прусской войне (Это был незаконный сын подполковника Василия Энгельгарда, племянника князя Потемкина, о котором я говорил во второй части журнала за 1790 год.).

Энгельгард был одарен умом и ловкостью, но был чрезвычайно высокомерен и дерзок.

Кутузов, не подозревая, что остров на Ломе был занят и укреплен турками, приказал Энгельгарду с батальоном Олонецкого полка занять его. Этим батальоном командовал полковник Второв, прекрасный офицер, но Кутузов не знал его и, не справившись у нас о его способностях, отнял у него командование и передал его одному из волонтеров, не без основания ненавидимых в армии полковыми офицерами.

Но и Энгельгард не мог взять этого укрепленного острова тремя ротами (одна оставалась на реке Жиа); тогда генерал Засс отправил туда еще подполковника Красовского с одним батальоном Мингрельского полка, 43-го и 27-го егерских полков и 2-мя эскадронами Дерптских драгун.

28 августа, в полночь, Энгельгард открыл сильный огонь из 8-ми пушек по лесистой части острова, где находились турки, а затем вогнал их в их ретраншементы и заставил их поспешить отплыть обратно. Турки никак не ожидали подобной атаки, а сначала полагали, что эта канонада была с целью [230] облегчить движение флотилии. Они отступили, чтобы избежать встречи с ней. При чем и наша флотилия не мешала их отступлению.

Войска шли к редутам в двух колоннах: два батальона под начальством подполковника Красовского двинулись справа, а один батальон слева. При наступлении Красовский взял небольшую флешь, не потеряв ни одного человека; у турок же было убито 4 человека, прочие скрылись в ретраншементах. Колонна, преследовавшая беглецов, очутилась между двумя редутами. Красовский тотчас же отправил капитана Ожаровского, волонтера, атаковать правый редут, а сам занял берег, чтобы помешать неприятелю перейти Дунай и, в то же время, чтобы поддержать первую колонну, когда в том встретится необходимость.

Ожаровский овладел редутом, после долгого и довольно сильного сопротивления. Турки, потеряв 64 убитыми, бросились в Дунай, где и потонули.

Колонна, двигавшаяся слева, направилась на редут, находившийся в конце острова, с целью взять его приступом, но защитники его, после нескольких ружейных выстрелов, просили о капитуляции. Им разрешили уйти со всем их оружием в крепость Лом-Паланку. Русским достался остров со всеми укреплениями и двумя батареями. Турецкие же суда, не успевшие укрыться под защитой крепости, были уничтожены Энгельгардом, который велел поставить против них 8 пушек, и в три дня они были разбиты и потоплены (Можно себе представить фанфаронство Энгельгарда после этой экспедиции. Он говорил, что он был 3-ий, уничтоживший морские силы турок, граф Орлов в Чесме, князь Нассау в лимане Очакова и он — в Ломе.).

В этой экспедиции мы потеряли одного убитым и пятерых ранеными, кроме того, старший сын генерала Обрезкова, адъютант Кутузова был убит, а Красовский, Ожаровский и три офицера были ранены. Генерал Засс велел подполковнику главного штаба графу Людовику де Роше-Шонарт построить на острове сильные батареи, и, таким образом, под конец сражения турецкие лодки оказались совершенно беззащитными.

Е. Каменский.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки графа Ланжерона. Война с Турцией 1806-1812 гг. // Русская старина, № 10. 1910