ЗАПИСКИ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА

Война с Турцией 1806-1812 г.г.

(См. “Русская Старина”, август 1910 г)

Перевод с французской рукописи, под редакцией Е. Каменского.

Второе сражение при Слободзее.

3-го сентября, турки, большими толпами, вышли с левого фланга своего лагеря и, казалось, имели намерение направиться на дер. Мальку, находившуюся на возвышенности, в 4-х верстах от нашего правого фланга, где они ясно видели, как мы заготовляли фураж и складывали сено в большие стога, что вызывала у них большую зависть. Но наши казаки заметили их и, тогда, ген. Булатов, с тремя каре корпуса Эссена, отправился к ним навстречу и, после трехчасового сражения, в котором мы потеряли около 50 человек, турки были принуждены отступить.

5-го сентября, вечером, 2 или 3 турка, вообразив, что наши казаки хотят отбить их лошадей, которые, за недостатком фуража, должны были пастись на лугу, перед лагерем, произвели несколько выстрелов: казаки им ответили, и вскоре, как обыкновенно, на нашем правом фланге возгорелось довольно живое дело (Если захотят начать дело с турками, стоит только 2-м или 3-м казакам несколько раз выстрелить из пистолетов, и можно быть уверенным, что они сейчас же все выскочат из укрепления. Я уже это замечал несколько раз). Я взял с собою три каре Булатова и, вместе с Эссеном, двинулся против турецкой конницы. В это время, наши казаки, так мало проявившие свою деятельность 3-го числа и получившие [527] за это выговор от Эссена, под начальством храброго Сысоева, которому не нужно было два раза повторять об атаке, произвели великолепную атаку, какую мне редко приходилось видеть у казаков. Они в один момент опрокинули турок, взяли много пленных, захватили 3 знамени и порубили до 500 человек, среди которых погиб племянник визиря Гийж-ага, командовавший сначала в Никополе, а теперь приехавший сюда, чтобы повидаться с дядей. Наша потеря состояла в 70 казаках.

10 сентября у нас произошло серьезное дело. В ночь с 9-го на 10-е число турки построили сильный редут, перед центром своего укрепления, очень близко от нашей первой линии. Эта постройка производилась так тихо, что мы узнали о ней только утром. Тогда мы, не ожидая никаких приказаний от главнокомандующего, совершенно произвольно начали наступательное движение, вызвавшее генеральное сражение, которое могло бы обратиться в решительное, если бы того захотел Кутузов.

Заметив, что значительный по размерам турецкий редут не был еще окончен, и турки не успеют закрыть его с тыла, я решил его захватить.

Когда вся первая моя линия начала наступление, то турки толпою вышли из своего лагеря и напали на наш левый фланг. Эссен и Булатов не успели подойти на помощь, и тут-то началось кровопролитное дело, затянувшееся очень долго. Наши казаки произвели две блестящих атаки и причинили туркам большие потери, но и мы немало пострадали от огня неприятельских батарей, особенно от расположенных по ту сторону Дуная, причинивших нам не мало потерь.

Вслед за сим, взяв с собою Старо-Ингерманландский полк и Петербургских драгун, я направился к редуту и занял передовую позицию, на расстоянии половины выстрела; вместе с тем, я выставил 22-х пушечную батарею (из коих 6 были 12-ти фунтовые) и открыл огонь.

Видя это, Кутузов послал мне приказание отойти оттуда, а когда я явился к нему на возвышенность, он велел мне снова начать атаку. Тогда я приказал ген. Энгельгардту наступать с Старо-Ингерманландским полком, который так же, как и его командир, во время всей кампании вел себя необыкновенно смело и энергично. Впереди я снова выставил 22-х пушечную батарею и, в первый раз, присоединил к ним 8 полковых пушек; в общем, это составило 30 орудий, которые, будучи хорошо направленными, причинили туркам огромные потери. На наши залпы турки отвечали выстрелами из своих 8 пушек, которые им [528] удалось протащить в редут вместе с пушками из старого укрепления и с батарей левого берега. От этой массы выстрелов, в воздухе стоял почти непроницаемый дым, а снаряды падали, как град.

Во всей моей военной жизни я редко испытывал то, что я пережил в этот день. Может быть я был не на своем месте, но я чувствовал, что здесь было пропущено столько удобных и выгодных для нас моментов, что во мне явилась потребность разом все покончить; я прямо желал разделить участь моих храбрых солдат. Я давно уже заметил, что русский солдат, хотя по натуре сам и очень смел, но любит, когда его генерал идет вместе с ним.

Поставив на левом фланге каре 37-го и 45-го егерских полков, левее их Ливонских драгун, я предложил Эссену усилить правый фланг и стать рядом с Архангелогородским полком. Расположив таким образом войска, я отправился пешком осматривать редут и, находясь в 200 шагах от него, я увидел, что вход в него с горжи оставался совершенно открытым. Тогда у меня быстро родилась мысль приказать Ливонским драгунам заскакать большим галопом в тыл редута, а пехоте в это время напасть с фронта на оба фаса его.

Когда есть какая-нибудь возможность войти в ретраншемент, у которого горжа открыта, то этим укреплением можно легко овладеть с помощью кавалерии, что именно я и хотел сделать.

Я уже отдал все распоряжения, как вдруг получаю приказание от Кутузова отступить. Это уже повторилось во второй раз!

Никогда еще мне не приходилось так сильно сожалеть о необходимости такого пассивного послушания, которое, тем не менее, составляет главнейшую заслугу всякого военного. В данном случае, неисполнение столь несвоевременно отданного приказания, вызванного малодушием, нашло себе оправдание в тех обстоятельствах, в которых мы тогда находились, так как мои дела были не только в блестящем положении. но они вероятно окончились бы полной победой и взятием даже самого великого визиря, который находился тогда в редуте и был ранен в правую руку.

Хотя я и не мог предполагать, чтобы визирь находился в таком опасном месте, так как вообще визири не имели обыкновения присутствовать на передовых позициях и подвергать себя опасности, но в данном случае, визирь, в силу [529] необходимости, был во главе своего войска, чтобы первому подавать пример мужества, сражаясь среди огня.

И так, если бы я не был остановлен Кутузовым, то я уверен, что Ахмет был бы убит.

Около трех часов дня, я отдал приказание об отступлении. Турки сделали то же, а на другой день они занялись достройкою своего редута, которую и закончили перед нашими глазами и закрыли горжу, поставив в редут 12 пушек. Можно смело сказать, что преимущество этого дня оставалось на стороне турок (В этом деле один из моих адъютантов, барон Шульц, отличился смелым подвигом, который он совершил с полным успехом. Мы находились вместе, когда он, вдруг, увидел между турецким лагерем и их редутом какого-то татарина, верхом на великолепной лошади, гарцующего по полю. Казалось, что это была какая-то важная личность. Шульц летит галопом в редут, проскакивает среди турок, кидается на татарина, ударом сабли убивает его и приводит ко мне его лошадь. За этот лихой подвиг я наказал его 2-и часовым арестом, но я охотно хотел бы сам понести такое же наказание за подобную храбрость.

1827 г. Шульц продолжал служить вместе со мной, отличаясь своими подвигами в войнах с Наполеоном. Он был произведен в полковники егерским полком, участвовал в Грузинском походе и погиб 27 лет, от выстрела из ружья, произведенного по неосторожности одним солдатом).

Вечером я отправился к Кутузову, жившему в 8 верстах от лагеря, куда он, кстати, приезжал очень редко. Ген. Марков и я, мы оба употребили все усилия, чтобы доказать ему весь стыд этого дня, и высказали, что для того, чтобы исправить эту ошибку, нам остается только ночью захватить этот редут, который не мог быть совершенно достроенным и, как я узнал, не был еще окончательно закрыт. Мы порешили взять с собой 2.000 человек охотников из корпусов Эссена и Маркова и в полночь произвести нападение, в успех которого мы могли надеяться, тем более, что оно должно быть совершенно неожиданным, и турки, обыкновенно, после большого сражения, отдыхают, не принимая никаких предосторожностей для охранения себя.

После трехчасового старания с нашей стороны, чтобы склонить Кутузова на разрешение этого нападения, мы добились, наконец, что он сказал нам (вероятно, чтобы иметь возможность хорошо выспаться), что бы делали, что хотим.

Марков сейчас же отправился собирать своих 1.000 охотников, которые в одну минуту и были готовы; я же медлил собрать другую тысячу из корпуса Эссена, так как немного [530] подозревал то, что действительно и случилось, а именно, Кутузов прислал мне отмену своего разрешения, а сам уснул.

Нет ничего неприятнее для генерала, подчиненного другому, как иметь начальником человека безрассудного и боязливого; уж лучше начальнику быть менее талантливым, но непременно более предприимчивым.

Я никогда не страдал так нравственно, как в конце этой кампании. Кутузов заставлял меня сожалеть о кн. Багратионе и даже о гр. Каменском, хотя он был умнее первого и талантливее второго.

Через три, четыре дня, после этого дела, турки выстроили еще один редут перед своим левым флангом. Эти два редута прекрасно защищали не только их лагерь от каких-либо нападений, но даже и фураж, которым теперь они могли пользоваться, как между редутами, так и около большого укрепления.

Ген. Турчанинов доказал нам, что производство набега на ту сторону Дуная не только возможно, но даже можно рассчитывать и на полный успех. Сам он стоял в Турно, имея пред собой турецкий отряд в 400 чел. Сначала этим отрядом командовал Гийж-Ага, племянник визиря, убитый 5 сентября, а затем, начальство над отрядом принял предводитель разбойничьей банды, составивший себе репутацию храбростью; впрочем, все его подвиги заключались лишь в том, что он, находясь в редуте, построенном против редута Турчанинова, что при устье р. Ольты, в продолжение дня раз 200 или 300 стрелял из орудий.

15 сентября Турчанинов перешел Дунай, в 5 верстах ниже Никополя, у с. Муссели, и разрушил довольно значительные магазины турок, при чем разбил и турецкий отряд, в 400 чел., охранявших их; из них до 100 чел. легло убитыми” и очень много попало в плен. Покончив с этим делом, Турчанинов преспокойно вернулся, через Никополь, в Турно. Вскоре после этого, лагерь турок стал заметно уменьшаться и совсем исчез.

При нападении, в отряде Турчанинова находились: 50 чел. Олонецкого полка, 50 казаков и 50 арнаутов. Он вовсе не обращался к Кутузову за разрешением этого набега, так как был уверен, что не получит его.

Что бы отнять у турок всякое желание проникнуть в с. Мальки через наш правый фланг и разорить эту деревню, которая была для нас единственным источником фуражирования, я построил 4 редута, из коих последний был самый маленький, но за то и [531] самый полезный; он был построен на возвышенности, в 250 саж. от Дуная. Из этого редута я сделал настоящую крепость и поставил туда 10 орудий. Возвышенность была покрыта кустарниками и прекрасной травой, весьма заманчивой для турецкой конницы, которая уже давно израсходовала свои запасы фуража и питалась только травой, находившейся около их лагеря. Эти вновь построенные редуты привели турок в полное отчаяние, и они хотели уничтожить мою маленькую крепость, построив новый, редут в 200 саж. от нашего, а также выставив батарею на правом берегу Дуная, с орудиями большого калибра. Но, видя, что огонь их мало нас беспокоит, решили окружить наш холм редутами и, затем, атаковать его.

В этом деле мы потеряли 80 чел., из которых нам особенно пришлось сожалеть о майоре Выборгского полка Змееве, командовавшем нашими стрелками. Он всегда отличался мужеством и храбростью и, по своей постоянной неустрашимости, кинулся в самую середину сражающихся у Дуная и здесь был сильно ранен, исколоть штыками и взят в плен вместе с другим офицером и 30 солдатами. Он был отведен к визирю, который его хорошо принял и приказал его лечить и ухаживать за ним, а также и за его товарищами по несчастью. Как бы поступили у нас, при подобных обстоятельствах?

23 сентября турки имели дерзость, среди дня, построить редут на берегу Дуная, в 600 шагах от нашего и в 300 от моей крепости, скрытой кустарником. Я известил об этом Кутузова, и, не ожидая уже от него приказаний (как наученный опытом), сам отдал приказ генералу Булатову снести этот редут. Майор Дренякин с 7-м егерским полком и майор Бугнигский с 300 солдат Архангелогородского и Старооскольского полков, живо снесли его ударом в штыки; а в то же время Сысоев с казаками, гр. Мантейфель с Петербургскими драгунами и генерал Ланской с Белорусскими гусарами, блестящим образом атаковали турецкую конницу. Этим днем гр. Мантейфель совершенно искупил все свои слабости и ошибки в Рущукском сражении, а Белорусский гусарский полк вернул себе снова свою прежнюю репутацию. В этом деле, где все наши войска блестяще вели себя, мы потеряли 400 чел., потери же турок были весьма значительны, одних албанцев погибло в редуте и потоплено в Дунае до 700 чел. Полученная нами добыча была весьма значительна (Это было то самое дело, за которое Кутузов просил дать драгунам и гусарам награды за отличие, но Государь отказал ему в этом, пояснив, что они только поправили свои прежние ошибки. За то Староингерманландскому полку возвращены были знамена, отнятые у них за дело 28 августа). [532]

Ночью, чтобы сменить сражавшиеся войска, для охранения берега Дуная, я послал Белостокский полк. По несчастной случайности, патруль наших егерей заблудился и, приняв Белостокский полк за неприятеля, начал стрелять по нем. Эта страшная ошибка была сейчас же замечена офицером, и огонь был остановлен, но жертвой этого заблуждения было 16 убитых солдат со своим командиром полка генералом Гинкуль. Человек лет 50, постоянно служивший или комендантом или плац-майором, но никогда не бывавший в боях, Гинкуль только накануне прибыл в полк и радовался, что может приобрести опытность в военном деле; но учиться было уже поздно. Одна из пуль попала ему в сердце.

После дела, я велел построить еще одно сильное укрепление на Дунае и этим отнял у турок всякую возможность добывать себе фураж.

Пленные и дезертиры турки решительно объявили нам, что они терпят во всем лишения, и что вообще они недовольны своим положением. Визирь их удерживал силою на левом берегу Дуная, так как через дезертирство он потерял чуть не половину своей армии. Вообще, у турок мало отдельных дезертиров и недругов (К неприятелю дезертируют только такие люди, которые совершили какую-нибудь кражу, убийство и др. преступления и опасаются за свою голову), но паши и аги, имеющие свои собственные войска, теряют целые банды, которые уходят от них, когда к тому представляется удобный случай, или когда климат делается для них слишком суровым.

Мухтар и Делли-паши, имевшие в нашей кампании 12.000 албанцев, не сохранили у себя и 2.500 чел., из которых они потеряли большую часть 23 сентября (Это были сыновья знаменитого Али-паши из Лесины, которые так же, как и Гузир, были совершенно обыкновенными людьми для турок, но ужасными чудовищами для нас). Эти два паши, которых визирь никак не мог принудить перейти на левый берег Дуная, расположились около Рущука только с 300 ч., были вынуждены отдать визирю всех остальных своих людей.

У визиря осталось только 15 тысяч, из которых 3.500 было конницы, лошади которой были очень худы и изнурены. [533]

Не проходило ни одного дня без того, чтобы у нас не происходило боя или перестрелки, так что мы смело можем сказать, что мы сражались с самого перехода турок через Дунай до их сдачи; словом, 94 дня подряд.

Хотя все это время мы были на биваках и почти всегда находились под ружьем, у нас было мало больных; в войска даже присылали на поправку значительное число выздоравливающих из госпиталей. Никогда, кажется, наших солдат так хорошо не кормили, не берегли и не утомляли, как во времена Кутузова. Благосостоянию также много содействовала и погода, так как ужасающие жары, бывшие роковыми для наших войск, сильно уменьшились.

Первоначально, визирь, совершая свой смелый переход, имел целью помешать нам сделать то же самое, но теперь, по прибытии с Днестра двух дивизий и 6 казачьих полков, он опасался, как бы мы сами не перешли в наступление. Он, конечно, не знал, что нам строго приказано было вести только оборонительную войну, и что сам Кутузов, по своему характеру, не способен был ни на какое предприятие.

Визирь хотел снова перейти Дунай и занять зимние квартиры, когда время года уже не позволит нам двигаться; но когда он увидел, что мы совершенно спокойно оставались на наших прежних позициях, то он решился построить еще несколько редутов и подземных галерей и оставить на зиму, на этой стороне Дуная, 10 тысяч чел., что для нас было бы весьма стеснительно. Такое же приказание визирь отдал Измаил-бею, находившемуся около Виддина.

Если бы туркам удались все их планы, то мы были бы принуждены окружить их и усиленно наблюдать за ними, что, конечно, было бы слишком утомительно для наших войск, и мы бы понесли большие потери; в другом случае, нам приходилось бы вести правильную осаду против этих двух укреплений. Если бы визирь имел намерение помешать нам действовать наступательно, ему не следовало высаживаться у Слободзеи и утверждаться на острове Кошара, перед Рущуком, под его орудиями, а лучше было бы принудить нас остаться на месте, хотя нам только и оставалось так поступить.

Вот уже прошло 6 недель, а мы все еще стояли друг против друга. Такое положение становилось утомительным, скучным и, наконец, прямо постыдным, тем более, что у нас было много выходов и все более или менее хороших, но Кутузов ни на что не решался. Армия роптала, а генералы были в полном отчаянии. [534]

Марков, Сабанеев и я, мы долго уговаривали нашего старого главнокомандующего решиться на наступательное действие, так как мы твердо были уверены в успехе, что действительно и случилось, но Кутузов ничего не хотел слушать, и мы только понапрасну теряли время и свой труд. Он по целым дням не выходил из своей палатки, проводя время в еде, тратя на свой обед по 3 часа, а затем 2 часа давал на отдых своим глазам и так пропадал весь вечер; утром было то же самое: он вставал в 10 ч., слушал важные бумаги и делал разные заметки, что нередко занимало у него время до обеда. В течение всей блокады, он ни разу не посетил ни редутов, ни войск! Так нельзя командовать армией, но за то он был счастлив.

Когда подошли последние эшелоны 15 дивизии, то они заняли Слободзею, Калараш, Обилешти, Родован и пр.; все эти отряды были под начальством старого генерала Гампера, отважного и деятельного генерала.

Мы опасались, чтобы турки не перешли Дуная в Туртукае, где можно было очень удобно высадиться, а затем уже по левому берегу Аржицы идти прямо в Бухареста. По дороге туда не было ни одного ручейка, но были возвышения, которые могли бы помешать движению конницы. По правому берегу можно было бы также из Туртукая попасть в Петрики, где был наш вагенбург, и обойдя с обеих сторон понтонный мост, который мы имели в Негоешти, занять его 500 всадниками, пройти мимо Ольтеницкого редута, откуда наша пехота не могла бы преследовать турок, могли бы сжечь этот мост и произвести панику в Бухареста.

Чтобы предотвратить эту катастрофу, Кутузов признал необходимым принять серьезные меры и приказал: 8 судам нашей флотилии спуститься по реке и стать против Туртукая; затем послал в Корнажи, по правому берегу Аржича, полковника Грекова 8-го с казачьим полком; Гампер был послан в Лунке, где ему приказано перейти мост и стать в Негоешти. Таким образом, отряды Гампера и Грекова соединялись в Слободзее и в Калараше также установлено сообщение за происходящим в Силистрии.

Вскоре мы узнали, что в этом городе было не более 300—400 вооруженных людей, а остальные жители города были заняты жатвой; в Туртукае же оставался лишь слабый отряд, не имевший даже пушек.

Тогда Кутузов поднял вопрос, чтобы Гампер с своими отрядами перешел Дунай у Силистрии или у Туртукая и, после того как он займет эти места, двинуться по Шумлинской дороге [535] до самого Разграда, заняв который прекратить сообщение обозов с армией визиря. Так как это был последний город, через который турецкий обоз приходит в лагерь визиря, то такая демонстрация заставила бы его вернуться.

План этот был бесспорно хорош, но все-таки он не был лучшим из тех, которые можно бы составить в нашем положении.

Из сведений, которые имелись, видно, что, во-первых, визирь перевел все свои войска на левый берег Дуная, чтобы остановить дезертирство, вследствие которого он ежедневно терял много людей; во-вторых, что на правом берегу остались только купцы, прислуга, члены Дивана и дипломаты со свитой, не столь отважной, сколь малочисленной; в-третьих — визирь хотя и оставил на правом берегу свою палатку и экипаж, но сам поместился в лагере; и в четвертых—для защиты Дивана и дипломатов не было ни редутов, ни других укреплений.

На основании этих данных, мы составили следующий план: в одну ночь прекратить сообщение через Дунай; послать корпус в 4—5 тысяч на правый берег Дуная и, с рассветом, самим напасть на турецкий лагерь.

Мы долго не могли склонить Кутузова на утверждение этого плана; Марков беспрестанно являлся ко мне, и мы вдвоем шли к главнокомандующему, который на все наши доводы часто далее ничего не отвечал. Сабанеев и адъютанты умоляли меня не терять драгоценного времени. Наконец Кутузов согласился, но только с непременным условием вернуть отряд Гампера.

Это было совершенно лишнее, но раз уже начальник имеет такой слабый и нерешительный характер, какой был у Кутузова, и когда он не надеется на силу своих доводов, он всегда рад тянуть время, называя это выигрышем времени.

Экспедицию эту Кутузов поручил генералу Маркову, который отправился на рекогносцировку берегов Дуная и в 20 верстах выше нашего лагеря и в 5-ти от нашей Батинской позиции, он нашел сухое место, весьма удобное для высадки при переправе. При тщательном осмотре всего берега, он не нашел ни одного турецкого пикета (Я бы мог принять на себя начальствование этой блестящей и почетной экспедицией и получить за нее Георгия 2-й ст., но я должен был пожертвовать своим честолюбием для общего блага. Я никак не мог покинуть своего поста, а также и Кутузова, так как если бы я оставил его хоть на минуту, то он сейчас же послал бы отмену всех своих приказаний. После меня, следующим был Эссен, уважаемый всей армией и пользовавшийся расположением Кутузова, который вероятно и выбрал бы его для этого дела, но я направил его выбор на Маркова, который имел большое влияние на Кутузова и непременно бы начал интриговать против этой экспедиции, если бы вместо него был назначен кто-нибудь другой. Но так как начальство над этой операцией было поручено ему, то мы были покойны, что он не будет препятствовать нашему делу. Из этого видно, что иногда и злость дает некоторые преимущества. Тем не менее, правда заставляет меня сказать, что когда Кутузов, наконец, решился на эту экспедицию и поручил ее Маркову, он то и дело придумывал различные способы, которые могли бы способствовать успеху дела. Мне же он раз 20 повторял: “Это Вы меня склонили на решение, а раз вино откупорено, его надо пить”. Он пил и находил хорошим вино, хотя оно могло быть и лучше). [536]

Из М. Валахии потребовали находившиеся там 6 баркасов, которые должны были служить для охраны высадки. Из Турно подогнали все, находившиеся на р. Ольте, суда, и когда все уже было готово, мы убедились, что со стороны турок не было сделано никаких препятствий; но мы могли его иметь со стороны Кутузова.

В ночь на 29 сентября, генерал Марков уехал из лагеря и еще до рассвета прибыл в дер. Петрошаны, где он мог спокойно оставаться, не будучи замеченным неприятелем. Кутузов назначил ему 14 батальонов, 15 эскадронов, 2 полка казаков и 20 двенадцатифунтовых пушек, что, в общем, составляло около 9.000 чел., т. е. ровно вдвое больше, чем было нужно.

В ночь на 30 число, он должен был переправиться через Дунай в д. Петрики и 1 октября, с раздетом, быть уже в турецком лагере. Но флотилия опоздала, и Марков сделал большую ошибку, прибыв на место раньше ее. По-видимому, он составил неправильный расчет, иначе она должна была прибыть вовремя. Оставаясь совершенно один в деревне и не будучи скрыт никакой возвышенностью, за которой, в случае необходимости, мог бы укрыться, он легко мог быть замечен турками, но к счастью у них не было ни пикетов, ни патрулей по всему берегу.

Целое утро 1-го октября прошло в бесплодном ожидании перевозочных средств, так как прибыла только половина назначенных судов. Тогда Марков, чтобы не терять времени, решил начать переправу днем, на имевшихся судах. Казаки переправились вплавь и уверили, что турки не имеют ни малейшего подозрения о нашей переправе. Лодки были очень малы и вмещали в себе мало людей, вследствие чего переправа [537] продолжалась целый день и даже ночь на 2 октября. (Большие суда прибыли только к вечеру).

На левом берегу оставались только: Ливонский драгунский полк (который Марков отослал обратно), 8 эскадронов гусар, и 10 пушек. Переправа продолжалась 36 часов.

Казаки успели уже овладеть неприятельским обозом и фуражом, и в лагере турок появились признаки паники. Марков начал сильно опасаться за удачу переправы, которая тянулась слишком долго.

Между тем, переправившихся ночью 8 батальонов и 600 казаков было для него более чем достаточно; но он хотел дождаться гусар, а тут, как нарочно, начались разные неудачи с судами. Некоторые из них разбивались друг о друга, другие наполнялись водой и тонули, через это пришлось потерять еще один день, в который визирь мог собрать свои войска с левого берега и построить 3 или 4 редута, которые спасли бы его.

По совету ген. Дехтерева, Марков двинулся, наконец, вперед. Это было 2-го октября в 7 час. утра. В это время наши казаки захватили турецкого курьера, посланного визирем Систовскому коменданту с благодарственным письмом за предупреждение, об отправлении Зассом 6-ти судов.

Наши казаки уже заняли возвышенности. Когда же визирь послал узнать о положении дел, то посланные им или не потрудились хорошенько осмотреть, или они действительно ничего не видели (все регулярные войска Маркова были скрыты в глубине), но они объявили визирю, что кроме нескольких казаков, которых они приняли за дозорных флотилии, других войск нет.

Тогда визирь счел совершенно достаточным переправиться с 500 турок через Дунай и прогнать казаков. Это и был единственный отряд, с которым Маркову пришлось сражаться.

Визирь упустил из вида главное правило, которым надо руководиться при переправе рек—т. е. никогда не надо раньше утверждаться на противоположном берегу, покуда не будет обеспечена переправа с другим берегом, т. е. не будет занято место или построено укрепление для прикрытия переправы.

Если бы визирь построил целую цепь укреплений от Лома до Дуная, то его трудно было бы прорвать, и он, по крайней мере, мог бы всегда отступить к Рущуку.

Марков достиг турецкого лагеря только около 10 ч. утра; он сделал 15 верст по возвышенностям, совершенно на виду у неприятеля, но турки не заметили его. С такими врагами можно легко стать героем, и Марков, который по натуре своей никогда [538] не был героем, сделался таковым только благодаря добрым османам.

Он только тогда был замечен турками, когда ворвался в их лагерь. 500 турецких всадников напали было на наших казаков, но, увидя подходящую пехоту, обратились в бегство, тогда наши гусары бросились их преследовать и настигли в самом лагере.

В этом маленьком деле у нас не было и 30 убитых и раненых (Гусар майор Бибиков был легко ранен и взят в плен. Непостижимо, как турки, в этой сумятице, не убили его. Он был отвезен в Рущук, и когда туда прибыл бежавший визирь и узнал, что Бибиков племянник Кутузову, то он окружил его заботами и через несколько дней отослал его к дяде. Он бы хорошо сделал, если бы оставил его у себя, так как этот молодой офицер был большой интриган и весьма опасный человек. Благодаря ему и ужасному Николаю Хитрово, зятю Кутузова, произошло несчастие в 1809 г. между ним и кн. Прозоровскими

1827 г. этот молодой Бибиков погиб в Вильне в 1812 г. Он быль легко ранен, но на дворе было 28 градусов мороза; холод растравил рану, и Бибиков умер от гангрены).

Можно себе представить то мучительное беспокойство, которое мы переживали во время этого бесконечного, как нам казалось, перехода Маркова, и ту радость, которую мы испытали при виде его успехов. Никогда еще на войне военным не представлялось зрелище более прекрасное и забавное (если можно только так выразиться).

С того холма, возвышающегося на огромной равнине, по которой протекает Дунай и на которой расположены наш и турецкий лагери, было отлично видно, как наши каре пехоты со всех сторон врывались в турецкий лагерь, а кавалерия преследовала и рубила саблями 200 или 300 несчастных, спасавшихся, в своих туфлях, в Рущук. Лошади, верблюды, экипажи—все это было взято нами. Ужас и беспокойство царили среди неприятеля, тогда как наша армия громкими криками “ура!” приветствовала победителей.

Добыча была огромная; турки ценили ее в несколько миллионов пиастров. Мы взяли: 8 пушек, 3 больших мортиры, привезенные из Рущука, которыми они хотели бомбардировать наш лагерь; множество съестных припасов, несколько магазинов пороха, огромное количество патронов, снарядов, 50 кладовых с платьем, оружие, пики и разные драгоценные вещи; [539] экипажи и палатки визиря и старших офицеров его армии, министров и членов Дивана, которые всегда сопровождали визиря; ящики с золотом и серебряными значками, которые визирь раздавал солдатам за отличие (У визиря было 2 палатки: одну из них, очень большую, вою вышитую шелками, полковник Василий Иловайский поднес Кутузову; но этот подарок не был знаком особенной доброты Иловайского, так как он себе оставил тоже палатку, которая была хотя и меньше первой, но зато вся вышитая золотом и ценилась страшно дорого. Этот Иловайский, брат Павла, убитого при Батине, был очень хороший офицер, но казак в полном смысле слова. Его с братом обвиняли в том, что они силой отняли у казаков большую часть их добычи и будто бы послали на Дон несметные богатства). Мы забрали верблюдов, лошадей и даже розовую воду, которую нашли в изобилии (Весь наш лагерь был надушен, а солдаты даже наливали розовую воду в свой суп).

Теперь, когда лагерь был взят, позиции заняты (что было делом получаса), все лодки турок, бывшие на правом берегу, были также захвачены, турки, расположенные на левом берегу, были окончательно окружены и блокированы.

После сего, Марков должен был бы оставить 2 батальона с несколькими казаками и артиллерией на тех возвышенностях, где он находился, а самому с остальными войсками двинуться в Рущук, куда он вошел бы так же легко, как и в лагерь турок, так как ворота были открыты, и в городе никакого гарнизона не было. Мухтар и Вели-паша (как мы уже видели), расположившись лагерем около валов, удалились и только вечером, убедившись, что ни одного русского нет в городе, они вернулись и снова заняли его. Река Лом была тогда очень мелка и повсюду приходима вброд и, если она и могла составлять какое-либо препятствие, то единственно в том месте, где находился Марков.

Если бы Рущук был занят, то на другой же день весь лагерь, вся неприятельская армия должны бы были сложить оружие. Визирь не имел бы никакой возможности спастись, и это был бы первый пример взятия в плен визиря русскими, Слава и успех русской армии достигли бы высшей степени. Аустерлиц и Фридланд тогда бы померкли; разнеслась бы молва, что мы взяли всю турецкую армию (конечно, умалчивая, что она состояла из 15 тысяч), так как всякий предполагал бы, что визирь не берет с собой менее 100 тысяч!

Я советовал Маркову но терять своих преимуществ и предсказывал легкую возможность взятия Рущука, Марков отвечал, [540] что таково и ого намерение; но этот человек не был способен рисковать чем-либо; он был счастлив предшествовавшими удачами и знал, что будет награжден за них, а до остального ему не было никакого дела. Из этого видно, что на войне характер и способности генералов могут оказывать большое влияние на события.

Как часто непонятно слагаются события и случайности на войне! Как часто несправедливо и незаслуженно раздаются милости и награды! Кутузов и Марков были осыпаны ими; правда, эта слава скоро была отнята у них теми, которые были в состоянии их судить и которые знали все подробности этой кампании, но, все-таки, сначала их превозносили до небес. Кутузов, после целого ряда непростительных ошибок, вдруг видит себя увенчанным победой, не принимав даже участия в инициативе, плодом которой была победа! Месяц тому назад я жаждал перехода через Дунай, за что я дал бы ему фельдмаршальский жезл, и если он не удостоился его получить тогда, это не была моя вина, так как я сделал решительно все, чтобы уверить его, без всякого труда, не только делом, но даже и мыслью.

Марков, человек во многих отношениях не заслуживающий особенного уважения, также и в отношении своей личной отваги и храбрости, одно время стоял наравне с самыми великими генералами не только в России, но даже и в Европе. Он получил высшие военные награды за то, что, когда представился удобный случай, он, вместо того, чтобы воспользоваться им, сделал все, чтобы пропустить его. Если бы его судили так строго, как он заслуживал, то он, наверное, не был бы так награжден (Для своего оправдания Марков всегда имел секретное приказание Кутузова—завладеть лагерем визиря и остановиться там. Но если у Кутузова не хватило настолько энергии, чтобы приказать взять Рущук, то Марков должен был иметь ее настолько, чтобы без всякого приказания овладеть Рущуком. Потери, которые он бы понес, не могли сравниться с блестящими результатами успеха. Я не имел ни малейшего понятия об этом приказании Кутузова и, конечно, если бы знал, то сделал бы все, чтобы отменить его).

В плен было взято около 300 чел., которых отправили в лагерь к Кутузову. Среди пленных находился и заведующий провиантской частью, до сих пор еще никогда не выходивший из Константинополя. Этот провиантмейстер, уверенный, что у нас ему непременно отрежут голову, ужасно волновался; когда же он убедился, что ему не хотят причинить ничего дурного, и [541] Кутузов принял его очень ласково, он пришел в неописанный восторг и, задыхаясь от смеха, начал рассказывать нам все подробности бедствий, постигших его самого и его товарищей по несчастью. Он был очень опечален известием, что Кайя-бей (Голиб-Ефенди) и князь Мурузи успели спастись (Мурузи, человек более тонкий и осторожный, чем турки, предвидел раньше эту катастрофу и потому уже заранее отослал все свои вещи в Рущук, а сам, как только завидел русских казаков, вскочил на лошадь и поскакал в Кадыкиой. Голиб-Ефенди поступил так же, но только гораздо позднее; а потому они оба и не были взяты в плен). Он посвятил нас во все мелочи организации снабжения турецкой армии жизненными припасами, что показало нам, что офицеры этой части у турок гораздо искуснее наших в деле снабжения войск, что воображение наше положительно отказывается представить себе.

Оказалось, что визирь тоже был в лагере турок, и Марков, пропустив случай завладеть Рущуком, должен был бы принять все предосторожности, чтобы не дать бежать Ахмету.

Марков должен бы был все турецкие лодки занять егерями, и заставить их всю ночь плавать по Дунаю, но он не подумал об этом, а Кутузов не отдал никакого приказания, хотя Сабанеев и я, мы оба просили об этом.

Наша флотилия, посланная для необходимой диверсии около Мариатина, ниже Рущука, не могла быстро возвратиться обратно, так как этому мешало, течение реки, и она прибыла только 3-го октября, когда было уже поздно. Визирь бежал в Рущук. в 9 ч. вечера; погода была туманная и дождливая. Выйдя, никем не замеченный, из лагеря, он бросился в маленькую лодку и с помощью двух храбрецов достиг города. Я предупредил об этом Кутузова, говоря ему, что Ахмет найдет способ бежать, на что Кутузов мне отвечал: “Я бы этого очень желал, так как у меня будет с кем вести переговоры о мире, которого я так хочу”. Признаюсь, что глубина этих политических соображений была выше моего ума.

Если бы нами командовал Суворов, можно было бы наверное ожидать, что мы бы не были в таком положении, как теперь, но если бы, даже случайно, мы были бы поставлены в такое положение, то после успеха Маркова, Суворов наверное был бы в Шумле, а может быть и дальше.

Весть о взятии турецкого лагеря быстро распространилась по всей стране и произвела необычайную панику. Невозможно описать все, что творилось тогда у турок: многие жители бежали из [542] своих деревень, Шумла оставлена без защиты, беглецы возвращали транспорты обратно и вернули войска, отправлявшиеся в лагерь визиря. 20 наших казаков в Разграде могли бы изгнать жителей и завладеть крепостями, а через 10 дней наши аванпосты могли бы соединиться с аванпостами Гампера и Грекова, перешедшими Дунай, один у Силистрии. а другой у Туртукая. Визирь спасся в Рущуке, но его легко можно было заставить снова сдаться, если бы только один казачий полк, несколько драгун и батальона два пехоты, оставленные в Мариатине, отрезали бы ему дорогу из Туртукая, а заняв Пизанцские дефиле, они также отрезали бы ему путь в Разград. Но Кутузов не хотел прибегать ни к одному из этих способов, так как он опять повторял, что если визирь будет взят в плен, то некому будет вести переговоров о мире.

Спасаясь в Рущук, визирь приказал укрепить позицию у Кадыкиоя, где было 5 редутов и ни одного защитника. Марков, конечно, должен был отправить туда, в самый день взятия турецкого лагеря, 3 или 4 батальона, но он не сделал этого.

Визирь, придя в себя, после первых страхов, отправил туда Джаура-Гассана, который и собрал там около 2.000 беглецов и 2 пушки: наши казаки имели с ними небольшое дело.

Я посоветовал Кутузову приказать Маркову отправить в Кадыкиой генерала Удолина и полковника Иванова, отважных и деятельных офицеров, с 38-м и 10-м егерскими полками. Марков послушался, но только он непременно хотел сам участвовать в этой экспедиции. С этих пор, я предвидел, экспедиция не будет иметь успеха. И я не ошибся. Джаур покинул 4 редута, а сам заперся в пятом, который легко можно было бы снести, так как он уже был в нескольких местах разрушен выстрелами. Храбрые егеря, воодушевленные воспоминанием о приступе Ловчи, просились наступать, но Марков, осмотрев издалека редут, решил отступить, под предлогом, что он мог быть отрезанным войсками, находящимися в Тырнове, что в 80 верстах от Рущука, где кстати никого не было. Оправдание было еще более постыдно, чем самое отступление.

Марков приказал пехоте кричать “ура” и отступил на другой день. Армия воспела его в своих песнях, но ведь песня не берет Кадыкиоя, который так необходимо было занять.

Турецкая армия, остававшаяся на левом берегу Дуная, ежедневно получала провизию с правого берега, но на другой день перехода Маркова, она осталась без фуража, без провианта и без дров. После бегства визиря и старого наши Корзли-Али, который [543] спасся вместе с Ахметом, молодой Чапан-Оглы остался один командовать армией (Чапан-Оглы был молодой человек, 20 лет, красивой наружности, хладнокровный по характеру и в то же время энергичный, мужественный, но в то же время очень высокомерный и гордый. Его отец, отличившийся в войне с австрийцами в 1788 году, имел 15 чел. детей. Он был страшно богат и мог вооружить 40 тысяч чел. Султан его боялся и щадил его. Его фамилия, также как и Саза-Османа, была одна из самых первых в Турции по древности, богатству и могуществу. Они скорее данники, чем подданные повелителя, и этот нашалык переходит от отца к сыну. Султан ничего не может сделать, чтобы изменить этот обычай. Это настоящие азиатские типы, очень мало цивилизованные, но великие во всех своих поступках и действиях).

Мы не сомневались в том, что этот блокированный турецкий корпус, лишенный подвоза продуктов и не имеющий никаких надежд на спасение, должен сдаться нам через несколько дней, но мы ошиблись в наших ожиданиях.

Визирь уверил Чанана-Оглы, что он соберет войска и отбросит Маркова; но не так-то легко было изгнать 8.000 русских, укрепленных на возвышенностях, так как Марков на другой день взятия лагеря, приказал выстроить 5 редутов, из которых один был настоящей крепостью. Для того чтобы прогнать русских из их укреплений, нужно было, по крайней мере, 50 тысяч, а визирь не мог набрать и пяти.

Я уже довольно часто описывал ум и военную организацию турок, чтобы снова повторять, что после такого сильного поражения, которое понесла турецкая армия, ни один наша не решится рисковать чем-нибудь подобным.

Несколько турок, зная, как у нас обращаются с пленными, бежали к нам и рассказывали, что все те турки, которые уже сидели у нас в крепостях, не желали бы ничего лучшего, как сдаться, но что все янычары были уверены, что мы всем им отрежем головы (Начальники поддерживали их в этом мнении, чтобы они не приходили в отчаяние), или отнимем все их имущество и оружие, составлявшее все их богатство.

Что бы ни руководило турками, заставляя их терпеть всевозможный лишения, чтобы только не сдаваться, мы должны признаться, что стойкость и твердость, с которой солдаты переносили все страдания, были достойны восхищения. Никогда еще турецкая армия не была в таком ужасном положении. Уже через три дня после нашего перехода через Дунай, они стали есть своих лошадей, поколевших от голода; эта отвратительная говядина продавалась [544] сначала по пиастру за фунт, затем дороже, и они, не имея ни дров, ни соли, должны были есть ее сырою.

Следствием этой ужасной пищи была сильная дизентерия, которая ежедневно уносила 40 или 50 человек. Им было трудно бороться с этой болезнью, так как у них в лагерь не было ни докторов, ни медикаментов (Нельзя себе представить то преступное равнодушие, с которым турки относятся к своим раненым и больным, и тот недостаток забот, которыми они их окружают. Мы не видели ни докторов, ни аптекарей, ни хирургов, принадлежащих к их армии. Паши и греческие князья, служащие как драгоманы, те еще имеют так называемого врача, обыкновенно какого-нибудь деревенского цирульника, по и эти цирульники занимались только теми, кому принадлежали, а несчастные солдаты, покинутые в своих палатках на произвол судьбы, часто умирали с голоду). Умерших своих они хоронили очень поверхностно, и поэтому от могил шел страшный смрад, который, соединившись с запахом, происходящим от дизентерии и от гниющих лошадиных трупов, был настолько силен, что невозможно было подойти к лагерю их, и мы сильно опасались чумы.

Марков выставил против турецкого лагеря 40 мортир и пушек, из которых производилась безостановочная стрельба. Ген. Гартинг приказал выстроить, в 100 фут. от правого фланга турок, батарею на 6 орудий, а флотилию разместили поперек реки в 60 фут. (Гартинг поставил флотилию так, не смотря на все протесты моряков, и доказал мне, что это было возможно, если течение не очень быстро. 4-5 лет назад, все офицеры флота и само адмиралтейство письменно дало противное мнение и я уступил). Гартинг не покидал своей батареи, и хотя его предприимчивость всем была известна, но он отдал здесь такую диспозицию, которая доказала мне, что насколько он хороший начальник отряда, настолько плохой инженер.

Флотилией заведовал Акимов, который, оставаясь один, всегда выказывал бездеятельность и безрассудность, но всегда очень энергичный, когда его принуждают действовать другие.

Маленький островок, расположенный по средине реки, против центра турецкого лагеря, был укреплен, и на нем была поставлена батарея, которая была снесена по приказу Маркова отрядом 6-го егерского полка, под начальством капитана Гасса, а находившиеся там пушки нам очень пригодились. Все наши батареи положительно давили турецкий лагерь, особенно батареи Гартинга и флотилия окружали его с одного конца до другого.

Когда несчастные турки, чтобы избежать нашего ужасного [545] огня, спасались в свои редуты, я выставлял, по-батарейно, по 50 орудий или гаубиц и, стреляя гранатами в их массы, истреблял людей, заставляя их возвращаться в лагерь. Наконец, они были принуждены вырыть ямы, в которых и сидели дни и ночи, часто умирая с голода.

Ни один визирь никогда еще не находился в таком положении, в каком был Ахмет. Он потерял свою армию, все свои запасы, весь обоз и чувствовал, что он может потерять некоторые крепости, а затем и свою голову. Он видел, что он никак не может нам сопротивляться, если мы хоть сколько-нибудь двинемся вперед; но, несмотря на все это, он все-таки вышел из этого положения, как человек ума. Суворов, как-то, сказал, что никто не может обмануть Кутузова, даже Рибас (Мы видели в журнале 1790 г., что адмирал Рабас играл большую роль в войне 1788 г. Это был человек необыкновенно тонкий и ловкий, но страшно безнравственный); это было сказано, чтобы польстить его уму. Ахмет оказался тоньше Гибаса. так как обманул Кутузова: хотя, надо прибавить, нынешний Кутузов не был Кутузовым 1788 года.

Как странно было видеть нашего главнокомандующего, после такого блестящего успеха, беспокоящегося за положение Маркова. Он опасался, чтобы визирь не собрал свои войска, и чтобы Измаил-бей не вошел в Видин, несмотря на то, что ему нужно было 15 дней для прибытия туда, да он и не мог привести туда более 10 тысяч чел., которые могли бы угрожать наступлению Маркова. В этом и состоял главный недостаток Кутузова, который господствовал над всеми его качествами.

Со следующего дня бегства визиря в Рущук, нас начали одолевать посылаемые им парламентеры. Я умолял Кутузова не принимать их, требовать сдачи лагеря и Рущука или овладеть ими одним смелым натиском, а затем идти вперед, взять Шумлу и подписать мир на барабане, у подножия Балкан.

Я хорошо знал турок и знал также, что если мы не воспользуемся случаем соблюсти свои выгоды (что упустил гр. Каменский, после сражения при Ватине), когда из страха они решительно на все согласятся, то выказывать им слабость и снисхождение значит—дать им возможность почувствовать себя бодрее, и тогда они не легко пойдут на уступки.

Всякая нация, будь она даже не цивилизованная, гордая, низкая, пресмыкающаяся или заносчивая или неспособная понимать [546] какие-либо деликатные отношение, всегда принимает доброту и мягкость только за слабость и бессилие. Доброта же Кутузова уверила визиря, что мы были не так сильны, как он предполагал раньше, и он решил заставить нас потерять драгоценное для нас время. Он правильно рассудил, что позднее время года не позволит нам предпринимать крупные операции, а этого времени будет вполне достаточно, чтобы турки оправились от страха и снабдить Рущук провизией.

Все это удалось ему только отчасти. Он отправлял в Рущук все, что он мог достать у вооруженных местных жителей (часто турецкие войска состоят только из них). Неподвижный Марков нисколько не противился его действиям, так как Кутузов ему ничего не приказывал, а с 500 казаками он мог бы войти в Рущук и остановить подвоз провизии, но он не сделал этого и вообще не сделал ничего.

Е. Каменский.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки графа Ланжерона. Война с Турцией 1806-1812 гг. // Русская старина, № 9. 1910