ЗАПИСКИ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА

Война с Турцией 1806-1812 г.г.

(См. “Русская Старина”, июль 1910 г.)

Перевод с французской рукописи, под редакцией Е. Каменского.

Усталые и измученные турки не долго выдерживали этот огонь и скоро отступили. Они всегда прибегают к этому средству, когда противник выказывает долгое сопротивление их натиску. Первый момент нападения их действительно ужасен, но если сумеют его выдержать, то они более уже не опасны.

Их лошади были до того утомлены, что они, несмотря на отрытый огонь, должны были двигаться только шагом, при том иные вынуждены были слезть со своих лошадей и вести их в поводу.

Если бы, в эту минуту, 15 эскадронов правого фланга нашей кавалерии начали бы атаку, успех был бы полный, но Войнов, поведение которого, в этом сражении, представляется для меня совершенной загадкой, решительно ничего не сделал.

Гр. Мантейфель, Лисаневич, Дехтерев тоже оставались в полном бездействии и, таким образом, пропустили удобный случай покрыть славой армию и себя.

Кутузов должен бы был лично прибыть сюда и руководить ходом сражения, но для этого он слишком стар, тяжел и ленив.

Турки же преспокойно впрягли своих лошадей в наши орудия и зарядные ящики, которые они сначала оставили на месте, и увезли их. [342]

Я все это видел, но ничего не мог сделать, так как кавалерия была не под моим начальством. Я мог бы преследовать турок только пехотою; я даже приказал перейти в наступление, но наш противник, несмотря на утомление, удалялся все-таки настолько поспешно, что пехота не в состоянии была догнать его.

Центр турецкой армии, как только определилось, что оба их фланги обратились в бегство, тотчас же последовал их примеру, и неприятельская артиллерия удалялась с возможной быстротой.

Если бы я мог располагать хоть 5-ю эскадронами кавалерии, я бы сумел овладеть всей артиллерией турок с их измученными лошадьми. Я попробовал употребить еще одно усилие, чтобы повлиять на наших кавалеристов, но оно было так же бесплодно, как и предыдущее.

Я положительно не могу объяснить себе поведение этих генералов! Вез сомнения и Дехтерев и гр. Мантейфель были одними из самых храбрых и мужественных офицеров, они легко могли бы себя покрыть славою, но, тем не менее, они только обесчестили себя. Я утверждаю, что если бы наша кавалерия исполнила бы свой долг, мы отняли бы у турок все их 32 пушки (которыми впоследствии завладели янычары, причинившие им потери в 500 или 600 чел.).

В этот день Войнов совсем не выказал себя генералом, несмотря на свою храбрость, которая никогда не оставляла его; на этот раз он совершенно потерял голову. Кутузов, со свойственными ему меткостью и умом, верно заметил, что Войнов скорее неутомим и бесстрашен, как гренадер, и что он всегда спешит к сражающемуся эскадрону, совершенно забывая в то время о других.

Кавалерия наша не только не бросалась преследовать турок, но начала свое движение только тогда, когда я с двумя линиями пехоты уже сделал две версты. Это меня страшно раздражало, и я вне себя от гнева как против кавалерии, так и против ее начальника, не сумевшего заставить ее двигаться.

Единственно, только полковник Уманец, Кинбургский полк которого был первым атакован и много потерпел от этого натиска турок, собрал оставшихся людей и явился ко мне на помощь, но было уже поздно (В сражении под Рущуком, я вторично вижу нашу кавалерию не следующею за пехотой и потому пропускающей удобные случаи для атаки. В сражении при Мачине (1791 г.) она поступила так же.). [343]

В трех верстах от поля сражения мы увидели укрепление, как видно начатое только утром и уже оконченное в продолжение 5 часов. Укрепление это имело очень длинное очертание, и вокруг него шел ров, в иных местах доведенный даже до порядочной глубины. Вероятно, турки, для сооружения этого ретраншемента употребили огромное число местных жителей, которые, затем, скрылись вместе с янычарами, оставив на месте все свои инструменты, которыми мы и воспользовались во множестве.

Мы прошли около 5 верст, но турок все еще не было видно, Несмотря на то, что мы были уже в 4-х верстах от их лагеря. Это привело нас к убеждению, что их там вовсе нет (и действительно в лагере никого не было.)

Мы не ждали найти этот лагерь укрепленным, но оказалось, что его укрепили только 5-ю редутами, построенными впереди фронта и расположенными в виде квадратов.

Я не сомневался в том, что мы легко можем снести этот лагерь и, завладев орудиями (так как наша кавалерия подошла наконец к нам), окончательно довершить победу.

Но Кутузов судил совсем иначе и несмотря на все мои старания склонить его к этому предприятию, успех которого так легко достижим, он остановил все войска, а затем повернул назад и возвратился в свой лагерь.

На все мои доводы, он ответил так: “Вы знаете, что наши люди не умеют хорошо ходить в атаку, а я, будучи отброшен с перемешанными в беспорядке частями, легко могу понести полное поражение. Подумайте, ведь у меня только одна армия!” — Трудно было рассуждать более односторонне, руководствуясь лишь излишней предосторожностью, более чем неуместной. Настоящей же причиной его нерешительности, главным образом, была его обычная трусливость, старость и тучность, всегда мешавшие ему в подобных случаях. Он изнемогал от усталости и жары, хотя последняя и действительно была невыносима; около 4-х часов дня, я нашел Кутузова лежащим на горячей земле, задыхающимся от жары. Он был не в состоянии не только действовать, но даже и думать.

Мы ему сделали из турецких флагов маленькую палатку и когда он отдохнул и мог говорить, он искренно и в трогательных выражениях поблагодарил пехотных генералов, действительно заслуживших ее; тогда как кавалерийские генералы [344] не только не получили никакой благодарности, но далее были очень дурно приняты. В данном случае Кутузов был совершенно прав.

В 10 ч. вечера мы уже были в своем лагере.

Мы разбили все планы турок, но к сожалению не только не завладели их пушками, а даже потеряли одну свою, что служило некоторым помрачением нашего успеха.

В этом сражении русская пехота снова заслужила название “стены”, которое ей дал прусский король в Семилетнюю войну.

Я был свидетелем, как мои каре выдержали 3 или 4 кавалерийских атаки; как они, в промежутках между атаками, подвергались страшному огню; как люди, пораженные пулями или снарядами, падали, но прочие стояли неподвижно. Артиллерия также ни в чем не уступала пехоте.

Это сражение произвело большую сенсацию в Европе, и газеты говорили о нем с большим энтузиазмом, чего впрочем, оно не заслуживало по славе. Не знаю, кто мне оказал дурную услугу, напечатав во французской газете (четверг, 5 дек. 1811 г.), что будто бы это сражение выиграно только благодаря моим распоряжениям. Так как это сообщение было не совсем верно, то оно меня очень опечалило. В этот день я исполнил только свой долг, и действительно я не смею ни в чем себя упрекать, мне удалось совершить то, чего мне так хотелось, и чего бы я легко достиг, имея при себе кавалерию.

В войне с турками, генералы, командующие пехотою, заключенною в каре, имеют мало средств отличиться; тогда как кавалерийские генералы могут сделать решительно все, что только захотят. Но наши генералы, в этом сражении, не захотели ничего делать. Я могу смело сказать про себя, не боясь быть обвиненным в самохвальстве, что если бы я командовал армией, победа была бы полная и, может быть, этим сражением окончилась вся кампания, так как я бы овладел всем лагерем и пушками турок, а через 4 дня отправился бы в Шумлу. Турки, наверное бы, испугались и разбежались, а великий визирь, уже через 8 дней, не собрал бы и половины своей армии.

Мы потеряли 1.180 чел. Потери же турок равнялись 2.000 убитых; особенно они пострадали от огня нашей артиллерии, которая сильно поражала их, когда они переходили через наши каре.

Поведение нашей кавалерии не осталось неизвестным и в Петербурге. Государь приказал Кутузову представить об этом официальный отчет и указать виновных, но наш старый вождь восстал против этих строгих мер. Хотя кавалеристы были [345] действительно виноваты, но их прежние заслуги и долговременные службы говорили за них, и потому Кутузов, на запрос Государя, отвечал, что те, которых непредвиденные обстоятельства сделали виноватыми, уже достаточно наказаны лишением наград, которых он просил для них. Получив такой ответ, Государь не забыл о нем и, когда, через 4 месяца, Кутузов вновь представил за боевые подвиги 7-ой егерский и Белорусский гусарский полки, то Государь пожаловал егерям серебряные трубы, а гусарам в награде отказал; при чем повелел передать Кутузову, что только новые удачи гусар могут изгладить воспоминания об их прежнем поведении (Белорусский полк, действуя еще под начальством Михельсона, приобрел славную репутацию. Им командовал тогда генерал Павел Кутузов, а в 1811 г. им командовал Ланской, известный своим мужеством и военными доблестями; при нем-то полк и потерял всю свою славу, хотя в сражении под Рущуком самого Ланского и не было при полку; он тогда лежал больным лихорадкой в Журжеве. Быть может, если бы он был со своим полком, то и был бы совсем другой.). Государь также повелел запросить Кутузова, что правда ли, что многие из рекрутов еще не получили обмундирования.

Так как рекруты были в моем ведении, то я смело отвечаю, что если хотят, чтобы они были одеты, то обмундировальная комиссия должна была выслать вещи заранее, по крайней мере,. в июне, когда кампания еще только началась. На этом дело и кончилось.

Все эти мелкие подробности и пустяки были сообщены волонтерами. Адъютант Кутузова, гвардии капитан Кайсаров, отвозивший в Петербурга донесение об окончании сражения, повез также с собой и письма, но не прочитал ни одного из них (как видно, Кутузов не обладал слабостью гр. Каменского), хотя военный министр Барклай и предупреждал его, чтобы он относился с большой осторожностью ко всему, что писали из армии. Между этими письмами было письмо и Ланского, где он описывал разные происшествия, не пощадив никого. Его письмо облетело весь Петербург и стало примером неосторожности и причиной многих сплетен.

Занятое нами расположение после сражения, потеря одной пушки и двух зарядных ящиков дали возможность туркам составить реляцию в свою пользу. Г-н де-ла-Тур передал нам секрет Наполеоновских бюллетеней, и вскоре мы увидели во всех [346] французских газетах известия о том, что будто бы мы повсюду были разбиты и потеряли всю нашу артиллерию, что один из наших генералов был убит в своей карете, и что после трех приступов Рущук был снесен и т. д... Когда, через 4 месяца, об этом заговорили с великим визирем, то он отвечал, что он не причастен ни к одной из этих реляций, а что они фабриковались в Константинополе.

Реляция Кутузова была очень коротка и скромна для нас, даже слишком скромна, так как он там говорил только о себе, не упомянув даже имени ни одного из генералов. Можно себе представить, как мы были этим шокированы. Он понял это, почувствовал свою ошибку и с тех пор изменил уже тон своих реляций.

Он ужасно беспокоился, как примут в Петербурге его реляцию; по убеждениям ли из-за политики, но реляция была принята прекрасно, и Кутузов получил портрета Государя, и все генералы (исключая кавалерийских) и многие из офицеров —  награды, которые, впрочем, были очень дурно распределены и сделали больше недовольных, чем счастливых.

Я получил золотую шпагу, украшенную бриллиантами, но отказался от нее. Государь повысил в чин генерал-лейтенанта 9 генералов, бывших моложе меня, из которых только двое были надеждой армии (Барклай-де-Толли и князь Багратион), два даже ее стыдом (Граф Сергей Каменский и Милорадович), а остальные служили меньше меня (Платов, Дохтуров, Ламсдорф, гр. Николай Каменский и другие). Государь, давно, еще в Петербурге, обещал мне дать, при первой возможности, чин генерал-аншефа, и я написал ему, прося обещанный мне чин, который я должен был получить еще два года назад.

Несколько времени спустя, после этого сражения, один турок, Мустафа-Ага, приближенный великого визиря, обыкновенно исполнявший все его поручения, явился к Кутузову, чтобы выразить известный знак вежливости. Заметив, у Кутузова в петлице портрет Императора и узнав, что он пожалован ему за Рущукское сражение, он, с нескрываемой иронией и очень ипокритическим тоном произнес:... “я в восторге, так как наш великий визирь тоже получил бриллиантовую эгретку за то же сражение”...

23 июня мы чувствовали себя совершенно покойно, и Кутузов отдал приказание начать постройку укрепления, которое [347] пересекало бы как Черноводскую дорогу, так и равнину, по которой турки обошли наш левый фланг. 24 числа, в 11 час. вечера, он призвал к себе всех генералов и передал мне приказание, чтобы я, вместе с своим корпусом и кавалерией, немедленно перешел бы Дунай, и генералу Эссену он приказал остаться временно в Рущуке, вывезти всю артиллерию и продукты, а затем сжечь город и 26-го вечером присоединиться ко мне.

Все это было исполнено в необыкновенном порядке и в точности, что делает ген. Эссену большую честь.

В 2 часа ночи все войска были уже на своих местах, а 25-го, вечером, вся артиллерия, несмотря на то, что было более 150 пушек, была вывезена.

Несчастные болгарские жители Рущука и некоторые валахские купцы никак не ожидали, чтобы мы покинули город; многие из них имели ценное имущество, богатые товары, и все это они должны были потерять. Так как они нигде не могли достать себе повозок для перевозки вещей, то, несмотря на невыносимую жару, они сами, на своих спинах, перетаскивали все более ценное из Рущука в Журжево, а это составляло около 4 верст пути. Мы с грустью смотрели на это печальное зрелище (Судьба этих несчастных снова была поручена ст. сов. Коронели который так отлично устроить свои дела через них в Болгарии в 1809 г. и в Силистрии в 1810 г. Гр. Каменский, враг всех этих грабежей, выгнал его, а Кутузов снова его принял. Он был один из самых близких людей его, двор, которого состоял из подобных личностей.).

Кутузов присутствовал лично при нашем переходе через Дунай, и все время выказывал ужасное волнение и нетерпение. Он до такой степени забылся, что позволил себе ударить шпагой одного офицера 29-го егерского полка. К счастью этот офицер был на дурном счету, но во всяком случае поступок Кутузова остается таким же нетактичным, чтобы не сказать более (Под большим секретом Кутузов, через несколько времени, просил меня отправить этого офицера в Рущук. Я не понимал причины и не мог исполнить его желания, так как такого офицера не нашлось среди сражавшихся.).

Наконец, 26 июня, в 8 ч. вечера, в городе никого не осталось, кроме гарнизона. Под прикрытием постов и при пушечных выстрелах, возвещавших наше отступление, все войска корпуса Эссена перешли мост и построились в боевом порядке на левом берегу Дуная. [348]

Валы Рущука вовсе не были разрушены, потому что нужно было употребить, по крайней мере, месяц, чтобы их уничтожить, а то, что было там испорчено, в очень короткое время восстановлено было турками. Земляные валы, по своей давности постройки, стали так тверды, как будто сделаны из камня.

Город должен был быть подожжен со всех сторон только тогда, когда уже все войска будут выведены. Поручение это было возложено на ген. Гартинга, но этот бедный генерал, которому, кажется, всегда суждено быть неловким и несчастливым во всяком деле, за которое он принимался, и здесь поступил неудачно. Вследствие его неточных распоряжений, огонь стал распространяться раньше, чем войска начали выступление, так что 7-ой егерский полк, который выступал последним, проходил по улицам среди пылающих домов. Не удался ему также и взрыв миной цитадели. Город сгорел почти совсем дотла, и мы были свидетелями этого зрелища, чудного и ужасного в одно и тоже время. Дунай отражал в своих водах пламя пожара, свет которого был сильнее света луны, бывшей тогда во второй фазе.

Генерал Эссен пробыл в городе, пока все оттуда не вышли, и сам ушел последним. Как только он перешел мост, в одну минуту подняли, все якоря, и мост течением стало относить на нашу сторону.

И так, проникнув с войсками почти до самых Балкан, мы вдруг покинули правый берег Дуная, и теперь, больше чем когда-нибудь, мир казался нам делом далекого будущего.

Это отступление от Рущука многие сильно критиковали; мы даже читали во французских газетах длинные рассуждения по этому событию, где Кутузова не очень щадили. Но я далеко не разделяю этого мнения. Кутузов поступил очень умно, покинув Рущук; во-первых, эта крепость, как я уже заметил, не вместит всю ту массу пехоты, которая была с нами, а во-вторых, если бы мы даже там как-нибудь и разместились, то при нападении турок (что действительно они намеревались сделать), мы слишком мало имели средств к обороне. Если бы мы начали отступление тогда, то это дало бы им возможность окружить Рущук и Журжево, и мы могли бы потерять путь отступления. Единственная вина Кутузова состоит в том, что он не успел воспользоваться уничтожением турок после Рущукского сражения. Преследуя их безостановочно, он мог бы дойти до Шумлы и там уже совершенно рассеять их; тогда бы окончилась война, и были бы разрушены все турецкие укрепления, построенные великим визирем. Тогда бы и дефиле у Пизанцы не были бы для нас препятствием, [349] так как их некому было бы защищать. Кутузов должен был знать, что такое турецкая армия, когда она побита или ожидает этого.

Сначала мы думали, что при оставлении Рущука, Кутузов руководился только указаниями Двора, но затем мы узнали, что такое умное распоряжение было отдано им самим и что он сильно волновался, не зная, как будет принято в Петербурге известие о его действиях.

После нашего отступления от Рущука, Кутузов послал в Слободзею генерала Войнова с Белорусским и 39 егерским полками; Олонецкий полк возвратился в Турно, а остальная армия расположилась лагерем на левом берегу Дуная; при чем, левый фланг занял прежние Слободзейския укрепления, что около Журжева, а правый около самой деревни. Главная квартира разместилась в Журжево.

Великий визирь, собрав сколько мог войск, подошел к Рущуку, занял его и расположился около города; палатку его разбили в Мариатинской равнине.

Кутузов, зная энергию и предприимчивость визиря, не сомневался в том, что последний непременно захочет попробовать перейти Дунай, но, также как и мы все, он предполагал, что место для переправы будет выбрано около Виддина или около Ольты и Жии, но никто не ожидал, что все это произойдет перед самыми нашими глазами.

Предположение Кутузова еще более подтвердилось, когда он узнал, что Измаил-Бей с 15.000 (часть которых была из армии великого визиря) действительно перешел Дунай у Виддина. Тогда он отправил в Валахию Шлиссельбургский полк, Выборгский и 5 эскадронов Чугуевских улан, под командою Бенкендорфа. К этим силам он присоединил казаков Кутейникова полка, вызванных из Бессарабии.

В продолжение двух месяцев мы оставались в полном бездействии. Корпуса Эссена и мой составляли, так называемый, главные силы, в которых вооруженных не было и 15 тысяч чел.

Сначала предполагали, что корпус Эссена перейдет в Турно, а конница займет Ольту, но великий визирь предупредил нас и занял эти места. Кутузов же, не желая ослаблять себя новыми стычками, переменил дислокацию и послал Эссена в Слободзею, на место Войнова. За последнее время, Войнов стал хворать лихорадкою, и хотя эта болезнь, сама по себе, совсем не тяжелая, он уже давно решил оставить службу.

Вызов его из Краиова еще более утвердил его в этом [350] решении. Он попросил перевода в Яссы и там подал в отставку, которая и была ему дана, к большому сожалению всей армии, любившей его за энергию, деятельность, доброту и честность.

С назначением Эссена вместо Войнова, корпус Эссена был поручен генералу Булатову, но в уменьшенном, на 5 эскадронов и на 5 батальонов, составе.

Флотилию расположили за 4 версты от Журжева, и казаков Грекова и Астахова поместили биваком, на возвышенностях, перед Мариатинской равниной, влево от Журжева.

Тем не менее, Гамид-Ефенди все время вел в Бухаресте с Италинским переговоры о мире, но так как мы не сходились на первом же пункте, т. е. о границах (турки хотели, чтобы границей был Днестр, а мы — Дунай, в чем огромная разница), то Кутузов, к своему крайнему сожалению, должен был заставить прекратить эти переговоры, и Гамид-Ефенди возвратился в лагерь великого визиря.

Время двухмесячного нашего бездействия было для нас невыгодно, так как мы страдали от ужасной жары. Я не припомню в Молдавии подобного лета, оно мне скорее напоминало климат в С.-Донато, но тем не менее, сравнительно с другими годами, в этом году у нас было мало больных. Причиной такого благополучия вероятно было хорошее продовольствие солдата, тщательный за ними надзор, а главное — их не утомляли строевыми занятиями (что сильно опечалило ближайшее начальство). Благодаря этим заботам, вся армия провела в Валахии редко счастливое лето, оценив заботы Кутузова, она еще сильнее привязалась к нему.

Наш главнокомандующий и великий визирь посылали друг другу подарки, в виде плодов и проч. От визиря их приносил к нам его доверенный и приближенный Мустафа-Ага, а с нашей стороны это посольство исполнял молодой Антон Фонтон. В одно из посещений его лагеря великого визиря, он имел с ним очень интересный и необыкновенный разговор, который я не могу не занести на эти страницы.

Когда Фонтон явился к нам, чтобы рассказать свою беседу с визирем, я, несмотря на все мое к нему доверие, не мог не усомниться в истине рассказываемого, но через 3 месяца, сам визирь, передавая мне это происшествие, почти повторил слова Фонтона. Привожу весь их разговор дословно.

После нескольких вопросов о политике, великий визирь обратился к Фонтону со следующими словами: “Передайте генералу [351] Кутузову, что я уже давно (Когда Кутузов был в Константинопольском посольстве, то Ахмет часто сопровождал его в прогулках.) чувствую, насколько сильно я его люблю и уважаю; так же как и я, он честный человек, и мы оба хотим блага для нашей родины, но наши повелители еще молоды и наше дело руководить их интересами. Давно пора покончить эту разорительную войну, которая оба государства ведет к падению. Всякая наша потеря невыразимо радует нашего общего врага и врага всего человечества, ужасного Наполеона, потому что это обещает ему более легкую победу. Придет и до нас очередь бороться с ним, но начнет он с вас; разве вы это не чувствуете? Кутузов это отлично знает, но в Петербурге у вас есть враг более злейший, чем Латур-Мабур в Константинополе, это ваш Румянцев, который обманывает своего повелителя и изменяет своей родине (Хотя это и не правда, но этому легко можно верить.). Неужели он думает, или хочет думать, что французы интересуются вами? Я вам сейчас покажу последнюю телеграмму, полученную мною от Латур-Мабура, где он советует мне не заключать мира и уверяет, что правый берег Днестра и Крым будут нашей границей”.

За этой депешей он обратился к Раю-Габель-Эфенди, который, вероятно, был очень поражен такой нескромностью визиря и, сделав дипломатическую гримасу, которая, наверно, ни одному из министров так хорошо не удавалась, отвечал, что он отослал эту депешу в Константинополь.

“Очень сожалею, — прибавил великий визирь, — что ее нет при мне, а то бы я вам доказал, что все, что я говорил — истинная правда. Теперь нее передайте Кутузову, что я перейду Дунай, опустошу всю Валахию (Тогда можно было смотреть на эту угрозу, как на фанфаронство, достойное только берегов Гаронны, но, тем не менее, он сделал все так, как говорил.), хотя мне и очень жаль ее несчастных жителей; я не буду останавливаться у крепостей, но длинными переходами и недостатком продовольствия доведу вас до утомления и погублю всю вашу армию. Не правда ли, что уж лучше заключить мир. Удовлетворитесь малым, и тогда мы можем быть союзниками. Это единственное средство спастись нам обоим. Все равно, Дунай никогда не будет вашим, лучше мы будем воевать 10 лет, чем уступить его. Передайте все это Кутузову, моему другу, и не забудьте также ему сказать, что от нас зависит счастье и безопасность двух государств”. [352]

Трудно говорить с большим умом, ловкостью и прямотою. Кутузов, выслушав рассказ Фонтона, который передавал его при мне, воскликнул: “Где, чёрт возьми, этот Лазский пират, не умеющий писать, научился всему этому?” Действительно, это было очень странно, так как многие из самых цивилизованных министров этой страны не настолько образованы. Кутузов, человек умный и умеющий предвидеть все события, очень желал мира; он прекрасно понимал, что граница Дуная, которую Румянцев непременно хотел сделать нашей, являлась для нас непреодолимым препятствием и, в тех же обстоятельствах, в каких мы находились тогда, это желание было положительной химерой. Кутузов не мог противиться желаниям Румянцева, так как был уверен, что последний действует в силу приказаний Государя, но он ошибался. Для такого человека, как Кутузова, куртизана и боявшегося сделать что-либо, могущее не понравиться Двору, эта уверенность имела сильное влияние на все его поведение. Тем не менее, он все-таки донес Государю весь разговор великого визиря с Фонтоном, выпустил, только все, что касалось Румянцева. Он сам мне сказал об этом; при чем добавил, что в письме этом он не выразил своего взгляда и мнения. Тогда я признался ему, что я написал письмо полковнику Воейкову (которое он, вероятно, показал военному министру), где я говорил, что Бессарабия и часть Молдавии для нас необходимы и вполне могут нас удовлетворить и что турки, вероятно, согласятся уступить нам их, я прибавил, что я знал, что герцог Ришелье, бывший в переписке с Государем, писал ему уже об этом. Сначала я опасался, чтобы Кутузов не рассердился за, это сообщение, но вышло наоборот, он был в восторге; у него самого не хватило бы характера и энергии на подобный шаг, но, узнав, что этот щекотливый вопрос уже затронута, он, не колеблясь, повел дело в том же направлении и собственноручно написал письмо военному министру.

Так как визирь выставил гораздо больше сил и выказал. больше энергии, чем мы могли от него ожидать, то Кутузов принял разумные предосторожности, чтобы быть в состоянии отразить нападение неприятеля. Он испросил у Государя разрешения передвинуть к себе 9-ю и 15-ю дивизии, первую под начальством Ермолова, а вторую — Маркова, а также бывший на Днестре 6-й казачий полк отважного Сысоева.

Ходатайство Кутузова было удовлетворено, и он получил разрешение располагать этими войсками, если в том явится надобность. [353]

Видя, что нечего опасаться за свой левый фланг, и зная, что визирь не собирается проникнуть в Бессарабию и что он никого не оставил в Силистрии, Кутузов приказал отряду ген. Денисова подойти из с. Табак к Слободзее, где тогда находился Эссен. Все меры, которые принял Кутузов в этих трудных обстоятельствах, делают ему большую честь; он так осторожно и обдуманно вел дело и действовал так хорошо, что у него все было готово вовремя.

Но уверенность Кутузова, что турки никогда не посмеют, в его присутствии, перейти Дунай, заставила его упустить некоторые предосторожности, соблюдать которые было необходимо.

Я уже говорил, что Кутузов довольно хорошо организовал шпионство, но у нас был еще вернее способ узнавать, что делалось в лагере визиря  —  это посылать туда своих людей с приказанием захватывать их пикеты. 7 раз мы предпринимали это, и каждый раз оно кончалось полным успехом. Казаки Грекова производили эти нападения с необыкновенной смелостью и отвагой. Делалось это так: в три маленькие лодочки садились 10 казаков со своими лошадьми; ночью они переплывали Дунай и входили в турецкий лагерь. После каждого такого нападения, они приводили нам двух-трех турок. Несколько раз наши казаки производили даже беспокойство в неприятельском лагере, и мы слышали стрельбу, продолжавшуюся очень долго, тогда как казаки с пленниками были уже дома.

Все эти набеги поручались уряднику Увалову, который, в награду за свою службу, получил офицерский чин и орден Св. Анны 4-ой степени.

Во время нашего бездействия, под предлогом повидать своих старых товарищей, приехал армию, из Царства Польского, ген. Уваров и прожил у нас целую неделю. Мы никак не могли понять настоящей цели его приезда, но подозревали, что он был секретно послан Государем, чтобы разузнать о недостойном поведении нашей кавалерии в деле под Рущуком, так как он часто возвращался к вопросу об этом деле.

Сражение при Слободзее.

Спустя некоторое время, в Бухаресте начали сильно говорить о переходе турками Дуная. В этом городе все знали о намерениях турок, но, в свою очередь, старались всегда вовремя предупредить и турок о наших преднамерениях. [354]

Засс также сообщил, что об этом идут деятельные разговоры и в Виддине; но, тем не менее, этот переход казался немыслимым вследствие недостатка у визиря средств для исполнения этого намерения. У него было только 2 или 3 больших судна и 10 маленьких лодок, которые он соорудил у нас перед глазами, на р. Лом. Мы должны бы уничтожить или захватить эти суда, но сделать это пренебрегли, так как были твердо уверены, что визирь, будучи так близко от нас, не посмеет на что-либо решиться без того, чтобы у нас не приняли бы всех мер предосторожности. Если бы наша флотилия, скрытая за островами Дуная, была бы размещена выше нашего лагеря, то, двигаясь по течению, она, при первом же известии о намерении турок перейти Дунай, могла бы помешать исполнению их плана.

Если бы мы построили 3 или 4 редута в тех местах, где берег более удобен для высадки, и если бы у нас было побольше казачьих постов, я не сомневаюсь, что тогда мы бы избегли того стыда и опасности, которые были последствием нашей беспечности. Но в этих беспорядках я никак не могу винить одного Кутузова, так как мы все, в данном случае, виноваты. Сам я так мало ожидал каких-либо военных действий и так был уверен в скором окончании кампании, что уже занялся вопросом о зимних квартирах, на которые я должен перебраться 1-го октября.

Хотя мы, с своей стороны, сделали все, чтобы облегчить визирю переход через Дунай, но надо отдать справедливость, что все его распоряжения и приготовления были так обдуманны и рассчитаны, что я смело могу сказать, что это было одно из самых блестящих действий турок, которые мне когда-либо приходилось видеть. Если бы этот смелый и энергичный мусульманин воспользовался своими первыми успехами и если бы он начальство-вал над дисциплинированным войском, то он заставил бы нас удалиться от Дуная и мог бы войти в Валахию.

Левый берег Дуная вообще низок, а правый, напротив, высок, особенно вправо от Рущука, к западу. В пяти верстах от Журжева и в одной версте от Дуная находится небольшая возвышенность, на которой расположена деревня Слободзея. Возвышенность, удлиняясь от Дуная, тянется вправо и в пяти верстах от Слободзеи упирается в д. Милке, около которой протекает ручей того же имени, впадающий в Дунай. Между этим ручьем, Дунаем и возвышенностью тянется болотистая поляна, часто затопляемая, окраина которой покрыта леском и мелким кустарником. В этом месте Дунай очень узок и по средине [355] реки лежит островок, так что для перехода реки нет более удобного места, а его-то мы и пренебрегли укрепить.

Вот на этой-то поляне, весной совершенно затопленной, а тогда сухой и твердой, произошли интереснейшие события этой кампании. В ночь с 27-го на 28-е августа визирь отправил нескольких кирджалиев (разбойники, пропавшие люди) на левый берег Дуная, в четырех верстах от нашего правого фланга лагеря и в одной или двух верстах от редута, который мы построили перед р. Лом. Казаки, находившиеся на аванпостах, увидев высаживавшихся турок, оставили свои посты и поскакали к месту высадки. Полковник Васильчиков, заведовавший в этот день аванпостами, захватив с собой резерв, поспешил к указанному казаками месту, а за ним спешно двинулся со Староингерманландским полком и генерал Сабанеев. Я тоже бегом поспешил туда, но дело было уже окончено. Наши выгнали этих 300 человек, посланных с целью только привлечь наше внимание и погибнуть тут же. Многие из них были убиты, а остальные успели вскочить в лодки и спастись. У нас тоже было пять человек убито и ранено, из них особенно сильно был ранен майор Архангелогородского полка Риман.

Предполагали, что этим все и кончится, но около пяти часов утра, когда наши казаки снова хотели занять свои посты, они застали там турок, преспокойно расположившихся на левом берегу.

В двух верстах выше того места, где была их первая высадка, находился старый, полуразвалившийся редут, построенный в прошлом году Зассом, для защиты правого фланга корпуса, участвовавшего в блокаде Журжева. Великому визирю удалось в эту ночь перевезти на своих трех больших судах и шести маленьких лодках 4 — 5 тысяч янычар, которые, будучи уверены, что они обречены на погибель, стали противиться его приказанию, но тогда визирь велел силою усадить их в лодки с помощью страшных угроз и даже побоев отправил их. Переправившись на левый берег, янычары сейчас же приступили к приведению старого редута в оборонительное положение.

Кутузов, узнав, что около его лагеря находятся турки, отправил на рекогносцировку Булатова с пятью батальонами войск, уже утомленных ночной тревогой. Люди эти были мало способны на что-либо серьезное, и это была большая ошибка со стороны Кутузова. В этом случае он отступил от своих рассудительных правил, о которых Фолорд в своих записках пишет: “Я ничего не считаю таким трудным, как переход через [356] большие реки, будь то исполнено хитростью или силою, особенно когда имеют дело с врагом неусыпно бдительным; но, тем не менее, их переходят, и редко случается, чтобы эти предприятия не удавались”.

Мы не были особенно бдительны, и великому визирю легче удалось провести нас.

Мне кажется, что в этих случаях нужно непременно принимать одну предосторожность, которая, по-моему, должна дать превосходные результаты. Необходимо иметь в разных местах небольшие, легкие лодочки, в которых можно было бы незаметно переправиться на другую сторону и узнать, что делается у неприятеля. Еще лучше расставлять небольшие отряды, в 200 — 300 человек, на близком один от другого расстоянии. Эти маленькие отряды должны иметь постоянные между собою сношения и, при помощи сигналов, быстро соединяться к месту неприятельской высадки. Если неприятель высаживается в нескольких местах, то никогда не надо высылать против него слабые силы, так как они одни ничего не могут сделать неприятелю, сами же рискуют быть разбитыми. В этих случаях, когда успех для нас так важен и необходим, надо атаковать неприятеля своими лучшими войсками и непременно значительными силами. В данном случае, мы, имея главные силы собранными, посылали полки один за другим, и все они были разбиты.

Я находился в это время в Журжеве у Кутузова, который был недоволен, что я участвовал в нервом ночном деле и приказал мне остаться с ним. Мне показалось, что ему хотелось, чтобы героем этого сражения был Булатов, которому он очень протежировал и хотел его произвести в генерал-лейтенанты. Я вполне разделял его желание, но мне казалось, что он не должен был скрывать это от меня и лишать мой корпус возможности поддержать Булатова. Сам же я мог остаться при нем.

Генерал Булатов, человек смелый и предприимчивый, видя, что мы потеряли слишком много времени и что теперь для нас каждая минута дорога, отдал приказание атаковать неприятельский редут тремя колоннами: с правого фланга  —  37-м егерским полком и Архангелогородским, в центре  —   Староингерманландским полком и с левого фланга  —  Старооскольским полком. Атака производилась фронтальная; но если бы они знали получше местность и изучили бы начертание укреплений, которые во многих местах были начаты, но не были доведены до Дуная, то они увидели бы, что их можно было обойти с фланга, вдоль Дуная. [357]

Этот ретраншемент был построен на небольшой, довольно длинной, но узкой возвышенности и подойти к нему очень трудно, так как лес и мелкие кусты, покрывавшие эту местность, расстроили весь порядок наступления наших колонн и помешали им прибыть одновременно.

Булатов, вследствие ли своей поспешности или оплошности, не изменил диспозиции, и полки, построившись в каре, начали атаку, потащив за собой, между кустарников, и свои пушки.

Полковник Шкайский добрался до левого фланга по гребню ретраншементов, которые он легко мог бы снести, если бы за ним следовала центральная колонна, но подполковник Жабокрицкий, командовавший Староингерманландским полком, был убит ударом сабли, и его полк, считавшийся одним из очень хороших, отступил, потеряв одно знамя.

Турки, преследуя их, выскочили из своих укреплений и зашли во фланг другим колоннам. Во время этого нападения особенно пострадал Старооскольский полк: у него была отнята пушка, которой они совсем не должны были брать с собой; 3 или 4 офицера полка были опасно ранены.

В это время, предприимчивый Шкайский, пробираясь по гребню укреплений, продолжал свое наступление, и Булатов, видя это, приказал только что прибывшему 7-му егерскому полку поддержать Шкапского и начать новую атаку. Но атака не удалась, а командир полка Лаптев был сильно ранен. Тогда Булатов задумал предпринять в третий раз атаку, но на ее успех никак нельзя было рассчитывать, так как наши люди были уже сильно утомлены и не обладали уже той энергией для нападения, каковой одушевлены были турки для обороны себя.

После этих трех неудачных атак, Булатов, подкрепленный всеми моими войсками, отдал приказание егерям засесть в лес, находившиеся в 50 шагах от неприятельского укрепления; затем, по берегу Дуная расположил батареи, которые анфинировали турок и заставили их понести большие потери, и, наконец, остальные войска поставил фронтом и открыл огонь.

От бесконечного огня 25 орудий, большого калибра, которые визирь успел поставить на возвышенностях левого берега Дуная и из которых стреляли в продолжение 10 часов, наши войска тоже сильно пострадали.

Ахмет, следуя своему обещанию, отослал все лодки на правый берег и этим отнял всякую надежду на возможность возврата или бегства, чем и возбудил некоторое мужество своих войск; несколько янычар, взятых нами в плен, имели [358] непростительную неосторожность выразить неудовольствие против визиря, сильно осуждая его за то, что, будто условясь с нами, он нарочно хочет всех их погубить (Я уже говорил, что визирь Ахмет, как и султан, были величайшими врагами янычар. Сам повелитель уже несколько раз подвергал их наказанию и отобрал все имущество у большинства этой мятежной милиции. Поэтому в Константинополе всегда можно было ожидать кровавой революции. Один из янычарских начальников Лагер-Агасси был убит нами в этом деле, чем мы оказали великому визирю и султану неоцененную услугу, так как уничтожили одного из самых буйных мятежников и убийц.

1827 г. Революция действительно произошла, но не там, где я предполагал. Теперь янычары больше не существуют. Султан отдал приказ их всех уничтожить.).

Между тем, нашей артиллерии удалось взорвать два турецких зарядных ящика, и взрыв этот произвел такое ужасное разрушение, что начальник турецкого отряда Эдин-паша, опасно раненый, решился бежать и на единственной лодке, оставшейся у левого берега, переплыл Дунай на другую сторону.

В этот день погибло до 1.500 турок, из которых часть были убиты нами, а остальные, в начале дела, кинулись в реку и потонули. Некоторые пробовали переплыть Дунай на фашинах, но наша артиллерия тщательно оберегала берег, не допуская их к реке, даже за водой. Положение турок было до того безвыходно, что прибывший из Петрик, с пятью казачьими полкали, полковник Сысоев сам послал им предложение о сдаче. На это они отвечали, что они явились сюда, чтобы побить нас, а не для того, чтобы складывать оружие. Эта тирада не улучшила их положения, и они не могли избегнуть той судьбы, которая их ожидала вследствие их необдуманных и слишком смелых действий.

Если бы мы остались на тех же местах еще 24 часа, занявши лес стрелками и выстроив на флангах сильные батареи, для защиты берегов Дуная от нового десанта и не допуская ни одной лодки переплыть его, — можно не сомневаться, на следующий день все турки сдались бы. Такого мнения держались Сабанеев и я, а с нами соглашались все артиллерийские офицеры (Леонтович, Шереметев, Силич и др.), поведение которых в этом деле выше всякой похвалы.

Но меня удивило, что Булатов не был одного мнения с [359] нами; это тем более странно, что он всегда был скорее склонен на слишком смелые предприятия.

В 5 ч. вечера он прибыл к Кутузову и передал ему свои опасения потерять слишком много людей. Действительно, огонь батарей с турецкой стороны Дуная и перестрелки в лесу стоили нам очень дорого. Но теперь, когда успех был так обеспечен, было не время жалеть несколько людей. Кутузов должен был бы сам осмотреть местоположение, которое находилось от него всего в двух верстах. Но он был слишком утомлен, плохо выспался, наконец, он не любил пуль.

У него его сон, лень, изнеженность стоят выше всего, даже выше долга. Смелый переход турок на левый берег Дуная заставил его совершенно потерять голову, и Кутузов, обеспокоенный нашим положением, целые дни проводил в своей палатке, грустный и молчаливый.

Не желая обращать внимания на то, что мы были гораздо сильнее турок, и что мы могли, дня через два, три, ожидать еще подкреплений, Кутузов начал поговаривать об отступлении в Петрики, куда он уже и отправил свой вагенбург.

Если бы Кутузов отступил, то этим он открыл бы Валахию туркам, и тогда он должен бы был оставить Бухареста. Никогда еще мысль более малодушная и лишенная всякого здравого смысла не приходила в голову главнокомандующему и, не вмешайся в это дело Сабанеев и я, он бы пожалуй привел ее в исполнение. Кутузов, хотя и отказался вскоре от своего намерения, но все-таки никак не хотел оставлять войска на прежних позициях. Роковой проекта Булатова слишком согласовался с нерешительным и трусливым характером Кутузова.

К нашему сожалению, мы получили приказ занять позицию полукругом, позади турецкого укрепления, на расстоянии дальнего пушечного выстрела, на пустынном, тогда высохшем болоте, где мы и остановились биваком, построенные в каре, в самом неприятном ожидании. Через несколько дней мы получили подкрепление и стали на много сильнее турок.

В помощь к нам прибыли: 8 батальонов 9-й дивизии (2 остались в вагенбурге, 2 — в Бухаресте, а 6 резервных — в Одессе), а затем и 15-я дивизия.

Генерал-майор Сергей Ермолов, командовавший 9-й дивизией, весьма уважаемый, достойный, хорошего характера, но, пожалуй, не совсем подходящий для самостоятельного командования отдельным отрядом.

Генерал-лейтенант Евгений Марков, командовавший 15 [360] дивизией, был одарен природным умом и находчивостью; он обладал искусством держать свои войска в необыкновенном порядке; он хотя и не получил большого военного образования, но имел привычку к службе и войне, что многим военным вполне заменяет знания. Марков был несколько раз ранен и, опасаясь еще раз быть контуженным, очень берег свою особу.

Его характер не отличался особенными положительными качествами, и он имел много недостатков; грубый, резкий, несправедливый с подчиненными, завистливый к товарищам; интриган с высшими лицами, всегда готовый испортить предприятие начальника, с целью достичь каких-нибудь выгод для себя, считающий интересы армии ни за что, а свои личные — все, наконец, он, ради выгод для себя готов был причинять зло другим. Он всеми был презираем и не любим. Он был страстный игрок и мало пренебрегал средствами, могущими добыть ему деньги.

В кампании 1806 г. с французами он потерпел полное поражение в Морунгенском деле, не выказав ни храбрости, ни способностей. В этом деле, по его вине, был убит полковник Оренто, прибывший в помощь к нему и чтобы поправить сделанные им глупости. По справедливости его надлежало бы отдать под суд за такой поступок, как это было сделано с Сакеном за его поступок под Гутштатом, но Марков обладал уменьем, силою разных низостей и интриг, приобретать расположение адъютантов, директоров канцелярий и вообще всех тех, которые пользуются доверием начальствующих генералов. Благодаря этим своим способностям, ему удалось избежать следствия, назначенного военным министром, по розыску внезапно исчезнувших в Псковском полку, которым командовал Марков, сумм в 80 т. р. Но ни при гр. Каменском, ни при Кутузове, приказание это не исполнялось и дело на этом и покончилось.

Между тем из Бухареста прибыл Камчатский полк, из М. Валахии подошел гр. Пален с своими Дерптскими драгунами и Выборгским пехотным полком, который Кутузов должен бы был отправить на усиление ген. Засса, как имевшего слабые силы, подошел из Обилешти ген. Эссен с 8 егерским Украинским, Бело-русским гусарским и 8-ю двенадцати фунт, пушками. Таким образом, все это вместе составляло массу в 22 — 23 тысячи человек, начальствовать над которыми Кутузов назначил меня.

Затем я вскоре получил, наконец, чин генерала-от-инфантерии, но больше всего меня радовало участие, которое [361] принимали мои товарищи, подчиненные и солдаты в моем повышении. Это еще более заставляло меня ценить милость Государя (Я очень люблю русских солдат, и сам я всегда был любим как ими, так и подчиненными офицерами. Отношения же мои к генералам оставляли желать многого, так как я всегда требовал от них очень многого, а они не привыкли к этому. Тем не менее, среди них, у меня были настоящие друзья, как-то: Петр Эссен, Александр Войнов, Павел Иловайский, с которыми я близко сошелся во время этой турецкой кампании.).

И так, я составил два корпуса: первый, правый — был под начальством Эссена, а второй, левый — под начальством Маркова. Я также усилил отряд ген. Гартинга, который занимал четыре редута, прилегавших к самому левому флангу. Первый редут был на берегу Дуная, против реки Лом, а последний находился на возвышенностях Слободзеи; между этими двумя я построил еще два.

После Слободзейского сражения, турки, как и следовало ожидать, перевезли через Дунай, на левый берег, свою кавалерию и артиллерию и расположились вдоль всего берега, начав строить укрепления. У них оказалось около 15 или 20 тысяч человек, между которыми 3 — 4 тысячи было кавалерии. Визирь со всей остальной армией, оставив лагерь у Рущука, перебрался на самый берег Дуная (правый), чтобы самому руководить операциями с занятых возвышенностей.

Если бы визирь воспользовался своим преимуществом, т. е. тем, что он в первую же ночь после сражения при Слободзее перевез через реку большую часть своих войск и атаковал бы нас на следующий день битвы, весьма возможно, что ему удалось бы нас отбросить. Тогда Журжево осталось бы под защитой только слабого гарнизона и турки, заняв его, легко могли бы проникнуть в Валахию. Мы были бы отрезаны от корпуса Засса и везде они внесли бы опасения и даже панику.

Но паника и без того уже проникла в Бухарест, где ей способствовал распространяться плохой надзор и французская и греческая партии. Много бояр, по обыкновению, исчезли в Трансильванию (куда они прекрасно знали дороги), и остальные готовились следовать их примеру.

Е. Каменский.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки графа Ланжерона. Война с Турцией 1806-1812 гг. // Русская старина, № 8. 1910