ЗАПИСКИ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА

Война с Турцией 1806-1812 г.г.

(См. “Русский Старина”, июнь 1908 г.)

Перевод с французской рукописи, под редакцией Е. Каменского.

Подготовка к осаде Силистрии.

5 сентября Платов отрядил генерал Иловайского с тремя полками казаков для производства поиска в Руцдум, любимое местопребывание Пегливана, и где он, во множестве, собирал награбленные им вещи. Никто не знал, где находится это гнездо, его долго искали и, наконец, нашли, благодаря бегству туда 500 беглецов из Россевата. Этого числа было бы совершенно достаточно, чтобы защищать его, но охваченные паникой, они бежали в леса, оказав лишь слабое сопротивление.

Самое расположение Руцдума, в котором нашли 4 пушки, ужасно походит на разбойничий притон. Селение это лежит в долине, окруженной высокими горами, покрытыми лесом; прикрывавший его ретраншемент, длиною 3 —4 версты, вился по извилинам гор, но подвергался анфиладному огню с трех сторон, а потому и не представлял сильного сопротивления регулярным войскам. Укрепление это годилось лишь как временная защита от внезапного нападения, чего и опасался Пегливан от своих сотоварищей по разбойничеству. Дом его был очень обширен, хорошо меблирован и выстроен на половину на турецкий лад, на половину на европейский. Два чудных фонтана украшали его двор, где было еще несколько зданий и садов, составлявших, в окружности, до 2.000 шагов.

Еще задолго до этого, Платов и его казаки только и мечтали о Руцдуме и заранее поздравляли друг друга с огромными богатствами, которые они там найдут и присвоят себе, но ожидания [160] отчасти обманули их, хотя там было не мало чем можно поживиться с аппетитами менее ненасытными, нежели у казаков.

До сих пор кампания была ведена очень хорошо, операции были связны и результаты счастливые. План атаки турок под Россеватом был также очень хорош, но после этой легкой победы, кн. Багратион потерял 5 —6 дней в ожидании провианта и военных припасов, а потому не мог долее надеяться на панику, внушенную им раньше и которая открыла бы ему ворота Силистрии. Он чересчур льстил себя мечтою о легкости завладения этой крепостью, где, как он должен был хорошо знать, был очень сильный гарнизон, всегда имевший возможность получить помощь от великого визиря из Рущука. Если бы Багратион двинулся на Шумлу и даже на Варну, он достиг бы, быть может, большого успеха; в Шумле не было почти войск, а его положение, по дороге к Балканам, было очень важно. Варна находилась, хотя и очень далеко от линии наших операций и наших магазинов, и овладеть ею было очень трудно, но в этой части Румелии, отдаленной от великого визиря, ужас, внушаемый русской армией, и страх перед нею были таковы, что быть может Варна открыла бы нам свои ворота, и занятие ее имело гораздо большее значение, чем Силистрии. Турки смотрят на нее, как на ключ к Константинополю. После взятия Варны и Шумлы, Силистрия могла бы быть оставлена турками, так как от них всего можно было ожидать.

Однако, я не могу скрыть, что изложенный план был более отважный, чем осторожный, и Багратион мне сказал потом, что наступлением на Силистрию он имел в виду отвлечь великого визиря от меня и тем спасти Валахию, потеря которой повлекла бы за собой полное разрушение всех наших операций.

Считая себя тогда очень слабым, и действительно находясь под угрозою турок, я должен был благодарить Багратиона за его план действий (личный интерес в стороне). Но, предположив, что он избрал лучший план, все же неудачу в достижении цели следует приписать тому, что он не выказал ни достаточной последовательности, ни быстроты в своих операциях. После Россеватского сражения он действовал без определенного плана и скорее отдался течению событий, чем был хозяином их. Он обратился за помощью к деньгам и случайностям, которые, по правде сказать, иногда служат лучше, чем таланты.

Князь Багратион приказал артиллерийскому майору Магденко подвести к Силистрии суда для транспортировки продовольствия, но было бы лучше, если бы он приказал ремонтировать мост в [161] Гирсове, в 10 или 15 верстах от Силистрии и не отправлял бы по Дунаю маленькие суда, для которых и сентябрьские ветры представляют уже опасность; он мог бы провести их через Борщ. Эта река течет параллельно Дуная, на расстоянии 5 —6 верст, и соединяется с ним несколькими большими каналами, течение которых направлено с севера на юг, т. е. перпендикулярно течению обеих рек.

В большую воду по Борщу могут пройти канонерские лодки и большие суда с транспортами, так что и флотилия легко могла пройти из Гирсова в Туртукай, не рискуя быть под огнем Силистрии, о чем тогда и не подозревали, а узнали, когда уже было поздно.

Гирсовский мост нужно было поставить верстах в 10 —12 ниже Силистрии, и я считаю огромной ошибкой, что этого не сделали, что и доказали результаты.

3 сентября Марков двинулся вдоль моря и выслал сильный отряд к Мангалии. Подходя туда, казаки заметили, что турки выходят из крепости с большим числом повозок. Получив это донесение, Марков немедленно отправил ген. Денисьева с отрядом для занятия города, который он и нашел уже покинутым жителями.

Город очень хорошо и красиво выстроен и достаточно сильно укреплен; в нем было найдено 4 пушки, гарнизон же достигал не менее 3.000 чел., считая и вооруженных жителей.

Денисьев приказал гусарам и казакам преследовать ушедших турок, и им удалось захватить нескольких пленных.

Оставив 200 казаков в Мангалии, столько же в Кюстенджи и присоединив к себе Орловский полк с ген. Палицыным, Марков покинул затем берега Черного моря, чтобы быть ближе к Багратиону, подвигавшемуся в то время к Силистрии. Он направился на Биттиркин, оставил там Палицына, а затем вышел близ Рупдума. Во время этого движения, он выслал небольшие отряды к Базарджику и даже к Варне, чем вызвал в этой части страны сильную панику. Не доходя 25 верст до Силистрии, он занял селение Кайнарджи, расположенное влево от дороги, идущей в Шумлу. Селение это знаменито миром, подписанным графом Румянцевым, в 1774 году, с турками.

Между тем, Измаил-паша, после сдачи Кюстенджи, подошел к Коварне и потребовал выкупных денег, но жители прогнали его. Узнав об этом, Марков вывел заключение, что в этом городе не имеется гарнизона, а потому послал туда полковника Мельникова с его полком и тремя эскадронами гусар. После [162] небольшой перестрелки с жителями, Мельников двинул часть казаков и гусар в город; жители испугались и бежали. По занятии нами, Коварна была разрушена. Этот красивый городок, расположен на берегу моря, в 50 вер. от Мангалии, в 35 от Базарджика и лишь в 25 от Варны. Мангалия находится в 35 вер. от Кюстенджи, а этот последний в 75 от Баба-Дага, который от Измаила лежит в 50 верстах; следовательно, от Измаила до Коварны 210 верст и до Варны 235 верст.

Весь поход Маркова можно назвать очень смелым, так как ему приходилось двигаться мимо Базарджика, где был очень сильный гарнизон.

В Коварне нашли 3 пушки; там же Марков собрал до 3.000 болгар, которых и отправил на левый берег Дуная.

Багратион поручил заботу обо всех этих несчастных, а также и сбор ржи в Болгарии, одному греку, по имени Каруелли, надворному советнику, служившему чиновником по иностранным делам. Он был человек слабый и большой интересант; предполагалось, что он заменит Радофинаки в Сербии, но затем, назначение туда уполномоченного министра было отменено и там, по-прежнему, оставили только поверенного по делам г. Ледова.

Каруелли остановился в Рупдуме и действительно там собрал много ржи, которую и отправил в Галац, куда, затем, приехал и сам. Рожь эта, назначенная для наполнения наших магазинов, наполнила, лишь карманы Каруелли, его агентов и, как говорят, Безака, который действовал с ними заодно. Однако об его грабеже было доложено Багратиону, который принужден был назначить следствие и поручил его ген. Денисьеву, очень честному человеку, храброму и блестящему офицеру, но слабому и скромному, когда не имел дела с врагами. Он вскоре открыл плутовство этих господ, но, узнав, что Безак замешан в эту историю (а тогда этот серб имел большую власть), Денисьев нашел все правильным, и одно государство (как всегда) было наказано, за свою доверчивость.

8 сентября Багратион двинулся на Силистрию, 9-го дошел до Дербентского моста, а 10-го он произвел, в 5 вер. от Силистрии, рекогносцировку.

В тот же день, несколько казаков Иловайского полка, бросились в Дунай и на глазах всей армии переплыли рукав, достигли одного острова, близ Силистрии, и взобрались туда, несмотря на огонь засевших там для защиты острова, турок.

Казаки почти всех их перебили, и только несколько спаслись, бегством в больших лодках. Этот удивительный подвиг [163] казаков доказывает, какую пользу приносит войско единственной нации, обладающей им. В самом деле, какую же кавалерию можно было заставить переплыть таким образом широкую и быструю реку?

11-го сентября казаки Платова вытеснили турок с гор, из садов и виноградников, окружающих Силистрию. Назначенный им в помощь 7 Егерский полк подоспел лишь к концу, когда, после долгого сопротивления, кн. Трубецкой, полк. Лаптев, флигель-адъютант капитан Паскевич и кн. Мадатов, находящийся при Платове, преследовали турок с горы на гору, из одного леса в другой, вплоть до стен города. При преследовании мы потеряли 2-х офицеров и 80 солдат.

Силистрию защищал бежавший из Россеват Емик-Оглы, который, оправившись от страха, собрал в Силистрию всех вооруженных жителей из соседних деревень, принадлежавших ему, также как и город; из них он составил многочисленный гарнизон крепости. Таким образом, количество образовавшихся защитников города и размеры крепостных укреплений не позволили Багратиону ни окружить Силистрию, ни блокировать ее. Кроме того, Силистрия могла получать помощь из Рущука через Дунай и сушей через Туртукай.

Я дам описание Силистрии, когда опишу осаду ее, производившуюся под моим начальством, в 1810 году.

Раз мы не воспользовались обаянием победы под Россеватом и, под влиянием паники, охватившей турок, не захватили тогда же Силистрии, которая должна была сдаться победителю, теперь, когда мы подошли к стенам города, стало ясно, что мы не в состоянии его взять и, если, несмотря на это, мы все-таки упорствовали в непременном желании одолеть невозможное, то потерпели бы полную неудачу, подобно гр. Румянцеву в 1773 году.

Но напрасно Багратион заблуждался в совершенной безнадежности задуманного им предприятия, он мог бы действовать обсервационным корпусом, в 5 —6 тысяч человек; конечно, Емик-Оглы не вышел бы атаковать этот корпус, так как у него было слишком мало войск, а вооруженные жители годны только для защиты своих жилищ и никогда не выходят из города. Во-вторых, соединившись с Марковым и имея 14.000 чел., он мог бы двинуться к Шумле или занять дефиле Татарицы и засесть на дороге в Туртукай, отрезав, таким образом, сообщение с Силистрией, и тогда мог бы взять ее вследствие недостатка продовольствия, которого едва хватило бы на 2 месяца.

Не имея возможности окружить Силистрию, Багратион [164] расположил лагерем корпус Милорадовича в первой линии, по Гирсовской дороге, в 5 вер. от местечка, на возвышенности, перед лесом, окружающим ее. В лесу выстроили 3 редута, из которых: один на берегу Дуная, для усиления аванпостов и для предупреждения всяких неожиданностей. В 2-х верстах от первой лиши, на возвышенностях, была расположена 2-я линия, где стала вся пехота Платова и главная квартира Багратиона. Платов с его кавалерией со всеми казаками занял Калопетри, по дороге в Разград, в 5 вер. от Силистрии, и отделил от себя отряды до Туртукая. Флотилия Центитовича подошла к городу и заняла остров Капарач.

Дежурный генерал Тучков заболел. Багратион, очень довольный возможностью от него отделаться, назначил на его место генерала Булатова, в лице которого, если он ничего и не выиграл в нравственном отношении, то во всяком случае нашел в нем человека более деятельного и годного к службе, которой он отдавал по 20 часов в сутки.

Раньше чем продолжать следить за операциями кн. Багратиона, я должен описать операции Засса, Воинова и гр. Каменского у Баба-Дага и Измаила и мои в большой Валахии.

Когда кн. Багратион двинулся на Мачин и Гирсово, он оставил ген. Засса в Тульче, а когда Зассу поручили осаду Измаила, что было предметом его давнишних желаний и результатом дружбы его с Безаком, он назначил гр. Каменского в Тульчу и приказал ему срыть в ней все укрепления, также как и в Бага-Даге; в то же время, на него возлагалось наблюдение за берегом Черного моря и за высадкой, если бы турки задумали произвести таковую.

Для этих операций он назначил ему: 1 батальон Охотского полка; 1 батальон Камчатского полка; 1 батальон 11-го Егерского полка; 5 эскадронов Переяславских драгун; и 1 полк казаков. 16 и 17 июня Измаильские турки, видя, что их не атакуют, попробовали снова занять остров Четаль, но они были отброшены войсками флотилии, а 18-го числа Войнов приказал выстроить три редута на правом фланге своей позиции, на большом кургане, где, в 1807 году, Мейндорф также выстроил редут.

Войнов, не без основания, надеялся, что ему поручат осаду Измаила, но, обманувшись в своих надеждах, вышел в отставку, под предлогом болезни и, действительно, несколько времени [165] спустя, серьезно заболел; скверное настроение усилило слабость, и он уехал в Текучь и больше не участвовал в этой кампании.

Засс снова перешел Дунай и принял командование Войновским корпусом. Этот корпус был разделен на три отряда, под начальством генералов: Балла —расположенного на правом фланге; Гампера —в центре и Назимова —на левом фланге. Эти самые позиции занимали в 1807 г. Мейндорф, Войнов и Засс. Так как корпус был весьма слабого состава, то Засс окружил все три лагеря сильными ретраншементами, что было его, весьма хорошим, обычаем в войне с турками.

Он оставил на острове Четаль 2 баталиона Охотского полка для устройства связи между двумя флотилиями, блокировавшими город с востока и запада, и приказал проложить дорогу из фашин и тростника через весь остров. Дорога эта была очень скоро устроена капитаном главного штаба Мишо (1827 г. Теперь граф, генерал-лейтенант и дежурный генерал штаба Государя; превосходный офицер. См. журнал 1812 г. — чем ему обязана Россия.).

Кроме того, Засс приказал выстроить 2 редута, для прикрытия обеих флотилий.

26 июля турки сделали серьезную вылазку против нашего левого фланга, но были отбиты капитаном 11-го Егерского полка Пригара. В этом деле был ранен того же полка полковник Лангер. Затем, Засс приказал открыть траншейные работы и выстроить перед центральным отрядом батареи. За этими работами наблюдал капитан Мишо, и велись они очень усердно. Он бы не проявлял такой поспешности, если бы не был уверен, что гарнизон слаб и уже нуждается в продовольствии, благодаря чему вскоре должен сдаться. По открытии бомбардировки с наших батарей, обе флотилии также приняли в этом участие.

6-го августа визирь Челибей-Мустафа прислал парламентера, но Засс потребовал, чтобы он сам явился для личных объяснений, но Челибей отказался исполнить это требование, и переговоры остановились. Тогда Засс вытребовал из Бырлата 12 осадных орудий и 10-го числа выстроил батарею в 150 туазов по фронту. Турки, не имея возможности разрушить ее своим огнем, решили произвести атаку отрядом в 1.500 чел. Командовавший батареей, майор 11-го Егерского полка Васильев защищался с отвагой. Засс подкрепил его, и турки были отбиты с потерями. Дело было живое и продолжительное.

Батарея наша была слишком выдвинута, изолирована и не [166] имела поддержки. Выше я объяснял причины, побудившие Мишо рискнуть так приблизиться, но все же и с турками следовало быть осторожнее, а при осаде надо, чтобы траншеи упирались в редуты, прикрывающие их. Конечно, Мишо был не прав, но в этом случае обстоятельства благоприятствовали. Батарея была окончена 11 августа, а 12-го огнем с нее в городе был взорван пороховой погреб и сожжен склад сена, находившийся близ вала, вследствие чего турецкие лошади лишились корма. Эти обстоятельства ускорили капитуляцию, которая и была подписана 13-го, а 14-го Засс уже занял два бастиона и ворота города. Мы взяли в Измаиле 221 пушку, 9 вооруженных пушками судов флотилии, много военных припасов и 21 знамя. В городе было 4.500 солдат и 2.700 вооруженных жителей, всего 7.200 человек, а Засс не имел и 6.000 человек; потерял же он во время осады не больше 100 человек, но за то он вернул всех русских дезертиров.

Турецкие войска и жители, получив разрешение выйти из крепости, куда пожелают, нагрузив повозки вещами и больными, ушли из крепости. Челибей, прибыв в Константинополь, был сослан на острова архипелага и был счастлив, что отделался таким образом. Ссылка —это лучшая участь, которую может ожидать визирь в немилости.

Если бы мы выждали несколько дней, то гарнизон принужден был сдаться военнопленными, но Засс хотел выиграть время, однако, как мы увидим, после осады он потерял его слишком много.

Жители христиане и некоторые из турок остались в городе, а другие ушли частью в Бухарест или в Браилов. Теперь неопасно было увеличивать гарнизон этого последнего, так как чем больше соберется там людей, тем скорее истощатся там запасы продовольствия.

Вслед затем, Попандопуло получил приказание приблизиться с своей флотилией к Браилову, а Зассу приказано, как только Измаил будет взят, двинуться в Болгарию и догнать главные силы армии. Измаил сдался 14 августа, значит, числа 16 Засс должен был, во исполнение приказа, выступить и, по расчету, догнать армию 30 числа; а засим, по предположению, двинуться на Кюстенджи, что изменило бы направление операций. Но, будучи задержан трудностями отправки турок (что он мог бы поручить другому), а главное —своими личными интересами, которые он ставил выше всего и, наконец, серьезно заболев, он выступил только 30 августа.

В Измаиле оставлено было только 4 очень слабых батальона. [167]

В Мачине и Кучефане был оставлен с Алексопольским полком полковник Абдулин, нерешительный и весьма ограниченный офицер. Он задумал взять несколько укреплений Браиловского района, находившихся на одном из островов Дуная, но турки были там очень сильны, чего Абдулин и не предполагал. Они отбили его нападение, и он потерял 40 чел. убитых. Несмотря на это, Абдулин написал великолепную реляцию и представил это дело, в самых ярких красках, как победу, прося себе орден св. Георгия. Засс, более тонкий, не поддался на его красноречие и приказал расследовать дело. Конечно, следствие открыло бы правду, и Абдулин не избежал бы суда, но смерть избавила его от позора. Он умер от болезни, горя и страха.

Между тем, гр. Сергей Каменский, разрушив Исакчу, Тульчу и Баба-Даг, получил приказание двинуться на Кюстенджи, но вечно трусливый и видевший везде, на Черном море, турецкие флоты, делавшие высадки в тылу у него, постоянно просил помощи и так надоел Багратиону своими скучными опасениями, что тот ответил ему, что турки имели всего 17 судов, которые не могли вместить в себе более 1.500 чел. и что он легко мог их победить. Граф Каменский, наконец, подошел к Кюстенджи и докончил разрушение ее, также как и Мангалии. Эта флотилия, в 17 судов, действительно появлялась везде, но, войска ее нигде не высаживались, так как начальник флота видел казаков на всем побережье Черного моря и считал их гораздо более сильными, чем-то было на самом деле. Между тем, он легко мог взять обратно Кюстенджи и Мангалию, где мы оставили очень слабые отряды, совершенно недостаточные для защиты этих городов.

Администрация и порядки управления Валахией.

Я приехал в Бухарест 24 июля и не скрывал от себя ни неприятностей, ни опасностей, которые меня ожидали и мне угрожали, но я твердо решил не поддаваться никаким страхам и влияниям других. Я заставил себя никогда не уклоняться от своих принципов и исполнять планы, выработанные мною для блага службы с твердостью и без всяких частных соображений, но для этого я был вынужден сначала быть очень осторожным и даже скрытным.

Чтобы облегчить читателям труд отыскивать во всех журналах моих кампаний против турок описание Валахии, ее [168] жителей и администрацию, я считал необходимым повторить частью то, о чем я уже говорил. Я хочу рассказать течение тех событий, которые произошли до моего приезда, и описать различные интриги, театром которых был Бухарест.

Моя Валахская кампания была, конечно, одна из особенно интересных и счастливых во время этой войны, и я не должен ничего пропустить, чтобы описать опасности, которых я избежал, и препятствия, которые я имел счастье побеждать, рискуя даже наскучить читателям некоторыми повторениями.

Когда я говорил вообще об управлении двумя провинциями и о нравах и обычаях их жителей, меня нельзя упрекнуть в пристрастии описать их только с хорошей стороны или в слишком сильной снисходительности, но я скажу еще раз, что, по сравнению с Валахией, управление Молдавией было моделью правильности и порядка.

Ни одно описание не может приблизиться к действительности, когда говорим о служащих в Валахии; их ужасная безнравственность и даже злодейство были страшны для человечества. Слова: порядок, суд, честность, честь —совершенно забыты в Валахии, там подкупают всех служащих, т. е. платят за право совершать безнаказанно все преступления. Каждое место, в короткий срок, дает большое богатство тому, кто прослужит год; затем, он должен уступить свое место другому (так как это одно из злоупотреблений в этом чудовищном правлении, что ни один служащий не должен оставаться более года на одном и том же месте). Затем, он приезжает в Бухарест и предается роскоши, на столько не обузданной, на сколько дурного тона; проживает плоды своего грабежа и после двухлетнего бездействия, снова покупает себе место, на котором разбогатев, возвращается в столицу проживать накопленное. Такова была порочная жизнь валахских бояр.

Расхищение казны, воровство, жестокость чиновников не только не скрываются, но даже поощряются под каким-нибудь предлогом. Влияние денег в перекупке зерна составляет только не большой доход, предоставляемый лицам второстепенным. Есть еще множество других, более доходных, статей наживы, которые также никогда не забываются.

Страна разделена на уезды, и каждый уезд управляется администратором, которого называют, как в России, исправником. Места эти имеют таксу, более или менее, высокую, смотря, сколько они могут принести боярам, в свою очередь платящим дань членам Дивана. Исправники —настоящие деспоты [169] в своем уезде, нисколько не страшились ни следствий, которых всегда умели избежать, ни наказаний, никогда не совершавшихся над ними, благодаря взяточничеству начальства. Они открыто, без всякого опасения брали у крестьян зерно, скот, деньги и проч. Каждая семья должна платить Дивану известную сумму; исправник удваивает, утраивает, или удесятеряет ее по собственному усмотрению и, конечно, без всякого приказа или закона и делится этими деньгами с членами Дивана. Если же крестьянин осмелится отказать в этих ужасных вымогательствах или пожаловаться, то его сажают в тюрьму, бьют, тиранят всевозможными мучениями, которых он часто не выносит и умирает, или, на глазах несчастного, пытают его жену и детей (Это случалось ежедневно. Многие из моих читателей могут усомниться в истине подобных жестокостей, но кто знает азиатские и боярские нравы, тот поверит этому.). Я уже говорил о жестокости этих палачей.

Место исправника дает minimum 7 —8 тысяч дукатов в год. Начальник полиции называет себя ага —это покровитель воров и хранитель их краж, честные дела которого дают от 15 —20 тысяч дукатов в год.

Спатар содержал милицию, для преследования и задержания разбойников в лесах и по дорогам, последние же воровали, казнили и часто делили добычу с Спатаром. В доброе старое время, его доходы насчитывали до 15.000 дукатов. Судьи (или логофеты) столько же граждане, сколько и преступники, затевали тяжбы и обвиняли в преступлении людей, которых имели в виду ограбить. Наконец, Диван —состоящий из главного казначея, который был первым членом, и трех или четырех советников, получал публично жалованье от каждого чиновника и, таким образом, казначей приумножал свое состояние небольшим доходом в 30 —40 тысяч дукатов. Разумеется, на это место всегда находилось много желающих.

Заняв Молдавию и Валахию, наш Двор совершил непростительную ошибку, имевшую гибельные результаты; эта ошибка заключалась в том, что мы оставили им их привилегии, их ужасную администрацию и не ввели (как сделали австрийцы в 1788 г) временное правление. Конечно, я не претендую на защиту нравственности всех администраторов, которых бы мы назначили туда, и в России есть также много злоупотреблений и хищений казны, но то, что могла сделать русская администрация, не [170] имело сравнения с тем, что делали бояре, которым, по какой-то изумительной небрежности, поручили дела.

При княжении там некоторых князей, злоупотреблений было меньше, а если и были, то во всяком случае более обузданные, чем со времени занятия княжеств русскими. Князья, имевшие право на жизнь и смерть своего народа, были очень заинтересованы не допускать ни разрушения страны, ни эмиграции ее жителей, часто повторяющихся в Трансильвании и в Болгарии. Когда уж очень сильно начинали притеснять народ и вынуждали эмиграцию, тогда князья удерживали своих чиновников от чрезмерных вымогательств, но при русских, у которых правление было всегда очень снисходительное, бояре не знали удержу и, к несчастью, встретив среди людей, окружающих генералов и даже самих некоторых генералов, у коих можно было купить протекцию или которые были непростительно слепы, они без всякой осторожности предавались безнравственности и растлению нравов.

Быть может, покажется, что я уж очень строг к этим боярам, но я справедлив и говорю правду; хотя я должен сказать, что, зная суть дела, мои упреки к их моральной стороне, конечно, не могут относиться ко всем без исключения. Говорю я так потому, что имею на то право.

Я знал среди них людей очень уважаемых, деликатных и честных, правда, в очень малом числе, но достаточно, чтобы спасти Ниневию. Я обвиню скорее продажное, угнетающее и варварское правительство, при котором стонали обе провинции —Молдавия и Валахия, чем жителей, которых называли безнравственными. Бояре, быть может, скорее достойны сожаления, чем обвинения. При другом правлении, а не при безрассудном, отвратительном деспотизме турок, они, наверное, были бы другими, так как, в общем, между ними есть и не глупые, способные к делу, добрые, нежные и даже очень скромные. Их падение можно приписать ужасу к турецкой сабле, которая постоянно висела над их головой. Имей они другие примеры перед глазами, большую образованность и цивилизацию, они бы сделались вскоре тем, чем делались другие нации, но до тех пор, пока они будут в рабстве у невежественной, чудовищной, фанатичной нации, они останутся всегда тем, чем есть (1829 г. —В 1828 г., когда я приехал командовать корпусом в Валахии, то заметил значительные перемены в нравственности бояр и прогресс в образовании, которое многие получили в Германии и Франции и которое обещало еще большее улучшение. Я был окружен со стороны бояр знаками привязанности и доверия и сохранил об этом вечное воспоминание и благодарность. Я действительно привязался к ним в течение 10 месяцев, прожитых мною в Валахии. Всего более странно, что я испытал тогда, сравнивая с тем, что было в 1809 г., это та же семья Филипеско, которая относилась ко мне с особым расположением; Константин умер много лет назад, а его дети доказали, что они не унаследовали от него его ненависти ко мне.). [171]

Ко всему сказанному добавлю, что в Бухаресте имелось несколько партий; каждый боярин делался врагом всех остальных, лишь только он достигал какого-либо места, и тогда все восставали против него. Между ними не существовало ни родственной связи, ни уз дружбы, да и могло ли быть это чувство в сердцах развратников!

Я уже говорил, что русская партия была самая слабая, или скорее ничтожная, она состояла из бояр менее алчных и испорченных, которые, по крайней мере, не имели пороков, доходивших до холодной жестокости. Во главе этой партии был Варлам, служивший в русских войсках в войну 1769 года и бывший приверженцем русских, потому что, во 1-х, это было в его интересах, во-вторых, —пользуясь доверием князя Ипсиланти и не смотря на грозившие ему опасности, он приготовил без особого труда магазины для русских, даже в то время, когда турки были еще в Бухаресте. Такое отношение его к русским тем более важно, что, будучи посвящен в секрет нашего наступления, он не мог рассчитывать на какое-либо снисхождение со стороны турок, зная хорошо, что их месть так же ужасна, как и неумолима. Лучшие фамилии в Валахии: Гика, Градистан, Бракован и боярин Ненчулеско, были согласны с направлением Варлама, в тех же интересах и по тем же соображениям. Но вся эта партия состояла лишь из 10 —12 членов высшего класса, все же остальные греки или валахи были преданы или проданы туркам и их главному адепту Филипеско.

Из дальнейшего будет видно, что Константин Филипеско, происходя от самой старинной в крае фамилии, человек 50-ти лет, умный, деятельный, коварный, которого я уже описал как самого отчаянного негодяя всей Валахии, стоит всего того, что я о нем говорил. Связанный узами дружбы с подобным ему негодяем, Александром Суцо, и заслужив взаимное доверие, они приготовили и подписали листы, осуждавшие на смерть Варлама, Гику и 20 других бояр. [172]

Когда мы вошли в Бухарест, Варлам был во главе правления, в нем соединялись должности великого вестиара (президента Дивана) и каймакама —помощника князя Ипсиланти. Без сомнения, русские ему были очень обязаны и не должны были забыть его услуг, но, однако, вскоре случилось иное.

Нам известно, что Милорадович первый занял Бухарест и считал его своим завоеванием. Пожираемый амбицией, ослепленный чрезмерным самолюбием, не имеющим основания, гордый расположением к нему великого князя Константина и даже Государя, опьяненный своими первыми успехами и оказанной им услугой, спасший два раза Бухарест, он считал себя самым блестящим, выдающимся генералом Молдавской армии и не скрывал своих безумных желаний сделаться в один прекрасный день главнокомандующим.

Он завладел доверием Михельсона, человека склонного к предубеждениям, и играл, благодаря ему, долгое время, первую роль в нашей армии. Очевидно, человек такого характера, не имеющий ни малейшего понятия ни об администрации, ни о политике, а также не имевший ни логики, ни толка в идеях и будучи неспособным к глубокому мышлению, был именно тем, чего было нужно Филипеско. А этот последний со своей коварной проницательностью, с первого же раза, как он его увидал, прекрасно понял его и не замедлил воспользоваться его недостатками. Я уже говорил, что он покровительствовал любви генерала к своей дочери; он отдал ее ему на позор, получив за то его полное доверие. Он старался свергнуть Варлама и достиг этого.

Михельсон, увлекаемый влиянием, которое имел на него Милорадович, относился благосклонно к Филипеско, и все окружающие главнокомандовавшего были куплены этим скверным валахом. Варлам, не смотря на его заботы и преданность, был смещен, изгнан и преследуем, а Филипеско был назначен великим вестиаром, имея теперь возможность раздавать другие назначения своим клевретам. Вскоре Валахия была разграблена с такою алчностью, примера которой история страны не могла более представить. Треть жителей эмигрировала, столь богатая и плодородная страна, имевшая возможность содержать три таких армии, как наша, оказалась не в состоянии прокормить один слабый корпус (Чтобы судить о том зле, которое причинил Милорадович стране и армии, протежируя и поддерживая администрацию Филипеско, достаточно указать, что Молдавия и Валахия, при турецком правительстве, снабжали хлебом Константинополь в течение 3-4 месяцев в году и, крометого, гарнизоны 15 крепостей. Манук-Бей, комендант Рущука (о нем я уже говорил), находил средства вымогать еще в Валахии большое количество зерна, по умеренным ценам. Зерно это турки перепродавали в Болгарию, но в 4 раза дороже; все это нисколько не истощало обе провинции. Вдруг, год спустя, по прибытии русских в Бухарест и 6 месяцев спустя после назначения администрации Филипеско, страна не могла прокормить 25.000 чел. нашей армии. Это невероятно!). Наконец, заговор, составленный Фанариатом Суцо и [173] Филипеско, чтобы заставить русских удалиться, вследствие недостатка продовольствия, был начат и продолжался с преступной активностью.

Князь Ипсиланти, оклеветанный благодаря гонениям Михельсона, осмеянный и рекомендованный двору, как человек опасный, беспринципный и разоренный, принужден был покинуть Валахию. Родофинаки, его друг, служивший при Михельсоне, был уволен и послан министром в Сербию. Тогда Филипеско, не имея ни соперников и никого выше себя, не встречая на пути своем препятствий, сделался открыто тираном их родины и агентом турецкого правительства. После смерти Михельсона, Милорадович, на время заменивший его, и не думал (что и надо было ожидать, зная его) изменить это гибельное положение вещей. Невероятно, что князь Прозоровский, человек неподкупный, твердый, прекрасно видевший и судивший вещи, страстный патриот, слишком поздно раскрыл глаза на опасности, грозившие армии, и разрушению страны. Будучи сначала ослепленным Милорадовичем, окруженный людьми, которых последний сумел ему навязать, питая безграничное доверие к генералу Кушникову, своему бывшему адъютанту, потом сенатору, а затем назначенному президентом Дивана двух провинций, и ослепленный Милорадовичем — его интимнейшим другом, после Итальянской кампании, Прозоровский, говорю я, был обманут Филипеско, не подозревая того, и лишь очень поздно отнял от него управление Валахией и удалил Милорадовича из Бухареста. Последний так привык считать себя начальником провинции, которую (как он говорил) он завоевал и приказывал называть себя “спасителем ее” (В записках об Аустерлицкой кампании я описал скверную шутку, какую я сыграл с Милорадовичем, немного спустя после моего приезда в Бухарест, и эта шутка сделала Милорадовича моим заклятым врагом. Известно, что он приказал выгравировать свой портрет с надписью внизу: “Miloradovitch sauveur de Boukharest”. Это дало мне мысль очень злую и, сознаюсь, очень неприличную. Среди всех талантов ген. Милорадовича, как в военном деле, так и в гражданском, нужно указать на один, которым он владел в совершенстве и которым гордился ужасно, хотя это совершенно не нужно для командования армией. Он мог смело назваться из всех генерал-аншефов лучшим танцором; ученик знаменитого Пика, он мог танцевать в театре и особенно выделывать труднейшие антраша. В Бухаресте, на балах, он приводил в восторг всех валахов, весьма неповоротливых, даже во время танцев. Очутившись, однажды, у него в зале, где был его портрет, я стер букву “у” и заменил ее буквой “t” и получилось “Sauteur de Boukharest”. Он долго не замечал этого.), он не воображал никогда, что возможно было заменить [174] его в стране, где он царствовал деспотично. Войска были отданы во власть боярам; их распри решались всегда в пользу последних, и эти бояре, гордые и заносчивые в благополучии, низкие и трусливые в несчастии, доходили до того, что не кланялись даже русским генералам. Милорадович стал ненавистен войскам, которыми командовал; генералы отдалялись от него; единственный, кто мог противостоять ему —генерал Уланиус, вскоре умер, как говорят, отравленный Филипеско (Никто не мог этого доказать, но никто в армии не сомневался в этом. Офицеры полка Уланиуса, бывшие свидетелями его смерти, заметили симптомы яда. Уланиус перехватил корреспонденцию Филипеско с турками, и так как он был человек твердый с сильным характером, то он мог открыть много такого, что Филипеско скрывал. Когда же он заболел лихорадкой, его хирург дал ему лекарство, составленное им самим, после принятия которого, Уланиус умер на другой день.).

Для войск не хватало дров; всюду госпитали, содержание которых возложено было на страну, нуждались в ремонте и в продовольствии; ни один магазин не имел запасов; если Диван и снабжал войска хлебом, то скверного качества и неправильного веса (Русские солдаты обыкновенно сами делают хлеб, получая муку. Я считаю это большим злоупотреблением потому, что для этого принуждены отвлекать людей от строя. Но зато они делают экономию муки, из которой приготовляют квас —напиток русских крестьян, очень здоровый и необходимый в стране, где сырая вода смертельна.); ни одна жалоба, ни одно представление не были приняты Милорадовичем, все отсылалось к Филипеско и его агентам, среди которых насчитывали много греков, приехавших из Константинополя, как лакеев валахских князей. Не брезгая никакими низостями и взяточничеством, эти греки приобрели себе большие состояния, напр., Хаджи-Моска, Фака, Романе, Билио, Стецио-Маго и другие негодяи, подобные им.

Филипеско имел 3 сыновей; один из них был женат на дочери Эмануала Больме, одной из лучших фамилий Молдавии, она хотя и воспитывалась в Петербурге, но также не любила русских. [175]

Консул Франции, маленький Ду (Очевидно, мы сделали большую ошибку, оставив в Яссах и Бухаресте консулов Франции и Австрии. Они занимались шпионством и обманами, а мы были их жертвами; в продолжение всей этой войны мы делали ошибку за ошибкой, за которые дорого расплачивались.), о котором я уже говорил, был смертельным врагом русских, шпионом турок и очень деятельным агентом своего государства, сблизился с этой женщиной.

Милорадович, сумевший истратить в Бухаресте 250.000 рублей и оставить еще 60.000 руб. долгу (1827 г. В 1826 г. я жил в Париж. Молодой Филипеско, внук великого вестиара, приехал навестить меня и посоветоваться о средствах получить долг в 37.000 дукатов (приблизительно 44 тысячи руб), которые Милорадович был должен его деду. Я посоветовал ему бросить это дело, так как Милорадовича уже не было в живых, и он оставил после себя несколько миллионов долга. Наконец, эти 37.000 дукатов были украдены у Валахии ее претором, и потеря их была только справедлива. Кроме этого долга и нескольких мелких, Милорадович был должен одному купцу Балтареско, не получившему ни одного су.), не обедая у себя и трех дней в течение трех лет, совершенно переселился к Филипеско; он там жил, там ел, там проводил целые дни, занимался делами и оттуда отдавал все приказания.

Филипеско все слышал, все знал и все передавал г. Ду. Если он не мог открыто передавать туркам все новости, столь для них необходимые, то таковые пересылались г. Ду с французским курьером, которые во все время войны ездили таким образом, не будучи ни разу ни останавливаемы, ни осматриваемы.

В зиму 1807 —1808 г., когда Милорадович уехал в Петербург, в командование войсками вступил старший после него генерал-майор Бахметьев. Он был на столько же напуган, на сколько возмущен всем тем, что происходило в Валахии, и напрасно старался разрушить ту силу, которая его не боялась, имея верную и могущественную поддержку. Однако, впоследствии, ему удалось ее сломить.

Когда Милорадович примчался из Петербурга, стало известно, что Государь купил одно из его имений, в десять раз дороже его стоимости (великодушие, в данном случае, не заслуженное). Милорадович привез с собой 200.000 руб., которые сумел истратить в 6 месяцев, и тотчас же освободил своих друзей в Бухаресте от Бахметьева. Его приезд был триумфом для всех.

Филипеско был уверен, более чем когда-либо, в безнаказанности, а французы и турки получили сведения обо всем, что им нужно было знать. Бахметьев молча удалился. [176]

Филипеско написал Императору письмо от имени всех бояр Валахии, умоляя его оставить им Милорадовича. Письмо было подписано 4 —5 его интимными друзьями, к которым прибавили 300 фальшивых подписей, и напечатано во всех иностранных газетах, разглашавших о благодеяниях Милорадовича и о любви народа к своему спасителю. Вся армия с презрением смотрела на эти самовольства, а вся Европа была занята именем Милорадовича, чего только и нужно было этому смешному и опасному фанфарону.

Так как президент Дивана обеих провинций имел резиденцию в Яссах и не мог следить за делами Валахии, то князь Прозоровский назначил туда вице-президента. Это была хорошая мысль, если бы выбор его, по протекции Кутузова, не пал бы на генерала Энгельгардта, командира Ново-Ингерманландского полка. Это был человек лет 50, хороший и бравый офицер, но совершенно незнакомый с администрацией, человек бедный и отец 8 чел. детей, прижитых им от жены одного солдата; он имел слабость жениться на ней, после того, как 10 лет содержал ее. Все это заставило его принять это место и трепетать перед Милорадовичем, который часто умел внушать этот трепет не только своим подчиненным, но даже и начальникам.

Приехав в Бухарест, Энгельгардт начал проводить, с большою строгостью, принципы честности, что совершенно не подходило к валахам и не надолго испугало их, так как г.г. Филипеско очень скоро нашли дорогу в сердце их вице-президента.

Против обычая и закона Филипеско продолжали занимать свои места более двух лет, из них Константин, между тем, перестал быть великим вестиаром, но сохранил за собой все прерогативы и доходы и даже продолжал все дела, действуя от имени вестиара, заменившего его. Приемником его был дряхлый старец Вакареско, честный, но слабый, человек ничтожный, изображавший из себя манекена.

Митрополит Дозиха, старый пьяница и интересант, также продался Филипеско (Когда я приехал в Бухарест, этот митрополит назначил 4.000 священников; все это были крестьяне, желавшие избавиться от пошлин и барщины, и за 2 —3 дуката получали сан священника, не умея ни читать, ни писать. Я его упрекнул за эту безнравственность, но он пришел ко мне пьяный и наговорил неприятностей, и я с трудом удалил его. Через некоторое время он вскоре умер.).

Из всего этого видно, что Милорадович не хотел и не [177] верил в свое удаление из Валахии, что администраторы этой провинции были заинтересованы удержать его. Другой генерал, который заменил бы Милорадовича и пожелавший бы осветить эти мрачные беззакония, мог ожидать от них всего.

Между тем, Прозоровский, несмотря на интриги Кушникова и Безака (еще трепетавших перед обаянием Милорадовича), узрел наконец все так долго продолжавшиеся ужасы и решил назначить в Бухарест генерала Эссена 1-го. Честный человек, враг всяких злоупотреблений и чрезвычайно твердого характера, он был бы полезен для Валахии, но он не захотел принять этой должности, и Прозоровский предложил ее мне.

В Галаце он очень подробно и с выражением большого доверия говорил мне о своем неудовольствии против Милорадовича, о необходимости сменить его и приказал мне строго следить за администрацией этой страны, но в то же время (по какому-то странному противоречию), в письменном приказе, он сдерживал мое усердие и изменял свои словесные приказания. Мне поручили только военную часть, запретив вмешиваться в дела правления, которые я должен был предоставить сенатору Рущукову и вице-президенту Энгельгардту. Подобное противоречие меня ужасно удивило, и только долгое время спустя я узнал разрешение этой проблемы. Просто-напросто Безак написал приказ, совершенно противоположный тому, который Прозоровский собственноручно составил, и подписался за него. Из страха или из-за интереса, он протежировал тогда Милорадовичу и узнал в нем своего врага лишь только тогда, когда последний имел ошибку плохо обращаться с ним и выказывать ему сильное презрение.

Неделю спустя, после моего отъезда из Галаца, кн. Прозоровский написал мне, по-французски, по поводу некоторых опасений, выраженных Милорадовичем, о благонадежности Валахии, секретное письмо, следующего содержания:

“Вашему Превосходительству уже известно, что все мои распоряжения, с достаточной предусмотрительностью, направлены к тому, чтобы предотвратить все покушения неприятеля на безопасность занятия страны. Войска в обеих Валахиях более чем достаточно (Князь Прозоровский ошибался по этому поводу. Резервы, которыми я командовал тогда, имели массу батальонов и эскадронов, но мало солдат под оружием, так как лихорадка неимоверно истребляла их, а мой район заключал в себе 7.000 верст.), вследствие сего, опасения и боязнь Манук-Бея совершенно не основательны. Я подозреваю, что они проистекают из интриг дома Филипеско, который, с давних пор, мне кажется [178] подозрительным (определение “подозрительный” слабо; он мог бы написать “изобличенный”.), в виду его связей с противоположной стороной Дуная и особенно с князем Александром Суццо. Ваше Превосходительство, конечно, знаете слабости генерал-лейтенанта Милорадовича, и Филипеско, разумеется, заинтересован поддерживать эти слабости, чтобы затем вымышлять опасности там, где их не существует; распространять тревожные слухи в стране и заставлять думать, что никто, кроме Милорадовича, не может гарантировать благосостояния и спокойствия Бухареста и его окрестностей. В общем, их единственная цель —удержать его в Валахии и т. д. Галац, 27 июля 1809 г., № 152”.

Письмо это, написанное почтенным старцем, доказывает, что, несмотря на свои 80 лет, он сохранил здравый рассудок, хорошо все видел и хорошо судил. Но почему не захватил он виновных тотчас же? Я объясняю себе это только протекцией Безака, покрывавшего их.

Если я долго останавливаюсь на этих деталях, часть которых была мною описана раньше, то только потому, что я хотел дать точное понятие о состоянии провинции, куда я был призван командовать, и о трудностях, превзошедших мои ожидания (Я помещаю здесь записки M-r de S'Anlaire (о котором я говорил уже в записках 1806 г), переданные Безаку в конце 1809 г. “Когда русская армия вошла в эти провинции, различные партии, принадлежавшие Порте, Фонару и Франции, соединились и с необыкновенною деятельностью употребили все средства к интригам, обманам и подкупам против русских генералов. Они преуспели больше своих ожиданий. Старые приверженцы России были угнетены, отстранены и сосланы, а толпа присоединилась к торжествующей партии, и Валахия стала управляться французским консулом и Екатериной Больме, женой второго сына вестиара Филипеско, министра и явного главы антирусской партии. Известно, что тогда турки имели верные сведения обо всех предположениях и движениях нашей армии; известно также, какие бывали результаты в иных случаях, особенно при атаке Журжева, Не следует забывать, что постоянной работой заговорщиков было разорение и дезертирство Валахии с целью лишить армию возможности основаться в этой стране. В конце концов, ослепление со стороны русских покровителей своих врагов было так велико, что командир Валахией ген. Милорадович получил из рук Екатерины Больме доверенного секретаря Роберта, француза, известного шпиона французского консула, несмотря на предостережения, сделанные ему несколькими лицами и мной. Граф Ланжерон, заменивший этого генерала, был возмущен состоянием дел, он понял всю опасность их и от всей души и со всей энергией принялся бороться с ними и уничтожать их. Князь Багратион, извещенный им, в конце кампании, сослал семейство Филипеско. Но партия, в которой Филипеско играл лишь роль манекена, осталась вся целиком, крайне раздраженная, но обогащенная разорением и грабежом провинции; они нашли возможность снова занять прежние места. Последний вестиар относился к ним с полным доверием и употреблял таких подозрительных людей, что Филипеско не смел верить”). [179]

Князь Прозоровский назначил Милорадовичу перейти Дунай вместе с ним и приказал ему встретить его в Галаце со всем корпусом, прибывшим с ним из Валахии. Было бы проще оставить этот корпус на месте, чем передвигать туда другие войска, а Милорадовичу дать корпус в Саджатском лагере. Но Милорадович со своим всегдашним фанфаронством, доходящим до смешного, убедил Прозоровского, что войска его корпуса обожают его и состоят из непобедимых солдата. На самом деле было иначе, войска ненавидели его и, за исключением Белорусских гусар и 6-го Егерского полка, были худшие в армии. Малороссийский и Апшеронский полки не пользовались хорошей репутацией, да и не стоили лучшей. Я же лично был рад отделаться от этих полков, не привыкших к дисциплине, и где офицеры служили плохо или вовсе не служили.

Приехав в Бухарест, я еще боле открыл глаза кн. Прозоровскому на все, что там делалось, и, 5-го августа, за 4 дня до своей смерти, он написал кн. Багратиону приказ, кончавшийся так:

“Прикажите выступать как можно скорее корпусу ген. Милорадовича; если же он сам захочет остаться в Бухаресте, то исполните его желание, и тогда корпус поручите генерал-майору гр. Цукато и прикажите ему прибыть сюда. Относительно семьи Филипеско, я уже приказал сенатору Кушникову отправить ее в Яссы”.

Прозоровский умер 9 августа, и этот приказ не был исполнен Кушниковым. Филипеско, имевший хороших шпионов в главной квартире, узнал о своем изгнании и употребил всю протекцию и средства, чтобы избежать его, что ему и удалось.

Князь Багратион, будучи еще внове в стране и очень занятый военными делами, отложил занятия внутренними делами страны до другого времени.

Я был встречен в Бухаресте Милорадовичем с проявлением большой дружбы, но я не поддался обману и ответил ему тем же, что он, конечно, хорошо понял (Я его прекрасно знал. В течение 6 лет он командовал Апшеронским полком, самым дурным и плохо обученным, сравнительно с другими, бывшими под моим начальством. Внутреннее состояние полка было еще хуже внешнего. Милорадович растратил все суммы этого несчастного полка, даже жалованье и артельные деньги, считающиеся неприкосновенными в нашей службе, растрата или хищение которых ведет к позору и исключению со службы. Он был должен полку 20 —30 тысяч рублей, выплачиваемые им только по частям. Те солдаты, которые переходили в другие полки или уходили совсем со службы, получили все, что им полагалось, но деньги тех, которые умирали или были убиты (число их было огромно), он оставил у себя. В конце концов, он заложил серебряные трубы, полученные полком за сражение под Цорндорфом, да так и не выкупил их. Эти злоупотребления, столь преступные и всегда так строго наказуемые в России, не ускользнули от меня. Я отдал во всем отчет великому князю Константину, под начальством которого мы тогда были, но великий князь, будучи другом и покровителем Милорадовича, неблагосклонно принял мой доклад и пропустил все безнаказанно своему любимцу; тогда как тут же бедные капитаны были разжалованы в солдаты за то, что завладели 50 руб. артельных денег. Я сам был свидетелем ветрености и неосторожности Милорадовича, который был главною причиною потери сражения под Аустерлицем и не скрыл этого. Эссену было хорошо известно мое мнение о безнравственном поведении Милорадовича в Валахии, что сделало нас врагами). [180]

Я себя льстил надеждой, по крайней мере, найти друга в ген. Энгельгардте, бывшего, также как и у Милорадовича, в моем распоряжении; я ему всегда протежировал. В первый же день моего приезда, я имел с ним разговор, из которого заключил, что я ошибся в нем, что он предался измене, с которой я боролся, что он сделается моим врагом и, благодаря своему месту, самым опасным, какого я только мог иметь тогда. Между прочим, у него вырвалось, что Милорадович сказал ему, что он может быть моим другом, если только захочу им быть, но что я тотчас же потеряю его, если только трону Филипеско. Я спросил его: уполномочен ли он повторить этот намек, крайне необдуманный и, в таком случае, я попрошу его все это записать. Он страшно смутился и ответил, что “нет”. Тогда я дал ему почувствовать все презрение, которое он мне внушал, и то ничтожное значение, которое я придаю угрозам его покровителя. Разговор окончился тем, что я ему посоветовал исполнять мои приказания относительно продовольствия и отнюдь не препятствовать моим распоряжениям. Если же он не будет этого исполнять, то я сумею его наказать. Тон моего разговора, по-видимому, его устрашил, так как он сделался очень сговорчивым, и некоторое время я не мог пожаловаться на него.

Я нашел в Бухаресте гражданские и военные дела в таком беспорядке, какого я не мог себе и представить. Корпус Милорадовича, назначенный в Галац, стоял лагерем, как и [181] в предыдущие годы, в отвратительном пункте — Корочени, в 20 верстах от Бухареста. Все генералы, полковники и даже офицеры этого корпуса, по примеру своих начальников, жили в Бухаресте и в полках оставалось по 3 —4 офицера (В Бухаресте жило 200 офицеров, которых я никак не мог выгнать. Удаляемые из одной двери, они входят в другую и рапортуются больными.).

В корпусе не было ни магазинов, ни продуктов для сформирования магазина; 5.000 больных в Бухаресте, 3.000 — в Крайово, мало докторов, отсутствие медикаментов; деревни, расположенные близ Бухареста, разрушены и опустошены; в ящиках — ни копейки денег (У генерала Милародовича, дела о продовольствии войск были не лучше его собственных. Комиссионера, взявшегося поставлять продукты его корпусу, звали Круликовский; он ему разрешил делать огромные затраты, никогда не проверял его счетов, но завладевал иногда его кассой и брал огромные суммы денег, без отдачи и, даже, без квитанций. Круликовский застрелился, оставив дефицит в 50.000 дукатов. Милорадович заплатил 7 —8 тысяч, взятых у Филипеско, и никогда нельзя было проверить, должен ли он только эту сумму или больше; да он и сам не знал. Но это щекотливое для Милорадовича дело тотчас же потушили. Диван заплатил остальную часть дефицита, но все же эта часть была в ужаснейшем беспорядке, несмотря на заботы нового подрядчика, Кевенко, не воздержанного игрока, но очень аккуратного в своем деле. Я был очень доволен этим подрядчиком.), ни сумм, ассигнованных на содержание госпиталей. Одним словом, беспорядок и анархия были так велики, что я в начале не надеялся на возможность борьбы против такой массы препятствий и потерял веру хоть когда-нибудь восстановить какой-либо порядок.

Военное положение представляло еще больше опасностей. В обоих княжествах мы не обладали ни одной крепостью, мы не имели ни одного укрепленного лагеря. Дунай на обоих своих берегах имел турецкие крепости с сильными гарнизонами и 5 из них: Рущук, Видин, Силистрия, Никополь и Систово — имели, каждая, больше людей, чем было солдат в обеих моих провинциях.

Браилов принадлежал еще туркам; они имели на правом берегу Дуная большие и укрепленные города: Гирсово, Силистрию, Рущук, Систово, Никополь, Видин; крепости: Орсово, Прибря, Луинбаковская, Флорентинская, Кладово; на левом берегу: Измаил, Браилов, Журжево; редуты: Зимницкий, Фламандский; крепости: Турно и Ислава.

Из всех этих пунктов они могли производить [182] разрушительные набеги в страну, которую я должен был защищать. Надо было быть везде сильным, а я не мог им быть нигде. Известно, что в оборонительной войне система разбросанности и малочисленности войск всегда бывает губительна. Я был несколько спокоен за Измаил, Браилов, Силистрию и Гирсово, перед которыми было достаточно сил, но я должен был защищать местность в триста верст, он Аржиша до Орсово с 8.000 человек.

Обе Валахии очень гористы, покрыты лесами и изрезаны массою рек. Эта страна удобна для защиты против регулярных армий, но выгодна также и для турок, над которыми наши войска могут иметь перевес только на равнинах. Леса Валахии кончаются не доходя левого берега Дуная у Петрика, расположенного на болоте и на вымокшем лесу, который тянется от Дуная до Ольты; перед Видином, на протяжении 15 —20 верст, параллельно реки, страна открыта и удобна для действий кавалерии. Окрестности Бухареста орошаются множеством речонок, текущих из Трансильванских гор, с северо-востока на юго-запад; Ольта течет с севера на юг и делит Валахию пополам; река эта очень широка и быстра во время таяния снега и сильных дождей, так что зачастую трудно проходима. В малой Валахии река Жиа течет также с севера на юг и довольно глубокая. Обе эти реки впадают в Дунай. Со стороны левого берега Ольты текут большие ручьи и р. Беде, впадающая также в Дунай, а ближе к Бухаресту реки: Кильнишь, Сабар, Домбровица (эта река пересекает город) соединяются все в Аржише и впадают в Дунай, перед Туртукаем. Все эти реки легко проходимы и имеют правые берега гораздо выше левых, что представляет большие выгоды тем, кто их занимает. Единственная порядочная оборонительная позиция на этих реках —это Сиетешти, на Сабаре, в 13 верстах от Бухареста, но она может быть обойдена и, кроме того, она слишком близка к городу.

Позиция Капочени на столько отвратительна, что не хочется верить, чтобы кн. Прозоровский мог согласиться на занятие ее Милорадовичем для обороны. Выбрал ее полковник Хоментовский, его начальник штаба.

Деревня Капочени лежит на левом, низком, берегу Аржиша, правый же берег граничит возвышенностями и на одной из них находится плато в 2 —3 версты длины и в 1 версту ширины.

Вот на этом-то плато и был расположен корпус Милорадовича. Загнанные к реке, войска наши имели в тылу лишь [183] один узенький мост, а со всех сторон были окружены лесами, садами и дефилеями до такой степени, что неприятель мог подойти на 500 шаг. совершенно незамеченным; тем более что эта позиция могла быть обойдена у деревень: Койнис и Комана, расположенных на возвышенностях, близ которых, на Аржише, был брод, а за ним дорога, идущая к мосту Капочени, позади лагеря.

Аванпосты были выставлены впереди, на р. р. Аржише, Кильнипе, Ниелова, Негоешти, Будешти, Фестеше, Гастинар, Будени, Браништор, Колугарени и проч., они сообщались с передовой цепью, которая прошла через Фируова, Магура, Маврадин, Ульмени, Баниак и кончалась у Ольты, в Крешести, где был маленький отряд и редут.

Но Диван, которому было поручено заготовить сена на зиму, по небрежности или преднамеренно распорядился выкосить долину, ближайшую к Дунаю, где действительно травы было в изобилии, и заставил Милорадовича, для охранения этого сена, приблизить посты и занять Уда на Ольте, где полковник Турчанинов, командир Олонецкого полка, построил редут. Если бы турки сделали из Турно или из Зимницы серьезное нападение, что легко могло быть с имеющимися у них силами в Систове и Никополе, им удалось бы, без особого труда, отбросить наши аванпосты и завладеть сеном; что, быть может, и входило в расчеты Филипеско, но его добрые друзья —мусульмане не сумели выполнить его планов.

Все вверенные мне войска были посланы Милорадовичем на помощь Исаеву, который, после несчастного штурма Кладовы, был в ужаснейшем положении. Полки Нижегородский и Пензенский, прибывшие в Бухарест после штурма Браилова, уменьшились вдвое против своего комплекта; Ново-Ингерманландский и СтароОскольский полки, прибывшие из Саджатского лагеря, и один батальон Олонецкого полка —были в Малой Валахии. Таким образом, если бы корпус Милорадовича выступил в поход, как этого желал Прозоровский, то у меня осталось бы менее 2.000 чел., для защиты Бухареста и всей страны от Аржиша до Ольты. Кн. Прозоровский думал, что Милорадович нарочно послал эти полки в Малую Валахию, чтобы иметь предлог остаться в Бухаресте. Его прежнее поведение хотя и могло дать повод к такому подозрению, но в данном случае было не верно. Исаев действительно нуждался в войсках, и Милорадович должен был послать ему поддержку, так как он не мог взять те полки, которые назначены были двигаться в Галац. [184]

Саджатский лагерь, близь Бузео, был моим единственным ресурсом, но этот лагерь уменьшался ежедневно для сформирования отрядов, которые, один за другим, требовал Прозоровский.

Недавно приехавший князь Багратион командовал тогда этим лагерем. Когда я получил в Бухаресте извещение о его приезде, я был очень доволен, но бывший в то время у меня Милорадович не мог скрыть своего смущения и злобы. Кутузов уже уехал, и Милорадович узнал от своего друга Аракчеева, что он будет повышен при первой возможности. Прозоровскому оставалось жить не долго, и он льстил себя надеждой командовать армией. Приезд Багратиона окончательно расстраивал его планы, тем более, что он был старше, чем приезжий Багратион.

Свидевшись с кн. Багратионом в Узитшинах, в 50 верстах от Бухареста, я ему рассказал о положении Валахии и о том ужасном беспокойном состоянии, в котором я находился. Согласившись со мной, Багратион дал мне два прекрасных полка: Ладожский и Нашебургский, вполне укомплектованные, и эти 2.400 человек послужили ядром обороны.

Наступило уже время для сбора войск, а Милорадович, несмотря на то, что его корпус уже выступил в поход, все еще сидел в Бухаресте, чтобы провести еще несколько дней с M-lle Филипеско. Тогда я решил воспользоваться этим временем, чтобы съездить в М. Валахию для осмотра аванпостов и ознакомления со страной, которую поручено было мне охранять.

Казачий генерал Исаев командовал в М. Валахии уже три года; я уже о нем говорил раньше, это был человек умный, деятельный, интеллигентный, хорошо командовавший войсками, но крайне безнравственный и слишком преданный своим личным интересам. М. Валахия была золотое дно, которое он эксплуатировал в свою пользу, в продолжение 4-х лет, как мы занимали обе провинции. Я уже говорил, что никто и не предполагал о тех доходах, которые могла давать эта провинция, где один провоз товаров в Зимницу и из Видина в Трансильванию мог приносить в год более 200 тысяч дукатов, а соль вдвое больше, но ни Михельсон, ни Прозоровский, ни Милорадович, ни Кутузов, ни Энгельгардт — и не воображали собирать эти доходы для государственной казны; тогда даже не было основано таможни (Во время перемирия 1806- 1808 г.г. купцы, боявшиеся подвергать опасности свои товары во время войны и не имея возможности рискнуть перевезти их в Сербию, скопили их в Болгарии и лишь только объявили перемирие, они массами отправляли товары на наши границы. Устройство таможни в М. Валахии могло бы тогда приносить до 25 тысяч дукатов в месяц, а таможня в Зимнице 5 —6 тысяч. Но ни той, ни другой не было основано, что было величайшей небрежностью со стороны главнокомандующего и администраторов обеих провинций.). Все товары проходили или контрабандой или за [185] дорого купленные билеты в канцелярии Милорадовича и Энгельгардта. Последний сам пользовался доходом с них, как и Исаев, но Милорадович, также мало корыстный и не экономный в своих расчетах, как и на счет государства и не подозревал даже, что окружающие его публично продают эти билеты по очень выгодной цене.

Соль скупалась Манук-Беем и Хаджи-Моска, интимным другом Энгельгардта и самым активным изменником, продавшимся туркам.

Казаки, пропуская товары, требовали известного вознаграждения, и, таким образом, полковник Мелентьев приобрел себе значительное состояние; часто ловили контрабандистов, но все улаживалось посредством денег, и все были в выигрыше. Это было благословенное для негодяев время, и терял лишь один Государь; впрочем, он должен был привыкнуть к этому.

Купцы были те же шпионы турок и валахов и агенты Филипеско; проезжали они обыкновенно через Зимницу и Систово, а друг его, наблюдавший за провозом товаров, грек Така, самой низкой пробы, приехавший 20 лет назад лакеем валахского господаря Мурузи, составил себе огромное состояние и выстроил себе в Бухаресте дворец, в турецком стиле, стоивший ему 20.000 дукатов.

Приехав в Краиово, я переговорил с Исаевым относительно охраны страны, найденной мною далеко не обеспеченной, а силы его весьма слабыми. Только доверие к его таланту и деятельности дали мне надежду сохранить М. Валахию.

В Краиове был тогда небольшой отряд, состоящий из трех батальонов Нижегородского полка, двух —Ингерманландского полка, одного —Сибирского, одного —Малороссийского и 50 казаков. Эти 7 батальонов с их артиллерией имели всего 2.500 чел.

Желая осмотреть течение Дуная, я поехал с Исаевым в Чернец, в 100 вер. от Краиова. Этот город, тогда разрушенный и сожженный, был раньше очень красивым, расположен в 3-х верстах от Дуная, почти против Кладовы, он лежал около возвышенности, имевшей плато, очень удобное для боевой позиции, где можно было поставить сильный редут. Я сделал большую ошибку, не приказав выстроить его. В Чернеце был [186] штаб Уральского казачьего полка. Все казаки и два батальона Пензенского полка, в составе 6 офицеров и 200 вооруженных солдат, были разбросаны вдоль Дуная.

Этот слабый отряд наблюдал за гарнизонами Кладовы и Орсовы и конечно не мог помешать набегу турок внутрь страны.

Я узнал Кладову еще на берегу по ее батарее, выстроенной в 1700 году австрийцами и исправленной, затем, нами, когда Исаев атаковал Кладову. Около нее находился Троянов мост, о котором я уже говорил. Вслед затем, я переехал Дунай, против Бирза-Паланки, и прибыл в сербский лагерь. Он мне не показался очень грозным; одетые, как албанцы, они, также как и те, не имеют ни порядка, ни дисциплины. Начальник лагеря, один из князей страны, по имени Мише, сообщил мне печальные новости, что сербы были разбиты между Ниссей и Делиградом. Этот Гибралтар Сербии, выстроенный на Мораве, был блокирован турками и в момент взятия, если бы Делиград сдался, говорил мне Мише (а он не имел достаточно продовольствия, чтобы долго держаться), сербам не оставалось никакой надежды, и что все жители, как вооруженные, так и не вооруженные, должны были спасаться в Венгрию или в Банию, что и сделали многие семьи, и он принужден был покинуть Бирзу-Паланку. Этого он никак не должен был делать, но он был под влиянием такого страха, что я видел, что на него нельзя было рассчитывать.

Эти новости были тем более мне прискорбны, что в данных обстоятельствах я не мог подать никакой помощи сербам. Наоборот, я рассчитывал на их содействие при взятии Кладовы, так как я непременно хотел, чтобы Исаев продолжал осаду ее, тем более, что несколько 12 фунтовых орудий было бы достаточно, чтобы сделать брешь. Исаев располагал только 1.600 русских, и я рассчитывал на 2 —3 тысячи сербов; но, не будучи в состоянии исполнить свою надежду и собрать их, я принужден был отказаться от мысли взять эту крепость, обладание которой мне было так необходимо, и ограничиться оборонительным положением.

Затем, я посетил остров Ольмар, имеющий 13 верст длины и 3 —4 версты ширины. Я уже заметил, насколько важно было обладание им. Пока он принадлежал туркам, они отрезывали всякое сообщение с Сербией и могли легко проникнуть в М. Валахию, так как рукав, отделявший остров от материка, был очень узкий и даже пересыхал в сильные жары; другой же [187] руках был очень широк. Посреди острова, на западной стороне, была совершенно разрушенная деревня и старинное турецкое укрепление, а к югу рос совершенно заглохший лес.

Маиор штаба Троев, желая выказать свои блестящие способности, составил проект укрепления острова Ольмара; при чем, требовал для обороны его 13 орудий и людей более, чем было у меня во всей М. Валахии; и этом остроумный план был одобрен Милорадовичем! Видимо, он был слишком легкомысленным, чтобы вникнуть во что-нибудь серьезное. Исаев уже начал было фортификационные работы, но я должен был остановить их, оставив только 8 укреплений, в числе которых были 2 редута, один на краю острова, а другой посредине его. Эта ошибка моя была впоследствии причиной потери острова. Я должен был ограничиться постройкою только двух сильных редутов, в середине острова, на западном и восточном рукавах Дуная, против деревни Бала-ди-верди, на расстояния трех верст один от другого.

За недостатком времени, я не мог осмотреть позицию в Герое, весьма удобной для наблюдательного отряда, и тем менее я имел время побывать в Калафате, перед Видином, на позиции которого необходимо было построить 4 —5 редутов, но для обороны их я не имел достаточного числа людей. Правда, в моем распоряжении было 3 —4 тысячи пандуров, т. е. местных милиционеров, организованных князем Прозоровским, но они, как я уже говорил, могли быть полезными только в редутах и вообще в закрытых укреплениях, где уверенность, что турки не будут иметь к ним никакого снисхождения, заставляет их защищаться с ожесточением. Для действий в поле, они непременно должны быть под руководством и при поддержке регулярных войск. Эта милиция имела своих офицеров, родом из их страны, но начальником их был русский офицер, капитан Курта. Когда последний был удален, командование пандурами было передано майору Олонецкого полка Рогачеву, бравому офицеру, не редко отличавшемуся. Пандуры имели непреодолимое отвращение к службе вне их страны и даже в Большой Валахии. Я имел приказание отправить один батальон на левый берег Ольты, чтобы из него образовать ядро для отряда из болгар, которых требовали собрать как из числа проживавших в Валахии, так и из переселившихся из Болгарии. Но Багратион еще недостаточно углубился внутрь страны, чтобы заставить эмигрировать болгар, живущих между Рущуком, Систовом, Никополем, Тырновом и Ловчей; а те, которые жили вдоль Черного [188] моря, были ограблены, напуганы и изгнаны казаками. Болгар собрали лишь очень небольшое число, и я не мог рассчитывать на них, а тем менее можно было ожидать пользы от перемещения батальона пандуров, в которых, сначала, так сильно нуждался Исаев. С большим трудом и вопреки заключенного с ними договора, заставили их перейти на другую сторону Дуная, в Сербию (Австрийцы имели несколько батальонов пандуров и валахов, которых они, не без пользы, употребляли для аванпостной службы.).

За островом Ольмар, на правом берегу Дуная, расположен целый ряд маленьких крепостей: Брегова, Неготин, Боково, Флорентийская —расположены между Бирза-Паланкой и Видином, а несколько ниже Видина находятся Цибро и Орсово.

Я возвратился в Бухарест 5 августа, по аванпостной линии, чтобы ознакомиться с Турно, о которой я уже говорил, что она не может быть взята приступом, а необходимо открыть траншеи; но осада не может продлиться очень долго. Она построена в открытой, болотистой равнине, которую иногда заливают рукава Ольты и Дуная, хотя расположена она очень скверно относительно этих рек, так как находится в 1,5 верстах от их берегов. В 2-х верстах от нее находится крепость Никополь, которая всегда может ее поддержать.

Аванпостная цепь наша была расположена очень хорошо. Командир Волынского уланского полка, полковник гр. Д'Орурк. командовал тогда этой цепью, но он страдал лихорадкой, как и почти весь его полк, в котором с трудом насчитывалось до 350 выздоровевших и бывших в состоянии нести службу людей. Милорадович расположил этот полк, а также и Ново-Ингерманландский —в Руссо-ди-Веде, самой нездоровой местности Валахии, и где они, в сущности, были бесполезны. Вместо гр. Д'Орурка, аванпостами командовал полковник Турчанинов, прекрасный офицер, занимавший редут Дуда.

Из изложенного видно, что мое положение было очень критическое. Уже с 28 июля турки имели очень большой лагерь около Рущука, который угрожал Бухаресту. Со всех сторон они могли силою ворваться в обе Валахии, куда они делали частые нашествия не имевшие, к счастью, серьезного значения, но утомлявшие наши войска в этом жарком климате, принуждая их форсированными маршами постоянно переходить с места на место.

В это время Делиград был занят турками, против которых сербскими войсками командовал Петр Обренович. Желая [189] переговорить с другими сербскими вождями о принятии против турок должных мер или, вернее, желая покинуть свой пост, он написал Младен Милановичу, прося заместить его на 24 часа. 3 августа, Младен прислал ему Милота, который хотя и принял командование, но, увидя, что турки подвинули свои траншеи, ночью, со своими сербами спасся бегством через Мораву, оставив 200 больных и раненых. Милот догнал Георгия Черного, стоявшего лагерем в 20 верстах. Затем, к ним присоединился Миланович, но они ничего не могли предпринять против турок, так как те были во много раз сильнее их.

Лишь только Мише узнал о потере Делиграда, верный данному мне обещанию, он покинул Бирза-Паланку, не разрушив ее, несмотря на то, что посланный нами для сербов транспорт оружия и продовольствия прибыл тогда к берегу Дуная.

Моя корреспонденция с Родофинаки, нашим тогдашним министром в Сербии, была очень деятельна; он мне сообщал с большой точностью все, что мне нужно было знать. Это он предупредил меня об опасности, которой избежали сербы, и о том, что на них не следует слишком полагаться. Он опасался также и за себя, ибо некоторые их вожди, которых он мало уважал, питали к нему злобу, и советовал мне повесить Мише, если он только покинет Бирза-Паланку. От него же я узнал подробности взятия Делиграда и об эмиграции огромного числа сербов в Банат. Он просил меня о приготовлении нескольких судов для тех сербов, которые захотят укрыться в М. Валахии.

Полки Нижегородский, Пензенский, Ново-Ингерманландский, Старооскольский и Тираспольский драгунский были назначены для образования моих главных сил в Большой Валахии, но все они были в Малой, из которой я никак не мог вывести всех полков, а взял только Нижегородский пехотный и Тираспольский драгунский. Благодаря недостатку войск, я принужден был оставить Исаева, несмотря на то, что ему угрожали со всех сторон; но вскоре я мог ему выслать 800 человек. Олонецкого полка, оставшегося на Ольте. Итак, я ограничился двумя полками. В Нижегородском полку было на лицо 10 офицеров (из коих подполковник Валенти был ранен во время Браиловского штурма и ходил еще на костылях) и 180 солдат; Тираспольский полк имел только 350 человек; затем, в 10 эскадронном Волынском уланском полку было 320 человек и в трех казачьих полках не более 900 человек; наконец, Нашебургский и Ладожский полки были хорошо укомплектованы. Кроме того, в Бухаресте были расположены 2 резервных [190] батальона. Все вместе составляло 4.200 человек, с которыми я и должен был защищать 100 верст открытой местности против 30 —40 тысяч турок. На моих руках оставалось 5.000 больных в Бухаресте, 2.000 в других госпиталях, близ Бухареста, артиллерийские парки, депо, магазины и никаких средств охраны, в случае неожиданного нападения турок, чего можно было ожидать ежеминутно.

Не успел я приехать в Бухарест, как узнал, что турки, в количестве 6 —7 тысяч, перешли Дунай, между Кладовой и Гирсово и заняли Чернец, где командовал Желтухин. Это была большая ошибка со стороны Исаева, доверить такой важный пост человеку с весьма малым запасом храбрости, решимости и военных знаний. Лишь только он увидел турок, как быстро отступил и тем открыл им дорогу в Краиово.

Потеря этого поста была для меня самым чувствительным ударом, который я мог только получить в М. Валахии. Мне же нечего уже было надеяться заменить его, раз турки овладели Чернецом. Я тотчас же приказал генералу Исаеву собрать все, что только было возможно, и постараться отнять его у турок, чего бы это ни стоило.

Исаев и сам уже подумал об этом и послал туда бравого подполковника Аша, Малороссийского полка, с его батальоном, батальоном пандуров в 100 человек, двумя полками Уральских казаков, Пензенским полком и резервным Сибирским батальоном. Желтухину он приказал находиться в подчинении Аша.

19 августа, на рассвете, Аш окружил и атаковал Чернец. Турки окопались в одном разрушенном доме, а потому надо было его штурмовать так же, как и ретраншемент, выстроенный наскоро и не прочно. Аш сначала открыл огонь, а турки, взяв пример с Желтухина, сразу все разбежались, несмотря на то, что к ним подходила помощь из Кладовы и они должны были соединиться.

Аш мог бы помешать этому соединению и забрать всех, кто был в доме, но он не ожидал такого быстрого исчезновения неприятеля. Турок преследовали, убили у них полсотни людей, и, таким образом, Чернец был взят обратно и укреплен; а я был освобожден на некоторое время от моих крайне основа-тельных опасений.

Багратион хотел наказать Желтухина, да и было за что, но Исаев вмешался в это дело и выгородил его, так что Желтухин не только не был наказан, но продолжал чинить новые [191] безчестия, что не помешало ему быть произведенным графом Каменским в генералы, вне очереди, в кампанию 1810 г. (1827 г. Этот Желтухин — посрамление русской военной службы, всегда служил так, как в Чернеце; между тем, он до сих пор на службе и уже генерал-лейтенант и начальник дивизии. Его особенный талант к блестящим парадам, которым тогда отдавалось предпочтение, поддержал его, несмотря на ненависть всей армии. На смотру 1812 г. Император Александр, увидя его дивизию, сказал: “Какая досада, что Желтухин такой трус”. Кроме того, он был злой и интриган.).

В тот же день, 19 августа, турки перешли Дунай немного ниже остр. Ольмара и атаковали редут, занятый слабым батальоном 6-го Егерского полка, под начальством маиора Глебова. Атаки турок продолжались целый день, но безуспешно. Вечером, 20 августа, Глебов получил подкрепление и сам перешел в наступление, выгнал их с острова и обратил в бегство. Турки бежали с такой поспешностью, что не подобрали даже своих убитых, которых обыкновенно стараются унести с собой. Они снова переправились обратно через Дунай.

Я не мог претендовать на кн. Прозоровского, что он мне оставил так мало войск, так как по числу батальонов было более чем достаточно, но он не мог знать, что болезни будут сильнее и упорнее в этом году, чем в предыдущие, и что они отнимут у меня четвертую часть состава частей, из коих половина не будет в состоянии служить. Сам он не придавал большого значения оборонительным планам и думал, вероятно, что великий визирь, вместо того, чтобы угрожать Валахии, пойдет навстречу ему, лишь только он перейдет Дунай.

Войска, посланные кн. Багратионом мне из Саджата, соединились 12 августа в лагере под Капочени, а 8 августа выступил Милорадович с своим корпусом, уменьшившимся от болезней до 4.800 человек, из коих 900 чел. заболели в первые же дни похода.

В продолжение 4 дней перед Бухарестом не было ни одной души, так как Нашебургский и Ладожский полки прибыли только 11 августа.

Сам Милорадович уехал 10-го (В день его отъезда, он дал нам новое доказательство своего легкомыслия и даже сумасбродства, которое прелестно обрисовывает его характер. Он пришел со мной проститься в 9 ч. вечера (так как все формы между нами были тщательно соблюдаемы), и в разговоре я ему сказал, что купец Балтарески только что получил большую партию товаров. Он сейчас же побежал туда с Филипеско, заставил купца распаковать весь товар и набрал для семьи своей повелительницы шалей и материй на 3.000 дукатов, которых, конечно, никогда не заплатил. Он уже был должен этому Балтарески несколько тысяч дукатов, и я не понимаю, как он мог согласиться увеличить долг, зная, что никогда его не заплатить.). [192]

Мое положение со дня на день становилось более критическим; турки могли меня атаковать со всех сторон, будучи сильнее нас в 6 раз. Между тем, я их опасался гораздо менее, чем валахов, которые постоянно меня обманывали.

Я уже говорил, что вся администрация находилась в руках наших врагов и, возможно, что я во всем буду чувствовать нужду. Недостаток фуража давал уже себя чувствовать, а вскоре я дошел до того, что вовсе не имел съестных припасов, но комиссар Ковенко, человек очень богатый и разумный, купил сам всего и отправил на свой счет в мой лагерь (Этот хороший, душевный порыв был представлен кн. Багратиону друзьями Милорадовича, как желание иметь пользу с этих покупок, и Ковенко получил реприманд; но я открыл глаза князю и восстановил истину.).

Александр Суццо был всегда с великим визирем и вел деятельную переписку с Бухарестом, направляя ее через Систово.

Великий визирь, Коер-Юсуф-паша, по отъезде из Шумлы, предполагал сначала приехать в Силистрию, перейти Дунай и занять Колараш (как сделал его предшественник Мустафа Челибей). Это движение, с военной точки зрения, исходило из удобства местности, возможности подавать помощь в Браилов, производить нашествия в центр Б. Валахии и заставить кн. Багратиона перейти обратно Дунай. Но Суццо, оповещенный Филипеско, что после ухода корпуса Милорадовича, у меня остается только 4.000 солдат под ружьем, склонил великого визиря изменить свои планы и произвести нападение между рек Аржишем и Ольтой. В успехе этого предприятия он не сомневался (Все эти подробности я узнал от Босняк-Ага, в 1810 г.; после взятия Рущука он мне говорил, что турки знали решительно все, что происходило в Бухаресте, через Филипеско.), и если бы турки взяли Бухарест, обе Валахии были бы потеряны на довольно продолжительное время, войска М. Валахии отрезаны, и наша главная армия была бы принуждена экстренно перейти Дунай, чтобы защитить берега Ялоницы и, быть может, Серета. [193]

Суццо имел свои особые планы, советуя это движение; кроме того, оно удовлетворяло его самолюбию и давало возможность отомстить Бухаресту.

Я не имел и не мог иметь никаких верных известий ни о движении, ни о силе неприятеля. Люди, преданные России, не имели ни власти, ни средств; власть была в руках людей, которым я нисколько не доверял и не мог иметь среди них ни малейшего авторитета, так как не имел права вмешиваться в гражданские дела и должен был ограничиться командованием войск.

При мне состоял депутат от Дивана, справедливо подозреваемый мною в шпионстве, и с этой целью он, вероятно, и был прислан ко мне и потому, конечно, я не смел ему ничего доверять. Все приказания, которые я посылал генералам, все рапорты Багратиону были написаны мною собственноручно или моим доверенным адъютантом. Никогда моя канцелярия ни о чем не знала, и я приказал журналисту не вносить их в журнал; я даже не вел месячных рапортов, из опасения, чтобы кто-нибудь из писарей не был бы подкуплен, дабы отнюдь не было известно о малочисленности моих войск. Когда я посылал главнокомандующему депеши с нарочным, то запечатывал металлический ящик, какой обыкновенно в России носят курьеры на груди.

Как только распространился слух о движении турок, ужас объял жителей и купцов Бухареста, страшившихся грабежей и пожаров, всегда сопровождавших нашествие турок. Бояре, более преданные им, чем нам, усугубили те опасения, преувеличив опасность; каждый из этих господ имел во дворе у себя всегда запряженную повозку с уложенными вещами. Быть может, многие из них и не оставили бы города, в случае нападения турок, но поддерживать волнения и опасения, по-видимому, входило в их расчеты.

К несчастью и меня захватила ужасная лихорадка, известная под названием Дунайской, которая, в продолжение 48 часов, едва давала мне отдых в 12 часов, а между тем, я был завален делами и корреспонденцией. Это уже в пятый раз от начала войны, но к счастью и в последний.

Консул России, очень хороший и деятельный человек, г. Кириков, силился дать мне какие-нибудь сведения о неприятельских движениях, но, к сожалению, сведения эти были редки и не всегда верны, так как он получал их от Манук-Бея, к которому я не имел полного доверия, но должен был держать на службе. [194]

К счастью, валахи, зная приблизительно, сколько я имел войск в Бухаресте, не знали, что корпус ген. Эссена 3-го был под моим начальством, что собственно и составляло мою главную силу.

Весь Бухарест был загроможден присланным провиантом, одеждой, барабанами, госпиталями и проч., а чтобы вывезти все это, а также и артиллерийские парки, мне требовалось громадное количество крестьянских подвод, которых я не мог бы собрать, даже и с большим трудом. Кроме того, такое распоряжение могло бы быть принято за малодушие или трусость с моей стороны и увеличило бы слишком сильно царствующую панику, в Бухаресте и дало бы им для сего очевидный предлог. Каждый день прибегали ко мне из всех домов города узнать, готовы ли мои экипажи, и собирается ли моя жена к выезду, и были удивлены моему спокойствию.

Злоба и ненависть Филипеско были так велики и так плохо скрывались, что меня предупредили, что он хочет меня отравить через посредство греческих врачей, лечивших меня. Я находился в положении Александра с доктором Филиппом, и так же, как и он, принял прописанное лекарство и поправился. Неудача с отравлением породила массу других неприятностей. Между прочими интригами Филипеско против меня, я расскажу одну, доказывающую всю низость его. Он послал 500 дукатов одной гречанке, любовнице старого Исаева, жившей с ним, с тем, чтобы она уговорила Исаева уехать из М. Валахии. Послан был боярин 2 класса Лакостам (депутат Валахии при гр. Каменском и генерале Кутузове, наживший себе большое состояние), но Исаев, несмотря на свою привязанность к этой гадкой особе, слишком любил свою родину и славу, чтобы совершить подобную подлость. Этот анекдот показывает, в каком положении я тогда находился, и на что были способны враги России, которые жертвовали даже своей страной, чтобы только достигнуть желаемых результатов. Он доказывает также, куда может завести излишнее самолюбие.

Милорадович, конечно, не мог теперь не знать об обманах и поступках Филипеско, но, не будучи в состоянии сознаться, что он был ослеплен и обманут им, и чтобы показать мне обратную сторону и желая вернуться в Бухарест, он сделался сообщником обмана и сам был в то же время обманут. В эту войну этот генерал сделал для своей родины вреда больше, чем турки; он должен бы был сложить свою голову на эшафоте тогда как на самом деле он был осыпан милостями. [195] Переписка его с бухарестскими друзьями была самая деятельная и гвоздем ее желаний было напортить мне.

Генерал Энгельгардт (Этот человек ограниченный, несдержанный и интересант, был предан Милорадовичу, на протекцию которого он рассчитывал больше, чем на мою. Он даже не умел скрыть своего недоброжелательства. Узнав, что я не хотел пользоваться депутатами, которых он мне назначил, а просил Варлама, как человека, которому я мог доверять и поручать доставку верных сведений, как знающему хорошо страну, он отнесся к Варламу самым скандальным образом, грозя погубить его.) был заодно с ними в этом благом намерении.

Филипеско составил письмо Государю, в котором просил, от имени всей Валахии, заменить меня Милорадовичем, будто единственным, могущим спасти ее; затем, что я —француз, эмигрант, и что назначение меня на такой высокий пост могло вооружить Наполеона. Это письмо, также как и предыдущее, о котором я уже говорил, было подписано всеми болгарами, т. е. все подписи были фальшивыми. Меня уверяли, что письмо отправил консул Ду Коленкуру —герцогу Висенскому, бывшему тогда французским посланником в Петербурге, но Коленкур отослал его обратно, выражая неудовольствие по поводу подобной просьбы.

Я должен был один сражаться против стольких недоброжелателей, интриг и вероломства, а я не имел ни войск, ни провизии, ни средств и почти умирал от лихорадки, но все-таки я торжествовал над всеми и спас Валахию и армию. Если когда-нибудь я мог чем-либо отплатить моему Императору и России, принявшим меня, то конечно только теперь, в такое критическое и опасное время, что я и не замедлил сделать. Не желая быть фанфароном, я могу смело сказать, что принес огромную пользу России, а между тем, это долгое время оставалось неизвестным.

Чтобы быть наготове, в случае надобности, я послал ген. Эссену 3-му секретно приказ, чтобы он подошел к Обилешти, откуда он мог одинаково наблюдать за Силистрией, бывшей в 40 верстах, и за Туртукаем —в 30 верстах; ко мне же он мог подойти в 2 больших перехода. Я приказал ему быть готовым к походу, а сам собрал в Капочени: Тираспольских драгун, Нашебургский полк, Ладожский полк, 200 чел. Нижегородского полка и 200 Волынских улан.

Мои казаки с полковником Грековым занимали берега Аржиша и [196] Кильниша и производили частые разведки в Журжево, Зимницу и Турно. Уезжая из Уды, я велел срыть неудачно расположенный редут, а взамен приказал занять батальоном Ладожского полка редут в Крешести. Этот батальон, 200 Волынских улан и казаки Мелентьева составляли отряд Турчанинова, который должен был защищать пространство в 80 верст. Турчанинов, желая знать о распространении и намерении турок и с целью ввести их в обман, предпринял несколько смелое наступление к с. Фламунде —укрепленной деревне, лежащей на берегу Дуная, в 8 верстах от Турно. Но турки отбили его нападение и убили у нас 20 человек. Потеря была незначительна, но эта неудача наша придала смелость туркам, и я был недоволен подобной неосторожностью.

25 августа они сами перешли в наступление из Турно и Зимницы, двинувшись в центр аванпостов Турчанинова. Хотя это была и простая рекогносцировка, но она вызвала целое дело, в котором есаул Желтухин, командовавший Мелентьевским полком, был убит, также как и несколько солдат. Турки, проникнув до Магуры, отступили обратно.

Ночью, 23 августа, турки высадились на острове, тогда майор Апшеронского полка Кирилов, занимавший укрепление, которое мы имели ошибку оставить не срытым, на южной оконечности острова, заметил их высадку и тотчас же выслал отряд, дабы выгнать их; но турки получили подкрепление и произвели новый десант, несколько выше, около деревни. Узнав об этом, подполковник Олонецкого полка Рыбников, командовавший на острове, выступил сам им навстречу, при чем заметил, что они были значительно сильнее его отряда, и потому его наступление было неудачно.

Если бы я оставил на острове один редут, или самое большое два, то войска могли бы защищаться, но рассеянные в лесу и принужденные подавать помощь за 6 — 7 верст отряды наши были повсюду разбиты. Рыбников был убит, а одно орудие его батальона, за потерею всех лошадей и выбытием из строя всех артиллеристов, было взято турками. Наши войска, стесненные со всех сторон, в беспорядке отступили к редуту острова, выстроенному со стороны М. Валахии, где подполковник Орловского полка Андриевский, подошедший со своим батальоном его защищать, собрал отступавших и, таким образом, сохранил редут, а турки побоялись атаковать его. Мы потеряли в этом деле 3-х офицеров и до 200 нижних чинов убитыми и ранеными. [197]

Узнав об этом печальном событии, генерал Исаев собрал все, что мог, и занял позицию в 3 верстах от Дуная, около Балта-ди-верди. Он владел еще редутом на левом берегу Дуная, но вынужден был покинуть тот, который мы имели на острове, так как 3.000 чел. турок овладели им, имея такой же силы отряд на правом берегу.

С потерею острова, всякое сообщение между нами и сербами прекратилось, и те и другие были буквально брошены на произвол судьбы.

Турки окопались на острове, к ним прибыли еще войска из Ниссы и Видина, и Мула-паша, командовавший войсками этого последнего, публично объявил о намерении завладеть М. Валахией. Если бы не медленность, сопровождавшая все операции турок, раздоры, царствующие между их начальниками, которые большей частью ненавидят друг друга и никогда не подают помощи один другому, без всех этих причин, говорю я, не было никакого сомнения, что Исаев, при всей своей деятельности и храбрости, должен был отступить за Ольту. Сам я решительно не мог прислать ему подкрепления, так как был слишком слаб, чтобы защищать Б. Валахию. Турки, впрочем, ограничились лишь незначительными нападениями, как вдруг, узнавши об успехах кн. Багратиона в Болгарии, признали себя вынужденными изменить свои намерения.

Сражение при Фрасине.

23 августа, полковник Греков донес мне, что близ Рущука замечен огромный турецкий лагерь и другой, несколько меньший, близ Журжева. На другой день я получил от него донесение, что лагерь у Рущука уменьшился, а другой, т. е. у Журжева, сильно увеличился и, наконец, 25 августа, он вновь донес, что вся турецкая армия, казалось, двинулась к нашей стороне.

По этим данным нельзя было более сомневаться относительно намерений турок, хотя кн. Прозоровский несколько раз меня уведомлял, а кн. Багратион извещал меня двадцатью письмами, что великий визирь, если и намеревается перейти Дунай, то в Силистрии.

Со всех сторон на меня надвигалась гроза, а потому надо было ее рассеять, не ожидая, чтобы она разразилась. Я знал, что великий визирь с князьями Суццо и Калинаши и всей своей свитою находится в Рущуке. [198]

25 августа, в 7 час. вечера, плац-майор Бухареста капитан Скальский, поляк, креатура Милорадовича, но преданный своему долгу и мундиру, привел ко мне двух болгарских женщин, бежавших из Журжева. У меня в то время был сильнейший пароксизм лихорадки, и я лежал без памяти. Скальский ожидал до полуночи, пока я не пришел в себя. Одна из этих женщин сказала мне, что ее муж был лакеем у одного турецкого офицера, но он с ним очень дурно обращался, и она бежала; прекрасно понимая по-турецки, она слышала, как офицер говорил ее мужу о предположении атаковать нас, и что предположение это должно быть исполнено через 6 дней, т. е. в следующий понедельник, 1 сентября; что ожидали только прибытия понтонов, так как турки были уверены, что я разрушу мосты на Кильнише, Аржише и Саборе; что великий визирь двинется прямо на Бухарест через Петри, Фальшток и Капочени, с 30.000 человек, а в то же время 3.000 всадников перейдут Дунай в Туртукае и также двинутся прямо на Бухарест, вдоль левого берега Аржиша и Домбровицы (где, как видно из моих описаний, им не встречалось никаких препятствий) и, наконец, другие 3.000 всадников должны подойти из Турно, через Руссо-де-Веде, обойти мой правый фланг и также подойти к Бухаресту через Водулал (Я всегда подозревал, что кто-нибудь из офицеров руководил тогда движением турок, так как этот сложный, прекрасный план, во всех подробностях разработанный, казалось мне, был выше соображений турок.).

На войне ничем не следует пренебрегать, между тем, мне показалось странным, что подобная женщина была настолько в курсе планов нашего противника (Все, что эта женщина мне сказала, было поразительно верно. Впоследствии, Босняк-Ага мне подтвердил это, из чего можно заключить, что в турецкой армии не может быть больших секретов.), но на деле оказалось, что все, что она говорила, весьма правдиво. Движение турок доказало это. Я же ничем не рисковал, приняв предосторожности, которые не расстраивали моих планов обороны и могли привести к хорошим результатам. Нельзя было терять ни минуты, и я понял, что если бы я стал колебаться и не предпринял бы тотчас смелого оборонительного решения, я бы погиб.

Ждать турок в Капочени было бы верхом безумия; я не мог бы там защищаться и был бы окружен со всех сторон, в то время как турки заняли бы Кильниш и Аржиш, правые берега которых так возвышены, что они везде могли бы [199] поставить батареи и, под охраной их, без малейших трудностей, навести мосты. Против меня могли бы быть двинуты отряды из Туртукая и Турно, и тогда Бухарест был бы взят, сожжен, все наши больные, магазины, парки и проч., попали бы в руки неприятеля, и я, не имея выхода, принужден бы был сдаться.

Я решил тотчас же двинуться к Журжеву и вызвать турок на генеральное сражение. Если я его выиграю, то разобью все их планы; если же проиграю, то выжидательное мое положение в Капочени не улучшит дела.

Я приказал ген. Эссену 3-му прибыть 27 августа, в полдень, в Фолшток, на Кильнише, перейдя: Домбровицу в Будешти, Сабор —в Фалешти и Аржиш —в Колибосе. В Фальштоке он должен был соединиться со мною, чтобы уже вместе двинуться на Журжево. Полковнику Турчанинову я приказал собрать свой маленький отряд и быть: 26 —перед Турно, с 27 на 28 —перед Зимницей, а 29 —перед Коколетци, в 20 вер. от Журжева. Я его предупредил, что сражение предполагается 29-го, и ему поручается атаковать левый фланг турок, если только обстоятельства позволят.

Для исполнения сего, отряд Турчанинова должен был в 3 дня пройти более 100 верст, что он и сделал.

В мои планы входило не обнаруживать своих сил, а показывать туркам только часть их, заставляя тем предполагать, что у меня повсюду имеются войска. В результате я ожидал, что турки задержат свое движение из Турно, которое меня страшно стесняло. Затея моя удалась прекрасно; я очень удачно поручил эту диверсию Турчанинову, деятельному и разумному офицеру, очень любящему подобного рода экспедиции.

Местность, прилегающую к Туртукаю, я совершенно очистил от войск, только в Ольтенице у меня остался Выборгский полк, так как турки не могли, за недостатком судов, разом, в большом числе, перейти Дунай.

По моим расчетам, у меня еще будет время, по исполнении моего плана, в случае счастливого его исхода, отправить отряд к Туртукаю или к Силистрии, смотря по обстоятельствам; надо было только действовать, по возможности, скорее. Всех же пунктов, все равно, я не мог защищать.

Князь Багратион, которому я сообщил о своих планах, не знал так хорошо ни Бухареста, ни его окрестностей, а еще того менее —турок, а потому ужасно испугался моих смелых предположений и посылал мне приказ за приказом, предписывая [200] мне ничем не рисковать. Он говорил, что судьба Валахии зависит от войск, которыми я командую, и если я, вопреки его мнению, решусь атаковать турок около Журжева, то предостерегал меня не рисковать атакой ретраншемента и проч. и проч. Но эти советы его я получил уже после сражения с турками!

Сначала я и не думал об атаке ретраншементов предместья Журжева; быть может, я и решился бы на это, если бы я только мог завязать дело и выиграть его. Зная по опыту, что после поражения турок охватываете паника, я был уверен, что не встречу никакого сопротивления в этих ретраншементах и мог бы потопить в Дунае всех турок, не успевших скрыться в крепости или спастись на лодках.

Лишь только я узнал, что армия визиря перешла Дунай, в Бухаресте воцарился безумный страх, впрочем, вполне извинительный. У меня там было всего два резервных батальона в 400 человек.

Тогда я собрал всех выздоравливающих из менее слабых больных, в числе 2.000 чел. и сформировал из них 2 батальона и 2 эскадрона. Те, которые страдали приступом пароксизма лихорадки, оставались в госпитале, а на следующий день люди, хорошо себя чувствовавшие, заменяли тех, у которых должен быть лихорадочный пароксизм. Этот полк, который какие-то шутники назвали “лихорадочным”, имел офицеров тоже из числа больных, был поручен Энгельгардту. Он, по своей слабости, корысти и заблуждению, хотя и отдался нашим врагам, но все же он не изменил долгу и мог считаться отважным и хорошим офицером.

Я скрыл от всех свой план и публично распространял басни о движении визиря и об опасностях, угрожавших городу; я уверял, что не сделаю шага вперед, что мне нечего бояться, и что я употреблю все усилия, чтобы успокоить жителей Бухареста.

27 августа, на рассвете, я отправился в Капочени, но был так слаб, что дорогой два раза чувствовал себя очень плохо, и сопровождавший меня врач принужден был давать мне стакан эфира и других возбуждающих средств, чтобы только поддержать мои силы.

Войска из Капоченского лагеря я направил в Фальшток и в тот же день, 27-го июля, генерал Эссен 3-й, прибывший туда в один час со мной, соединился с нашими войсками.

После нескольких часов отдыха, я двинулся на Петрики, [201] благополучно прошел леса и дефиле, где 500 турок могли легко задержать всю колонну. Расположившись биваком в глубине леса, я выслал вперед несколько казаков, дабы скрыть от турок мое наступление, о котором они легко могли узнать из Бухареста, где хотя и не предполагали о моем движении, но поднялся страшный шум, когда, 28 числа, узнали, что меня нет дома, думая, что я бежал (Все-таки я не мог скрыть от всех свое странное исчезновение. Варлам и его сторонники (т. е. наши), снедаемые беспокойством, не покидали моей приемной; они видели меня уезжающим, и я не мог их обманывать, что в сущности становилось и лишним; я им сказал: “до свидания, господа, я еду атаковать турок; послезавтра, 29-го, я их разобью; вечером вы получите известие, а через 5 дней по эту сторону Дуная не останется ни одного турка”.

Это фанфаронство было слегка в духе Милорадовича; я очень желал сдержать обещание, но далеко не был уверен в успехе. К счастью, благоприятный исход сделал меня пророком.).

Вместе с корпусом Эссена у меня было всего 6.223 человек, но полки, составлявшие эту маленькую армию, были лучшими войсками. Эссен, Ермолов, Новак, гр. Мантейфель, гр. Д'Орурк — все славные, храбрые офицеры, были моими друзьями, и я гордился их дружбой и смело мог рассчитывать на них. Генерал Ратгоф, которого я просил себе в помощники, захворал лихорадкой и остался в городе.

Авангардом командовать я назначил полковника Грекова и отрядил к нему:

200 Волынских улан. Казачий полк Грекова. Казачий полк Астахова.

1 батальон Ладожского полка.

2 орудия Донской артиллерии.

Под моим начальством находились:

2 батальона Московских гренадер.

2 батальона Шлиссельбургского полка.

2 батальона Нашебургского полка.

2 батальона 29-го Егерского полка.

5 эскадронов Тверских драгун.

5 эскадронов Петербургских драгун.

5 эскадронов Тираспольских драгун.

16 орудий 12-ти фунтовых.

12 орудий конной артиллерии. [202]

В общем, считая и полковые пушки, 44 орудия, чего для 6.000 человек было даже много.

В Фальштоке я оставил все обозы под прикрытием батальона Нижегородского полка, имевшего всего 200 вооруженных солдат.

29-го августа, с рассветом, я передвинулся еще на 6 верст вперед и скрылся в небольшой лощине, а чтобы вызвать турок к серьезному делу, я выдвинул авангард, с которым выехал и сам в дрожках (drochki), так как не имел сил держаться на лошади.

Перед Петрики лес кончается, и открывается огромная равнина, перерезанная неглубокими лощинами; справа равнина примыкает к горам, а слева к притокам Дуная и трудно-проходимым болотам. Около этих болот лежала деревня Фрасине, к которой вела едва проходимая тропа. Справа горы замыкаются и образуют большую гладкую равнину, на которой расположено Журжево. Спуститься с гор в равнину можно по многим дорогам, почтовый же тракта проходит через сады Дая, в 10 верстах от Петрики и в 13 от Журжева, пересекая небольшой мутный ручеек и через него мост. По ту сторону моста лежит небольшой лес —заглохшие сады Дая, который пересекает широкая дорога, подымающаяся на расстоянии 3 верст на возвышенность, к которой я и приблизился с авангардом в 7 час. утра.

Завидев нас, турки в числе 1.500 чел. выступили из Журжева, тогда я, желая воспользоваться этим их движением, приказал казакам и уланам броситься на них, но в продолжение 4-х часов турки не сделали ни шагу вперед и даже начали отступать.

Потеряв надежду в этот день начать серьезное сражение, я вернулся на линию и приказал Грекову произвести такое же наступление, но он не успел, так как был в 6 верстах от лагеря. В это время появилась из-за гор турецкая конница, которая и атаковала отступавших казаков; другая же конная колонна их, прискакавшая галопом из Журжева, увеличила число турок до 8.000 человек с 6-ю орудиями. При таких условиях, положение Грекова, не имевшего и 1.500 человек, стало критическим, и я должен сознаться —по моей вине, так как, скрывая свои силы, я не должен был так удалять авангард и тем подвергать его опасности. Эссен заметил мне это, но я не послушался его и несколько легкомысленно полагал, что в этот день турки уже больше не появятся.

Я бы мог понести большие потери, если бы не редкая [203] твердость и предприимчивость батальона Ладожского полка и его храброго командира майора Савоини (1827 г. Савоини теперь начальник дивизии и генерал-лейтенант, прекрасный офицер. Он итальянец, сын купца из Одессы.), которые спасли дело, приняв весь удар на себя. Всякий другой батальон, менее стойкий на войне, мог быть опрокинутым и разбитым. Принужденный к отступлению Греков, понеся некоторые потери, отошел с 2-мя пушками, 200 уланами и 600 казаками на возвышенности, о которых я говорил. Тогда из садов Дая выдвинулся батальон Ладожского полка, быстро перешел как мост, так и ручей и, заняв небольшую площадку на большой дороге в Бухарест, перестроился в каре, где и был атакован турецкой конницей с такою злобою, какую я редко видел у турок. Босняк-Ага, командовавший этим отрядом, смотрел на солдат этого батальона, уже как на погибших (Он закричал им по-русски: “Сдавайтесь”! Он мне говорил потом, что если бы его люди следовали за ним с большей отвагой, он бы врезался в каре, но рассеянная и, таким образом, обессиленная конница не может легко врубиться в трехлинейное каре, из которого со всех сторон открыт огонь, если только индивидуальная храбрость не поколеблет фронт и разорвет каре, чего, впрочем, нечего опасаться русским; с ними подобного случая не бывало. Например, при Кагуле, каре генерала Племянникова не было расстроено в момент атаки турецкой конницы, но по окончании сражения, когда ружья уже были сложены в козлы, 300 янычар, скрытые в тростниках, бросились на них внезапно и отрезали фланги каре, которые, как стены города, могут разбить только пушки.).

Босняк кидался в атаку 5 или 6 раз, но всегда безуспешно (Ладожские солдаты узнали Босняка, которого часто видали во время перемирия, перед Измаилом. В последнюю атаку этот храбрый разбойник так близко подскакал к нашему каре, что солдаты закричали: “Вот Босняк”! и тотчас же все ружья были направлены на него. Его ранили в левую руку, и он принужден был покинуть поле сражения. Отвага турок была парализована. Новый начальник не заменил его.). Трое турок, занесенные своими лошадьми во внутрь каре, моментально погибли под ударом штыков.

В течение часа этот храбрый батальон, окруженный турками, отбивал все их нападения. Уже были израсходованы все патроны, но ни один человек не дрогнул. Маиор Савоини, вполне достойный командовать такими солдатами, находился верхом среди каре, наблюдая за всеми, думая обо всем, руководя всем и подбадривая солдат, обещал скорую помощь, которая действительно скоро и явилась. В батальоне было уже 100 убитых и раненых, и ряды пустели, но потери турок были громадны, ибо 2 пушки [204] беспрерывно стреляли в них. Лишь только я узнал, что турки снова двинулись на мой авангард, я послал ему на помощь генерала Ермолова с Нашебургским полком, 6-ю орудиями 12-ти фунтовыми, роты Веселицкого (под командою Мелина 2-го, больного лихорадкою; его везли на лафете) (Он вышел из кадетского корпуса и, хотя никогда не видал огня, но вел себя с необыкновенной неустрашимостью.), 12 орудий конной артиллерии и Тверских драгун, под командою Бердяева.

Я приказал Ермолову направиться на левый фланг неприятеля, и сам поехал туда с Эссеном, который посоветовал мне направить туда и главные силы. Он по-прежнему был прав, а я по-прежнему заблуждался, не следуя его советам (Мне можно простить ошибки, сделанные во время этого дела, приняв во внимание мою слабость. Я должен был каждую минуту глотать или нюхать эфир, иначе упал бы в обморок.). Я мог бы окружить оба неприятельских фланга и захватить их пушки раньше, нежели они перешли бы ручей. Я слишком придерживался своей первоначальной идеи —скрывать главные силы, чтобы вызвать завтра турок на генеральное сражение, заставляя их думать, что у меня только это небольшое число войск, которое я им уже показал.

Чтобы захватить больше пространства, генерал Ермолов приказал сформировать, из 1.100 вооруженных солдат своего полка, два каре, а Тверской полк с конной артиллерией был послан левее. Турки, при виде этой поддержки, оставили каре Ладожского полка, которое было очень обрадовано своему освобождению, и бросились на оба каре Нашебургского полка, но огонь 10-ти пушек нанес им большие потери и заставил замолчать 6 их орудий; наконец, турки отступили и в ужаснейшем беспорядке бросились бежать. Бердяев со своими драгунами кинулся их преследовать, а Новак направил огонь 12 орудий в самую середину толпы турок и с такою отвагою, что я не мог не любоваться им. Поручик Розенталь особенно отличился здесь (Он был убит в следующем году, при осаде Базарджика. Это был славный офицер.).

Турки в своем паническом бегстве были опрокинуты, многие попали в ручей и массой погибли под выстрелами нашей артиллерии. Поле битвы покрылось мертвыми телами. Янычары, остававшиеся в 2-х верстах, также отступили, но казаки догнали их, взяли одно знамя и многих истребили. У турецкой конницы также было отнято одно из знамен. Сражение это стоило туркам 1.500 чел. Босняк, вылечившийся от ран, три месяца [205] спустя, рассказал мне об этом. Наши потери состояли из 2-х офицеров и 170 солдат. Это было незначительно для столь продолжительного и удачного дела, имевшего желанный результат. Дело окончилось в 8 ч. вечера, и я расположился биваком.

На другой день, на рассвете, я хотел подойти к Журжеву, но проливной дождь заставил войска остаться на месте до 9 ч. утра. Я переждал этот ливень в небольшой палатке, которая не могла быть хорошим лекарством от лихорадки, а между тем пароксизм более не повторялся (В день сражения я чувствовал необычайную слабость и заснул в 10 ч. вечера, а на другой день, несмотря на дождь, я проспал до 9 ч. утра. Генерал Эссен 3-й, зная мой план действий, не разбудив меня, выступил с войсками, оставив мне 1 батальон, 1 эскадрон и 50 казаков, которые и охраняли мою палатку.).

30 августа войска наши подошли к Журжеву в двух колоннах и развернулись фронтом, между Турбитом и ЧардырОглы, в узкую и длинную линию. Затем я выслал казаков к турецким ретраншементам, чтобы они своим дерзким и лихим набегом вызвали визиря на сражение. У меня было 6.000 человек, а визирь имел 30.000; но ни один турок не выходил, все они были заняты укреплением своего громадного лагеря, в который и сконцентрировали свои войска, одним флангом к Дунаю.

Своим прибытием в Коконец полковник Турчанинов привел турок в изумление и в ужас. Известия, получавшиеся из Турно и Зимницы, где проходил Турчанинов, показали им, что я имел очень много войск и буду их атаковать всюду.

Князь Суццо, потерявший к себе доверие, был заподозрен визирем в неверности сообщения его, что у меня не было и 3.000 человек. Факт был верен, но не считая корпуса Эссена.

Этот поход Турчанинова имел блестящий успех, и он исполнил данное мною поручение с большим старанием и энергией.

Сражение под Фрасине, которое действительно спасло Валахию, доказывает, что главная способность генерала состоите в хорошем изучении страны, где он воюете, и в знании неприятеля. Вступить в сражение с 6.000 человек против 40.000, из которых по меньшей мере 30.000 конницы, и находящихся под [206] защитою стен крепости, казалось безумием! И действительно, поступать так значило идти в разрез правилам военного искусства. Но благодаря той местности, где я находился, я был уверен, что мои 6.000 победят 40.000 турок; а в местности, более пересеченной и поросшей лесом, имея даже вдвое войск, я был бы разбит. Без сомнения, в России найдется много генералов, более меня талантливых, но кто никогда не вел войны против турок, а иные даже и из воевавших с ними, не рискнули бы предпринять такое смелое дело, которое между тем единственно и могло меня спасти, имело громадный успех. Милорадович и Засс действовали бы, как и я, но более никто. Хотя я и не приказывал называть себя “спасителем Бухареста”, но я им был в действительности. Турки, будучи уверены, что я имею 20.000 человек, отказались от своего наступательного плана и оставались в бездействии. Несколько дней я оставался у них на виду и возвратился на высоты Дая только вечером 31 августа, где и пробыл до 4 сентября. Опасаясь за свой левый фланг, подверженный нападению из крепости, гарнизон которой был выведен, я отправил в Будешти гр. Мантейфеля с Петербургским драгунским полком, казачьим полком и 200 Нижегородцев, чтобы наблюдать за Туртукаем. С остальными войсками я возвратился в лагерь в Капочени, а Турчанинов снова занял свою прежнею позицию. Перед тем как покинуть мои биваки, я велел построить навесы, разбросать множество соломы и вырыть кухни на 20 полков, чтобы обмануть турок, что мне и удалось. Босняк мне потом сказал, что эта хитрость заставила визиря поверить, что я был втрое сильнее, нежели на самом деле, и он не мог понять, откуда я собрал такую массу войск.

Возвратились снова в скверный Капоченский лагерь, где корпус Милорадовича настроил множество навесов и землянок, которые мною и были предоставлены солдатам, имевшим возможность укрыться в них от жары лучше, чем в палатках. Но, конечно, я никак не предполагал встретиться там с турками. Я приказал полковнику Грекову, прекрасному начальнику аванпостов, чтобы он строго следил за турками, и если он заметит, что они намереваются двинуться вперед, тотчас же донести мне об этом, и тогда я форсированным маршем подойду к Фрасине и атакую турок вторично. Но дело обошлось и без моего вмешательства; объятые ужасом поражения, они лишь изредка рекогносцировали наши аванпосты и то с большою осторожностью. Зная, что кн. Багратион подвигался к Силистрии, я [207] вскоре был освобожден от всяких опасений. Не боясь более за Силистрию, я оставил Эссена у себя и поручил генералу Ротгофу командовать моим правым флангом от Ольты до Кильниша и усилил этот отряд полками Нашебургским пехотным и Тираспольским драгунским. Затем, я составил план овладения Туртукаем, в успех которого я очень верил. Удачные результаты этого плана могли бы иметь очень важные последствия, так как занятие этого города отрезало бы сообщения Рущука с Силистрией и воспрепятствовало бы туркам прибыть туда, и заставить нас снять осаду, как они это сделали месяц спустя.

Я приготовил необходимое число судов и, кроме того, имел 50 понтонов, из которых я хотел сделать паромы, соединив два понтона вместе и покрыв их досками из остатков Фальстокского моста. Произведенные вокруг Туртукая рекогносцировки показали, что турки не ожидали подобного предприятия, и я мог бы их захватить совершенно врасплох, но я сделал громадную ошибку, испросив на это разрешение Багратиона, а он сделал еще большую —не дав мне такового.

Багратион, высказывавший мне, впоследствии, живую дружбу и безграничное доверие, тогда еще очень мало надеялся на меня, так как не оправился еще и от впечатления, которое произвело на него мое разжалование после Аустерлицкой битвы; к тому же я не имел чести пользоваться покровительством Безака.

За сражение при Фрасине, которое я считал блестящим, необходимым и успешным, но не особенно выгодно для меня изложенное в реляции Багратиона, меня пожаловали Владимиром 2 ст. и не обратили внимания на мои представления о храбрецах, дравшихся со мной, но очень скупо награжденных.

В Бухаресте я был принят очень скромно властями, когда 4 сентября, приехал туда. Члены Дивана не только не прибыли благодарить меня за ту услугу, которую я им оказал, помешав туркам разрушить Валахию и ее столицу, но даже Филипеско был слишком не тактичен, чтобы не скрыть своего настроения.

Сам Энгельгардт ограничился лишь несколькими смущенными комплиментами.

Вскоре я избавился и от опасений за М. Валахию, которую, признаюсь, я не имел надежды отстоять. Турки, потерявшие случай овладеть ею, не сумели найти его вторично.

Великий визирь собрал к себе все войска, бывшие у Видина, [208] оставив на острове Ольмар лишь небольшой отряд, соответствующий только для обороны, но никак не для наступления.

Только раз 6 сентября, около 700 турок, выйдя из Кладовы и Гирсовы, разграбили на севере М. Валахии уезд Тиргожи и опустошили его. Но посланный Исаевым капитан Иванов с батальоном Сибирских гренадер, пандурами и казаками из Балтади-Верде, нагнал возвратившихся турок и обратил в бегство с потерею 100 чел.

Я должен отдать полную справедливость Исаеву, который, в продолжение всей этой кампании, принимал самые деятельные и разумные меры для защиты и сохранения вверенной ему страны и выказал столько же предприимчивости, сколько ума во всех своих действиях и походах.

Те же счастливые обстоятельства, освободившие меня от турок в обеих Валахиях, избавили сербов от неприятеля, грозившего разорить и их страну. Турецкие войска направились от Моравы к Видину, и босняки, оставшись одни, держались оборонительного положения. Сербы, освобожденные от своих главных врагов, занялись своими внутренними междоусобицами. Господарь Георгий Черный, довольно жестокий и властный в этой, так сказать, республик, имел много врагов и думал, что им покровительствует Родофинаки. Он жаловался мне на него, прося сменить этого министра; старания же мои успокоить его были напрасны. Он грозил Родофинаки, который, зная хорошо, что Георгий Черный, казнивший своего брата, способен был на всякую крайность, бежал из Белграда в Землин и прибыл ко мне через Трансильванию. Побег этот очень не понравился Багратиону и доказал, что Родофинаки обладал больше осторожностью дипломата, чем храбростью военного. Багратион хотел приказать ему вернуться на его пост, но Родофинаки решительно отказался исполнить это, а Коронели, назначенный на его место, находя более удобным вести свои дела с болгарами и Безаком, остался в главной квартире.

14 сентября, Греков мне донес, что лагерь турок у Журжева заметно уменьшается, а 15-го я получил известие, что турки совершенно сняли свой лагерь. От наших шпионов я узнал, что визирь отказался от всех предприятий против обеих Валахий и собрал все свои силы, чтобы действовать против Багратиона.

Кампания в Валахии кончилась и с полной силой началась в Болгарии. Так как мне более нечего было делать в Бухаресте, [209] пребывание в котором мне стало невыносимо, то я просил Багратиона разрешить мне служить с ним. Ходатайство мое было уважено, но я никак не мог даже подозревать, что он в Бухарест пошлет Милорадовича. В данном случае, он соблюдал более свои интересы, чем общее благо. Присутствие Милорадовича в армии очень не нравилось Багратиону, так как тот открыто восставал против него, публично критиковал все его действия и посылал своему другу Аракчееву длиннейшие послания, при каждом случае.

Милорадович приехал в Бухарест 8 сентября, а 19-го я выехал оттуда.

Приехав к Багратиону, я имел с ним разговор, продолжавшийся несколько часов. Я ему подробно описал мои операции и выяснил положение Валахии, которое он уже начинал понимать. Я советовал ему выслать Филипеско, но он ответил, что до окончания кампании он не в состоянии заниматься этими делами.

Любезность, с которою он меня встретил, и приказ, в котором он благодарил меня за мои военные и гражданские успехи в Валахии, в самых лестных выражениях, не могли дать мне повода предполагать, что в военном журнале он будет мотивировать назначение Милорадовича беспокойством за судьбу Валахии, а потому и необходимостью назначить туда хорошо знающего страну и ее средства защиты. Все было неверно и смешно в этой мотивировке, которая была бесчестием для меня и страшной низостью для Милорадовича. Совершенная неправда, что будто являлись еще опасения за Валахию, а если и так, то надо было оставить в ней того же генерала, который только что спас эту страну. Журнал был работой Безака, но Багратиону следовало бы прочитать и исправить его, прежде чем его подписать (Я узнал об этом журнале долго спустя, когда он был уже напечатан. Знай я раньше, я бы не замедлил пожаловаться Багратиону и даже Государю.).

Безак, как я уже говорил, все еще преклонялся перед именем Милорадовича, хотя и ненавидел его за дурное обращение с ним и думал, что ему все будет позволено со мной, зная, что я все еще в немилости при дворе.

Е. Каменский.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки графа Ланжерона. Война с Турцией 1806-1812 гг. // Русская старина, № 7. 1908