ЗАПИСКИ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА

Война с Турцией 1806-1812 г.г.

(См. “Русская Старина” август 1909 г.)

Перевод с французской рукописи, под редакцией Е. Каменского.

Передав командование войсками левого фланга полковнику Шкапскому и назначив полковника Кутузова с 2-мя батальонами своего Выборгского полка и одним батальоном Московского полка в резерв, сам гр. Сен-При с 8-ю батальонами полков: Олонецкого, Московского, 10-го и 38-го егерских, обошел гору и, на рассвете 31-го января, очутился против нового турецкого редута.

Скрыв свой отряд за небольшою возвышенностью, гр. С.-При стал ожидать подхода артиллерии, которую он хотел разместить по колоннам и тогда уже начать атаку редута. Но наша артиллерия, вследствие дурных дорог, занесенных снегом, должна была сделать кружный путь, а потому она запоздала, и С.-При решил начать действовать без нее.

Героизм наступающих, с которым они штурмовали укрепления, достиг высшей степени. Гр. С.-При первый подавал пример храбрости. Генерал Турчанинов оставался во второй линии, остальные же три полка в одну минуту разнесли редут. Капитан Рот (Рот —француз, из Эльзаса, служив прежде в армии Конде. После распущения ее, он вернулся во Францию, но там ему не понравилось, и он, в 1804-м году, прибыл ко мне в Брест-Литовск, где я квартировал. Его приняли подполковником в Выборгский полк, командир которого, генерал Олсуфьев, взял его к себе адъютантом. Он выделялся во всех войнах против турок, но особенно его заметили в несчастном Аустерлицком сражении. Вскоре граф Каменский перевел его в гвардию капитаном и, с этих пор, он быстро пошел в гору. В компанию 1812-го года он был командиром 26-го егерского полка и находился в армии Витгенштейна. Под Полоцком, Бауценом в продолжение всей кампании, Рот прославился своими подвигами и был покрыт ранами. Теперь (1815 г) он генерал-лейтенант и командир корпуса, один из лучших генералов России, хотя имеет очень дурной характер и слишком строг по службе.), с 500 егерей, первый начал атаку, за ним двинулся [412] полковник Шатилов со своим славным Московским полком, а затем следовали полковники: Иванов и Удан со своими егерями (Говорят, что эти егеря подбодряли себя возгласами: “Мы из дивизии Суворова и не допустим, чтобы Московский полк пришел раньше нас”. Так сильно действует имя Суворова на русских солдат.).

Все, находившиеся в редуте, турки были убиты. Затем капитан Рот со своими храбрецами двинулся вдоль вала; а в то же время полковник Кутузов с резервом вошел в город, а полковник Шкапский подвигался слева. Совокупными усилиями войска заняли с бою одно укрепление за другим, и вслед за тем был взят и город.

Турецкая конница, выйдя из города и думая спастись, поскакала по Софийской дороге, на которой расположилась прибывшая только что наша артиллерия. Наткнувшись на открытый артиллерийский огонь и преследуемая казаками, конница турок сильно пострадала. Другая часть турок скрылась по Этропольской дороге, но они, однако, не спаслись от преследования казаков из отряда Шкапского.

Город был совершенно разграблен. Добыча была огромная. Жители были или взяты в плен или убиты. Всего пленников было 1.660 человек. Албинский князь, командовавший турецкими войсками, был убит, а прежний Никопольский паша взят в плен. Русских убитых и раненых было 368 человек, турок же одних убитых было 4.000 человек.

Никогда еще простой набег не был таким удачным и счастливым. Хотя город был взят в 9 часов утра, но в нем все еще оставались турки, запершись в мечетях и каменных домах до самой ночи. Тогда на эти здания направили огонь из 8 орудий и сожгли их вместе со всеми их защитниками. Один бей имел смелость просить у гр. С.-При разрешение выйти из города, но граф приказал им тотчас же явиться к нему со всеми находящимися под его начальством командами, и они взяты пленными. [413]

Война то же, что и богатство. Это каприз, который руководит и счастьем и милостями. Набег на Ловчу был конечно делом более заслуженным и более славным, чем взятие Базарджика, оно делало много чести войскам и их начальникам, а особенно гр. С.-При, который сам там находился и сам отдавал приказания.

Ловча была гораздо сильнее Базарджика; здесь было 10 тысяч защитников, и у гр. С.-При только 7 тысяч человек. Под Базарджиком у турок было всего 6.000, а гр. Сергей Каменский имел 25 тысяч, тем не менее, о Ловче совсем не говорилось и войска были совсем мало награждены. Медалей и крестов за это дело не давали, и гр. С.-При не получил никакого высшего назначения (Почти в это же самое время, один итальянец, маркиз Паулуччи, получил чин генерал-лейтенанта, пробыв только год в чине генерал-майора, за экспедицию в Грузию, которая хотя и действительно была удачная, но все-таки ее нельзя сравнить с набегом на Ловчу. Этот Паулуччи теперь генерал-аншеф и в продолжение 15-ти лет управляет генерал-губернаторством в Ливонии. Это удивительный пример непрестанной милости.), а ему дали только крест Владимира 2-й степени, хотя он по своим заслугам имел право на георгиевский крест той же степени.

Во всех случаях и обстоятельствах жизни нужно всегда удачно пользоваться временем; так, взятие Базарджика было произведено в начале кампании, когда гр. Каменский был на высоте милостей, взятие же Ловчи не предусматривалось временем, а гр. С.-При не имел еще очень громкой репутации, которую он, конечно, достигнет (1827 год. Он и достиг ее, но смерть слишком рано остановила его карьеру. Смертельно раненый около Рейна, в марте. 1813 года, он умер в день нашего входа в Париж.).

Заняв Ловчу, гр. С.-При расположился в ней, а прочие войска были расставлены до самого подножья Балкан, где они жили на счет страны, но в полном мире с болгарами и остававшимися там турками.

Эта страна, орошенная реками Видом, Искрой, Осьмой и Янтрой, одна из самых плодородных и населенных стран Болгарии, свободно может прокормить целую армию.

Успех С.-При при Ловче, о котором гр. Каменский, будучи больным с 28 января, знал очень мало, тем не менее, был им предвиден. Он выработал план этот, который делает ему [414] честь и доказывает, что у него была голова, способная руководить большими военными операциями.

Он разработал план занятия Болгарии раньше, чем узнал, что его армия будет сокращена более чем на половину. Имея в виду, в феврале, собрать 50 батальонов в той части Болгарин, которую занял теперь С.-При, он предполагал захватить или взять силою Тырново, Вратц и Этрополь, который находится в Балканах и служит ключом к ним. Он думал провести остальную часть зимы в этой плодородной стране, а с апреля двинуться на Софию и проникнуть до Адрианополя. В это время, вторая армия в 25 тысяч, которую он поручал мне, должна была перейти Дунай около Виддина и, вместе с сербами, двигаться на Ниссу и Филиппополь. Шумла, Варна и Виддин должны были остаться под наблюдением слабых корпусов. В июне, 80 тысяч русских могли бы уже соединиться за Балканами.

Изменение в направлении нашей политики и опасности, которым подвергалась Россия в предполагаемой войне с Наполеоном, заставили отменить этот план (Эта война с Наполеоном, казалось, была уже решена, и его посол в России, граф Лористон ни сколько не скрывал этого и однажды сказал генеральше Кутузовой, дом которой он посещал: “Этот год (1811), я надеюсь, пройдет спокойно, но за будущий (1812) я не. Отвечаю”.). Тем не менее, для исполнения хотя бы части этого плана, Государь поручил мне командование своей армией. Я не получил никаких определенных инструкций, а должен был ограничиться, переданной мне, запиской, составленной в форме пожеланий, которые я должен был непременно исполнить.

Прибывши в Бухарест, я увидел, что планы гр. Каменского исполнить было невозможно, тем более; что наша армия уменьшилась почти вдвое. Задуманное же смелое дело не могло быть предпринято с недостаточными силами, так как в зимнюю кампанию мы могли только растратить и погубить все оставшиеся войска и при том без всякого результата. Намеченные этим смелым предприятием земли лежат слишком далеко от наших границ, и с первой неудачей мы потеряли бы всю армию, которая должна быть и действительно была нам так необходима. Исполнение этого плана нас также удаляло от мира, который тогда был единственным нашим желанием.

Выработанный мною план оборонительной кампании был одобрен Двором и послужил генералу Кутузову, заменившему умершего графа Каменского, основанием для его действий: [415]

Назначение Кутузова освободило меня от временного командования, которое всегда скорее затруднительно, чем приятно. В конце этих записок приложены под литерами:

А. Выписки из моих рапортов военному министру по поводу невозможности исполнения предполагаемой экспедиции в Болгарию.

В. Ответ военного министра.

С. Проект распределения войск для оборонительной кампании.

Конечно, требовалось много смелости, чтобы противиться и ослушаться приказаний Государя, вместо того, чтобы исполнить их беспрекословно, тем более, что я не отвечал за поражение, за то малейший успех мог бы меня смело возвысить; но я не колебался ни минуты и решился лучше рисковать самим собою, чем погубить предприятие, бывшее не только бесполезным, но даже и опасным. За свое усердие я получил награду.

В течение всего времени моего командования армией, я был обременен очень трудной работой. Генерал Сабанеев представил мне текущие дела по военной части, которые не терпели никакого отлагательства. По рассмотрении их, я нашел, что он мало занимался дипломатическими и административными отделами, которые были у него запущены более, чем военная канцелярия. В этих двух отделах, а также и в не менее важном —о продовольствии армии и госпиталей все было сильно запущено. За то канцелярия армии была в прекрасном состоянии. Среди начальников отделений, отлично исполнявших свои обязанности, находился один из моих прежних адъютантов —Кистер. Это был человек корректный, честный и хотя и мелочной, но неутомимый работник, очень мне преданный и полезный. К моему счастью, директор канцелярии, Бутков, был болен. Он долго служил на Кавказе, куда был назначен повелением Государя; это был человек мало уважаемый и с очень сомнительной репутацией. Князь Прозоровский призвал его и назначил под начальство Безака, затем гр. Каменский избрал его начальником своей канцелярии; а так как сам граф не имел ни малейшего понятия в делах, то он смело положился на Буткова, человека деятельного, ловкого и усердного, но ужасно распущенного в нравственном отношении, сумевшего воспользоваться оказываемым ему доверием. Он обеспечил свое дальнейшее существование, приобретя значительный капитал, что он всегда усиленно скрывал. Болезни своей он придавал гораздо большее значение, чем было в действительности, и получив отставку, совершенно спокойно ушел со службы. [416]

Вот как все эти господа кончают службу России, где прямо удовольствие быть мошенником.

Секретный журнал корреспонденции графа Каменского с Государем был передан мне для прочтения, и я нашел там много рапортов и донесений, написанных его рукою с необыкновенной логичностью и энергией; там же я прочел, о чем меня уже давно предостерегали, но чему я никогда не хотел верить, что он имел намерение удалить из армии всех генерал-лейтенантов, бывших старше его. Я один был исключением, и он мне предназначал командование второй армией, тогда как Эссен, Левис, Засс, Марков и еще около 30 самых старых генерал-майоров изгонялись. Командование же корпусами и отрядами должно поручаться молодым генерал-майорам, как-то: граф Сен-При, Сабанеев, гр. Воронцов, Бахметьев, Ланской и др., чтобы они своими отличиями заслужили бы чин генерал-лейтенанта. К этим господам гр. Каменский мог бы прибавить: Юзова, Булатова, Исаева, Шреттера и в особенности гр. Цукато, старых офицеров с большими знаниями, доблестями и усердиями, но все эти генералы, кроме гр. Цукато, были уже не очень молоды и назначение их было бы преступлением в глазах 30-летних начальствующих генералов.

Мне кажется, что гр. Каменский, в этом предположении, заботился более всего о своих собственных интересах, будучи уверен, что старые генералы не простят ему его возвышения (они уже простили это кн. Багратиону), даже в ущерб интересам своего отечества и славы своей армии.

Обыкновенно генерал, если он не баловень судьбы и родился не гением, как Александр, Цезарь, великий Конде, Наполеон и др., должен иметь много опыта и военных знаний, чтобы быть в состоянии командовать даже второстепенными корпусами. Часто лучший из генерал-майоров становится в затруднение, когда оставляет свою бригаду, чтобы командовать дивизией или отдельным отрядом.

Наши молодые генералы и полковники уже знали о намерении гр. Каменского, а его служебная карьера служила примером этим 25 летним воинам и возбуждала в них желание уже к 30 годам жизни стать во главе армии. И действительно, после таких примеров, надежда на повышение, казалось, была доступной для них, и они не пренебрегали ничем, чтобы добиться ее. У них образовался настоящий заговор, и ничто не было забыто, чтобы возвысить свои успехи и таланты и унизить успехи и качества [417] старых (они так называли тех, престарелость которых им мешала). Во главе этого заговора находились: полковник гр. Бальмен, генерал-майоры графы Сен-При и Воронцов.

Петербургское общество и болтовня некоторых добрых друзей были им очень полезны и содействовали исполнению их мечтаний. Когда кто-нибудь из них находился в деле, другой писал об этом так, как будто всем успехом обязаны его товарищу и что он покрыл себя славой, а тот при первом случае действовал также и относительно своего панегириста.

Таким образом, Петербургское общество вскоре стало уверено, что в нашей армии существует только 1/5 генералов, которые действительно умеют вести войну. Эти господа всегда прибавляли к похвалам своих товарищей еще шутки и горькие сарказмы на счет нас, стариков (мне было тогда 46 лет и я, после Засса, был старейшим генерал-лейтенантом). Мои подозрения обо всех этих происках оправдались, когда я прочел оба письма гр. Воронцова и гр. Бальмена к гр. Сен-При. Эти письма попали ко мне случайно, и я был очень опечален поведением гр. Сен-При, который имел слишком много заслуг, чтобы прибегать к подобным средствам; характер у него был открытый, но его слабость к друзьям и, может быть, отчасти, честолюбие, увлекло его на недостойные поступки.

Гр. Воронцов также не должен был прибегать к подобным мерам, которые совершенно не соответствовали его положению. Это был один из важнейших и богатейших русских вельмож; он обладал красивой внешностью и, имея большие связи среди военного мира, скоро выдвинулся по службе и очень рано достиг высоких чинов, полученных, быть может, и не по заслугам. Он еще менее графа Сен-При нуждался в этих бесполезных и достойных осуждения исканиях успеха, но увлекаемый своим скрытым и лживым характером, к честолюбивым мечтам, он желал удалить старых генералов, которые являлись его конкурентами на высшие командования. В армии гр. Воронцов имел большую партию; все младшие офицеры, адъютанты, служащие чиновники —дрожали в его присутствии, чем граф и пользовался. Наконец, в это время они был очень молод, и гр. де-Бальмен имел на него большое влияние.

В Молдавии все войска были сыты, а магазины полны, в Валахии же, как всегда, я нашел бедность и лишения. Администрация, с Варламом во главе, за это последнее время, не была так счастлива, как в 1806 году, но за то не было и того негодования, как при Филипеско. Тем не менее, Варлам был честен, [418] как возможно быть в стране, где на все, самые недостойные наживы, смотрели как на законные. Он очень хорошо относился к России, но был плохим и недостаточно деятельным администратором, вообразившим из себя вельможу, тогда как он только играл эту роль, допустив управлять собою своим приближенным.

Под правлением Варлама, страна была также притесняема и дурно управляема, как и при Филипеско и его сообщниках. Когда обнаружилась везде недостача сена, то было приказано накосить его, чтобы удовлетворить потребность в нем. Надзиратели, которым поручили это дело, и не подумали нанять косарей и присвоили себе деньги, назначенные для уплаты косарям. В Валахии, подобные вещи случаются часто, особенно если люди оставлены без присмотра. Таким образом, магазины не были пополнены, и Бухарестский магазин был в декабре уже пуст, и главная квартира лишена была фуража.

Армия, из-за недостатка продовольствия, потеряла 3 —4 тысячи лошадей, за что, по справедливости, должен был заплатить Варлам и его чиновники. Сенатор Милошевич (заменивший Кушникова) хотел подать пример строгости, но не достиг ничего, так как Варлам утверждал, что все сено, собранное им на берегу Дуная, израсходовано было на обозных, а запасы сена в Бухаресте пошли на продовольствие полков гр. Каменского, который провел их, по несколько раз, через Бухарест, чтобы опровергнуть мнение французской и греческой партии, утверждавших, что его армия расстроена.

Все это было верно, но только отчасти; верно было также и то, что ни одно приказание не исполнялось точно и законно.

Генерал Энгельгард, обязанный следить за отдаваемыми приказами, никогда ни за чем не следил и соблюдал лишь свои собственные интересы. Составив себе довольно солидное состояние, он уже не боялся немилостей и, казалось, не сомневался в недостатке фуража.

Граф Каменский, посетив Диван, вел себя с членами очень строго, высказав им много неприятных истин, и грубо угрожал им. А они, на другой день, благодарили его за честь, оказанную им его посещением.

Когда, наконец, сенатор Милошевич прибыл в Бухарест, то он заменил членов Дивана, но состав оказался хуже прежнего.

Милошевич был человек честный, но слабый и ограниченный для управления небольшой провинцией. Он совершенно не [419] соответствовал своему посту; не зная хорошо интересов страны, он попал в ловушку, которую ему подготовили греки. Эти интриганы всегда готовы на все, что может служить их отечеству и принести вред России. Им удалось овладеть умом нашего сенатора и его приближенными.

Милошевич, виды которого не простирались дальше Дуная, всю администрацию вручил врагам России. Он назначил вестиаром Дивана Самуркаша, а в члены Дивана и на должности чиновников в Валахию пригласил Фонарских греков, отцы, братья, родственники, богатство и надежды которых —все осталось в Константинополе. Он совершенно предал нас французам и туркам. Эта огромная ошибка не ускользнула от графа Каменского, но он, в это время, заболел. Милошевич сделал еще большую ошибку, требуя от каждого, кого он назначал на какую-либо должность, известную сумму денег. Вестиар заплатил 20 тысяч дукатов, другие же —смотря по их чину. Сенатор собрал все эти деньги и внес в государственную казну, превознося себя за этот неблагородный поступок. Он был прав, но этим распоряжением он лишил себя права наказывать их.

Выбор Самуркаши и всех его подчиненных не понравился никому из валахов и, действительно, Самуркаш был человек хотя и очень умный и деятельный, но столь безнравственный, каким еще не был ни один из его предшественников. Два валахских вельможи Вакарит и Гика, члены Дивана, имели как-то столкновение с вестиаром и сенатором по поводу административных вопросов, хотя эти вельможи и были совершенно правы, но тем не менее Милошевич заставил их оставить должность и удалиться. Этот самовластный поступок, заставив ненавидеть его.

Энгельгард тоже принимал участие в расхищении казны, и гр. Каменский отнял от него вице-президентство, передав его престарелому генералу Стеллеру.

Энгельгард совершенно не ожидал такого поступка от гр. Каменского, тем более, что они служили в одном полку и были очень дружны. Энгельгард, казалось, ничем не пренебрегал, чтобы заслужить расположение графа; он даже имел портрет его на своей табакерке, а его жена постоянно носила такой же портрет у себя на шее (Эта женщина была дочерью солдата; вышла замуж за другого солдата при жизни первого Мужа, который теперь в инвалидах. Энгельгард содержал ее долгое время и, имея от нее 10 человек детей, женился на ней — вещь очень обыкновенная в России. Многие жены генералов имеют то же происхождение.). Она, вместе со своими дочерьми, бросала [420] цветы под ноги молодого победителя под Батиным и явилась с венками при его возвращении в Бухарест. Но все эти низости ни к чему не послужили, только граф, движимый слабостью к старому товарищу, дал ему место военного губернатора Бухареста, которое Кутузов отнял от него и присоединил к вице-президентству.

Стеллер, человек очень энергичный и деятельный, не был посвящен во все мелочи своей должности и попал совершенно под влияние Самуркаши, за что потерял вице-президентство и был назначен военным губернатором. Вакантное место было отдано генералу Камнену. Он был грек, женатый на валашке. Вот уже две причины, по которым нельзя было назначить его главой администрации в Валахии.

Когда я принял командование армией, я не нашел в Валахии ни фуража, ни провианта. Жители, притесняемые губернскими чиновниками, расхищавшими их имущество, и обремененные тяжелыми работами и подводной повинностью (особенно в 1810 г), не могли полностью засеять своих полей, а поэтому не могли кормить квартировавших у них солдат, которых нечем было также кормить из магазинов, существовавших большей частью только на бумаге.

Гр. Каменский приказал выдать деньги на продовольствие, но в результате получилось, что большая часть солдат, сохранив у себя деньги, отнимали у жителей последнее, что у них оставалось. Тогда продовольственную часть поручили пруссаку, гатчинцу, генералу Эртелю (1827. В 1812 г. этот Эртель очень дурно командовал корпусом; затем он был начальником тайной полиции в армии и государстве, наконец, как высшее назначение, ему было дано генерал-аншефство.). Этот человек был возвышен Павлом из самых низких чинов в самые высшие. Ни в ком еще не были соединены, как в нем, необыкновенная деятельность с редкостной физической силой, ловкостью, и предприимчивым характером, твердым и жестокосердным. Он был начальником полиции в Петербурге и Москве. Но ему нужно было служить в царствование Нерона, а не Александра, когда общественное мнение низверг его с такого места.

Назначенный заведовать продовольствием армии, он деятельно принялся за возложенную на него обязанность и в продолжение года, он раз 5 или 6 совершил поездки из Петербурга в Яссы и Бухареста и обратно.

В каждое такое путешествие он забивал по несколько [421] ямщиков и станционных смотрителей, и все это проходило для него безнаказанно. За эти поездки Государь вручил ему 50 тыс. рублей, а затем, как бы в долг, дал ему еще 40 тысяч; наконец, к великому прискорбию всей армии, повысил его в чин генерал-лейтенанта, тогда как многие генерал-майоры, бывшие 10 лет в сражениях и покрытые ранами, не могли достигнуть этого чина.

Я довольно успешно рассмотрел и окончил все дела и не оставил моему преемнику ничего неисполненного. У меня нашлось даже время провести день в Никополе, где я хотел повидать гр. Сен-При и посоветовать ему начать какую-нибудь экспедицию, но он не согласился со мной, признав это невозможным. Затем я отправился в Краиово, где необходимые дела нуждались в моем свидании с Зассом.

Мы уже видели, что в Виддине начальствовал или, вернее сказать, царствовал Мулха-паша, преемник Писвина-Оглина, которого Порта никак не могла усмирить и потому допустила его завладеть властью. Это был человек богатый, страшно корыстолюбивый и скорее негоциант, чем воин. Гр. Каменскому удалось привязать его к себе, разрешив ему вести торговлю хлопчатобумажными тканями и шалями, требуя за это только права транзита.

Окрестности Виддина были единственным местом, по которому турки могли бы пройти к Дунаю с надеждой, потом, проникнуть в Малую Валахию. Этот проход сделался бы для них очень легким, если бы им удалось захватить флотилию Мулхи-паши, состоящую из 18 —20 вооруженных судов и множества транспортных лодок. Для нас же, первой важностью было купить эту флотилию, на что соглашался и паша; таким образом, мы имели возможность отнять у турок все средства для перехода через Дунай. Генерал Засс уже давно вел, по этому вопросу, переписку с Мулхой и нуждался в советах; вот почему я и решился отправиться к нему. Я нашел его полным надежд на успех и разрешил ему ничего не жалеть на приобретение столь драгоценной для нас флотилии. Я дозволил ему употребить на эту покупку 30 тысяч дукатов (35.000 руб), и Государь, которому я донес об этой сделке, вполне одобрил ее. Впоследствии, обстоятельства сложились так неблагоприятно, что дело расстроилось.

Мне также хотелось покончить с ним все дела, касающиеся сербов. Среди них, в продолжение зимы, породилось много смут и междоусобий, что более или менее всегда существует в республике, а особенно среди мало цивилизованных народов. В Сербии [422] тогда существовали две партии: одна австрийская, а другая русская. Георгий Черный изгнал Мелекинструковича, одного из своих лучших офицеров, а также Петра Добрынича и Феодорича, обоих храбрых и отличившихся офицеров, потерявших все свое имущество и спасшихся в Краиове. Засс принял самое теплое участие в их интересах и, покровительствуя им, думал помочь русской партии против австрийской, во главе которой стоял Югович, бывший 3 года тому назад в Яссах. Я же смотрел на это дело совсем иначе и приказал Георгию Черному оказать Меленко, Добрыничу и Феодоричу всевозможные знаки снисхождения, не отказывая им ни в чести, ни в денежной помощи, но, тем не менее, я восставал против их возвращения на родину, а особенно против перемены членов правительства, подозреваемых в симпатиях к Австрии. Сербы были гораздо менее заинтересованы в этом деле, чем это казалось, они чувствовали, что рано или поздно станут преткновением при заключении мира. России же было очень выгодно, если бы Австрия, уступая своему желанию завладеть, наконец, страной, на которую она давно зарилась, вмешалась бы в сербские дела. Это скомпрометировало бы ее перед Портой, а для нас послужило бы доказательством, как мало следует нам интересоваться их будущностью. Кутузов, заменивший меня, вполне одобрил мои взгляды по этому вопросу, но Венский двор был слишком осторожен, чтобы польститься на эту приманку, и поэтому Австрия абсолютно отказалась от всех уступок, делаемых сербами.

Взгляды гр. Каменского были совершенно противоположны моим. Зимой, по желанию сербов и по просьбе Георгия Черного, в Белград был послан полковник Балла с Нейшлотским полком. Это был очень необдуманный поступок, к которому присоединилась еще и забывчивость об этом Венскаго двора, что делало нашу ошибку непростительной. Министром в Вене тогда был граф Густав Штакельберг, человек честный, сведущий в своем деле, очень точный, а главное хороший работник, но, к сожалению, мелочной, щекотливый и обидчивый.

По прибытии Балла в Белград, начальник Землина известил об этом Австрийский двор, который за разъяснениями обратился тогда к гр. Штакельбергу, но он ни в чем не мог нам помочь, ибо и сам впервые слышал об этом движении. Его положение было неловко, и он высказал гр. Каменскому упреки за неизвещение его о движении войск. Но граф Каменский уже был не в состоянии читать его записки, и я нашел ее среди огромного количества бумаг, оставшихся без ответов. [423]

Занявшись этими делами, я поспешил дать Венскому двору кое-какое разъяснение, более или менее правдоподобное, относительно моего предшественника, которого, конечно, я не оправдывал. Зимой, для заключения мира, из Петербурга в Бухарест был прислан Италинский, бывший наш посол в Константинополе, о котором я уже говорил в записках 1806 года. Его приезд в Бухарест показался мне весьма странным, так как это было слишком явным доказательством для турок, что мы желаем мира. Было бы гораздо лучше, если б они сами об этом догадались просить нас. Трудно допустить, что турки будут так глупы и поверят, что Италинский приехал в Бухарест вследствие своего слабого здоровья, которое будто бы требовало теплого климата. Полученные мною от гр. Николая Румянцева письма и его корреспонденция с Италинским, переданная мне по приказанию Государя, еще более подтвердили мое мнение о ничтожности этого министра и об отсутствии прямоты в его взглядах. Я не получил от него ни одной депеши, которая не была бы полна каких-либо темных фраз иди безрассудных предположений.

Мне часто приходилось, в конце его писем, находить совершенно противоположное их началу. Как-то он переслал мне Константинопольские письма с запиской, в которой он говорит, что по этим письмам я увижу, что недостаток и дороговизна жизненных продуктов в этой столице, вероятно, остановят какие-либо действия со стороны турок. Когда же я прочел их, то увидел, что в них заключалось совершенно обратное. В одной из своих депеш к Италийскому Румянцев советует ему дать понять туркам, что первое выигранное нами сражение приведет нас к самому Константинополю, хотя он отлично знал, что наша армия более чем вдвое уменьшилась, а ее еще заставили охранять огромную линию, и мы не имели 20 тысяч, чтобы перебросить их через Дунай.

Все эти письма были полны уверений в дружбе и в добром к нам отношении Императора Наполеона; но, конечно, все эти уверения можно отнести только к его собственному ослеплению, потому что Румянцев был единственным, который еще сомневался во враждебных намерениях к нам французского Императора, исполнение которых задержала его столь роковая война с Испанией.

В Бухаресте всегда жил французский консул, о котором я уже упоминал в записках 1807 г. Граф Штакельберг имел смелость перехватить его депеши, адресованные министру Наполеона, и, прочитав их, показал мне. Содержание их было вполне [424] ясно, и нельзя было более сомневаться в намерениях Наполеона относительно нас. В одной из своих депеш консул Ду излагал все подробности о нашей армии и прибавлял: “все это я знаю через одного боярина Нетладжи-Моска, которого русские никак не подозревают (в этом он ошибался, ибо мы давно смотрели на него, как на изменника) и который держит себя, как человек сильно привязанный к гр. Каменскому”. — Я тотчас же хотел призвать к себе этого Нетладжи-Моска и строгими мерами заставить его признаться в тайных сношениях с турками и французами; главное же мне хотелось узнать имя того, который помогал ему и давал советы, как действовать (Я немного подозревал ген. Энгельгарда не потому, чтобы он хотел изменить нам, но он был слишком ослеплен этим негодным валахом, который захватил все его доверие.).

Но в это время приехал Кутузов, бывший против таких мер и в особенности боявшийся оскорбить великого Наполеона. Итак, Нетладжи-Моска совершенно спокойно продолжал свою торговлю и свое ремесло; впрочем, как-то его остановили и пересмотрели его бумаги, но, не найдя в них решительно ничего подозрительного, снова отпустили. Он был богат, и это послужило ему в извинение.

Для пополнения рядов армии, осенью было послано в Молдавию 25 тысяч рекрутов. Больше половины их не дошли до места, а те, которые прибыли в армию, явились только в апреле. Осень в Молдавии самое ужасное время, какое только можно выбрать для пересылки туда рекрутов, но военный министр, никогда не участвовавший в Молдавских походах, не знал об этом.

В это время года, постоянные дожди делают дорогу совершенно невозможной для проезда, а грязь так велика, что в иных местах крестьянские телеги, данные рекрутам для перевозки провизии и вещей, завязали посреди дороги. Жители деревень, разоренные проходом войск, оставили свои жилища и поселились в горах, так что рекрута, нуждавшиеся в крове и хлебе, находили в дороге только брошенные деревни.

Старые солдаты, привыкшие к тяжестям войны, и те с трудом переносили все эти лишения, тем более эти юноши, почти дети, еще слабые, перенесенные в совершенно чуждый им климата, резко отличающийся от того, в котором они выросли, нравственно подавленные горем, которое, в начале, чувствуют все молодые солдаты, не могли пережить таких [425] сверхъестественных страданий и гибли тысячами. Можно сказать, что дороги были усеяны трупами этих несчастных!

Когда я ехал из Бухареста в Яссы, то был свидетелем их несчастной участи. Мне это было тем более тяжело, что я не мог найти никаких средств помочь им (Чтобы пополнить рекрутами армию на Дунае, было бы полезнее послать туда солдат из полков, оставшихся в России. Они гораздо старше, опытнее и физически крепче, нежели эти молодые рекрута. Если же обстоятельства не позволяли этого сделать, то следовало заранее обсудить поход рекрутов и предусмотреть, чтобы они в корпуса прибыли в конце августа, когда время фруктов минует, а с ними кончится и период лихорадок. Тогда у них оставалось бы еще 3 месяца, чтобы привыкнуть к осеннему климату и к утомлению лагерной жизни. Если бы поступили таким образом, то зимой рекрута были бы уже расположены по зимним квартирам. В Петербурге я передал мое суждение, по этому вопросу, военному министру Барклаю, и он вполне согласился со мной. В 1812 году, при отправлении рекрутов, он вспомнил мой совет, и рекрута были отправлены вовремя.).

Распределение рекрутов было дурно обдумано и составляло ошибку гр. Каменского. Вместо того, чтобы разделить их по партиям и причислить каждую партию к отдельной дивизии, он перемешал их всех и выбрал самых лучших и крепких для своего полка (эта слабость никак не может быть извинительной для командующего армией). Беспорядок был страшный, офицеры, заведующие этим частями, совершенно потеряли счет своим рекрутам, а генерал Булатов, которому было поручено это дело, до того запутал его, что через год полки не могли найти рекрутов, которые им полагались.

Большая часть из этих рекрутов, поступивших в госпитали —погибли там. Из 25 тысяч человек с трудом достигли до мест назначения армии только 10 тысяч.

Во время моего командования армией, наступил срок возобновления контрактов в госпиталях, и тут-то я сделался свидетелем всей гнусности злоупотреблений этой позорной и несчастной административной части нашей армии. Воображение не может себе представить, что происходило в госпиталях России, а перо прямо отказывается описывать эти ужасы. Все недобросовестные поступки госпитальной администрации были мне известны еще во время моего командования войсками в Бессарабии, и я много заботился о том, чтобы уничтожить все беспорядки в госпиталях, но мне это удалось только отчасти, и я принужден был обратиться к [426] командирам полков, прося их принять к себе в лазареты сколько возможно больных, ибо эти лазареты были бесспорно хорошо содержимы.

Я не буду распространяться обо всех подробностях госпитальных злоупотреблений, творимых ежедневно, а только перечислю некоторые:

1) она не выключали из списков умерших иногда 15 дней, а иногда и месяц и два после их смерти, чтобы пользоваться их порционными деньгами, которые не переставали на них отпускаться.

2) Допущение врачей и заведующих утраивать количество медикаментов и порций.

3) Постоянное требование для больных иностранных вин (мадеры, малаги, бордо), которых они никогда и не пробовали, что, впрочем, для них послужило к счастью, так как если бы они пили их, то наверное отравились бы (В Бухаресте и Яссах мы никак не могли найти вина для стола, потому что все вина были подкрашены, а потому вредны и даже опасны. Из этого можно заключить, какое вино покупалось для госпиталей, расход на которое был огромный.).

Полученные новые госпитальные вещи, о которых доносилось рапортами, истлевали. Взамен их получались другие и снова продавались. Наконец, тысячи еще подобных же безобразий, которые так известны, даже я скажу, приняты, что на них и не обращалось никакого внимания.

Но все же я не могу не описать еще одно злоупотребление, которое по справедливости можно назвать преступлением. Цены на все припасы для подвижных госпиталей всегда назначались двойные, по сравнению с госпиталями постоянными, а потому для подрядчиков была большая выгода заставлять больных путешествовать. Это для них было тем более выгодно, что в дороге редко выдают, что предписано получать, поэтому врачи, сговорясь с подрядчиками, слишком часто перемещают больных. В дороге больные, большею частью, умирали, а подрядчики разживались и богатели. Таким образом, все шло гладко.

Из 11 миллионов, потраченных на наши госпитали, по крайней мере, 10 миллионов было украдено.

Пожалуй скажут, что такой строгой честности человек, как гр. Каменский, а также и его дежурный генерал Сабанеев, не уступавший в этом качестве своему начальнику, могли бы не допускать всех этих злоупотреблений, но это было невозможно, ибо после целого ряда сражений и забот, люди делаются как-то связанными друг с другом взаимными интересами, и в эти [427] периоды нельзя подчеркивать какие-либо недостатки и указывать виновных. А подрядчики госпиталей обладали еще искусством пользоваться расположением начальников канцелярий, от которых, как я уже говорил, в России зависит все.

Я должен был возобновить контракты, но главный подрядчик, капитан Шостак, всегда находил какой-либо предлог, чтобы отдалить заключение контрактов. Генерал Сабанеев сделал все возможное, чтобы понизить цены, но мне удалось достигнуть сбережений еще на 500 тысяч рублей. Когда же я узнал о назначении Кутузова главнокомандующим, то я тотчас же отменил свое распоряжение об утверждении цен; за то Шостак, наверное, вручил бы мне эти полмиллиона, если бы только я их потребовал. Но я был далек от этого, и все мои поступки могут доказать, что я никогда не был замешан ни в каком гнусном поступке.

Всякий иностранец, служащий в России, должен вести себя с необычайной осторожностью.

В общем же было очень хорошо, что я оттянул торги, потому что Кутузов нашел возможным выторговать еще 300 тысяч рублей.

Великий визирь, Кер-Юсуф-паша, зимой, был смещен, лишен всего своего имущества и изгнан; он был старый и слабый человек. На его место назначили назира Браилова Ахмета. Он был лаз (Лазы — это небольшое племя, происхождение которого относится к глубокой древности. Племя это населяет берега Черного моря, около Трапезунда; оно имеет свой язык и свою письменность. Турки презирают эту нацию, и Ахмет был первым, достигшим звания великого визиря.), и не константинополец; в этом последнем он жил очень мало и совсем не привил себе ни привычек, ни обычаев турок, которые презирали его за это и находили диким. Отчасти это была и. правда, так как он был скорее солдатом, чем царедворцем.

Начало служебной карьеры Ахмета было не особенно почетно; будучи владельцем судна, он сделался пиратом, но затем изменил род своей деятельности и стал служить султану верой и правдой. Во время войны 1788 г., он был взят в плен в Галаце, но князь Потемкин отличил его между другими и возвратил свободу. Такой великодушный поступок князя Потемкина остался на век в памяти Ахмета, и он всегда с благодарностью вспоминал своего благодетеля. Ахмет был человек [428] ума и сердца, а главное —имел твердый характер, что у турок всегда выражается в строгости, а у русских в жестокости. Он очень любит говорить и говорит действительно хорошо; отлично знает все дела Европы, чего было трудно ждать от него, как от турка вообще, а тем более как не получившего никакого образования. Он ненавидит французов и любит русских. На Наполеона всегда смотрел, как на врага. Его сильно печалил недостаток цивилизации в его нации и злоупотребления деспотического правления, грабительского, кровожадного и, в то же время, слабого.

Для того, чтобы быть хорошим генералом, ему недоставало только военного образования, тогда как смелостью, энергией, предприимчивостью и тактом он обладал в достаточной степени. Он чрезвычайно строг со своими соотечественниками и милостив и человечен с иностранцами. Он известил меня о своем назначении, в ответ на мою депешу, посланную еще его предшественнику, где я уведомлял его о болезни графа Каменского и о том, что выбор Его Величества пал на меня, как на командующего армией. В своем ответном письме Ахмет выразил желание, чтобы наши дворы сблизились и взаимно прислали бы уполномоченных.

Я исполнил его желание и послал в Шумлу Петра Фонтона, а он, в свою очередь, прислал в Бухарест Мустафу-Ага, своего приближенного и большого друга.

Мустафа застал там еще гр. Каменского и, по окончании их свидания, некто Гамид-эфенди был послан к Италийскому для начала переговоров о мире. Конференция должна была происходить в Рущуке, но Италинский не хотел переезжать, и Гамид, вместе с греческим драгоманом Апостолаки, прибыли в Бухарест.

Было бы лучше, если бы конференции происходили в Рущуке, нежели в Бухаресте, где турецкие министры, под влиянием французской или греческой партии, бездействовали и затягивали переговоры, пользуясь настоящими, счастливыми для них, обстоятельствами.

Возвратившись из Краиово, я узнал, что гр. Каменский предназначается командующим Волынскою армией, составленной из 8 пехотных и 3-х кавалерийских дивизий, а на место графа в Молдавскую армию назначен ген. Кутузов. Собственно говоря, мы все ожидали назначения кн. Багратиона, который пользовался общей любовью и уважением, но нас не опечалило назначение и Кутузова, известного за умного, ловкого и, несмотря на все недостатки его, любимого человека. [429]

Кутузов, уже не молодой годами, заслуженный, привыкший к войне и занимавший почетные должности, был гораздо приятнее для генералов, служивших и прежде под его начальством, чем эти юные выскочки, в роде гр. Каменского, которых многие из нас, прежде, имели под своим начальством.

Мы настолько верили в военное дарование Кутузова, что ожидали от него весьма умелого ведения войны с турками, а младшие офицеры были довольны, что будут сражаться под начальством такого известного генерала.

Зато вся наша храбрая армия дрожала от страха иметь начальником гр. Сергея Каменского или Милорадовича. Это был единственный страх, который ей доступен. Я не разделял их опасений, ибо только что приехал из Петербурга, где узнал, наверное, что ни один из этих генералов не обречен заставлять нас краснеть за свои промахи. Гр. Каменский был очень доволен, что его заместит Кутузов, и, во время нашего свидания, выражая мне свое удовольствие по этому поводу, воскликнул: “Да здравствует добро! Я вручу командование моей армией моему дяде Кутузову. Если бы я узнал, что на мое место назначен брат Сергей, Милорадович или даже Багратион (которого он недолюбливал за нашу к нему привязанность), я бы умер здесь, потому что мне все равно не жить, но все-таки не передал бы им командования”. Кутузов прибыл в Бухарест 1 апреля, накануне Светлого Христова Воскресения, а гр. Каменский 23 апреля отправился в Одессу, куда прибыл 3 мая и умер там 5-го числа того же месяца.

В продолжение всей его болезни, все офицеры главной квартиры относились к нему необыкновенно тепло и сердечно, выказывая ему искреннее расположение. Он заслужил такое хорошее к себе отношение своими благородными качествами, своей твердостью, правдивостью и честностью, за которую люди, несмотря на свои недостатки, очень ценят других.

Страдания его во время болезни и слишком долгая агония часто заставляли страдать и нас за него, и все мы ухаживали за ним, стараясь хоть сколько-нибудь облегчить его мучения. Когда он собрался ехать в Одессу, мы проводили его до первой станции, а другие, с разрешения Кутузова, доехали с ним до Одессы.

Преждевременную смерть гр. Каменского сейчас же не преминули отнести к действию яда. Его врач, Витцман, немец, даже шваб, совершенно не зная болезни, нашел самым удобным распространять слух, что граф умер неестественной смертью. Для сего он придумал, что будто бы на одном балу граф [430] проглотил яд в варенье, которое, будто бы, поднесла ему m-me Ду, жена французского консула. Конечно, такое предположение было полнейшим абсурдом, и конечно m-me Ду не была отравительницей; тем более, что такой род преступления совершенно не практикуется во Франции; да наконец, с какой стати француженка желала бы ускорить смерть гр. Каменского?

Несмотря на все качества гр. Каменского, я смею сказать, что его смерть была благом для России. Может быть, после многих лет опыта, он и сделался бы хорошим военачальником (если это возможно, не обладая главным качеством солдата —мужеством или храбростью), но этот опыт, вероятно, слишком дорого стоил бы его отечеству. Вследствие своей дружбы с военным министром Барклаем, он, наверное, был бы назначен главнокомандующим против французов, но так как он решительно был не в силах воевать с Наполеоном, то в генеральном сражении он, наверное, потерял бы всю свою армию. Он не сумел бы вселить к себе доверия, и войска не любили бы его.

В это время, в России не было (или предполагали так) ни одного генерала, исключая Беннигсена (которого, почему-то, противились назначить) способного командовать армией против Наполеона, но среди посредственных генералов, гр. Каменский был один из самых опасных противников французов. Неуменье его держать в секрете свои планы, распущенность характера, представлявшая много различных способов обманывать его ложными донесениями, невозможность победить своего отвращения к выстрелам, недостаток уважения к нему генералов, офицеров и солдат, — все это имело большее значение в войне с французами, чем с турками, и мы это видели, как это вредило ему в кампанию 1810 года. Но если отечество гр. Каменского не пострадало от его смерти, то его друзья и общество сильно скорбели о потере этого человека, потому что все же он был честною личностью. Доктора, сопутствовавшие графу в Одессу, были так уверены в его скорой кончине, что захватили все нужные принадлежности для бальзамирования его тела.

В день смерти гр. Каменского, один из его адъютантов, по фамилии Храбрый, тот самый, которого забыли упомянуть в завещании, предполагая, что виною тому Закревский, решился отомстить ему. Для этого он подал рапорт начальнику войск в Одессе и изложил все злодеяния, творимые, как он предполагал, его товарищем. Он советовал осмотреть все вещи Закревского, и там, писал он, наверное найдут доказательства его виновности, а так же и многие официальные бумаги, похищенные Закревским. [431]

Но сам Храбрый тоже был не безупречен, его обвиняли в продаже купцам Валахии, по очень высоким ценам, паспортов гр. Каменского, что проделывалось, конечно, помимо ведома графа.

Герцога Ришелье тогда не было в Одессе, и донесение Храброго было передано генералу Коблей, англичанину, прежде заведывавшему делами коммерческого дома в Триесте и привезенному оттуда адмиралом Мордвиновым, женившимся на его сестре. Таким образом, этот Коблей поступил на военную службу и, не служа, сделался генералом (во время царствования Павла все становились генералами). Ему был поручен полк, которого, впрочем, он не взял с собою в поход в Бессарабию, но он пользовался им как средством для обогащения, Вместо того, чтобы вести полк в назначенное место, он обратил солдат в работников и занимался перевозкой зерна на казенных лошадях.

Весьма ограниченный, слабый, боязливый и алчный, Коблей был не в силах разобрать какое-либо дело и решить его в ту или другую сторону; его легко можно было припугнуть или подкупить и, затем, из страха, или за 100 руб., он готов был сделать все, чего бы от него ни потребовали. И в этом деле он не стал ни на какую сторону, а только дал ему неправильное толкование. Закревский торжествовал, а Храбрый был наказан за свой донос, цель которого не была похвальна. Вышло так, что тот, которому он хотел повредить, повредил ему и, кроме того, военный министр приказал отставить его от службы (Я уже говорил, что последующее поведение Закревского не подтвердило всех подозрений, возводимых на него в 1810 году, и, казалось, скорее оправдало его по отношению к его обвинению, но тем не менее истина заставляет меня упомянуть о том обстоятельстве, которое служило для обвинения Закревского. Будучи столь бедным. что даже терпел недостаток в верхней одежде, в первое время пребывания в Бухаресте, Закревский вскоре стал удивлять и поражать всю армию блеском и роскошью, которыми он окружил себя. Первым это заметил Воейков и передал свое подозрение мне. Во время же болезни гр. Каменского, он распоряжался в его доме, как в своем, и под предлогом, что разговоры о делах могут волновать графа и увеличить его страдания, он не допускал к нему никого из лиц, на которых он не мог надеяться. Он по возможности реже оставлял комнату больного; когда же приходилось удаляться, то он оставлял у кровати графа одного из своих клевретов.).

Е. Каменский.

Текст воспроизведен по изданию: Записки графа Ланжерона. Война с Турцией 1806-1812 гг. // Русская старина, № 9. 1909