ЗАПИСКИ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА

Война с Турцией 1806-1812 г.г.

(См. “Рyccкая Старина”, 1907 г. май)

Перевод с французской рукописи, под редакцией Е. Каменского.

Если бы большинство не рассчитывало, в сущности, на трусость и глупость пашей, то мы мало имели шансов на разгром неприятеля; и мы увидим, что генерал Милорадович, начавший дело, так как не мог поступить иначе, имел из-за этого несколько неприятностей. Это был из ряда выходящий случай вести войну!

Генерал-лейтенант Эссен 1-й, генерал-губернатор Подолии и Волыни и начальник 10-й дивизии, имел свою резиденцию, Каменец-Подольск, в 207 верстах от турецкой крепости Хотин. Эта крепость, расположенная на правом берегу Днестра, выстроенная на скале, очень высоко возвышавшейся над рекою и деревней, была очень сильна и почти неприступна; она имела очень мало сооружений и улучшение ее в этом отношении сделало бы ее еще более сильной (В Хотине много работ поручено произвести инженеру Гартунгу, но он не высоко стоял в критике требуемых знаний (примечание 1827 г)).

Хотин был покинут турками в 1769 г. и занят князем Голицыным, который, перед тем, чтобы воспользоваться таким непостижимым оставлением крепости, должен был выдержать против всей их армии, на левом берегу Днестра, несколько упорных сражений и принужден был отступать с большими потерями. В 1788 г. Хотин был осажден герцогом Кобургским и графом Иваном Салтыковым. Осада была долгая и город должен был сдаться на капитуляцию. [578]

14 — 26 ноября, генерал Эссен очень спокойно перешел Днестр и, к великому удивлению турок, обошел крепость с обеих сторон. Их удивление увеличилось еще более, когда они увидели, что город окружили и требовали сдачи его.

Ингурли-Мехмет-паша, командовавший этой крепостью, имел очень мало войск, но жители крепостей у турок все вооружены и, составляя ее гарнизон, могли защищать город, тем более, что Эссен не имел ни приказа, ни средств, взять его силою. Он обманул пашу, послав к нему переводчика Фогеля и приказав передать, что он хочет войти в Хотин и пробыть там несколько дней. Паша мог бы ответить, что можно обойти вокруг крепости, но не сообразил этого. Он дал себя уговорить и открыл нам ворота. После двухдневных переговоров Эссен вошел в город, поставил там гарнизон и ввел порядок и дисциплину, которые, казалось, удовлетворили жителей.

Некоторое время спустя, Эссен, получивший за этот подвиг орден Владимира 2-й ст., был вызван с своей дивизией в Польшу, против французов, а в Хотине оставил два батальона Украинского и Пензенского полков.

22-го ноября генерал Мейндорф с полками: Малороссийским гренадерским, Нашебургским, Новгородским и Нарвским мушкатерскими, 11-м Егерским, Стародубовским и Северским драгунскими, тремя казачьими полками и артиллерией, перешел Днестр у Дубоссар по понтонным мостам и двинулся на Бендеры так быстро, что турки не успели опомниться. 24 ноября он появился перед городом в то самое время, как один молдаванин Катаржи, служивший России с последней войны, старался убедить пашу сдать город.

В это время Мейндорф построил свои войска в длинные колонны и заставил их ходить перед крепостью взад и вперед, то в киверах, то в фуражках, то в парадной форме, то в шинелях, чем старался, перед глазами турок, усилить впечатление о числительности своих войск и заставить их думать, что у него под начальством сильная армия. Мейндорф аплодировал себе за этот стратегический маневр (bedit shtratacheme), который ему удался, и город сдался.

Гассану-паше, коменданту Бендер, было за 80 лет, и он не сомневался, что его обманывают.

Бендеры расположены, как и Хотин, на правом берегу Днестра; окружающие его, довольно правильно, валы облицованы камнем и сделаны по новейшему способу, но они не имеют ни прикрытого пути, ни откосов, а иные куртины были так непомерно [579] велики, что даже с бастионов нельзя было производить перекрестного огня.

С другой стороны Днестра, на русской территории, в городе, имеется командующая высота, поставленная на которой одна батарея в 100 или 120 туазов могла бы сокрушить турецкий город, a тем более дом самого паши и его внутренние апартаменты.

Мейндорф вызвал из Одессы генерала Хитрово с Нижегородским полком и несколькими пушками и поставил его на этой возвышенности; но так как дело обошлось без его помощи, то его отправили к герцогу де-Ришелье.

В 1770 г. Бендеры были взяты русскими войсками, под командою графа Панина, приступом; осада была долгая и трудная.

В 1789 г. князь Потемкин взял Бендеры, не осаждая их. Он появился перед городом и напугал турецкого пашу, сломив ударом кулака стол; город сдался.

Герцог Ришелье велел построить мост у деревни Майок, в 35 верстах от Одессы, и 28-го ноября перешел Днестр с двумя батальонами Бутырского полка, тремя Алексопольского и двумя полками казаков. Он оставил на мосту Нижегородский полк, возвратился к Бендерам и пошел на Паланку. Прежде это была турецкая крепость — громадный квадратный редут, расположенный на возвышенности. Крепость была видна от дер. Майока и казалась более грозной, чем была в действительности.

Первоначально предполагали писать диспозицию для атаки крепости, но там никого не нашли.

29-го ноября герцог Ришелье, с пол-дороги на Акерман, послал инженерного офицера Фестера и князя Кантакузена — атамана Бугских казаков, потребовать сдачи города, а 30-го ноября герцог подвинулся еще на 10 верст, но тут полковник Фестер встретил его с докладом, что его ждут в крепости с большим нетерпением (Из моих записок об Аустерлицком сражении видно, что благодаря клевете гр. Буксгевдена, я попал в немилость после войны 1805 г.; я не получил дивизии в будучи свободным, я поехал в Одессу, где рассчитывал определиться к герцогу Ришелье, моему другу. Несмотря на то, что генерал Веннигсен предупреждал меня в Тульчине, я никак не ожидал войны против Наполеона и уже сделал несколько попыток быть полезным; но вместо того, чтобы быть посланным туда, я получил в Одессе приказ от императора, чтобы поступить в армию Михельсона, которому также послано приказание о принятии меня в его армию. Приказ этот был получен за 2 дня до Акерманской экспедиции, и потому я сопровождал Ришелье). [580]

Мы вошли в город в 11 ч. утра, в полном параде. Паша Таир, арнаут, магометанин, человек лет 40, казалось, был в восторге от встречи с нами (Невежество и апатия турок подтверждаются, если знать, что Таир-паша не имел ни малейшего понятия об Одессе, тогда как в течение 10 лет жил в городе, расположенном всего в 35 верстах от резиденции герцога Ришелье. Он так мало знал о наших нравах, что когда у знал, что я женат и не имею детей, то предложил мне продать ему мою жену и купить одну из его жен, чтобы иметь потомство. Он говорил совершенно серьезно. Случай этот курьезен, но вот другой, ужасный! Ночью прибегает ко мне один из его слуг, грек, бросается в ноги и умоляет спасти жизнь одной из жен паши, которая ему разонравилась и которую он велел зашить в мешок и бросить в Днестр, я побежал разбудить Ришелье, который поспешно дал мне инструкции, но... было уже поздно. Вот каковы турки!

В Акермане мы встретили старого турка, которому было 104 года авали его Мустафа-Кондур-Оглы. Он был взят в 1733 г. под Очаковом фельдмаршалом Минихом и был отослан в Петербург, откуда кн. Голицын возил его в Париж, Вену и проч. Он говорил немного по-русски, немного по-французски. После мира он вернулся в Акерман и жил в маленькой хижине, откуда его выгоняли во время войн 1769 и 1788 г.г. Вернувшись, он не поинтересовался посмотреть Одессу. Он расспрашивал нас о своих старых знакомых, лет 50 уже не существовавших, между прочим, о фельдмаршале Кейте, убитом в. 1758 г. в сражении при Дюнкирхине).

Ришелье сделал ему визит; он отдал его час спустя. Пили кофе, много курили. Комендантом города Ришелье назначил одного майора и одного плац-адъютанта. Им велели выставить наши посты и в 2 часа все было кончено.

Акерман расположен в 25 верстах от моря и от устья Днестра, на правом берегу лимана, в 7 — 8 верстах от самого широкого места, против которого протекает Днестр. Против Акермана, на левой стороне реки, и в 35 верстах от Одессы, русские построили, после мира, в 1791 г., крепость Овидиополь (город — Овидия).

Эта крепость угрожала Акерману, как Тирасполь Бендерам; но ни та, ни другая, не могли принести пользы, чтобы удержать набеги татар. Для того, чтобы сохранить существование Одессы и часть Херсонской губернии, надо было взять турецкие города Бессарабии и прогнать турок с Дуная, что и было сделано.

Акерман, расположенный на возвышенном утесе, был построен генуэзцами, которые, раньше, будучи здесь хозяевами, торговали на Черном море и строили много крепостей. Укрепления Акермана выстроены в готическом стиле. Генуезцы ставили стену на стену, которые, таким образом, подымались все выше и выше; ров был [581]..[582] внимания, была большою ошибкой. Засс совершил таковую же, не взявши на себя смелости занять Измаил; хотя у него было и мало войск, но на первое время их было бы достаточно.

Болгарские разбойники были еще далеко от Измаила и, в случае их нападения, одного батальона с его драгунами, соединенных с жителями, было бы достаточно, чтобы довольно долго защищать этот город. Засс прекрасно знал, что через несколько дней он получил бы помощь. Эта бездеятельность и нерешительность Засса тем более удивительны, что этот человек был очень храбр и предприимчив на войне. Как бы то ни было, эти две ошибки двух генералов повлекли за собой гибельные последствия и им можно приписать, также как и ошибкам Милорадовича в Бухаресте, все опаздывания и отступления в этой войне, как мы это и увидим ниже.

6 декабря мы пошли в Бендеры. Я не могу описать того удивления и разочарования герцога Ришелье, когда он увидал, что Мейндорф не собирается воспользоваться таким редким и счастливым случаем для успеха кампании. Ришелье никак не мог постичь тех соображений, которыми руководствовался Мейндорф в своей бездеятельности в такую важную минуту. Об этом я буду говорить после, но в то время ни Ришелье, ни я никак не могли понять его. Мы приписали это нерешительности его характера а это заставляло нас опасаться за дальнейшие действия Мейндорфа. Настоящую причину мы узнали позднее.

Гергоц Ришелье сейчас же должен был послать курьера к Зассу с положительным приказом занять Измаил. Он бы имел время для этого, но он этого не сделал. Это была вторичная ошибка. Он бы мог послать в Килию два батальона, остававшихся в Акермане, а Нижегородский полк перевести из Майока в Акерман. Между тем, Михельсон с Милорадовичем, Сергеем Каменским, князем Долгоруковым, Уланиусом и полками: Сибирским и Фанагорийским гренадерскими, Орловским, Смоленским, Апшеронским и Олонецким пехотными, 6-м егерским, Стародубовским, Кинбурнским и Тверским драгунскими, Бело-русским гусарским, Гущевским казачьим регулярным и тремя казачьими Донскими полками, перешел через Днестр 12 декабря, а 16 его авангард вошел в Яссы. Кн. Петр Долгоруков, командовавший авангардом, войдя в Яссы, тотчас же захватил и арестовал французского консула Реньярда, хотя мы тогда еще не вели войны с Наполеоном, и это покушение на чужую свободу со стороны Долгорукова не было одобрено ни генералом Михельсоном, ни Двором. Однако же Михельсон слишком боялся влияния [583] Долгорукова, чтобы даровать свободу Реньярду, отправил его к Ришелье, откуда, по повелению императора, он был выслан за границу.

Молдаване не ожидали нашего визита и несмотря на постройку моста в Молдавии, не могли себе представить, что мы серьезно хотим занять их княжество. Между тем, как это им ни было неприятно, они встретили нас очень хорошо; впрочем, иначе они и не могли поступить.

Михельсон оставался в Яссах около месяца. Он выдвинул вперед некоторые свои отряды под командою Милорадовича и Сергея Каменского и занял Бырлад и Фокшаны. Отсюда он мог угрожать Браиловскому гарнизону и войскам Мустафы Байрактара, который находился в Бухаресте. В это время, казалось, Михельсон не имел намерения перейти границы Молдавии.

Как только русские заняли Яссы, князь Карл Каллимаки сейчас же бежал оттуда. Его княжение продолжалось всего один день, и он даже не знал, что был свергнут и заменен Александром Мурузи, по распоряжению русского правительства, которое, однако, не было уверено в признании Портой такой замены. С занятием княжества, Михельсон назначил князем Молдавии Ипсиланти, следовавшего за нашей армией, и сам возвел его на этот важный пост.

Тщеславный, интриган Ипсиланти и не подозревал тогда, что мечта его — добиться наследственной короны в Дакии — не осуществится и что он жестоко разочаруется в своих надеждах.

Между тем, быстрое и неожиданное овладение четырьмя крепостями дало Михельсону право предполагать, что Измаил взят и что достаточно оставить 4 или 5 тысяч на р. Серете и столько же гарнизонами, с остальными 40 тысячами, находившимися в его распоряжении, можно бы захватить Браилов, Журжево и Турно, а затем занять весь левый берег Дуная. Это предположение заставило его создать грандиознейший план, который был сильно раскритикован, а между тем он имел бы полный успех, если бы только Мейндорф занял Измаил и послал бы взять Мачин, как лишенный всех средств защиты. Это местечко дало бы нам возможность блокировать Браилов, который и принужден бы был сдаться нам до весны.

Взять Журжево было труднее. Мустафа Байрактар мог собрать 20 тысяч в Рущуке и затруднять наше наступление, снабжая съестными припасами через Дунай; надо было занять острова и рукава, омывающие Журжево, и отрезать все сношения между двумя городами. Имея 40 тысяч, сделать это было не трудно и гораздо скорее, чем турки могли бы собрать свою армию. [584]

Проект Михельсона хотя и не мог считаться выдающимся, однако он не был лишен надежды на успех, а его система действий делала ему честь. Вообще его операции в эту кампанию, несмотря на ошибки Засса, Ришелье и Милорадовича и поступок Мейндорфа, парализовавший успехи нашей армии, были более всех достойны похвалы.

Гартунг и Толь помогали Михельсону, но тем не менее только он один сумел понять и привести в исполнение их указания и советы.

Михельсон направил Милорадовича в Бухареста, Сергея Каменского в Браилов, а князя Долгорукова в Галац; но Долгоруков совершал свое передвижение так медленно, что рассерженный Михельсон послал туда генерала Ушакова с Одесским пехотным полком, который и занял Галац раньше прибытия туда драгун.

Галац — очень большой, прекрасно построенный и очень богатый город, но не укрепленный. Он расположен на возвышенности, в 57 верстах от р. Серета, в 157 верстах от Браилова и в 157 верстах от р. Прута; его положение, на левом берегу Дуная, до разветвления рукавов этой реки, очень выгодно для торговли, и он служил складочным пунктом для 3-х провинций.

Михельсон потребовал сдачи Браилова и просил прохода для наших войск. Ахмет-Назир-паша, комендант Браилова, человек умный, храбрый, привязанный к своему повелителю и родине и которого мы позднее увидим великим визирем, играющим большую роль в этой войне, ответил Михельсону, что он весьма удивлен его предложением, так как великая Порта не находится еще в войне с Россией и что он не согласен на пропуск наших войск в Молдавию; если же нам надо было идти в Далмацию, то Браилов совсем не по дороге; но что если бы мы нуждались в провианте, то он снабдит нас за деньги; при этом он добавил, что если он не производит на нас нападения, то только потому, что не получил об этом приказа от Султана, но если бы мы атаковали его, то он будет защищаться, а не поступит так, как поступили паши Хотинский, Бендерский и Акерманский (Сдача этих трех крепостей тем более удивительна, что я могу заверить, что паши их не были подкуплены и взятие крепостей не стоило России ничего, кроме чести).

Мустафа-Байрактар, один из знаменитых разбойников Порты, создал себе совершенно независимое положение в Рущуке, [585] где он заменил собою знаменитого Терсенек-Оглу, казненного немного раньше (Полагают, что Терсенек был казнен по настоянию Себастьяни, французского посланника в Константинополе, надеявшегося в Мустафе найти человека преданного ему; но доказательств этого предположения нет). Мустафа занял Бухарест сперва с 500 чел., a затем с 2.000, под предлогом необходимости поддержать князя Александра Сутцо, недавно назначенного Портой господарем Валахии (Г-ну Италийскому удалось передать владение Валахией Ипсиланти, спасавшегося в России. Г-н Кириков, консул России, получил приказание заставить Диван Бухареста не признавать более Сутцо, но когда угнали о вступлении русских в Молдавию, то Мустафа счел нужным поддержать Сутцо).

Ипсиланти желал, из этого поступка Мустафы, создать перед русским правительством акт враждебных действий Порты, а самый набег Мустафы он выставил как наступление авангарда, что ему и удалось; при чем 2.000 чел. были увеличены, в депешах его в Петербург, до 30.000 чел.

В то время, наше министерство можно было обмануть легко, так как если бы оно лучше знало положение дел и все то, что происходило в Турции, то оно ясно видело бы, что Мустафа, бывший иногда непокорным Порте и отнюдь не проводником ее политики, двинул войска в Валахию вовсе не для поддержки Сутцо, а только для того, чтобы воспользоваться в своих интересах немилостью Ипсиланти и лично убедиться, может ли он овладеть или, по крайней мере, разграбить эту богатую провинцию. Доказательством того может служить то обстоятельство, что он смотрел уже на Валахию, как на свою землю, так как во время пребывания в Бухаресте войска его вели себя отлично, а управление страною он оставил в руках народа; но Сутцо, вернувшийся в страну как князь, не признал свое положение безопасным и скоро покинул столицу.

Вступление русских в Молдавию сильно помешало Мустафе. Сначала он хотел войти в союз с русскими, но потом он сообразил, и не без основания, что если русские возьмут Валахию, то наверно не для него. Тогда он переменил свое первоначальное предположение и признал, что ему выгоднее идти против русских. Он послал в Бухарест 4 — 5 тыс. чел., под начальством одного из верных ему пашей Ахмета, а адъютантом к нему назначил ужасного разбойника Махмута-Тирана, внушавшего ужас и страх не только в жителях Бухареста, но [586] и в Журжевском паше. Эти разбойники прибыли в Бухареста 30 ноября.

Узнав об аресте Реньярда в Яссах, Ла-Мар — консул Франдии, и Ладукс — вице-консул, тотчас же потребовали, как возмездие, ареста русского консула Кирилова. Его тотчас же арестовали и отправили в Рущук, где он пробыл целый месяц в тюрьме, ежедневно опасаясь быть на завтра повешенным, как ему каждый вечер обещал это Мустафа. Волосы Кирикова совершенно поседели за это время. Вообще Кириков не отличался мужеством.

Милорадович приехал в Валахию гораздо раньше, чем его ожидали турки. С ним прибыли полки: Аншеронский, Олонецкий, Орловский, 5-й егерский, Белорусские гусары и два казачьих полка. Эти полки составляли авангард, начальником которого был Уланиус.

11 декабря, двигаясь из Бузео в Урзичени, Уланиус узнал, что из Бухареста выступили тысяча или полторы турок с Махмутом-Тираном во главе. Получив приказание Милорадовича атаковать их, Уланиус, встретив турок около деревни Глодиани, в 7 или 8 верстах от Урзичени, вступил с ними в бой и легко опрокинул их. Его конница и казаки преследовали их до Урзичени, где масса их потонула в маленькой речке, протекающей там, и в озере, находящемся возле города. Те из них, которые бросились на мост, должны были перейти очень длинную и грязную плотину; столпившись на ней, большинство было изрублено саблями гусар. Только некоторые спаслись бегством на Слободзею и Обилешти, где и скрылись по деревням, напугав мирных людей, следовавших за Милорадовичем (18 ноября, когда я выехал в Бухареста, ночью, мои ямщики, несколько раз останавливались, чтобы распрячь лошадей и удрать; они ежеминутно ожидали увидеть турок, так что я должен был употребить силу, чтобы заставить их ехать в Бухарест; но я уверяю, что подобное путешествие не представляло ни малейшего удовольствия); иные же спрятались в тростниках; при чем, один из них убил капитана Белорусского гусарского полка Ставицкого, который проезжал верхом, преследуя беглецов (Потеря русских в этом деле была незначительна. Турки же потеряли более, 100 чел. и 2 знамя).

Те, которые, спасаясь, бежали до Бухареста, распространяли ужас между турками и, чтобы извинить свое бегство, они говорили, что вся русская армия в Урзичени. Эти слухи вызвали беспокойство и среди начальников турок, которые собрали совет для [587] обсуждения положения дел. Махмут, обозленный тем, что его так легко разбили, предложил сжечь город и затем уйти в Рущук (Еще после отъезда Мустафы, Махмут приказал сжигать или грабить все имения и монастыри в окрестностях Бухареста).

Этот варварский план, наверное, был бы приведен в исполнение, если бы Милорадович не помешал им, прибыв в Бухареста с такою поспешностью, которая делает ему честь и которая особенно была полезна жителям города.

Под конец Гладианского сражения, Милорадович успел соединиться с Уланиусом. К нему приезжали из Бухареста депутаты, посланные тайно жителями, чтобы приехать как можно скорее, если он хочет спасти город. Как только его главные силы соединились с авангардом, он тотчас же двинулся в путь, не давши войскам ни минуты отдыха. Сделав 50 верст в 24 часа, Милорадович рано утром, 13-го декабря, появился перед Бухарестом и выслал переводчика с письмом к начальнику турецких войск, где говорил, что если он сожжет хотя бы один дом, то он острием меча переколет всех турок. Это письмо застало турецких офицеров еще на совещании; оно было написано по-французски, и никто из этих господь не понял его, что заставило их просить австрийского консула Бреннера перевести письмо. Пока он переводил, Милорадович уже приехал. Он приказал 2 раза выстрелить из пушки, поставленной около очень длинного моста, находящегося по большой дороге, верстах в трех от города. Эти два пушечных выстрела произвели на турок магическое действие, чему трудно было бы поверить, если бы то не было подтверждено самими жителями города. Моментально все члены военного совета, офицеры, солдаты-турки, пораженные ужасом, кто пешком, кто верхом, поспешили к воротам в Журжево. Между тем, Милорадович приказал окружить город. Генерал Мичурин с Олонецким полком пошел вправо и, направляясь между Керастрели и Бонаке, вышел у Домбровицы на дорогу в Питешти. Уланиус с остальной пехотой двинулся влево и, также пройдя Домбровицу, вышел на Журжевскую дорогу со стороны монастыря Викарести. Тут он встретил турок, бежавших в страшном беспорядке. Если бы с ним была кавалерия, он мог бы уничтожить их во множестве, но он имел только нескольких казаков, которых и послал преследовать беглецов. Казаки гнались за ними до Сибирского моста у Синтешити и многих из них перебили. [588]

Между тем, 300 арнаутов, преданные Ипсиланти и поддерживаемые русским консулом, предложили сначала защищать Бухарест, но крайне осторожный Кириков не согласился на это: тогда эти арнауты (или хорваты), боясь турок, заперлись в монастыре Раульвода. Построенный в центре города, монастырь был обнесен зубчатой стеной, удобной для защиты. Турки не могли их осадить, и арнауты оставались несколько дней запертыми, имея впрочем, запас съестных припасов. Как только они услыхали пушечный выстрел, данный по приказанию Милорадовича, и увидели бегство турок, они тотчас же вышли из монастыря и соединились с бывшими в городе и готовыми выступить для преследования.

Милорадович, извещенный о всех этих волнениях, галопом, с саблей в руке, и более храбрый, чем осторожный, влетел в город с своими гусарами, и в 4 часа вечера в Бухаресте уже не было ни одного турка.

Милорадовича встретили как освободителя города и действительно он был таковым.

Вечером, арнауты устроили Милорадовичу маленькую овацию, которая по своей идее достойна того, чтобы быть записанной для составления понятия о нравах этой варварской нации. Как только они узнали, что дом князя Гики (Валахский князь в 1827 году) назначен для русского генерала, они собрали все турецкие головы, отрубленные ими, и положили их в два ряда по лестнице, на дверях и в галерее дома; против каждой головы они поставили зажженный факел. Милорадович, занятый расположением войск, возвратился домой очень поздно и был провожаем арнаутами (хорватами) с большим триумфом. Видя издали иллюминацию, он был в восторге от нее, но когда он вошел во двор и увидел это ужасное зрелище, он на несколько минут потерял сознание. Он не захотел оставаться в этом окровавленном дворце и поместился там только, несколько дней спустя, когда все было вымыто и очищено.

Около 1.000 турок были умерщвлены в городе или во время бегства, остальные без остановки бежали до Журжево.

Милорадовича упрекали, что он не пошел тотчас же туда. Этот упрек не основателен. Его войска были измучены 100 верстным, безостановочным походом, а от Бухареста до Журжево считается 88 верст; он мог пройти их только в 2 дня и то с большим трудом. В сущности он мог бы захватить укрепления Журжева, бывшия в самом дурном состоянии, и сжечь [589] слободу, но более чем сомнительно, чтобы он мог овладеть укреплениями, где находились оставленные Мустафой свежие войска. Но это был не такой человек, который испугался бы, как один из его предшественников, который, в войну 1771 г., после того как потерпел неудачу около монастыря Вакарести, покинул Журжево, тогда еще не имевшее правильных укреплений.

Эти два сражения: под Гладиано и Бухарестом — были первыми в этой долгой и жестокой войне. Они не понравились Двору, который воображал, что три провинции эти будут заняты без ружейного выстрела. Милорадович, вместо того, чтобы получить благодарность, которую он заслужил, получил замечание.

17 декабря Михельсон приехал в Бухарест; я его догнал 18-го. Граф Сергей Каменский уже прибыл туда со своим Фанагорийским полком, оставив в Фокшанах полковника Цвиленева с Новоингерманландским полком.

Все бояре Валахии, бежавшие в Трансильванию, возвратились на свою родину, и Бухареста сделался очень оживленным. Во время зимы давали балы, устраивали блестящие праздники, и эта столица, в которой в продолжение двух месяцев царили страх и ужас, вдруг сделалась центром веселья и удовольствий.

Кампания 1807 года.

Генерал Михельсон, желая занять Турно — маленькую крепость, построенную при впадении р. Ольты в Дунай, назначил меня начальником этой экспедиции и сформировал для сего отряд из двух батальонов, 4-х эскадронов, сотни казаков и 4-х двенадцати-фунтовых пушек.

Для меня было большим счастием, что обстоятельства изменили это предположение (по крайней мере пока турки сами не призвали меня в Турно, как они это сделали в Килии), так как с таким небольшим отрядом, да еще находясь под огнем Никопольских укреплений, я конечно был не в состоянии овладеть сильным укреплением с 5-ю бастионами, окруженным палисадом. В данном случае, начинать приступ было немыслимо, так как я сам подвергался нападению со стороны Никополя, Систово и Зимницы, силами, превосходившими мои. Моя звезда предохранила меня от этого дела, очень затруднительного во всякое время, но особенно неприятного для меня именно теперь, когда мне необходим был успех.

В конце декабря, Михельсон, узнав о поражении Мейндорфа [590] перед Измаилом и Засса при Замагури (я об этом буду говорить после), зная также, что герцог Ришелье страдал нервной горячкой и что болезнь эта настолько опасна, что не оставляла никакой надежды на выздоровление, не мог уже больше (или по крайней мере надолго) рассчитывать на него и, сердясь на Мейндорфа и Засса, передал мне командование отрядом Ришелье, приказав отправиться в Бессарабию, Акерман и Килию.

Я выехал из Бухареста 28 декабря 1806 г. и, проехав Фокшаны и Галац, прибыл в с. Тормоз, около Прута, где находился Мейндорф, чтобы передать ему полученные приказания Михельсона.

Проезжая через Вадылуйсаки, где был тогда генерал Жирар, я узнал от него печальные и в то же время смешные известия о событиях, происшедших в Бессарабии, причиной которых, отчасти, был Мейндорф. Жирар также предупредил меня, что я буду терпеть большие неприятности, служа с Мейндорфом, в чем он и не ошибся.

Деревню Тормоз я нашел окруженною батареями и тремя густыми цепями часовых. Увидев это, я предполагал, что турки, по крайней мере, в 20 верстах от нас, но вскоре я узнал, что все это были только предосторожности, принятия Мейндорфом; а турки по-прежнему оставались в Измаиле, отстоящем от Тормоза в 80 верстах. Мейндорфа я нашел очень печальным и не знающим, что ему делать. Я пробыл у него только один день.

Перед тем, как я начну говорить о своих операциях в Бессарабии, я должен изложить, что произошло там со времени моего отъезда из Бендер. Я покинул этот город 6 декабря, а Мейндорф еще 3 числа был уведомлен герцогом Ришелье о желании жителей Измаила принять русский гарнизон. После такого важного известия, всякий другой в тот же день отправился бы туда сам или, по крайней мере, послал бы сильный отряд, чтобы занять Измаил; это было такое интересное событие и такая полезная и легкая экспедиция, что ни один человек корпуса Мейндорфа не сомневался в том, что он решится на нее. Можно свободно думать, что судьба этой кампании, а может быть и всей войны зависела от этого решения; надо было вспомнить, чего нам стоил Измаил в 1789 году!

У Мейндорфа было: 15 полных батальонов, 15 эскадронов, два казачьих полка, много артиллерии и проч., в общем более 10.000 человек. Если бы он не хотел брать с собой в Измаил все войска, он мог бы отрядить туда хоть три батальона, 5 эскадронов и полк казаков, вверив их генералу Войнову, как [591] храброму и деятельному начальнику. Этого было бы вполне достаточно для такого полезного и необходимого предприятия. Но Мейндорф, на этот раз, совершенно независимо от своей постоянной нерешительности, имел совсем другой расчет.

Жадный к деньгам, он сообразил, что эта полезная и почетная экспедиция, требовавшая быстроты исполнения, не могла принести ему никаких материальных выгод. Он объяснял свой поступок недостатком продовольствия, но этот мотив был не только не основателен, но даже смешон по своей невозможности.

Полки, во время перехода из Дубосар в Бендеры, употребили только часть сухарного запаса и если бы собрать все оставшиеся в обозах сухари, то этого вполне хватило бы всему отряду на 15 дней. Сухарей было более чем достаточно. Затем, в 7 верстах от Бендер, в магазинах Тираспольского полка было также очень много сухарей, которыми свободно можно было располагать в случае необходимости. Но Мейндорф хотел со всеми войсками идти в татарские деревни и там собирать продовольствие; он хорошо знал, что там можно найти всего в изобилии, а главное — что ему отдадут все даром.

Получив все припасы, он, по соглашению с теми офицерами, которые всегда очень склонны к подобным поступкам, поставил очень высокие цены, будто бы заплаченные за припасы. Расчет его вполне удался и доставил ему много выгод, в совершенный ущерб казны.

Мейндорф был в дурных отношениях с Михельсоном, который хорошо знал его и вовсе не уважал. Мейндорф просил у него денег, но получил отказ; тогда Мейндорф стал настаивать, и их переписка стала обостряться; наконец, Михельсон уступил. Но время уже было пропущено. Переписка о деньгах затянулась, и Мейндорф мог выступить к Измаилу только 17 декабря, т. е. на 13 дней позже (Если бы Мейндорф так крайне нуждался в деньгах, он мог бы взять из казенных сумм, как это сделал Беннигсен в Прусской кампании 1806 года).

Оттоманская Порта совершенно не была подготовлена к войне. Вызов России застал ее врасплох. Не имея достаточного числа войск, чтобы выставить их против нас, и зная, что все крепости в Бессарабии и по Дунаю не в состоянии служить защитой, Турция приняла такие меры, которые делают честь как ее энергии, так ее предусмотрительности и политике. Она объявила России войну. Султан послал всем недовольным и возмутившимся [592] своим подданным, бежавшим в Болгарию, фирман, которым даровал им прощение за нарушение закона и бегство, утверждал за ними те должности и чины, которые они захватили силою, во время бунта, если только они согласятся направить своих единомышленников соединиться с войсками султана и вместе с ними отразить нападение неприятеля. Фирман этот имел большой успех; мятежники были очень довольны, что все их беззакония прошли безнаказанно и что за. ними останутся присвоенные ими должности.

Мустафа-Байрактар был склонен, еще до войны, занять коронную должность паши Рущука, а состоявшаяся амнистия султана окончательно утвердила его в этом звании. Байрактар, еще до получения фирмана, уже отправил форсированным маршем знаменитого Пегливана, свою креатуру и первого друга, с тем, чтобы он с корпусом в 4.000 человек занял бы Измаил. Весть об этом привела в ужас мирных жителей Килии и Измаила.

Пегливан прибыл к Измаилу 24 декабря. Жители заперли ворота города и он был принужден расположиться на острове Четал. Из начатых с жителями переговоров он узнал, что русские уже подходить к городу. Тогда та часть жителей, которая не хотела сдаваться русским, хотя их было и меньшинство, поддержанная Пегливаном, заставила и остальных отстаивать город и воевать с русскими. Таким образом, Пегливан вошел в город 25 декабря, а Мейндорф подошел только 26-го. Он даже мог видеть последние войска Пегливана, переправлявшиеся через Дунай.

Злодей Пегливан, уже успевший выказать свое вероломство, приказал казнить всех тех, которые показывали какую-нибудь склонность к русским, a затем вооружил всех остальных жителей, вселяя в них не столько доверия, сколько ужаса.

Прибывшего Мейндорфа Пегливан встретил очень дурно и на требование Мейндорфа сдать город послал ему гордый и надменный ответ, упрекая Мейндорфа в манере, с которой мы начали вести войну.

Мейндорф подошел к городу без всяких военных предосторожностей и, попав под огонь крепостных орудий, сильно пострадал. В одном каре Новгородского полка, где он сам находился, было убито 40 чел. Таким образом, потеряв всего более 200 чел., Мейндорф принужден был удалиться, унося с собой печальное сознание неудачи занятия Измаила. Единственным утешением ему оставались те тысячи дукатов, которые он выгадал за сухари, при своем опоздании. [593]

Три дня Мейндорф оставался перед Измаилом, как вдруг, 28 декабря, Пегливан со всей своей конницей сделал внезапную вылазку, смял Житомирский драгунский полк и, открыв дорогу в главную квартиру, намеревался напасть на самого Мейндорфа; но в это время, храбрый полковник Денисов, с двумя эскадронами Северского полка, ударил во фланг турок и заставил их отступить. В этом деле Денисов был опасно ранен пистолетом в ногу.

Потрясенный неудачею и внезапной вылазкой Пегливана, Мейндорф совершенно потерял голову и отступил с такою поспешностью, что даже забыл о 12 пушках, которые должны были прибыть в этот самый день к нему в лагерь, под прикрытием двух батальонов 11-го егерского полка с полковником Сандерс. Мейндорф отступил или, вернее сказать, исчез к озеру Ялтух, а Сандерс двигался к Измаилу совсем по другой дороге. Он уже был очень близко к городу, когда, к счастью для него и для его пушек, какой-то встречный казак предупредил его о всем происшедшем и посоветовал возвратиться обратно.

Бессарабские татары, до сих пор очень мирно остававшиеся у своих очагов, легко могли примкнуть к Пегливану, и для нас было очень важно помешать этому намерению; мы должны были силою ли страха или убеждения, но заставить их присоединиться к России.

Местоположение, политика и даже сам здравый смысл должны были заставить Мейндорфа расположиться в нескольких верстах от Измаила — или вправо, около оз. Ялтух, или влево — около Котлебух и тесно разместить войска по квартирам в бесчисленных деревушках, занимавших почти всю эту часть Бессарабии. Там он мог бы всегда получить все нужные припасы и фураж для всего корпуса, на несколько месяцев. Но он ничего этого не сделал, оправдываясь боязнью нападения Пегливана с фронта и татар с тыла, что впрочем было совершенно неправдоподобно. Но и в этом случае, со своими 10.000 русских и отрядом Засса, подошедшим к Измаилу, чтобы соединиться с ним, он мог бы всю инициативу дела держать в своих руках.

Мейндорф начал дело совсем не так, как следовало; он расположил войска по р. Пруту, от Рени до Фальчи, оставив только свой авангард, под начальством Войнова, у оз. Ялтух.

Засс отступил к Килии, и через это вся Бессарабия осталась открытой. Татары, удивленные поражением Мейндорфа, испуганные угрозами Пегливана, соблазненные его обещаниями и связанные с ним единством религии, получив фирманы султана, призывавшего [594] их на защиту веры, согласились сначала выслушать предложения наших врагов и кончили тем, что приняли их.

Пегливан начал с того, что разрушил все деревни, находившиеся вблизи Измаила, заставил жителей этих деревень войти в город и, таким образом, увеличил свои силы; a затем собрал все зерно, которое ему нужно было для продовольствия.

И так, весь неуспех кампании 1807 г. можно приписать (как я уже говорил в журнале 1806 г) поведению Мейндорфа. Если бы он взял Измаил, что, как мы видели, было очень легко сделать, тогда бы все Бессарабские татары были бы принуждены удалиться внутрь России, да и Михельсон мог бы располагать лишними 25.000 чел., чего было более чем нужно, чтобы взять Браилов, Журжево, занять Мачин, причинить некоторое беспокойство туркам на их правом фланге и за Дунаем и перевести свои главные силы в Валахию. Тогда бы война приняла совсем другой оборота и, перед перемирием, весь левый берег вполне мог быть занята русскими.

Михельсон был очень недоволен Мейндорфом. Поведение этого генерала было до того непростительно, а мотивы, которыми он руководствовался, так неверны, что генерал-аншеф должен бы был отнять от него командование, которого он оказался так мало достоит. Но Михельсон не посмел этого сделать и в России часто так бывает, что гибельная снисходительность к ошибкам виновных влияет на ход военных действий.

Судя по успехам произведенной Мейндорфом экспедиции и занятому им расположению войск, я был невысокого о нем мнения, а двухчасовой с ним разговор еще более убедил меня в этом. Его боязнь турок, нерешительность действий, страх перед предстоящими событиями — все это вполне очерчивало мне его характер, а его штаб уже не внушал мне больше никакого доверия.

Когда генерал всецело отдается расчетам, подобным тем, которые руководили Мейндорфом во время его движения на Измаил, то он должен, по крайней мере, быть снисходительным к своим подчиненным и позволять им, в малом, то, что он сам делает в больших размерах

Но в этом случае, Мейндорфу не нужно было желать ничего лучшего, так как он имел около себя четырех самых отчаянных грабителей, то были: его адъютанта Широков, через год, [595] наконец, выгнанный со службы князем Прозоровским; один провиантский чиновник, по фамилии Зотов, известная личность, даже среди людей менее добросовестных его профессии; его дежурный маиор Деконский и один армянин Голациани, служивший переводчиком. Эти четыре господина составляли тайный совет Мейндорфа. Из всех людей, окружавших Мейндорфа, достойным можно было назвать единственно (исключая генералов) барона Клодта фон-Юргенбург. Это был человек честный, храбрый и знающий свое дело, но его беспечность и апатия были так велики, что они вредили его хорошим качествам. Он делал только то, что ему приказывали, и то еще не особенно усердно.

Я прибыл в Бендеры 1 января 1807 г. и нашел там Нижегородский полк с его командиром генерал-майором Хитрово; он с большим усердием забирал в городе и зерно, и лес, и все, что только могло пригодиться ему для украшения его домов и имений в Одессе. В Акермане, по примеру Хитрово, работал генерал Ловейко, хотя и не так явно. Но все эти плутни подчиненных казались детскими играми в сравнении с тем, что происходило в Килии. Как мы уже видели, 9 декабря занял ее Засс и оставил там свою пехоту, a кавалерию расположил по деревням, от озер Килии и Котлибух до самого Измаила.

Если бы Засс, этот прекрасный офицер, имел бы тогда ту опытность в командовании, которую он приобрел после, он непременно занял бы Измаил. Не имея приказания, он не считал себя в праве занять город, но зато через три года он сделал это по своей инициативе.

Нерешительность и боязнь скомпрометировать себя часто парализуют действия генералов в начале их карьеры, а Засс командовал отрядом в первый раз. Но если он был слишком робким в военных предприятиях, то далеко он не был таковым в финансовых спекуляциях, отдаться которым не возможно было с большим жаром. Состоящий под его командою драгунский полк составлял тот источник, которым он пользовался для добычи денег.

В Бессарабии не было магазинов, но в покинутых деревнях и даже в тех, где были жители, было много зерна и фуража, стоящего только одного труда, чтобы его собрать. Этими продуктами можно было бы, без ущерба для государственной казны, прокормить войско в шесть раз больше того, чем было у нас. Засс захватывал все эти продукты, а в рапортах писал, что он покупал [596] их, но так как он сам был и старшим начальником этого отряда, то он же сам и назначал цены, совершенно произвольные, доходившие до чудовищных размеров. Провиантская комиссия, с которой он делился некоторою частью своих выгод, выплачивала ему какие угодно цены, а сам он и командиры полков получали огромные суммы за эти воображаемые покупки.

Все эти подробности не касаются истории войны, но все-таки нужно знать дух хищения, царствовавшего в эту эпоху в русской армии! Содержание этого корпуса в Бессарабии стоило нисколько миллионов; но при строгой, честной и ловкой администрации, государственная казна не только не потратила бы их, а наоборот, могла бы извлечь из Бессарабии несколько миллионов, которые не были бы потеряны, если бы только герцог Ришелье оставался во главе корпуса или, еще лучше, если бы он был на месте Мейндорфа.

Генералу Зассу, во всех его меркантильных спекуляциях, всегда помогал инженерный полковник Ферстер, выгнанный из прусской службы и приехавший искать богатства в России, где все эти праздношатающиеся еще находили приют. Пробыв некоторое время учителем математики, затем гувернером в одном доме в Москве, он поступил на военную службу. Он был очень плохим инженером, но прекрасным артиллеристом, смелым, деятельным и энергичным. Если бы он был честным человеком, то был бы достойнейшим офицером, но он был самый безнравственный развратник, какого я когда-либо встречал.

Прибыв, для принятия от Ришелье командования отрядом, я был страшно возмущен всеми этими злоупотреблениями, но ничего не мог сделать для прекращения их, так как Ришелье, в это время, был совсем уже при смерти, и я не мог его просить открыть глаза государю на все происходившее. Сам же не мог этого сделать потому, что не имел ни средств, ни силы Ришелье и в это время был еще в немилости. Я обратился, секретно, к Мейндорфу, но это вышло с моей стороны крайне неудачно, так как он сам слишком нуждался в снисходительности, чтобы проявить строгость к другим. Тогда я обратился к Михельсону, но директор канцелярии его, Юковский, к которому он питал полное доверие, был на стороне Мейндорфа, и все злоупотребления нисколько не удивляли и не шокировали его. Я мог бы обратиться к военному министру, но это было бы слишком похоже на возмущение, на что я не был способен, так как в моем поступке тогда видели бы желание выдвинуться. Можно было бы назначить следствие, [597] но те, которым оно было бы поручено, вероятно не могли бы открыть никаких доказательств злоупотреблений, так как слишком много лиц было заинтересовано в этом деле, чтобы не суметь скрыть следы своих деяний. Печальное положение, в котором я тогда находился, повлияло и на мое поведение, которое совсем не согласовалось ни с моим характером, ни с моими убеждениями. Итак, я принужден был только тайно страдать и стонать, чего мне уже никто не мог запретить.

Генерал Засс, Ферстер и др. начальники частей не только заставляли государственную казну дорого платить за те продукты, которые они получали даром, но они отправляли излишнее зерно, на купеческих кораблях, в Одессу, где и продавали его; или же они продавали его на месте разным торговцам, авантюристам и скупщикам грекам, русским, французам и итальянцам — толпами приезжавшим из Одессы и Херсона. Подобные же злоупотребления, как с зерном, творились и со скотом. Татары, по натуре своей народ ленивый и непривычный к земледелию, питались молоком и немного мясом; их доход, главным образом, составляла торговля скотом и лошадьми. Они мало сеют пшеницы и ячменя, а разводят только маис (турецкая рожь), который молдаване называют кукурузой. Великолепные пастбища Бессарабии так велики, что они позволяли в каждой деревне не только держат по 20, 30 и до 100 голов скота, но даже венгры и трансильванцы пользовались ими, пригоняя туда на зиму огромные стада баранов и платя за каждую голову небольшую сумму денег, составлявшие доход страны.

Командиры полков и разные спекуляторы из Одессы и Херсона сначала покупали скот по очень низкой цене, отправляя его вниз по Днестру и продавая его там по дорогой цене, но затем, им надоело покупать скот у татар и они стали приобретать его, по более дешевой цене у казаков, которые воровали его у татар, что не представляло никаких затруднений, так как стада паслись без всякого призора и охраны. Несчастные татары, разграбленные и разоренные, пробовали жаловаться, но бесполезно, так как никто их даже не выслушивал. Возмущенные до последней крайности, они решили примкнуть к Пегливану.

Нет сомнения, что большую помощь, в этом отношении, оказал им Мейндорф, который воспользовался их добычей с полным бесстыдством. Он сам, публично, продавал русским и молдаванским купцам огромное количество скота, которое похищал атаман казаков и делился с ним. Остававшийся на [598] Днестре майор Власов укрывал все эти воровства и, конечно, при этом, не забывал и себя ((1827 г) Этот Власов, будучи уже генералом и командуя кубанской линией, наконец, понес кару наказания за целую серию краж, совершенных им в продолжение 30 лет. Он был лишен всех чинов и отдан под суд).

Если бы тогда начальство в Бессарабии было поручено генералу деятельному, честному и, главное, хорошему администратору, то Измаил был бы ухе занят 6-го декабря. Крым и берега Днестра и Днепра были бы заселены татарами; государство обогатилось бы несколькими миллионами прекрасного скота и лошадей (много этого скота куплено венграми и уведено из наших границ); содержание и продовольствие армии не стоило бы никаких издержек, а продажа зерна, в покинутых татарами деревнях, дала бы в государственную казну значительную сумму денег (Не только не воспользовались этим зерном, найденным в деревнях, но я даже крайне нуждался в нем для своего отряда и был принужден купить в Килии 1000 мер пшеницы, что в России называют четвертью (одной четвертью достаточно прокормить 4-х человек в месяц, давая им ежедневно по 3 ф. хлеба). Эти 1000 четвертей, стоящих мне так дорого, были куплены в магазинах Засса и Ферстера, которые имели дерзость утверждать, что пшеница ими куплена у турок, и предъявили мне квитанцию, впрочем, вполне правильную).

Одни только Акерманские солончаки могли бы принести массу дохода, но в 1807 г. никто не думал об этом, и все жители берегов Днестра приходили и брали соли сколько им было нужно; остальное пропадало. И так, никто и не позаботился обратить эту массу неистощимых богатств на пользу казны. В 1808 г. солончаки были переданы Молдованскому Дивану, а также и привилегия на продажу водки, которая обогащала только антрепренеров, комендантов и разных мелких чиновников.

Киллийские прегрешения могли бы быть очень выгодны, если бы ими пользовались надлежащим образом. Никогда еще государство не было так обкрадываемо и ему так плохо служили, как в эту войну (Государственный кредит, назначенный на содержание войск в Бессарабии, вскоре был совершенно истощен и части войск остались с неудовлетворенными большими требованиями, которые непреклонный князь Прозоровский, через 2 года, совершенно уничтожил. Командиры страшно возмутились и, по обыкновению, показали, что эти суммы были издержаны из сумм полков, при этом они страшно кричали об убытках и несправедливостях, но Прозоровский не обратил на это никакого внимания и был прав, так как все это было своровано).

Чтобы еще более увеличить беспорядки и грабительства в [599] Бессарабии, герцогу Ришелье пришла роковая мысль — сформировать волонтерные полки. Подобную идею я могу отнести только к его слабости, охватившей его во время болезни, так как к этой мере не должен был прибегать такой человек, как он.

Можно было заранее сказать, что эти полки никуда не будут годны, и что при составлении их не будут обращать особенное внимание на выбор, но обыкновенно воображение не доходит до истины. Они были сбродом Одессы, как он сам был беглецом из Европы.

Если бы уже хотели увеличить число наших войск в Молдавии, нужно было бы набирать в рекруты жителей страны и, главным образом, валахов, которыми так хорошо воспользовались австрийцы для своих батальонов и которые были гораздо лучшими солдатами, нежели молдаване. Из них можно было бы составить роты или даже батальоны и присоединить к регулярным войскам, назначив офицеров из этих же полков. Но герцог Ришелье составил отдельные батальоны и командование ими вручил уволенным офицерам или вышедшим из канцелярий. Эти штатские офицеры были еще худшего состава; это был положительно всякий сброд из греков и молдаван — презреннейших из своих наций, русских — выгнанных со службы, писарей, приказчиков, одесских купцов и лакеев больших вельмож, бежавших из Москвы. Солдаты все были негодяи, дезертиры всех корпусов и всех наций, евреи, цыгане и проч. Никогда еще я не видал более развратного сборища. Герцог Ришелье был слишком болен, чтобы самому председательствовать при выборе офицеров, и грамоты на это звание покупались в его военной канцелярии, управляемой тогда сыном солдата, Захаровым, пополнявшим вакансии всеми теми, кто только мог заплатить ему за это право.

Вооружение этих волонтеров было еще ужаснее, чем личный состав: некоторым были даны турецкие ружья, другим выдали ружья разных калибров и систем, набранных из арсеналов Одессы и Херсона, прочие же были вооружены пистолетами, заржавленными саблями, пиками и алебардами. Люди эти напоминали мне отвратительную народную толпу в Париже в начале революции.

Из этих волонтеров было составлено, так сказать, 6 полков: три пехотных и три кавалерийских, каждый в 500 чел. Командиром их Захаров назначил молдаванина майора Визириана, подполковником Батзила — грека, кацитанами Гулдари и Земиота, служащего при канцелярии Ришелье, Мелгунова — отставленного от службы за аферы и одного француза, майора графа Отонна, племянника графа Виомезвюль, денежные дела которого были очень [600] пошатнувши, и это заставило его выйти из гусарского полка и искать себе такой службы, где бы он мог поправить свое состояние. Тогда он был храбрым и деятельным офицером.

Полковник Ферстер тоже изъявил желание выставить в Килии целый легион, который должен был состоять из 500 чел. пеших и 500 конных. Он, по примеру Засса, представил требования на провиант и фураж, что для него, как для начальника, было конечно очень выгодно. Кавалеристов у него в полку было не более 150, но зато пехотинцы, состоявшие из старых солдат и дезертиров, служили очень хорошо. Ферстер оставил за собой самое основательное из этого легиона, т. е. денежный ящик и выдачу провианта, самое же командование он передал ливонцу капитану Гельфрейху, адъютанту герцога Ришелье, офицеру с отличными качествами.

Все эти начальники волонтеров (исключая Гельфреха), принимая и покупая полки, имели только одну цель — составить себе состояние, грабить и допускать грабеж. Подчиненные их были отлично посвящены в их виды и потому, где бы они ни появлялись, вносили с собой полное опустошение. Когда они меня сопровождали, я был принужден опасаться всегда за свою жизнь.

Составление этих банд герцог Ришелье поручил князю Кантакузену, оставившему службу в чине подполковника. Он был родственник инженера Мелиссино и большой протеже Ришелье, который тогда был не особенно счастлив в своих выборах. В 1788 г. Кантакузен делал вид, что он служит на войне, в этой же войне он даже и этого не делал. Он очень дурно экипировал своих волонтеров, за то увеличил свой конский завод и стада со своих имениях (Быть может, найдут, что я слишком распространяюсь об этих низких и бесчестных поступках, но я не мог обойти их молчанием. Они имели роковое влияние на кампанию 1807 г. и гласность их объяснить многое, что иначе для нас было бы загадкой; затем они открывают нам виновных, которые должны быть названы, чтобы быть презираемы своими компатриотами. Должно заметить, что большая часть этих лихоимств и прегрешений, которые нас так печалили в эту войну, не были совершены русскими; Мейндорф, Засс, Штрандман (о котором я буду говорит позже) были ливонцы, Ферстер был немец; тем не менее эти господа причинили очень много зла против русских).

После войны 1791 г., большая часть праздношатающихся молдаван, греков, валахов, несколько солдат, прежде служивших в русских войсках, дезертировавшие венгры, эмигрировавшие сербы, несколько русских помещиков, которых прельщал [601] климат — перебрались на Буг, где императрица Екатерина дала им земли, даровала большие привилегии и освободила от податей, на условиях, чтобы они несли службу подобно Донским казакам. Эти колонисты составили четыре полка, одетых почти так же, как и казаки; ездили они верхом довольно хорошо, но все-таки этим жалким служакам было очень далеко до настоящих казаков. Они стояли даже ниже волонтеров, так как те все-таки хоть тогда участвовали в сражениях, тогда как Бугские казаки решительно отказывались от этого. Один турок заставлял обращаться в бегство 30 таких казаков, так что после первого же сражения принуждены были их отослать в Польшу для содержания таможенных кордонов.

Командиры этих полков: Ельчанинов и Балаев были страшные грабители; они опустошили Бессарабию на столько, на сколько мог сделать это и сам Пегливан.

Атаманом этих казаков был генерал-майор Донского войска Краснов, мужественный и прекрасно знающий свое дело офицер, но взяточничество и лихоимство, к которым он прибегал, вынудили герцога Ришелье, под начальством которого он находился, сменить его и заместить князем Кантакузеном, о котором я только что говорил. Кантакузен, в продолжение всей кампании, оставался в Кишиневе, под предлогом сушки сухарей для армии, оставляя казаков и волонтеров сражаться вдали от себя, хотя, впрочем, надо им отдать справедливость, они очень мало сражались.

Герцог Ришелье прислал нам также греческий батальон, из 180 человек, в котором офицеров было больше, чем солдат. Прежде они были корсарами в Архипелаге и служили под начальством некоего Ламбро Козиони, отличавшегося в этом мало достойном ремесле; затем, он с своими товарищами по грабежу, избежавши виселицы, приехал в Одессу, где им дали землю и они завели свою торговлю. Они таскали с собой свои лавки, что для нас не было особенно полезно. Я расположил их на аванпостах и дал им суда, которые они вооружили, и всем этим я был очень доволен.

Генерал Засс также сформировал конную артиллерию из 8-ми шести-фунтовых пушек, взятых в Бендерах и в Килии. Эти пушки, английского образца, были прекрасны, а главное легки. Засс купил отличных лошадей и набрал артиллеристов из своих драгун, греков и волонтеров, и эта маленькая батарея была нам чрезвычайно полезна.

Драгунский полк генерала Засса пал жертвой его расчетов, подобно тому, как отряд Мейндорфа пострадал через своего [602] генерала. Засс разместил свои эскадроны по деревням с тем, чтобы они вымогали у жителей деньги, собирали фураж и помогали бы обозам, направляющимся в Килию. Три эскадрона, бывших под командою графа Кизано, француза, молодого человека, очень деятельного, но тогда еще мало опытного, были размещены в дер. Самогшуре, в 40 верстах от Измаила, на берегу озера Китай (или Колочегул), которое было у них в тылу. Это озеро никак нельзя было переплыть и поэтому, чтобы возвратиться в Килию, надо было делать 40 верст обхода.

21 декабря 1806 г., Засс приехал осмотреть расположение Кизано и нашел его очень неудачным, хотя он сам и указал его своему командиру. Уезжая, Засс сказал, что на другой день он пришлет приказание переменить расположение. На другой день, т. е. 22 декабря, в 8 ч. утра, Пегливан, извещенный о положении этих эскадронов, прискакал туда с двумя или тремя тысячами конницы и тысячью пехоты. Бывший на аванпостах, с своими Бугскими казаками, подполковник Балаев, как только заметил приближение турок, тотчас же обратился в бегство.

Тем не менее, Кизано имел время, чтобы приготовить к бою свои три эскадрона и, несмотря на многочисленность турок, надеялся одержать над ними победу, но неожиданность нападения застала эскадроны врасплох. Один эскадрон, под начальством майора Брила, отступил, a другие два были совершенно рассеяны; у 80 драгун были отрезаны головы, а остальные с трудом спаслись. Сам Кизано, опасно раненый пулей в низ живота, все-таки имел достаточно сил, чтобы обогнуть все озеро и верхом добраться до Килии. Он с трудом вылечился от своей раны.

Пегливан сжег многие деревни около Самагшуры и, умертвивши многих жителей молдаван, возвратился обратно в Измаил.

Корпус войск в Килии, которым я был назначен командовать, состоял из 12 батальонов, 10 эскадронов, двух казачьих полков, четырех волонтерских, 24 пушек и флотилии.

В Бендерах стоял генерал Хитрово с тремя батальонами Нижегородцев, двумя Ладолщев (которые я перевел в Килию) и 5 эскадронов кирасир ее величества, совершенно бесполезных в войне с турками, а потому я их отправил обратно в Россию.

В Акермане стоял генерал Ловейко с двумя батальонами Алексопольского полка. [603]

В Килии — генерал Засс со следующими войсками:

1 батальон Алексопольского полка,

2 батальона Бутырского полка,

1 батальон Полтавского полка,

5 эскадронов Переяславских драгун,

Казачий донской полк Мартынова,

2-й Бугский казачий полк,

2 полка пеших волонтеров,

2 полка конных волонтеров,

1 греческий батальон,

1 полк запорожцев Ферстера.

У генерала Мейндорфа находились: генералы Ротов, Жерар, Войнов, Репнинский, Ермолов и Балла и следующие войска:

3 батальона Нарвского полка,

3 батальона Малороссийского,

3 батальона Новгородского,

3 батальона 11-го Егерского,

5 эскадронов Смоленского драгунского,

5 эскадронов Северского драгунского,

5 эскадронов Стародубского драгунского,

1 полк волонтеров,

3 казачьих донских полка: Петрова, Янова и Протопопова.

12 пушек 12-ти фунтовых.

Как видно, наши силы были весьма значительны; мы имели под ружьем 25.000 чел., т. е. на 8 тысяч больше, чем имел фельдмаршал Румянцев при Кагуле, когда он атаковал более ста тысяч турок, а теперь мы были в оборонительном положении против 5 тысяч разбойников, так как Пегливан не мог и не смел тогда выпустить больше из Измаила.

Невыгода и неудобство нашего оборонительного положения еще более увеличивались тем, что Мейндорф занимал совершенно бессмысленную позицию вдоль р. Прута и своими советами способствовал занятию Зассом берегов Черного моря и Днестра. Изменить этого я никак не мог.

Я находился в Килии, в 450 верстах от Мейдорфа (по прямой линии выходило не больше 150 верст, но приходилось делать большой обход). Мои курьеры, чтобы прибыть в Фальчи, должны были проезжать через Татарбонар, Акерман, Бендеры, Кишинев и Лапушну. Мне нужно было 8 или 10 дней, чтобы получить от него ответ, а так как он менял свои планы и мнения по 10 раз в день, можно себе представить, какое доверие я мог [604] иметь к тем приказаниям, которые были написаны 5 — 6 дней назад.

Тем неменее, он писал мне беспрерывно, и все его письма были полны проектов о том, как бы задержать татар или заставить их двинуться в Россию. Но все эти проекты были не применимы и оставались одними иллюзиями.

После того как он пропустил занять Измаил, оставалось единственное средство, которое могло бы заставить татар перейти Днестр — это быстрым налетом его корпуса, вместе со мной, настичь их и пригнать, как стадо, к Днестру; ничего лучше этого не могло быть. Я предложил ему, что буду двигаться к Котлибухскому озеру, тогда как он направится к Ялпуку, вместе с несколькими батальонами и 2 полками казаков, которые стали бы заслоном перед Измаилом, где находился Пегливан, и замаскировали бы наше движение. Но Мейндорф отказался от этой полезной и легко достижимой экспедиции. Пегливан внушал ему слишком много ужаса! Мне кажется, что и Михельсон боялся его не меньше Мейндорфа, что видно из того, что 13 января он мне писал, что бы я принимал величайшие предосторожности, дабы помешать ему пройти через Дубосары в Польшу, на соединение с Наполеоном. Я нарочно сохранил это письмо, как редкий образец глупости и бессмысленности.

Конечно, я не боялся, что Пегливан пойдет на Кенигсберг, но я страшился движения его внутрь Бессарабии, так как этих набегов, ни я, ни Мейндорф, в силу занятых нами положений, никак не могли остановить.

Пегливан находился в самом центре, окружность которого мы занимали, и мог делать все, что бы ни захотел; но не всегда он мог осмелиться приводить в исполнение свои смелые замыслы. Против него, в Измаиле, была большая партия; все возрастающие жестокости отчуждали от него даже тех, которые не мешали ему войти в город. Ему было очень опасно выйти из города со всеми своими силами, и он мог производить свои операции только с тремя, четырьмя тысячами, оставляя столько же для охраны в городе. Набеги эти не могли возбуждать в нас беспокойства, как большие военные операции, но они были крайне надоедливы и утомительны.

Мейндорф предполагал, что, взяв у татар нескольких заложников, он заручится их верностью, но он ошибся; судьба этих заложников очень мало интересовала татар, тем более, что они слишком хорошо знали русские нравы, чтобы думать, что они их убьют. Мейндорф взял заложников из главных деревень и [605] четверых прислал ко мне. Содержание их мне стоило очень дорого, но они решительно ни для чего не были пригодны. Один из этих татар, на которого Мейндорф более всего рассчитывал, назывался Реджен, человек ловкий, смелый и очень хитрый. Он воспользовался доверием генерала, узнал распоряжение наших войск и предупредил об этом Пегливана, в Измаиле.

Генерал-майор Войнов был начальником авангарда, расположенного в нескольких деревнях, очень удаленных одна от другой, так что, в случае внезапной тревоги, один полк не мог бы поддержать другого. Мейндорф, отказавшись отрезать путь татарам в Измаил, должен бы был, по крайней мере, сосредоточить все свои войска в одном пункте, для чего представлялось полная возможность, так как в Бессарабии и вдоль Прута расположены довольно большие селения, в которых можно было бы собрать значительные силы.

Генерал Войнов находился в с. Пелене, в 15 верстах впереди Ялпухской долины, тогда застроенной деревнями; там были расположены: батальон 11-го егерского полка, под командою полковника Васильева, 2 эскадрона Стародубовских драгун, под начальством полковника Нани, 2 орудия Донской артиллерии с полковником Суворовым и казачий полк Платова. Регулярные войска находились в огромной деревне Мосанде, а казаки в Каракутае, в Шумае и др. деревнях, лежащих в 5 — 10 верстах от Мосанда и в 6 верстах от с. Табак, куда они должны были делать постоянные набеги; но Платов, племянник атамана, надеясь на протекцию своего дяди, целые дни был пьян, позволяя напиваться и спать также и своему полку.

Пегливан, уведомленный обо всем Редженом, составил заранее обдуманный план, по которому, 9-го января, предполагалось произвести внезапное нападение на русских и захватить весь отряд в Мосанде. Прибыв с 4.000 конницы и 2 орудиями в с. Табак, Пегливан провел там ночь, чего казаки наши и не подозревали, а из числа живущих в этом селении татар, которых там было 500 домов, ни один не пришел предупредить об этом русских — это только доказывало их доброе отношение к нам!

10 января, на рассвете, Пегливан, оставив влево от себя Каракутай и Шуму, неожиданно напал на Мосанду, не встретив на своей дороге ни одного казака. Перед Мосандой не было но только пикетов, но даже и часовых, так что если бы Пегливан сразу вошел в деревню, он мог бы перебить весь отряд. Но так как у своего врага всегда предполагают больше ловкости, [606] нежели он ее имеет, то и в этом случае Пегливан захотел подтянуть своих людей, из которых многие растянулись при переходе грязного ялпухского ручья, и поставить свои 2 пушки на небольшом возвышении в 100 футах от первых домов деревни.

Этот промежуток времени спас отряд. Некоторые егеря, узнав о приближении противника, еле успели проснуться и кое-как одевшись побежали к назначенному для сбора батальона месту, где и составили из себя небольшое каре, которое все увеличивалось по мере того, как прибегали другие и присоединялись к ним. Их огонь остановил турок. Прибывший с 2 своими орудиями Суворов первым удачным выстрелом подбил одно турецкое орудие. Драгуны стали за егерями, а казаки заняли возвышенности на флангах турок.

Три или четыре атаки со стороны турок окончились совсем неудачно, и Пегливан, опасаясь прибытия к Мосанде помощи, а также видя своих людей совершенно измученных и в полном беспорядке, решился вернуться в Измаил, увезя с собой в повозке и подбитую пушку, но оставив на поле сражения 300 убитых и 4 значка.

Это сражение делает много чести Мосандскому отряду, особенно майору Васильеву, также офицерам и солдатам его батальона. Войска, застигнутые самим неожиданным образом, зимой, на рассвете, отражают нападение в 4 раза сильнейшего неприятеля, без сомнения заслуживают похвал и больших наград; но никто ничего не получил.

Во Франции Платов наверное был бы расстрелян и он действительно того заслуживал, a здесь его даже не выбранили.

После этого дела, Войнов подкрепил и усилил свои аванпосты, что он должен был сделать гораздо раньше.

29-го января, один из отрядов Засса был также застигнут врасплох в с. Курманкин, как и отряд Войнова в Мосанде, и также вышел победителем.

Нельзя обвинять Засса в том, что он слишком растянул свои силы. С. Курманкин находится только в 18 верстах от Килии; в нем был размещен один батальон Алексопольского полка, под командою полковника Будберга, очень храброго офицера. Чтобы добраться до этого батальона, турки должны были совершить огромный обход озер Котлибух и Кочегул, а потому немыслимо было допустить, чтобы они рискнули на это, тем более, что аванпосты были выставлены перед озерами. [607]

В этот день, 3.000 турок вышли из Измаила, чтобы защитить, в случае надобности, направлявшийся туда татарский обоз. Турки и не собирались нападать на Курманкин, но по дороге они натолкнулись на аванпосты казаков; то были Бугские казаки, которые, завидя турок, ускакали за 30 верст. Турки бросились за ними и, преследуя, достигли, таким образом, деревни Курманкин, куда они и влетели почти одновременно с казаками. Было раннее утро, и Будберг едва успел собрать свой батальон и двумя выстрелами картечью остановил турок. Два эскадрона Переяславских драгун произвели несколько энергичных атак, в то же время полковник Мартынов с казаками ударил во фланг. Во время одной из происшедших стычек, офицер Переяславского драгунского полка Поляков, чтобы спасти своего товарища, кинулся в самую середину турок, ударом сабли отсек голову тому турку, который намеревался это же сделать с ним самим, и вернулся обратно, без малейшей раны.

О нападении турок один казак предупредил полковника Золотинского, находившегося в с. Нерушае, в 25 верстах от Курманкина, и Золотинский тотчас же двинулся туда с батальоном Полтавского полка.

В начале нападения турок было не очень много и впереди были лучшие всадники, но мало-помалу, к полудню, когда туда прибыл полковник Золотинский, турок собралось очень много, и Будберг спешил скорее окончить дело. Своим прибытием Золотинский оказал ему большую услугу. Засс же, несмотря на то, что ему надо было сделать только 18 верст, прибыл к трем часам. Причиною тому было то обстоятельство, что, когда он собрался выступать, лошади его конной артиллерии отказались двигаться и везти орудия; таким образом, провозившись с ними, он потерял 4 часа. Когда он прибыл к Курманкину, то турки уже бежали, оставив на поле сражения 200 убитых. Мы потеряли 3-х убитых офицеров, 4-х раненых и 80 нижних чинов. Во время этого дела я был в Акермане. Несмотря на все мои старания, к сожалению, я никак не мог наградить ни Золотинского, ни Будберга, ни Полякова, ни Розена (командира драгун), ни Мартынова, ни одного офицера, ни нижних чинов, которые так прекрасно вели себя в этом сражении.

Хотя Мейндорф и много раз писал мне, что татары наши лучшие друзья, но я не питал к его словам ни малейшего доверия и все время ожидал их эмиграции, чего другие никак не хотели предвидеть.

Заложники (о которых Мейндорф так мало заботился) хотя и [608] были в наших руках, и, хотя мы и порешили часть татар, живущих около Бендер, Таланчи и Акермана, переселить в Россию, но несмотря на это, большая часть их передалась Измаилу и каждый день туда перекочевывали целые деревни. Так как они передвигались со всем своим имуществом и скотом, то несколько кавалерийских набегов внутрь страны могли бы остановить многих из них.

10 февраля, Пегливан желая обезопасить их передвижение ж заставить их всех сразу подняться, прибыл с 5.000 человек ж 6-ю пушками в с. Кинбей, очень большую деревню, расположенную в долине, в 15 верстах от с. Табак и более 40 верст от Измаила, по прямой дороге в Бендеры.

Как только узнал об этом движении генерал Войнов, тотчас же собрал вблизи расположенные войска и двинулся в Кинбей. С ним выступили: три батальона Новгородского полка, три батальона 11-го егерского полка, 5 эскадронов Стародубовского полка, 2 полка казаков и 6 орудий конной батареи Фока, под начальством капитана Кривцова.

Войнов сделал все, что он должен был сделать, но его обвинили, что он не дождался приказаний Мейндорфа и не соединился вместе с Ротовым, который, будучи в чине генерал-лейтенанта, должен был принять командование отрядом. Но Войнов никогда не предавался подобным расчетам; его главною целью было не потерять ни одной минуты, так как он не мог предполагать, чтобы Пегливан остался бы в Кинбее более двух дней, и он не должен был пропустить случай разбить этот отряд. Но распоряжения его были неправильны. Он сформировал две колонны: одну из кавалерии, а другую из пехоты, а не смешал их, как это всегда должно делать в войне с турками. Кавалерийская колонна, бывшая направо, прибыла раньше пехотной. Турки набросились на эту колонну и опрокинули казаков и драгун, захватили две, оставленные драгунами, пушки и перерубили всех артиллеристов в куски. В это время, с другой стороны, показалась пехотная колонна; турки, освободившись от кавалерии, двинулись в деревню, где они воздвигли очень плохой ретраншемент, перед двумя ветряными мельницами, и поставили там свои орудия.

Генерал Репнинский приказал двум ротам Новгородского полка, под командою полковника Манаксина, храброго офицера, но который, в этом случае, был также несчастлив, как и под Аустерлицем, атаковать батарею. Обе эти роты, не получив подкреплений, были окружены турками и все перебиты; одно орудие, [609] которое они без всякой пользы тащили с собой, было взято. Maнаксин и 3 или 4 солдата были единственными, которым удалось спастись из этой резни. Остальная часть русской пехоты так и осталась на холме, возвышавшемся у деревни, по дороге в Табак. Кавалерия вся была рассеяна и собрать ее было трудно. Войнов, потеряв в этом деле 3 пушки и более 400 человек, отступил. Если бы он был более осторожен и менее презирал своего врага, то это, наверное, кончилось бы тем, чем и должно было кончиться, т. е. полным поражением турок. Он должен был, составив колонны из всех родов оружия, рассчитать так, чтобы придти в Кинбей до рассвета и, заняв Измаильскую дорогу, пересечь путь туркам; тогда успех был бы верный.

Пегливан, вследствие своего неосторожного поведения, чуть было не подвергнулся ужасной опасности. Один турок, из его свиты, через год после этого дела, на своем восточном наречии, сказал мне: “часто Провидение строит себе напрасные предопределения относительно людей, которые перед ним нечто иное, как ручьи воды. Оно одним дрожанием земли может переменить все их течения. Вы должны были быть поражены при Мосанде, а вышло, что мы все были разбиты. При Кинбее мы все должны были погибнуть, а вы отступили”!

Пегливан, приведя в исполнение задуманный им план и сделав все возможнее, чтобы помочь татарам в их переселении, возвратился, через 2 дня после дела, в Измаил.

Михельсон был страшно рассержен на Воинова и действительно имел на это право, сгоряча он написал ему обвинительное письмо, но все-таки, так как Войнов приходился ему племянником, он не сделал никакого донесения ко Двору относительно трех потерянных пушек, и это стало известным только через 6 месяцев. Михельсон отдал приказ, чтобы никогда не доверять пушек драгунам.

Мейндорф, получив известие об этом поражении, совершенно растерялся. Он собрал все свои войска и двинулся вперед, по берегу; потом он вдруг повернул назад, решительно не зная, что он делает и куда идет. Он приказал Хитрово оставить один батальон в Бендерах, а с остальными двумя прибыть к нему, но Хитрово не послушал его, так как был задержан в Бендерах своими мелкими интересами, а также он боялся оставить на один батальон весь город, где еще было 4 или 5 тысяч турок.

Я получил приказание сделать большой обход и соединиться с Ротовым в с. Табак, но благодаря нашим порядкам, я [610] получил это приказание только через 4 дня как оно было написано, а на следующий день мне была прислана отмена этого приказания; при этом было приложено письмо Репнинского, который умолял меня приехать к нему. Он писал мне, что он уже не состоит более ни под чьею командою и что Мейндорф совсем потерял голову и решительно не способен ничего соображать; но о чем он не упомянул ни одним словом, так это о Кинбейском поражении, и я узнал об этом только через 14 дней из письма из Одессы. Генерал Засс был единственным, который угадал это. Он услышал канонаду, которая, казалось ему, удалялась в сторону Табака, из этого он заключил, что Войнов был разбит. В тот же день у нас тоже произошло небольшое столкновение (о котором я пишу ниже), но окончившееся более счастливо.

В день поражения Войнова, я был более счастлив при оз. Котлибух. Я знаю, что татары собираются со всех сторон для переселения в Измаил и что главным сборным местом назначена долина р. Кондукты, в которой расположены были тогда десятки деревень.

Я двинулся туда с четырьмя батальонами, пятью эскадронами, Донским казачьим полком, Шемиотскими волонтерами и 12-ью пушками. Обогнув Кочегульское озеро, я настиг, между этим озером и оз. Котлибух, бесчисленную толпу татар. Сопровождавший их небольшой конвой был разбит нашими казаками и драгунами, и мы захватили множество повозок, лошадей и скота, но так как, когда мы натолкнулись на татар, было уже довольно поздно и вскоре наступила темнота, то почти половину добычи мы потеряли, но и другой части было достаточно, чтобы обогатить весь отряд.

Это была единственная экспедиция, давшая мне, и притом довольно законным образом, несколько тысяч дукатов. Я имел много подобных случаев, но так как я никогда ничем не хотел пользоваться, то на меня смотрели как на дурака. Но я все-таки согласился казаться таковым; Засс же, наоборот, выказал себя в этом случае, как и во всех других, человеком с большим умом.

После Киндейского дела, татары как-то совсем исчезли, а с ними исчезли также и их деревни, которые они сами, большею частью, разрушали, а оставленные ими дома, построенные из глины, не продержались и месяца, как обвалились. От этих, когда-то великолепнейших деревень Бессарабии не осталось и помину; [611] следы их существования можно было найти только по густой и темной траве, выделяющейся на лугах.

Некоторые из этих татар, как мы уже говорили раньше, были принуждены отправиться в Россию, а три четверти всех эмигрантов направились в Измаил, куда они увезли с собой почти все свои богатства, скот и лошадей и, поселившись там, дали городу больше 4.000 защитников, которых теперь насчитывалось там до 12.000 человек (Хитрово в Бендерах, Ловейко в Акермане и Кантакузен в Кишиневе могли бы много оставить этих татар России, но они не хотели или не умели действовать самостоятельно и всегда спрашивались Мейндорфа, распоряжения которого или совсем не приходили или получались слишком поздно).

Покидая свои деревни, татары оставили там всех своих домашних животных и птиц, которые почти все погибли от голода. Когда случалось приближаться к прежнему селению, то на далекое расстояние слышалось мяуканье, кудахтанье и бесчисленное множество кошек, индеек, кур, гусей и уток появлялось перед человеком, как бы умоляя о помощи своего законного покровителя. Долгое время наши казаки и солдаты питались одной только птицей.

Мейндорф, испуганный всем происшедшим, ужасно просил меня охранять Килию, но я был совершенно спокоен за судьбу этого города.

Килия, также как и Акерман, в последнюю войну, была готической крепостью, построенной генуэзцами. Тот самый инженер, который перестраивал и уменьшил Измаильские верки, также срыл и Килию, перестроив ее по-новому; но перестроенная крепость далеко не так была сильна, как прежняя. Это было каре из четырех бастионов, облицованных камнями и обнесенных палисадом, ров был широкий, но не глубокий, там был проложен прикрытый путь. Килия не могла быть взята приступом, а для осады ее требовалась от 10 до 12 дней. Верхнюю часть вала, насыпанную из песчаной земли, можно было легко снести полевыми батареями; также без особого труда, даже без устройства брешь-батарей, можно было разнести эту маленькую крепость, не имевшую ни блиндажей, ни казематов. Для защиты ее нужно 1.500 человек.

Я хотя и не опасался атаки со стороны турок, но все же, чтобы успокоить Мейндорфа, приказал окружить предместье ретраншементами. Замечательно, что в исполнении этой меры предосторожности сами турки, жители Килии, с большим усердием [612] помогли нам в этих работах и предлагали нам принять их для защиты крепости, так велик был страх, внушаемый им Пегливаном. Я так был в них уверен, что принял их предложение.

Если действительно Мейндорф боялся, чтобы турки не предприняли чего-нибудь против Килии, он мог бы помешать им, приказав произвести демонстрацию перед Ялпухом.

Турки могли бы пройти в Килию вдоль Дуная, по очень узкой, грязной и перерезанной дороге, на которой я разрушил все мосты и, в том месте, где дорога входит в предместье, построил редут; кроме того, в Климетце, что в 20 верстах от Килии, поместил 8 канонерских лодок.

Флотилия наша была довольно многочисленна и вся собрана в Килии, куда прибыла из Николаева — места ее сооружения. Про нее свободно молено сказать, что она почти что никуда не годилась как по своей конструкции, так и по составу и значительно уступала флотилии, взятой нами в 1790 г. в Измаиле.

Наша флотилия состояла тогда из кораблей всех размеров и особенно из Lancons очень больших и, в то же время, очень легких. Имея на своих бортах большие пушки, они могли открывать сильный огонь даже во время движения и действовать на оба борта, новые же канонерские лодки, сделанные по самым плохим моделям, были страшно тяжелы, дурно ходили под парусами и очень медленно под веслами; они имели по одной пушке на носу и на корме. Пушка, находящаяся на носу, действительно вертится как бы на стержне, но маневр этот так затруднителен и медлителен, что выстрелы из этой пушки можно считать только прямыми. Огонь из фальконетов и камнеметных мортир также очень незначителен и мог служить только для обстрела причаливания; для такой стрельбы надо было постоянно ставить судно поперек реки, чтобы метить на берег. Думают, что эти тяжелые мортиры представляют много выгод для действий против земляных батарей и во всех случаях, когда берега возвышенны, или когда судовые орудия не могут удачно действовать против береговых закрытий, но флотилия сама должна преодолеть множество трудностей, а в узкие каналы ей даже опасно входит. На каждой из таких лодок было по 3 или 4 матроса и по 2 артиллериста, тогда как нужно было, по крайней мере, человек по 25 солдат из сухопутных войск, для наблюдений за действиями выстрелов, да и вообще требовалось много народа, которого мы не в состоянии были дать.

В 1790 г. наша флотилия представляла толпу корсаров, [613] авантюристов и других негодяев, но в 1807 г. она была регулиризована, разделенная на экипажи, дивизии и состояла в ведении Императорского флота. Тем не менее, состояние флотилии в настоящее время, по сравнению с 1790 г., не было лестно для ее начальников, так как если в 1790 г. служившие в нашей флотилии поражали дерзостью своих действий, то моряки 1807 г. были осторожны и предусмотрительны более, чем это требовалось. Я думаю, что употребление флота на реках и озерах будет полезно только в том случае, если заведывание им будет поручено офицеру сухопутных войск, не следящему так тщательно за компасом и не прибегающему к постоянному предлогу — противному ветру, составляющему вечное оправдание моряков, не желающих ничего делать.

Если бы в 1790 г. русский флот был бы поручен морским офицерам, он наверное не вышел бы из Крымского порта в октябре месяце, не вошел-бы в устье Сульвинии, вблизи Измаила, и мир не был бы заключен в следующем году. Рибас, который постоянно говорил: „я не знаю, что значит ветер и хочу быть в Измаиле" — действительно достиг своего и взял город.

Я был единственным, который заставил флот войти в берега Дуная, через устья Килии; моряки же утверждали, что глубина была недостаточна для канонерок. Действительно там была большая песчаная мель, но которая все же не могла препятствовать плаванию наших лодок. Такова-то была в то время в России небрежность, распространявшаяся решительно на все! Мы хотя, за последние два года войны, и заняли Килию, Измаил и остров Четал, но не было ни одной точной карты, ни сухопутной, ни морской, ни речной.

Генерал Кутузов, командовавший в 1791 г. в Измаиле, не поставил себе в труд сделать что-нибудь по занятии города. Он выходил из своей комнаты только для того, чтобы пройти к одной из своих владычиц. В 1790 г. я видел запорожский флот, вошедший в Дунай через устье Килии в самую низкую воду. В 1807 г., напротив, вода была очень высока. Прежде всего, я приказал измерить глубину и, найдя, что воды достаточно, я велел сделать карту и отдал приказание войти в устье. Моряки долго противились, но, наконец, послушались. Не принимая спешных предосторожностей, они под парусами вошли в реку и измерили глубину. С этих пор и другие суда делают то же самое. При высокой воде, канонерские лодки могут свободно плавать, для того же, чтобы они могли держаться и при низкой, непременно нужно облегчить их, сняв груз. [614]

Первым вошел в Днестр капитан-лейтенант Машин с 8-ю судами, за ним следовал контр-адмирал Семен Пустошкин.

Де-Траверсе, адмирал и начальник флота на Черном море, постоянно занятый преувеличиванием заслуг своих подчиненных и стараясь нравиться им, представил двору этот вход в открытое устье реки как необыкновенный подвиг. Пустошкин, малодушный человек и весьма средний офицер, удостоился получить Анну. Он даже не потрудился сесть на одну из лодок, а просто приехал в карете из Одессы к Днестру. Он соглашался войти в устье Дуная, только через Сулин, когда редут, защищающий вход, будет, по моему приказанию, взят. К счастью, я избавился от него, так как его перевели в Севастополь, командовать флотом. Он (как увидим дальше) оказался очень плохим командиром. Машин остался начальником Днестровской флотилии.

Я нашел в Килии много небольших турецких лодок, которые я вооружил 3-х фунтовыми пушками и фальконетами и придал их греческим батальонам, которые принесли мне много пользы.

Зная по опыту, приобретенному мною в войну 1788 г., что Измаил молено блокировать только в том случае, если будет взята Тульча, я составил план взятия Тульчи. Предполагая поручить эту операцию полковнику Ферстеру, я предназначил дать ему 4 батальона, 2 полка волонтеров и сотню казаков. Он должен был, с помощью флотилии, взять редут в устье Сулины и затем двинуться на Тульчу, которая, тогда, не будучи ни защищена, ни укреплена, могла легко попасть в наши руки. Я сделал большую ошибку, что не привел в исполнение свой план, не испрашивая на то разрешения у Мейндорфа, но еще большей ошибкой был отказ его мне и приказание прибыть к нему на соединение с его войсками. Быть может, только из-за этих двух ошибок нам и не удалось взять Измаил, который мы пропустили уже во второй раз в этой кампании. Я думал, что мне, по крайней мере, удастся добиться этой осады, заняв остров Четал, но, как увидим ниже, я также ошибся и на этом пункте.

Не более счастливее я был и в моем проекте расположить в нашу пользу и вооружить русских эмигрантов, известных под именем некрасовцев (Когда великий князь Владимир принял христианство и крестил народы в X век, он выписал из Константинополя священные книги и картины (образа) и велел перевести их на русский язык. Через несколько веков, патриарх Никон, человек большого ума, нашел, что картины (образа) плохо писаны, а книги плохо переведены, он переделал и то и другое. Много русских, привыкших к старым обычаям, не захотели принять эти перемены и, таким образом, произошел раскол. Эти упрямцы получили название староверов и раскольников. Среди них-то Петр I и встретил больше всего сопротивления в цивилизации своей нации. Особенно сильно они держались своих бород. Петр их преследовал, и число раскольников значительно уменьшилось; но все-таки много их осталось на Волге и среди Донских казаков. Во время царствования императрицы Анны, около 1735 г., жестокий Бирон, ее фаворит, снова начал преследовать раскольников, и многие из них погибли от смертной казни. Атаманом Донских казаков, в то время, был Данила Ефремов, который делал все возможное, чтобы остановить отчаяние этих несчастных; но тем не менее он не мог помешать жителям четырех деревень эмигрировать за Кубань, под главенством простого казака Игнатия Некрасова. Из Кубани они перешли в Крым, затем на правый берег Днепра, Буга, Днестра и Дуная, по мере того как они занимали у турок земли, лежащие между этих рек. Наконец, они совсем сдались туркам, которые очень хорошо с ними обращались и выносили все их фанатические верования — это все, что должна была сделать и Россия. В России все еще много оставалось приверженцев этих секты все Уральские казаки и много крестьян из южных губерний. Так называемые староверы, поселившиеся по Днестру и в Бессарабии, менее других ожесточенные, остались в своих деревнях, даже тогда, когда русские вошли туда. Суеверие их состоит в том, что они не могут курить табак, не терпят присутствия собак или кошек в комнатах; они не хотят даже иметь их изображения на картинах или в книге). Эти некрасовцы самые ужасные и [615] злые враги России; несчастны те солдаты, которые попадают к ним в руки, они их страшно терзают. Засс послал к ним лазутчиков, с которыми они ужасно скверно обращались; мои разведчики были приняты также не лучше. Некрасовцы занимаются земледелием, рыболовством и торговлей; они очень богаты, имеют большие деревни по берегам моря и Дуная; самая значительная из них называется дунаевцы.

Они сложились, чтобы помочь деньгами Пегливану, который сильно в них нуждался, и выставили ему 250 казаков, вооруженных и одетых так же, как и наши казаки. Пегливан выбрал себе из них гвардию, никогда его не покидавшую и к которой он имел больше доверия, чем к своим туркам.

Е. Каменский.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки графа Ланжерона. Война с Турцией 1806-1812 гг. // Русская старина, № 6. 1907