ЗАПИСКИ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА

Война с Турцией 1806-1812 г.г.

(См. «Русская Старина», ноябрь 1908 г.)

Перевод с французской рукописи, под редакцией Е. Каменского.

Cилистрия построена на правом берегу Дуная и тянется на 1 1/2 версты вдоль берега этой реки; она окружена очень высоким и широким земляным валом, прорезанным большими круглыми бастионами, где помещаются пушки, прикрытые огромными турами. Эти бастионы нисколько не фланкировали один другого, но в них очень трудно было сделать брешь, потому что, как я уже говорил много раз, снаряды, углубляясь в землю этих валов, скорее утрамбовывали их вместо того, чтобы разрушать.

Страшная глубина рвов делала приступы трудными и опасными; валы имели около 3 1/2 верст в окружности. Крепость не имела ни прикрытых путей, ни гласиса, ни передовых фортов. Это обычная манера турок, которые больше любят ретраншаменты, чем правильные укрепления. Как ретраншаменты они довольно хороши, и лучший, пожалуй даже единственный, способ для их разрушения — это подложить мину под бастион и, таким образом, взорвать его; но такой способ требует много времени, и я вскоре убедился, что для взятия города можно обойтись и без этой трудной работы.

Вдоль Дуная, к стороне Туртукая, тянется равнина в версту шириной, а невдалеке от нее около самого города, выстроен прекрасный каменный магазин, расположенный за ретраншамен-том, но так как он окружен валом, то изображает что-то вроде передового форта. Город окружен возвышенностями, которые [512] перерезают очень глубокие овраги; спуски возвышенностей покрыты садами. виноградниками, фруктовыми деревьями, а потому эта местность мало пригодна для действий кавалерии.

Та часть города, где проходит Гирсовская дорога, очень низка и вся перерезана виноградниками и садами. Если бы турки выстроили на этой узкой равнине хоть два редута, то им бы удалось остановить движение нашей флотилии по Дунаю.

В городе было несколько красивых домов, выкрашенных и богато отделанных, по-турецки окруженных садами, но большинство домов очень низенькие и выстроенные из глины; улицы очень узкие и плохо вымощены; лавки маленькие и темные; только красивые мечети возвышались над городом. Внутри города, на берегу Дуная, сооружено что-то вроде замка, или, вернее, каменная цитадель, которая едва ли могла служить защитой при продолжительной обороне, но, в случае удачного приступа, она может быть убежищем на короткое время для паши и для части гарнизона, пока не состоится капитуляция.

Граф Каменский предупредительно заготовил около Гирсова много фашин и туров, привезенных с собой в полковом обозе. Генерал Шлиттер также приготовил их достаточное количество в Калараше; у меня также не было недостатка в материалах, чтобы начать осаду города. Я знал, что главная защита турецких городов состоит в бешеной вылазке гарнизона, для чего прилегающая местность, обсаженная деревьями и виноградниками, была очень удобна для стрелков, более ловких, чем наши. Чтобы помешать этим вылазкам, я приказал генералу Гартингу, вечером, в день осады, выстроить шесть редутов.

Гартинг сказал мне, что я слишком тороплюсь; я ответил ему на это, что не люблю терять даром время. Пять из этих редутов были выстроены так, что турки не заметили их, но шестой, против отряда генерала Бутлова, намеченный на равнине, около нашего левого фланга, не мог быть окончен ни в первую, ни во вторую ночь, так как турки, заметив нас, стали обстреливать наши работы. Моя флотилия была собрана за островами, лежащими против нашего правого фланга, а капитан-лейтенант Попандопуло оставался в Галаце и командовал частью флотилии, которая расположилась в устьях Дуная у Тульчи.

Флотилией, отданной в мое распоряжение, командовал старый Акимов; он был слишком медлителен, слишком тяжел для меня и постоянно нуждался в руководительстве и только [513] когда его наталкивали на что-нибудь, он действовал хорошо; одним из главных его достоинств было, что он не боялся огня.

В ночь с 23—24 дул благоприятный ветер, и я приказал двинуть часть флотилии, под начальством лейтенанта Тзенциловича, который некоторое время спустя был убит. Это был единственный офицер Императорского флота, который из всех остальных, бывших под моим начальством, в продолжение этой войны, выказал много решительности, воли, усердия и храбрости.

Турки, во время движения этой флотилии, ни разу не стреляли, и она совершенно спокойно подошла к отряду генерала Крушева и преградила Дунай таким образом, что никакая помощь не могла подойти из Рущука.

Когда я потребовал сдачи города, то Эмик-Оглы, не дав мне положительного ответа, начал стрелять из всех своих пушек против моих работ и флотилии.

В ночь с 24 на 25 я приказал открыть траншейные работы в двух местах: в отряде генерала Попандопуло, где была моя квартира (это была фальшивая позиция) и в отряде графа Строганова (настоящая позиция). Эти два пункта были лучшими для атаки.

Но нам нужно было протянуть работы до валов города, где окружающее его кладбище с каменными постройками сильно стесняло нас, и мы подвергались опасности схватить там какую-нибудь заразную болезнь.

24-го мы узнали, что граф Николай Каменский приступом взял Базарджик, и что знаменитый Пегливан попал в число пленных; мы также узнали, что генерал Засс перешел Дунай в Туртукае. (Ниже увидят реляции об этих двух делах).

В ту же ночь с 24 на 25 храбрый и неутомимый Шлиттер построил на левом берегу Дуная, против города, семь батарей, в которых он поставил одиннадцать пяти пудовых мортир, четыре коронады и десять осадных пушек большого калибра.

26-го я велел выстроить для фальшивой атаки батарею из десяти двенадцати фунтовых пушек, и две другие — из пятнадцати двенадцати фунтовых, четырех двадцати четырех фунтовых и двух — для мортир, предназначенных для настоящей атаки. [514]

В ночь с 27-го на 28-е я повел летучую сапу для действительной атаки.

28-го я выстроил две батареи из двадцати четырех фунтовых пушек и две — из двенадцати фунтовых в 70 футах от городского вала.

Итак, в общем, вместе с флотилией, у меня было 78 артиллерийских орудий большого калибра, готовых начать бомбардировку.

Ни одна из моих работ не была прекращена, и турки не сделали ни одной вылазки.

Генерал Гартунг помогал мне с усердием, деятельностью и смелостью достойными величайших похвал; ни он, ни другие генералы не оставляли траншей.

24-го числа Эмик-Оглы послал мне сказать, что он очень удивлен, что я собираюсь его атаковать, так как он слишком рассчитывал на свою дружбу со мной и гр. Каменским и никогда не имел намерения даже выходить из города и мешать в чем-нибудь нашим операциям на Шумлу: а что он никак не предполагал, что мы станем осаждать Силистрию, служит то, что он не собрал в город всех вооруженных жителей из деревень и не стрелял по флотилии, когда она проходила мимо их и, в конце концов, он просил меня отступить. Я ему дал 10 часов для размышления относительно сдачи, а по истечении этого срока я открыл огонь из всех батарей, последствием чего в 24 часа в городе было 300 человек убитых, взорван пороховой погреб и снесена часть цитадели.

25-го граф Сергей Каменский. давший мне три недели для взятия Силистрии, на четвертый день осады уже объявил, что ему надоело ждать, и он завтра хочет попробовать приступ. Мне стоило необычайного труда уговорить его отказаться от этой безумной мысли. Я был уверен, что не пройдет и недели, как город сдастся без потерь с нашей стороны, тогда как я далеко не верил успеху приступа, который при благоприятных условиях стоил бы нам три или четыре тысячи человек, а при неблагоприятных шесть или семь тысяч.

Но взятие Базарджика затуманило его голову, и он торопился идти на Шумлу. Ничто не мешало ему начать этот штурм, так как ни он сам, ни его 20.000 человек совсем не были мне необходимы для взятия Силистрии, ибо у меня было достаточно и своих сил. Его упрямство остаться у Силистрии мне всегда казалось непонятным, и оно имело большое влияние на остальную часть кампании. [515]

В ночь с 25-го на 26-е знаменитый разбойник Болгарии Джаур—Гассан (Джаур по-турецки значит «изменник». Так несправедливо мусульмане называли христиан. Собственная мать Гассана дала ему это имя после того, как он, будучи еще очень молодым, одним ударом топора убил одного старика из деревни Арно-Кин около Разграда), друг Эмика-Оглы, человек необычайной жестокости, но смелый и деятельный, не зная, что город уже окружен, подошел к Силистрии с 300-ми своих конных товарищей и двумя пушками с намерением войти в крепость. Он проскакал мимо авангарда Уварова, захватил казачий пикет, прошел около корпуса Левиса и напал на обоз в лагере генерала Бахметева, где и произвел общий переполох. Была уже полночь и на дворе совершенная темнота: я был в траншеях и, услыхав очень живую перестрелку, продолжавшуюся целый час, никак не мог понять причину этого огня и думал, что вероятно наши люди по ошибке стреляют один в другого.

Все адъютанты и вестовые, которых я разослал, заблудились в темноте и попадали в ямы и рвы, окружавшие Силистрию, так что я только уже днем узнал, что Гассан прорвал нашу линию обложения и вошел в крепость.

Этот смелый разбойник, несмотря на то, что наш лагерь окружал город, решил, во что бы то ни стало, войти в крепость; все тропинки и дороги были ему прекрасно известны, и он прорвал нашу цепь часовых егерского и драгунского полков, расставленных перед лагерем и, потеряв всего несколько человек и две повозки, не взирая на то, что многие из его шайки ускакали обратно, все-таки прорвался в Силистрию с 60 или 80 головорезами.

Граф Каменский прислал мне еще четыре батальона из корпуса Левиса, которыми я усилил отряды Строганова и Хрущева. Кроме того, я взял два батальона из отряда кн. Вяземского (которые граф Каменский заменил двумя батальонами из корпуса Эссена) и три батальона от Шлиттера с левого берега, чтобы подкрепить мой левый фланг.

Эти войска были мне главным образом полезны, не только для защиты против турок, но и для помощи другим полкам, заваленным работой.

27-го мая Эмик-Оглы прислал ко мне начальника своей артиллерии Сатула-Оглы, разбойника с свирепой физиономией, но очень храброго и хорошего артиллериста, для ведения переговоров [516] о сдаче крепости: он предложил мне невозможные условия, старался склонить меня на них и, в случае отказа, угрожал мне Пегливаном, который явится освобождать город. Я очень хладнокровно отвечал ему, что Пегливан уже здесь.— «Как?» воскликнул он. «Да», продолжал я, «и если вы хотите убедиться в этом, идите за мной». Я веду моего турка к нашему генерал-аншефу, в палатке которого и находился только что привезенный Пегливан. Я думаю, что голова Медузы не могла бы произвести на Сатула-Оглы более ужасного впечатления, чем вид Пегливана. Он сначала остановился, как вкопанный, и долго не мог произнести ни слова; только пот большими каплями струился по всему его телу; затем он бросился к ногам Пегливана и стал целовать край его одежды. Поднявшись, наконец он сказал: «Теперь уже ничего не остается и надо сговориться с вами». Он тотчас же уехал в Силистрию, а на другой день приехал ко мне вместе с депутатами от жителей.

Чтобы вести дела с турками надо, быть одаренным прямо каким-то сверхъестественным терпением. Им надо прежде всего дать возможность высказать все не касающееся дела, а поэтому приходится с ними вначале долго говорить о самых пустяках, иначе же они будут возвращаться каждые четверть часа ко всякому вздору; затем нужно выкурить с ними по крайней мере 15—20 трубок и выпить столько же чашек кофе и только тогда уже возможно поднять разговор о деле, но при этом они становятся так придирчивы и так мелочны, что из всякого незначительного слова с ними приходится спорить.

Понятно, что гр. Каменский не обладал нужным терпением для ведения всех этих переговоров, и поэтому я был принужден взять это на себя. Мы просидели 15 часов для того, чтобы переговорить об 11-ти вопросах. Через каждые полчаса граф присылал ко мне спрашивать, не кончили ли мы? и когда я отвечал, что не кончили еще, и передавал ему требования турок, он посылал мне сказать: «соглашайтесь на все и кончайте».

Перед началом кампании он отдал секретное приказание всем генералам, не подписывать никакой капитуляции без того, чтобы гарнизоны осажденных городов не сдались бы военно-пленными.

В Петербурге были очень недовольны, когда гарнизоны взятых городов отправлялись в армию Великого Визиря, а уже нам известно, что лучшие солдаты всей Турции были в Хотине, [517] Бендерах, Аккермане и Браилове. Мы их семь раз брали в плен, затем отпускали и оставили их у себя только в конце кампании, когда их осталось уже очень немного.

Я уже говорил, что турецкие жители сражались только для защиты своих очагов и редко вступают в открытый бой. Брать их с собой и вести в Россию вместе с их семьями очень трудно; армия уменьшилась бы вследствие большого наряда в конвой для них, а страна разорилась бы на их продовольствие.

Сатул-Оглы объявил мне, что ни Эмик-Оглы, ни войска, ни жители, ни за что не согласятся сдаться военнопленными, и что лучше они будут ожидать штурма. Гр. Каменский приказал мне дать им позволение выйти. Я хотел задержать, по крайней мере, солдат и офицеров, а это стоило бы нам только лишних дня два или три; но наш начальник был слишком нетерпелив, чтобы согласиться на это промедление. Он отпустил их всех в Болгарию и хотел было отнять от них оружие, но этого нельзя было сделать, раз уже им позволено возвращаться домой, так как своим оружием они дорожат так же, как и своей жизнью. Это оружие — их собственность, их роскошь, их богатство.

Султан не снабжает войска ни ружьями, ни саблями, ни пистолетами, а каждый должен иметь все это свое.

Я уже говорил, что каждый турок, как бы он ни был беден, приобретает себе саблю, стоящую не менее 50 или 100 дукатов, а иногда даже и дороже. Таковы же по взглядам были и силистрийские турки, и поэтому они бы скорее согласились защищаться на 20 дней дольше, чем решились бы отдать свое оружие.

Во время переговоров они у меня просили разрешить им взять с собой 10.000 повозок, но я согласился только на 3.500, и из-за одного этого пункта мы проморили себя 10 часов. Наконец все было решено, и наши переговоры окончились только ночью. На другой день, 30 мая, в 2 часа дня у стен города произошло свидание мое с Эмиком-Оглы. Вопрос о капитуляции был поднят только после двухчасового разговора о походе, бесчисленного уничтожения этих вечных трубок и неизбежного кофе, и тогда только он подписал все условия договора.

Я ему подарил прекрасную шубу, часы и табакерку, — вещи, присланные мне для него гр. Каменским; он же мне дал очень хорошую саблю, и мы расстались друзьями. [518]

В 6 часов вечера генерал Попандапуло с своим Колыванским полком торжественно вошел в город и занял все ворота и два бастиона.

В Силистрии мы нашли 200 пушек и огромное количество пороху; турки сами не подозревали, что они так богаты. В погребах нашлись целые бочки, о которых вероятно Эмик-Оглы не имел никакого понятия. В тот же вечер в городе устроили базар, который продолжался все время, как я оставался там. Удивительно, что на этом рынке не произошло ни одного столкновения и ни одной ссоры, хотя здесь участвовали и офицеры, и солдаты, и русские, и турки, и евреи (сующиеся повсюду), и жители города. Но между всеми этими людьми, так различными по национальностям, религии, нравам, обычаям, языку и профессиям, царствовала наилучшая гармония. Турки — это положительно какая-то непостижимая нация, вся состоящая из контрастов; жестокие на войне, они лучшие люди в мире, как только кончаются неприязненные отношения.

Моя палатка постоянно была полна турками, особенно часто ко мне приходили Сатул-Джаур и Эмик-Оглы, или же я заходил навестить их.

Турецкие бани усиленно посещались русскими офицерами. Мы все выразили удивление и похвалы Джауру-Гассану за его смелость, и он, казалось, был очень польщен этим.

Эмик-Оглы обратился ко мне с просьбой возвратить ему город по мирному соглашению, а не отдавать султану: также он просил меня, что если мы возьмем Рущук, то отдать его Джауру-Гассану. Удивительно наивные правители!

Турки покупали у нас и продавали нам много лошадей; они также ценили наших лошадей, как мы их, и за большую русскую лошадь они платили все, что бы с них ни запросили.

Как было видно, взятие Силистрии, где я потерял только 50 человек, не стоило мне большого труда, но на войне все счастье и удача военных действий зависит только от случая (1827 г. В прошлом году я спас Валахию, а может быть и армию смелой и самой блестящей во всей войне операцией, но об ней едва упомянули. В 1813 году я очень много способствовал одержанию победы под Лейпцигом в четырехдневном кровопролитном сражении, где я потерял треть людей, бывших у меня; но я едва был упомянут и очень мало награжден. В 1814 году приступ Монмартра, не стоивший мне ни потерь, ни труда, покрыл меня славой, дал мне еще новый орден. и мое имя прогремело по всей Европе!). [519]

Взятие Силистрии произвело в Петербурге больше шуму, чем остальные операции этой войны. Крепость эта считалась непреступной с тех пор, как ее не удалось взять князю Багратиону и фельдмаршалу Румянцеву (Фельдмаршал Румянцев был даже отбит и перенес много опасностей, когда был вынужден быстро снять осаду).

Взятие Базарджика также наделало много шуму. Такой счастливый и блестящий шаг совсем отуманил гр. Каменского. Государь и военный министр Барклай написали ему очень лестные письма и послали орден св. Владимира 1-й степени. Я же получил Александровскую ленту. Мои адъютанты, посланные в Петербург с реляцией о взятии Силистрии и со знаменами (У турок их бесчисленное количество, и они не придают нм особенного значения; отряды в 100 человек уже имеют свой флаг а часто даже им владеют и совсем маленькие части в 10 человек. Я видел более 150 флагов, выброшенных из города на валы, но большая часть их была разорвана или употреблена турками же на кушаки. Когда же я потребовал у них эти флаги, то получил только 40 штук и то. как я узнал после, Эмик-Оглы, боясь, чтобы я не рассердился, приказал сделать ночью 20 совершенно новых флагов), получили ордена св. Владимира, а один из них даже был произведен в чин майора; генерал-майоры получили Анну 1-й степени. В общем очень много офицеров были награждены орденами.

Я должен был быть благодарен гр. Каменскому за то, что он поручил мне осаду Силистрии; этим внимательным и деликатным поступком он доставил мне всю славу взятия города, хотя он легко мог бы принять ее на себя, тем более, что он присутствовал там сам. Выразив ему свою благодарность, я предложил отправить меня вместе с 10.000 ч. в Рущук, под начальство генерала Засса (который был моложе меня); этим усилением я мог способствовать взятью города, чего один Засс никак не мог сделать с своим двенадцатитысячным корпусом.

Босняк-Ага, защищающий этот город с 22.000 ч. войск и вооруженных жителей, был совершенно другой человек, нежели Эмик-Оглы.

Я уже сказал, что Гартинг непременно должен был находиться под начальством генерала, который бы руководил инженерными операциями, а Засс, несмотря на все свои качества хорошего офицера, не особенно был сведущ в этом деле, которое я изучал специально.

Граф Каменский хотел соблюсти при этом все iирава моего старшинства, [520] но я ответил ему, что я нисколько не стою за свое старшинство, а только желаю быть полезным и соглашаюсь служить под начальством Засса, или командовать вспомогательным корпусом для содействия ему; наконец, я сказал ему, что я отвечаю за взятие города в три недели, если только он соберет у стен его 22.000 человек и всю осадную артиллерию: в противном же случае я его предупредил, что Засс, имея только свои войска, не может взять города.

Граф поблагодарил меня, но на сделанное мною ему предложение не согласился и сказал, что я ему нужен в другом месте, а что здесь должен был действовать Засс и один взять Рущук, как я взял Силистрию. Однако, он не взял его, и гр. Каменскому впоследствии пришлось очень раскаяться, что он не последовал моим советам, а три месяца спустя я все-таки был назначен начальником осады после неудачного приступа, который он сам произвел. Тогда он обратился ко мне при всех и сказал, что очень сожалеет, что не согласился тогда на мое благородное предложение. Таким образом, он сообщил о нем всей армии, так как я не говорил об этом никому.

1 июня, граф Каменский вместе с корпусами: Эссена, Левиса и Раевского, двинулся к Шумле. Основываясь на том, что он говорил мне раньше, я мог предполагать, что он возьмет и меня с собой, но каково же было мое удивление, когда я получил приказание отправить в Шумлу генералов Попандопуло и князя Вяземского с Колыванским и Воронежским полками, пятью эскадронами Кинбурнских драгун и пятью полками казаков Платова, а самому, со всеми остальными полками, оставаться до тех пор, пока все турки не уйдут из Силистрии. У меня еще оставалось 8.000 человек, т.е. больше половины всего корпуса и вполне достаточно для выполнения моей задачи. Казалось, граф Каменский опасался, как бы турки не прогнали меня из Силистрии, но он их слишком мало знал. Во-первых, они всегда свято держат данное слово, а во-вторых, раз 50.000 русских уже двигаются в Болгарии, как можно предполагать, что в такое время Эмик-Оглы рискнул бы на такую бесчестную измену, за которую он был бы очень скоро и очень строго наказан? Это была еще одна новая ошибка со стороны гр. Каменского. Я был бы более полезен в Рущуке, чем в Шумле, и он мне говорил потом, что ему пришлось сожалеть, что он не взял меня с собой. Мои 8.000 человек не могли значительно усилить войска для наступления на Шумлу. Но так как [521] все это случилось иначе, то я должен был слушаться и исполнять приказания. В этих переговорах перед Шумлой было потеряно 16 дней, и никакие похвалы и любезности, посылаемые мне из Бухареста, а также и личные визиты не могли успокоить меня в потере столь дорогого времени.

Наконец, 15-го июня, я послал генералу Зассу Охотский полк, 27-й егерский, 12 двенадцати фунтовых пушек, всю осадную артиллерию и флотилию, а сам, получив с большими затруднениями от Валашского Дивана крестьянские подводы, отправился вместе с Эмик-Оглы в наиболее населенную часть Силистрии.

Перед моим отъездом, Гирсовский мост был перенесен к Силистрии; я устроил в этом городе госпиталь и несколько магазинов и оставил там гарнизоном 3 резервных батальона и сотню казаков, для конвоирования тех последних силистрийских турок, которые ожидали своих повозок, собранных только много времени спустя.

Таким образом, мне выпало на долю не воевать, а сопровождать турок из Силистрии. Мое движение было очень медленно. Можно себе представить, сколько затруднений причиняли мне эти 2.000 челов. турок обоего пола и всевозможного возраста, а также и их 3.000 повозок, из которых почти половина поломались в дороге. Наконец (На половине дороги с нами произошло полукомичное, полутрагичное происшествие. Жены Эмик-Оглы, путешествовавшие вместе с ним, ехали в ящиках, выкрашенных в красную краску с позолотой и поставленных на колеса. (Турки называют это экипажем). Эти ящики, или вернее сундуки, были герметически закрыты, и эти несчастные женщины должны были терпеть невыносимые мучения от ужасной жары и недостатка воздуха. Повозки были запряжены буйволами, также как и люди, страдавшими от жары. Как только эти животные, по дороге, встречали воду. они тотчас же мчались к ней и ложились, тогда уже ничто не могло заставить их двинуться. Проезжая мимо довольно большого озера, мы вдруг увидали, как буйволы ринулись к воде, увлекая за собой весь гарем. Начались отчаянные стоны, крики, но тем не менее ни одна из этих заключенных не подумала выйти из своей тюрьмы (таков закон их страны, религии и воспитания). В таком положении они оставались всю ночь, пока, наконец, голод не заставил буйволов наутро вылезти из озера. Многие из этих дам даже заболели от страха и жары.) 23-го июня, я соединился с графом Каменским. Эмик-Оглы получил от него приказание собрать и привести с собой всех жителей из принадлежащих ему селений, а также из селений Джаура Гассана (Эти деревни были расположены в одной из турецких провинций, которая считалась принадлежащей султану, и жители их должны были повиноваться этим двум мятежникам). [522]

Всех жителей явилось такое множество, что небольшое количество конвойных солдат, которое было у меня, среди этой вооруженной турецкой толпы казались русскими пленниками, сопровождаемыми турками, а не наоборот. Так что, когда мы прибыли в лагерь гр. Каменского, Эмик-Оглы, входя со мной к нему в палатку, сказал: «это не генерал привел меня сюда, а я привел его». И он был прав, потому что, если бы он захотел, он имел полную возможность увезти меня в Константинополь. Я сейчас же отправил в Шумлу всех турок, желавших идти туда (новое заблуждение гр. Каменского), а остальные последовали за Эмик-Оглы в Джумаю и Осман-Базар на Балканы, за 30 и 60 верст от Шумлы, по Тырновской дороге (Эмик-Оглы не хотел совсем ехать в Шумлу, тем более, что, как он мне сообщил, великий визирь был его личным врагом и, раз зимой он прислал к Эмик-Оглы своего врача под предлогом вылечить его от болезни, но будто на самом деле этот врач имел приказание от визиря отравить его, в чем признался ему сам врач Все это вполне правдоподобно. Он обещал мне сообщать обо всем происходящем в его стране и действительно сдержал свое слово. Какое управление! Какая армия! Беспрестанно является случай, заставляющий меня повторять все те же слова). Эмик-Оглы возвратил мне довольно аккуратно валашские подводы, только сорок из них были потеряны, а также не оказалось нескольких погонщиков и быков. Мы никак не могли узнать, добровольно ли остались эти повозки у турок (Это очень возможно, так как им приходится переносить гораздо меньше притеснений от турок, нежели от бояр и особенно от исправников), или они были захвачены, так называемыми, разбойниками. Мы скоро увидим, что такое были эти разбойники. Сатул-Оглы с своими артиллеристами был отправлен в Рущук водою. Я написал тогда генералу Зассу, чтобы он не пускал их войти в город, и если он не может или не смеет употребить в дело силу, то придумал бы какой-нибудь благовидный предлог, который избавил бы его от этого нашествия. Но Засс не посмел ослушаться приказаний гр. Каменского, и потом ему самому, также как и графу, пришлось сожалеть об этом. Эти артиллеристы составили главную силу в защите Рущука. [523]

Взятие Базарджика.

Теперь я перейду к описанию всего происшедшего в Базарджике, Шумле и Варне. Гр. Николай Каменский отдал положительное приказание своему брату Сергею взять Базарджик 21 мая. Он назначил ему 32 батальона, 35 эскадронов, 4 полка казаков и 84 пушки; в общем это составило больше 20.000 человек; почти маленькая армия. Никогда фельдмаршал Румянцев не имел такой многочисленной армии, соединенной на одном пункте.

От Карасу до Бетискина почти 30 верст, а от Бетискина до Базарджика более 50. Этот город довольно большой и красивый; он построен в долине и окружен холмами. Как все турецкие города, он также окружен земляным валом со рвом. Не понимаю, как нерадение и небрежность Пегливана могли дойти до такой степени, чтобы не исправить во многих местах простреленные валы и не очистить рвов, вообще не глубоких и (Генерал Новак уверял меня, что он переехал этот ров с запряженными орудиями) частью засыпанных. По всей вероятности, Пегливан не предполагал здесь нападения (чего, впрочем, он должен был ожидать) или он не хотел больше оставаться в городе. Однако, если бы он велел углубить рвы подобно тому, как в Рущуке и Силистрии (что было очень легко сделать). а валы поднять, то город не был бы взят приступом, а может не было бы и самого приступа. Он не хотел проводить зиму в Шумле, так как был в дурных отношениях с великим визирем и сомневался в возможности получить желаемый орден, на который он имел право по своим заслугам. Он избрал себе местожительство в Базарджике, имея с собой около 6.000 человек. Большая часть этого войска состояла из разбойников и негодяев, с давних пор связанных с его судьбой и находившихся вместе с ним еще в Измаиле. В городе не оставалось больше ни одного жителя. Базарджик, как это и видно, не был крепостью, а только скверной деревушкой, наскоро укрепленной; на его валах было только 18 плохих пушек разного калибра.

20-го мая гр. Сергей Каменский, к которому генерал Марков с своим корпусом присоединился накануне, двинулся в трех колоннах из Бетискина и к утру, 21-го мая, был уже у города. Генералы Марков и Войнов советовали ему в тот [524] же вечер начать атаку, но он не согласился на это, надеясь, что если он выставит перед Пегливаном все свои войска, то тот так испугается, что тотчас же покинет город. Вместо того, чтобы окружить город, граф С. Каменский занял возвышенности в трех верстах по Карасуйской дороге, по которой он и прибыл, развернул в длиннейшую линию свою армию и маневрировал таким образом в продолжение двух часов, оставив совершенно свободными Шумлинскую, Варнскую и Разградскую дороги. Но к его большому огорчению, Пегливан не удалился из города, а напротив даже выдвинул свою кавалерию, которая весь день и билась с авангардом генерала Войнова. Вечером, граф Сергей, очень недовольный и опечаленный неосторожностью и упорством Пегливана, все еще не решался отдавать приказания на завтрашний день. Между тем, Марков и Войнов соединились, что давало возможность или помочь графу Сергею или же, если он не согласится на приступ, то взять город самим.

22-го мая мы окружили город; Марков, находившийся на левом фланге, был послан на правый, и ему стоило не мало трудов провести свою артиллерию через долины. Сначала он направился к Варнской дороге, где оставил батарею из 18 орудий, в 480 саженях от города. Потом он двинулся с четырьмя батальонами, под командой генерала Репнинского, правее, за Варнскую дорогу, чтобы ближе подойти к Войнову, который, в то же время, направляясь влево, находился между дорогами в Харасан, Мангалы и Коварну.

Князь Долгорукий, следовавший за Марковым, двигался тоже вправо и остановился на Шумлинской дороге. Граф Сергей оставался с отрядом генерала Цецирова на возвышенностях по Харасанской дороге; он был только спокойным зрителем приступа и, не принимая в нем никакого участия, ограничился только, как Моисей, поднятием рук к небу, для моления об успехе других.

В 2 часа по полудни город был окружен со всех сторон. Пегливан не только не вышел из города, но даже не пошевельнулся, в своей комнате, с своего дивана.

Хотя турок и упрекают вообще в равнодушии и лени, но апатичность, выказанная Пегливаном в данном случае, была уже слишком черезмерна, также как и его покорность судьбе и вера в предопределение. Правда, что в это время он был болен, но с другой стороны возможно, что уверенный, что одно [525] его имя только может наводить страх, воображал, что русские не осмелятся на нападение, а только ограничатся одной блокадой, или, если уже они решатся на приступ, то по своему обыкновению начнут его только на рассвете, а ночью он может легко спастись. Поэтому, он приказал только стрелять в четыре русские отряда, но огонь нашей артиллерии был много сильнее его.

Князь Долгорукий, остановившись на Шумлинской дороге, слишком далеко выставил вперед стрелков 32-го егерского полка; этот прекрасный полк, состоящий весь из старых русских солдат, никогда не видал огня и мечтал отличиться. Он рассеялся по кладбищу, а Ливонский драгунский полк поддержал его, и оба потеряли совершенно бесполезно много людей.

Граф Сергей, страшившийся Пегливана гораздо больше, чем тот его, не хотел и слышать о приступе. Он приказал Войнову не двигаться до тех пор, пока не двинется Марков, а Маркову — не начинать движения, пока он не даст ему приказания, решив, в то же время, не давать совсем этого приказания. Но Марков не стал его дожидаться; посоветовавшись еще раз с Войновым, они решили разгромить город. Марков послал сказать Долгорукову, чтоб тот атаковал, как только он сам начнет атаку, а главное, чтобы он прекратил бесполезную и безрассудную перестрелку, длившуюся уже очень долго.

Наша артиллерия разнесла все валы, на которых турки боялись показаться. Московский гренадерский полк, под начальством полковника Шатилова, первый кинулся на них; генерал Репнинский также двинулся с своим Новгородским полком, храбро бросившимся на валы. Но турки тем не менее защищались против этих двух полков гораздо упорнее, чем в прочих местах, что вынудило Репнинского выдвинуть свой резерв, состоящий из Камчатского и Куринского полков. Войнов имел перед собой 3 редута: один перед правым флангом, на который гр. Сергей и велел направить сильный и совершенно бесполезный огонь и два — перед левым, которые были снесены полковниками Сен-При, Бальмонтом и Воронцовым с Нарвским, 6-м и 11-м егерскими полками. Эти три полка ворвались в город вместе с турками, выгнанными из редутов. Полковник Паскевич, находившийся в резерве с Витебским полком, видя, что редут уже разрушен, бросился бегом в город и вошел [526] туда вместе с прочими полками, и город был взят после страшной резни на улицах (Молодой Корсаков, незаконный сын генерала-аншефа Александра Римского-Корсакова, офицер Семеновского полка и волонтер в армии, отличился ужасным поступком. После взятия города, в котором он участвовал, он увидал нескольких казаков, ведущих пленных турок к графу Каменскому; подскочив к одному несчастному и ударом сабли отсек ему голову; тотчас после этого, он отправился к генерал-аншефу и показывая ему окровавленную саблю, хвастался, что он один из первых взобрался на валы вместе с Московским полком. Офицеры этого полка, отличившиеся необычайной храбростью и честностью, возмущенные этой наглостью, решили отомстить ему, предав гласности его некрасивый поступок. Во время нашего пребывания в Журжеве, этот самый Корсаков был бит кнутом одним врачом — хирургом, из моей дивизии, но тем не менее он все-таки добыл себе Георгиевский крест за Базарджик, и я имел несчастье видеть его ежедневно обедающим у генерала Кутузова, очень равнодушного ко всем этим вещам.

1827. Этот Корсаков был убит в кампании 1812 года против французов.).

Тем ни менее, ни гр. Каменский, ни Цециров, ни Долгорукий еще не двигались, и Марков рассерженный этой медлительностью, послал сказать Долгорукову, что если он не начнет атаки, то заставит смотреть на себя как на труса.

Долгорукий и был им в действительности, но так как никто не хочет явно обладать этим качеством, то он наконец двинулся и вошел в город с Днепровским, Тамбовским и 28-м егерским полками.

Неподвижный граф Сергей один оставался еще на своем месте, окружив себя всеми войсками Цецирова. Герой наш, все еще трепетавший как за победу, так и за себя лично, все же рассчитывал обрести лавры славы, хотя и находился вдалеке. Полковники: Гельфрейх — Фанагорийского полка, Радецкий — Козловского и даже генералы Колюбакин и Цециров просили его позволить им двинуться, но он ничего им не отвечал, покуда, наконец, гвардеец Палицын, предложил для спасения отечества самому остаться охранять драгоценную особу главнокомандующего. Граф принял это предложение и, оставив около себя этого храбреца, разрешил остальным двинуться на город.

Некоторые утверждают, что будто они видели, как Козловский, Смоленский и Фанагорийский полки вошли в город церемониальным маршем. На самом же деле они вошли туда, не [527] встретя никакого сопротивления и потеряли несколько человек только при столкновениях во время уличного грабежа.

В одной мечети попробовали было оказать некоторое сопротивление, но четыре или пять залпов заставили защитников покинуть ее.

Город был взят; часть турецкой конницы под начальством Гуссейна-Ага, приемного сына Пегливана (Это тот самый Гуссейн-Ага, о котором я уже говорил в журнале кампании 1807 года; он был взят в плен в Баттинском сражении и затем умер в Каменеце, в Польше) спаслась по Шумлинской дороге; остальная же конница напрасно искала возможности спастись по другим дорогам.

Ольвиопольские гусары, Ливонские драгуны и все казаки под командой генерала Ансельма и полковников Дехтерева, Козловского, Рыкова, Гиснева и Андрианова, после некоторого преследования, догнали их и очень многих перебили и только 600-м турецким всадникам с трудом удалось добраться до Шумлы и Козлуджи; остальная часть гарнизона была перебита и взята в плен.

Между тем, некоторые беглецы собрались в доме Пегливана и решили, вместе с его прислугой, вооружиться и защищаться до последней возможности. Дом его был окружен каменной стеной, которая способствовала защитникам открыть довольно сильный огонь. Первыми против них появились несколько гренадер и солдат Куринского полка.

Поручик Московского полка Рихтер, очень храбрый и умный офицер, видя, что каменную стену не пробить пулями, приказал бросать с крыши соседнего дома картечь и гранаты, которые, к счастью, нашлись у него в зарядном ящике. Турки, испугавшись — сдались; тогда Рихтер вошел в комнату Пегливана и застал его курящим трубку с своим постоянным важным видом и, так свойственной магометанам, покорностью. В доме были повсюду поставлены часовые, и поэтому ничего из вещей не было разграблено.

За то во всех остальных частях города происходил страшнейший грабеж, и добыча действительно была громадная. Кроме вещей, денег и оружия было вывезено три подводы, наполненные золотом. Генерала Цецирова обвиняли в том, что будто он первый наткнулся на золото, но ничего об этом никому не доложил (это впрочем очень на него похоже). [528]

Более 3.000 турок погибло во время приступа и бегства конницы. Кроме Пегливана был также взят в плен двухбунчужный Паша-Измаил (Мы уже знаем, что он был взят в плен в Кюстенджи, в 1809 году; его выпустили только вследствие его обещания никогда не носить оружия. Теперь ему об этом напомнили, объявив, чего он заслуживает за свой поступок. Он отвечал, что с ним могут делать, что хотят, но что иначе он поступить не мог, так как турки, не зная этих военных законов, все равно убили бы его, если бы он отказался служить; а он предпочитал рискованное несчастье — неизбежному. Граф Николай Каменский простил его, и хорошо сделал.

Этот паша был очень остроумный и веселый. Однажды встретившись у графа Каменского. куда его отвели, с молодой полькой, очень кокетливой и свободной, которая, обратившись к нему, спросила, сколько у него жен? Паша отвечал: «А у вас, сударыня, сколько мужей?») и около 1.700 разбойников; их можно так называть, так как весь гарнизон состоял только из разных воровских шаек, которые в продолжение 10 лет скитались по Болгарии, опустошая ее. Было взято 34 знамени и 18 пушек. Наши потери заключались в 700 человек убитых и раненых. Московский полк, отличившийся в этом деле, пострадал больше всех.

Этому поразительному успеху мы исключительно обязаны Войнову и Маркову. Первый был всеми любим и уважаем, второй же не внушал к себе этих чувств, но надо отдать ему справедливость, что в этом деле он вел себя превосходно. Граф Сергей, все еще неуверенный в успехе, вошел в город последним, вместе с своим капитаном гвардии Палицыным и Орловским полком.

Взятие этого, едва укрепленного и плохо защищаемого местечка наделало много шума в России и в Европе и заставило о себе говорить почти так же, как взятие Измаила в 1790 году; хотя, конечно, между этими двумя действиями не было ничего общего.

Офицеры получили золотые медали, а солдаты серебряные. Фанагорийский полк, — полк графа Сергея, в награду за произведенный им штурм, как на параде, получил Георгиевское знамя. Войнов был произведен в генерал-лейтенанты, и вся армия радовалась его повышению. Цециров и Долгорукий тоже были представлены к производству, но, несмотря на свое старшинство, произведены не были, чему также обрадовалась армия. Но вместо повышения в чине им был пожалован орден Георгия 3-й степени. [529]

Полковники граф Сен-При, граф Воронцов, князь Хованский, Мещеринов, Башилов, Дехтерев и Гельфрейх — были произведены в генерал-майоры. Генерал Марков получил Александровскую ленту, а остальные генералы — ленты и кресты, а граф Сергей Каменский был сделан генерал-аншефом.

Если бы граф Сергей сумел бы воспользоваться этим успехом и тем ужасом, который всегда овладевает турками после поражения, и если бы он, в день приступа на Базарджик, двинулся на Шумлу, то возможно, что великий визирь и бежал бы оттуда. У него самого еще не было собрано больших сил, а про нашу армию он мог думать, что она была там вся; по крайней мере так ему передавали беглецы из Базарджика.

Сообщ. Е. Каменский.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки графа Ланжерона. Война с Турцией 1806-1812 гг. // Русская старина, № 11. 1908