Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

К. М. БАЗИЛИ

СИРИЯ И ПАЛЕСТИНА

ПОД ТУРЕЦКИМ ПРАВИТЕЛЬСТВОМ В ИСТОРИЧЕСКОМ И ПОЛИТИЧЕСКОМ ОТНОШЕНИИ

Глава 12

Тревога в столице и торжество Мухаммеда Али. — Мирные предложения верховного везира. — Притязания паши. — Его посягательство на права верховной власти. — Язвительная переписка. — Нота 15(27) июля. — Уныние Мухаммеда Али. — Переговоры между великими державами. — Разногласие кабинетов. — Флоты в Дарданеллах. — Новое посольство невестки Мухаммеда Али. — Отступление французского кабинета от июльской ноты. — Замыслы Тьера. — Новые преобразования Османской империи и значение их. — Политическая исповедь Гюльханейского манифеста. — Обеты веротерпимости. — Услуга, нехотя оказанная России австрийским кабинетом. — Попытка новых переговоров. — Военные приготовления в Египте и жалобы в Константинополе.

В самый день восшествия своего на престол молодой султан, в котором уже можно было угадывать тихий нрав и миролюбивые наклонности, изъявил желание о прекращении войны с египетским пашой. Порта не замедлила сообщить посольствам великих держав об отданных в том смысле повелениях фельдмаршалу и капудан-паше и о решении совета послать в Египет Акиф-эфенди для переговоров с пашой. В пятый день нового царствования, когда столица и правительство были еще под впечатлением страха, каким обыкновенно сопровождается воцарение султанов, Порта получила секретное известие о разбитии армии под Незибом. Верность капудан-паши, который медлил явиться, становилась с часу на час сомнительнее. В таких обстоятельствах деятельный Хозреф поспешил отправить Акифа с нарочным пароходом и, извещая Мухаммеда Али о своем производстве в верховные везиры, объявлял ему милость султанскую с предложением наследственного обладания Египтом. Затем, именем старой их дружбы и любви к исламу, он заклинал его предать забвению прошедшее и быть верным государю и государству.

Если французский адмирал не воспрепятствовал флоту выступить из Дарданелл и передаться Мухаммеду Али, зато по крайней мере он не замедлил сообщить о том в Константинополь. Правительство было оглушено этими известиями, которые удар за ударом его поражали вслед за смертью Махмуда, будто предвещая неминуемое разрушение шаткого престола. Приписывая измену Февзи Ахмеда тем опасениям, какие не без причины чувствовал виновник роковой войны с Египтом, предпринятой вопреки советам Хозрефа, Порта решилась его успокоить всякими ласками. Был в тот же день отправлен с нарочным пароходом советник адмиралтейства Мушин-эфенди с милостивым хатти шерифом к капудан-паше и с приглашением возвратиться немедленно в столицу. Мушин застиг флот у Родоса. Там изменник ожидал ответа Мухаммеда [174] Али, к которому был отправлен корвет с предложениями о сдаче флота. Февзи Ахмед с обыкновенным церемониалом принял султанский фирман от посланца Порты, арестовал тотчас посланца, чтобы скрыть от флота смысл стамбульских повелений, провозгласил громом своих орудий милостивый манифест султана, объявил о заключении мира с Египтом и продолжал свое плавание к африканскому берегу. Весьма небольшое число его приверженцев было вовлечено капудан-пашой в преступный его замысел; флот, ничего не подозревая, повиновался изменнику.

По всем владениям Мухаммеда Али Незибская победа была возвещена трехдневными салютами. В Сирии гром пушек служил похоронным звоном тех надежд, которыми встрепенулись племена этого края от Халеба до Газы при известии о приближении султанской армии к границе. Мухаммед Али прикидывался печальным среди своего торжества; он уверял, что только необходимость рассеять в подвластных племенах неблагоприятные слухи о судьбе его армии заставила его праздновать победу, купленную ценой взаимного кровопролития правоверных.

Затем, четыре дня спустя, получено в Александрии известие о смерти Махмуда. Один из тайных агентов Мухаммеда Али в столице зафрахтовал во время болезни султана легкое греческое судно и, как только проведал, что султан испустил дыхание, послал о том известие к паше. Парусное судно в семь дней поспело в Александрию. Казалось, самые ветры Средиземного моря в заговоре с судьбой усердно служили Мухаммеду Али в ту пору. Старый паша не посовестился дать шкиперу 4 тыс. талеров мюжде (вознаграждения) за добрую весть по восточному обычаю и начал вновь пальбу и салюты под предлогом празднования восшествия на престол Абдул Меджида.

На другой день опять известие, которое едва не свело с ума старика: поспел корвет с предложениями изменника капудан-паши. Мухаммед Али, видимо встревоженный от радости, отправил тотчас пароход с приглашением Февзи-паше привести флот в Александрию. Он не видел уже пределов своему честолюбию. Его приближенные опасались, чтобы от радости и непомерных усилий воображения не приключалась ему болезнь. Османская империя оставалась без армии, без флота, при семнадцатилетнем султане. Торжествующий старик с огромными силами морскими и сухопутными легко мог предписать ей свой закон. Он мечтал садиться на соединенный флот Стамбула и Александрии и поплыть в столицу под предлогом охранения престола и царства от угрожавших бед. Нет сомнения в том, что если бы Османская империя была тогда предоставлена своей судьбе, если бы Мухаммед Али не страшился России, которая по своему положению имела особенные причины предостерегать Восток от новых потрясений и в то же время владела надежными и быстрыми средствами для укрощения честолюбивых посягательств старого паши, нет сомнения в том, что Мухаммед Али не замедлил бы явиться в беззащитную столицу и ниспровергнуть правительство, оглушенное последовательными бедами. Повторительно сделанные ему объявления от имени великих держав и еще недавно слышанное им строгое слово России по случаю приготовлений на борьбу с султаном удерживали Мухаммеда Али в пределах подчиненности духовному и гражданскому единодержавию Османской империи. По крайней мере он надеялся среди критических обстоятельств империи привести в исполнение любимый свой помысел о потомственном обладании всей страны, занятой его оружием. [175]

В таком-то расположении ума застало Мухаммеда Али письмо верховного везира с объявлением султанской милости. Паша всего прежде велел в третий раз палить из пушек, чтобы вслух подвластных, племен провозгласить подтверждение за ним и за Ибрахимом вверенных им пашалыков. Что же касается до предложения Порты, которая со свойственной ей настойчивостью, тая собственные опасения под личиной спокойствия, объявляла Мухаммеду Али те же условия, которые были им уже отвергнуты в 1837 г., то мог ли паша добровольно ограничиться теперь потомственным обладанием Египта?

Флот едва показывался на горизонте, а уже консулы великих держав объявляли Мухаммеду Али, что он должен немедленно его возвратить законному владельцу под опасением прослыть участником в гнусной измене капудан-паши и помрачить тем свою славу. На это Мухаммед Али отвечал, что он нисколько не предполагал присвоить себе флот, но удержит у себя в залог условий, которые будут им представлены Порте.

Каковы же были эти условия? Кроме потомственного обладания Сирией, Таврийскими округами, Аравией, Кандией и Египтом, он требовал смены верховного везира. Без сомнения, Мухаммед Али имел старые причины ненависти к Хозрефу, но в это время он хорошо ведал, что еще при жизни Махмуда под опасением немилости Хозреф не убоялся ходатайствовать о мире с Египтом и что первым актом его по принятии в руки полномочий от нового султана было мирное слово Египту. В глазах Мухаммеда Али виной Хозрефа были его способности, его влияние, верность его престолу, словом, услуга, оказанная им правительству, которое стояло на краю погибели по смерти Махмуда, по потере флота и армии.

Разрушение правительства османского в этом кризисе призвало бы, вероятно, к новым блистательнейшим судьбам счастливого выходца Румелии, создавшего свое могущество на берегах Нила. Запретительное слово Европы не допускало его опрокинуть шаткое царство султанов; но в случае падения султанского правительства под гнетом неумолимой судьбы ужели решилась бы Европа воспрепятствовать гениальному вассалу, наделенному 200 тыс. войска, огромным флотом, народными сочувствиями в Румелии и Анатолии, основать новое царство из обломков османского колосса?

Целью европейских кабинетов было предохранить Восток от потрясений и Европу от войны. Кто же мог представить вернейшие поруки к достижению этой цели, кто владел готовыми элементами для внутреннего устройства восточных племен, как не тот, кому две анархические области — Египет и Сирия — были обязаны правительственным порядком? И эта блистательная судьба, которой мог польститься старый паша, разрушалась, будто призрак, другим восьмидесятилетним стариком, который ворожил на берегах Босфора и заклинал враждебный гений, навестивший царство со смертью султана.

Если Мухаммед Али не дерзал явиться сам в Босфор вооруженным гостем, по крайней мере не терял он надежды издалека предписать свой закон правительству и султану. Он облекал свои требования обычными фразами патриотизма и преданности престолу и обещал по смене Хозрефа и по утверждении за ним потомственных прав идти в столицу покорным вассалом и подвергнуть к стопам молодого султана свое войско и свою старую опытность для управления государством. В официальном ответе на письмо Хозрефа он ограничивался [176] отстранением предложения о наследственном обладании Египтом и уверением, что Ибрахиму приказано не подвигаться вперед; но в частных письмах к самому Хозрефу, к матери и к тетке султана, к шейх уль-исламу, к другим вельможам он настоятельно требовал удаления верховного везира. В то же время отправлял он своих комиссаров в Румелию и в Анатолию с циркуляром к пашам, в котором он изливал свою желчь на Хозрефа, обвинял его в государственной измене, приписывал ему все несчастья империи и преимущественно ссору Махмуда с вернейшим из слуг империи, ссору, породившую такие бедствия. Намекая даже на невоздержность, омрачившую великие качества умершего падишаха, он уверял, будто Хозреф умышленно внушал все пороки султану, а теперь замыслил погибель ислама. Затем он оправдывал измену капудан-паши, уверял, будто флот единодушно выразил желание ввериться надежному слуге империи Мухаммеду Али, убоявшись, чтобы верховный везир не передал кораблей неверным. Наконец, именем патриотизма и религии он приглашал всех пашей содействовать к низложению верховного везира.

Таким образом, Мухаммед Али, тридцатилетним трудом стяжавший славу начинателя основных преобразований на Востоке, теперь на старости лет, на краю гроба, обращался к преданиям анархической старины. По примеру янычар, которые в старину требовали смены везира и министров, и он в этом случае не ограничивался уже притязаниями выгод своих и своего дома, но посягал на права верховной власти, требуя низложения главы правительства. В то же время он дерзко нарушал духовные права султана. Назначение приставов к Каабе и ко гробу Мухаммеда, по каноническому праву мухаммедан, принадлежит верховной власти халифа. Никогда светские власти, даже в самые анархические периоды Аравийского полуострова, не посмели вступиться в дела этих приставов. Под предлогом, будто Осман-паша, назначенный в звание шейх эль-харима в Мекке, и Шериф-бей, пристав Мухаммедовой гробницы в Медине, были в тайных сношениях с враждебными ему бедуинами Джуддейды и действовали по наущениям паши багдадского, Мухаммед Али отрешил их от должности, содержал их под стражей и требовал, чтобы султан на место их назначил евнухов, как это водилось в старину. При этом одна из дивизий, занимавших Аравийский полуостров, приближалась к Персидскому заливу, угрожая Басре. Ибрахим оставался со своей армией в Мараше, вне сирийских пределов. Если, боясь России, не подвигался он вперед, не менее того он служил пугалищем беззащитной столице и грозил возмутить Малую Азию.

Порта была принуждена довольствоваться суетными уверениями Мухаммеда Али в умеренности и сносить всякие обиды. В это время она помышляла только об освобождении флота. Хозреф-паша пригласил секретными письмами четырех пашей, бывших на флоте под начальством Февзи Ахмеда, схватить изменника и отвести флот в столицу. Верность экипажей и офицеров и негодование, выраженное ими, когда по прибытии в Александрию была обнаружена измена капудан-паши, ручались в успехе. Но письма Хозрефа, отправленные на французском почт-пароходе, достались чрез французского генерального консула в руки старому паше и послужили только к вящему его раздражению. Он с новой настойчивостью требовал от самого Хозрефа, чтобы он удалился от правления. Хозреф, со своей стороны, извинялся, говоря, что это от него не зависело, что он на старости лет думал только об отдыхе, но что аллаху было угодно возвеличить его в исламе; что ему [177] на роду было написано служить на старости лет государю и отечеству в качестве верховного везира, что противиться судьбам божьим грешно и т. п.

Эта язвительная переписка между двумя старейшими вельможами Турецкой империи, эти брани и насмешки, которыми они взаимно оскорбляли свои седые бороды вслух Европы и ислама, представляли комическую сторону восточного дела, жалкий и в то же время смешной эпизод той драмы, которая деятельно и суетливо разыгрывалась на восточных берегах Средиземного моря 163. [178]

Под впечатлением, произведенным последовательными бедствиями Османской империи, кабинеты великих держав обменялись взаимными уверениями в твердом намерении сохранить общими усилиями неприкосновенность и независимость империи под царственной ее династией и содействовать правосудному решению восточного дела согласно с общим желанием о сохранении мира в Европе. Спокойствие столицы при воцарении преемника Махмудова после обычных волнений и кровопролитий, которыми сопровождалось в другие эпохи восшествие султанов на престол, было благонадежным признаком. При таком выражении народных чувств в буйной некогда столице Востока мудрость европейских кабинетов могла отстранить бедствия, которыми этот великий кризис грозил племенам Османской империи. По внушению австрийского кабинета, представители пяти великих держав в Константинополе подали 15(27) июля ноту, которой извещали Порту о единомыслии [179] кабинетов относительно восточного дела и просили не принимать никаких решительных мер без их содействия 164.

Порта с удовольствием приняла это посредничество. На ее стороне было право, и, как только предстояло решить трудный ее процесс не судом материальной силы, но под влиянием правосудия держав, она со спокойствием могла ожидать их приговора.

Зато Мухаммед Али, которому было объявлено содержание ноты 15(27) июля, впал в уныние, светлые призраки будущности рушились пред ним. В тот же день переменил он тон своих притязаний и самый слог переписки с верховным везиром. Вместо недавних обвинений и браней он стал заклинать Хозрефа именем старой дружбы приступить к миролюбивой сделке мимо всякого внешнего вмешательства.

Европа совокупным заступничеством оправдывала в 1839 г. бескорыстный, человеколюбивый подвиг России, которая одна в 1833 г. даровала мир встревоженному Востоку. Но вряд ли податели знаменитой ноты и сама Порта, которая в своем недоумении обрадовалась ей и прицепилась к ней, как утопающий к доске, вряд ли постигали они всю важность этого акта и тяжких обязательств, которые им налагались на кабинеты. В 1833 г. решительная мера российского двора и быстрое появление в Константинополе нашего флота и войска восстановили мир на Востоке и отстранили опасности, угрожавшие Европе. Но в 1839 г, достижение этой цели пятью державами было подчинено предварительному согласию их видов. Уже проглядывали первые признаки раздора между кабинетами Англии и Франции. Каждый из них имел особенное свое воззрение на дела Востока.

С некоторых лет Англия с беспокойством смотрела на возраставшую силу Мухаммеда Али, владетеля Египта и Сирии, куда пролегают оба ближайшие ее пути в Индию. Она подозревала проекты его на Красное море и на острова Персидского залива. Она домогалась уничижения паши и изгнания его из Сирии. С другой стороны, Франция по всегдашнему соперничеству с расчетливой соседкой и по народному сочувствию к Мухаммеду Али, окруженному французами и льстившему их самолюбию, оказывала к паше чрезмерное благоволение далеко не совместное с ее отношениями к султану и безотчетно уважала его притязания.

Когда Англия предложила, чтобы ее флот вместе с французским принудили Мухаммеда Али сдать султанский флот, Франция и слышать не хотела о насильственных мерах. И в самом деле, общественное мнение во Франции было в таком заблуждении под влиянием журнальных толков о египетском паше, что министерство, опасаясь раздражения народных умов, не могло предписать насильственных мер против Египта. Оно предложило Англии, чтобы соединенные их флоты перед Александрией объявили волю кабинетов о сдаче флота. Англия заметила, что одно объявление, одна угроза, не поддержанная действием в случае отказа, внушили бы новую дерзость паше и что голословная угроза не подобала достоинству великих держав. Между тем оба флота стояли пред Дарданеллами и настоятельно требовали входа в столицу для ее защиты, по примеру того, как наш Черноморский флот входил туда в 1833 г. Но обстоятельства были совершенно иные: Ибрахим не был в [180] нескольких переходах от Босфора, Ункяр-Искелесский трактат удерживал его в почтительном расстоянии, и никакая опасность не угрожала османской столице. Первым плодом торжественного обязательства великих держав о независимости и неприкосновенности Османской империи было бы теперь нарушение основного старинного правила о закрытии проливов, ведущих в беззащитную ее столицу, и нарушение дипломатических обязательств Порты к российскому двору.

Западные кабинеты в этом домогательстве только могли согласоваться между собой, а оно не оправдывалось ничем, разве суетным удовлетворением народных самолюбий. Россия решительно отказала их притязаниям, а Порта требовала удаления англо-французского флота от Дарданелл, весьма кстати заметивши, что союзные корабли лучшей услуги не могли ей оказать, как разве принуждением Мухаммеда Али выпустить собственный ее флот из Александрии.

Между тем Мухаммед Али, впавший сперва в уныние при сделанном ему объявлении о посредничестве Европы, радовался теперь несогласию между посредниками. Он не делал никаких уступок. В осень он стал опять грозить походом в Малую Азию и оскорблял турецких комендантов Месопотамии и Диярбакыра, которым было строго предписано от Порты избегать всякой ссоры с египетскими войсками, а в случае их появления отступать. Мухаммед Али надеялся вынудить от разногласия держав те условия, каких не удалось ему исходатайствовать у побежденного и безоружного султана.

После бесполезных споров о средствах, какими надлежало восстановить мир на Востоке, великие державы вступили между собой в переговоры об условиях, какие надлежало предначертать для примирения султана с его вассалом. Франция, безотчетно основывая свои предложения на притязаниях паши, ходатайствовала в его пользу о потомственном обладании Египтом и Сирией и о пожизненном управлении Аданой, Кандией и Аравийским полуостровом. Порта для скорейшего окончания спора была расположена присовокупить к сделанному ею первоначально предложению о потомственном обладании Египтом пожизненное управление частью Сирии.

Было очевидно, что с того времени, как великие державы предложили султану свое посредничество для окончания спора с Египтом, они были морально обязаны обеспечить султану условия более выгодные, чем те, что мог прежде предписывать торжествующий паша. Во всяком случае постановления кабинетов должны были по необходимости основываться на добровольном согласии Порты, во-первых, потому что, принявши за правило независимость и законные права султана, нельзя было принужденно ему предписывать такие уступки, которые ему казались несовместными с его законными правами; во-вторых, можно было опасаться, что в случае несогласия обеих спорящих сторон на постановления посредников, предстала бы необходимость прибегнуть к насильственным средствам против обеих и возобновить мудреную задачу бельгийского дела... 165

Мухаммед Али хорошо постигал это и потому приводил в действие все пружины явные и тайные, чтобы достигнуть непосредственного устройства с Портой. Патриотически взывал он в письмах своих к Хозрефу [181] о посягательстве неверных на независимость ислама; убеждал его предать забвению все личности, которые делали обоих «посмешищем всех журналов» и производили большой соблазн в правоверном народе; предлагал даже избрать между улемами-законоучителями почтенных мужей для разбора спорного между ними дела, вторично отправлял посланницей в Стамбул свою невестку Зехра-ханум, чтобы там расположить в его пользу министерство и поднять за него гаремы; обещал набавить сколько угодно подати и т.п., лишь бы отстранить вмешательство европейских держав от домашнего спора мусульман.

Но Порта не отказывалась от выгод своего положения. Она чувствовала неудобство внешнего посредничества и помнила, что протоколом трех из пяти великих держав еще недавно была признана независимость Греции. Но она помнила также надменные речи Мухаммеда Али накануне июльской ноты; была уже связана своим словом, боялась непосредственными переговорами оскорбить самолюбие своих союзников и пуще перепутать свое положение. Предложения Мухаммеда Али становились умереннее или дерзновеннее, смотря по приметам согласия или разногласия между державами. Он был уверен, что, чем решительнее выкажет намерение отразить всякое насилие, тем труднее будет для кабинетов согласиться между собой и действовать заодно. Франция гласно отказывалась от всяких насильственных мер против упрямого паши и осуждала планы других держав. Когда министерство Тьера заменило кабинет графа Моле, была даже речь занять иные пункты на берегу Сирии и Малой Азии, подобно тому как за восемь лет пред тем была занята Анкона. Этим посягательством на независимое государство и нарушением торжественных обязательств своих пред другими державами нисколько не распутывала Франция восточного дела. Но министерство Тьера имело в виду европейскую сторону дела этого или, попросту сказать, опасалось раздражения умов во Франции, искало удовлетворения собственного самолюбия и не предвидело последствий опрометчивых своих действий.

Потеря войска и флота не были еще самым великим бедствием для Турции. Заступничество держав, при всех своих невыгодах, служило ей достаточным обеспечением. Но величайшим для нее бедствием была потеря того султана, чей ум, чья твердая воля поддерживали изнемогшее государство, и если по недостатку материальных средств не могли наказать бунтующего вассала, по крайней мере, укрощали злой умысел той случайной олигархии, которой султаны принуждены вверять правительственную власть.

С первых дней нового царствования сплетни сераля и борьба министерских влияний превозмогли добрые природные наклонности Абдул Меджида. Обстоятельства придавали особенный вес министру иностранных дел Решид-паше, недавно возвратившемуся из Лондона. По его внушению и под благовидным предлогом развития системы Махмудовой в новом и торжественном виде министры успели ограничить права верховной власти конституционной пародией, известной под именем Гюльханейского хатти шерифа.

Мы имели уже случай вникнуть в смысл и в направление предпринятой Махмудом реформы 166. С ведома его она, очевидно, клонилась к коренному изменению государственного права Турции. Махмуд бодро шел по проложенной стезе, с убеждением, что христианский элемент [182] возымеет законный перевес. Он сохранял деспотические формы как надежнейшее средство к направлению предстоящим кризисом. В руках государя, одаренного твердой волей, права самодержавия служили к укрощению правительственного своеволия столько же, как и народного фанатизма. Махмуд последовательными распоряжениями и еще более личным своим примером и действием укрощал самоуправство и готовил элементы гражданского порядка, основанного на равенстве подданных пред законом и на ответственности лиц, облеченных властью. Он не провозглашал никаких теорий, не делал торжественных обетов, не связывал себя никакими обязательствами, не издавал законов, которых исполнение несбыточно в Турции. Он ограничивался практической реформой и не любил бредней.

Теперь наступили времена другие. С изменением внешних форм изменилось существенное направление предпринятого Махмудом государственного преобразования. Обманутый своими министрами молодой преемник Махмуда осудил самого себя совершенному бессилию, предоставил бездарным, корыстным, неверным временщикам судьбу государства и династии и вместо воссоздания империи по следам отца ускорил ее разрушение.

22 октября 1839 г. были созваны в один из дворов старого сераля, у Гюльхане (беседки роз), все вельможи, все высшие сановники, военные и гражданские, улемы, духовные главы подвластных народов, представители всех сословий. Дипломатический корпус также был приглашен на это торжество в свидетели обязательств, добровольно налагаемых султаном на себя самого. Султан восседал в открытом киоске в виду пестрого собрания. Риза-паша, министр двора, принял из рук его хатти шериф и передал Решид-паше, которому поручено было прочесть во всеуслышание.

Султан обещал своему народу коренное преобразование государственного права и искоренение тех зол, которые от давности и от насилия вошли в законную силу. Воспрещал продажу должностей и льгот, равно и лихоимство, которое под именем рюшфета составляет почетное преимущество власти и восходит даже до престола. Он отрекался от права произвольных казней и опал, равно и от права конфискации имуществ и от всяких произвольных наборов и налогов. Всем подданным без изъятия даровалась безопасность жизни, чести, имущества. Воспрещалось употребление яда, кинжала и пыток. Предписывалось судить виновных публично и никого без суда не казнить. Уничтожались монополии продуктов и отдача казенных налогов и доходных статей в откупное содержание (ильтизам). Предписывалась правильная раскладка податей и повинностей, по соразмерности со средствами каждого. Указывая на вековые язвы империи и приписывая им упадок торговли и промышленности, обеднение народа и ослабление государства, указывая в то же время на преимущества географического положения края, на богатство его почвы, на способности народонаселения, султан обещал в немногие годы силой своего хатти шерифа достигнуть вожделенного благосостояния, а для этой цели предписывал он правительству составить новые законы и издать новые постановления, основанные на новых началах, указанных в хатти шерифе, и на коренных началах духовного закона, которым оправдывались даруемые султаном льготы. Эти льготы, эти права даровались волей султана всем подданным без различия исповедания, то есть провозглашалась уже не веротерпимость, но решительное равенство между христианами и мусульманами. «В [183] залог сих обетов наших, — присовокуплял султан в своем манифесте, — мы присягнем именем аллаха пред санджак шерифом, священным знаменем пророка в точном их соблюдении и примем в том присягу улемов и высоких сановников наших».

Затем была прочитана публичная молитва; все присутствовавшие произнесли аминь; были принесены многочисленные жертвы, и сам султан с хатти шерифом в руках вошел в тот покой, где хранится санджак шериф, присягнул, возложивши руку на эту заветную святыню ислама, и присягнули за ним все вельможи, все министры и все представители высшей духовной иерархии ислама.

Трудно было придумать формы более торжественные и более обязательные для освящения нового порядка вещей. Если бы судьба народов и царств зависела от фразеологии и от торжественности обрядов, Гюльханейский акт открыл бы новую эру благосостояния для Турции, как это было обещано султаном. Акт этот положил начало преобладающей теперь в турецком правительстве системе торжественных обязательств. С той поры виновники народных бедствий набрасывают покрывало человеколюбивых и либеральных теорий и цветы красноречия на чудовищную вещественность фактов.

Редактор манифеста Решид-паша недаром пробыл столько лет зрителем конституционного права в Париже и в Лондоне. Он хорошо постиг, какое приложение может иметь оно в Турции. Единственным практическим последствием этой конституционной пародии было усиление министерской власти в ущерб власти монаршей, которая обращалась в орудие того из министров, чьи способности, чье пронырство могли завладеть пружиной управления и влияниями, обступающими султана. Султан клятвенно отказался от права произвольных казней и опал, от права конфискации имущества. Кто же, как не министры и вельможи, был подвержен султанской опале? Право конфискации служило в Турции к обузданию непомерного корыстолюбия пашей и вельмож. По истреблении наследственных деребеев султаном Махмудом нет в Турции другой аристократии, кроме служебной, между турками решительно нет других богатств, кроме тех, какие всяк по мере средств наживает в службе 167.

По старому государственному праву, состояние, нажитое в казенной службе, могло быть по произволу султана описано в казну, и даже султан почитался законным наследником лиц служебных. При таком порядке вещей служебные лица старались не навлекать на себя подозрения в чрезмерном обогащении. Гюльханейская присяга султана освободила временщиков власти от постоянно висевшей над их головой угрозы. Теперь могут они спокойно наслаждаться добром, нажитым всякими беззакониями. Правда, власть министров подчинялась теперь законным ограничениям, но на министров было возложено составление новых законов, которыми надлежало осуществить прекрасные теории султанского манифеста, а кроме указанного нами ограничения султанской власти остальное пребыло и пребудет теорией. Изменились [184] формы, полицейская власть лишилась права смертной казни, которое было предоставлено прежде ее произволу, пытка воспрещена. Но в существе правосудие не улучшилось нисколько. Оно лишилось быстроты своих действий, которая составляла в прежнем порядке вещей единственное практическое его преимущество в Турции. Самоуправство власти стало проявляться не в прежнем грубом виде, с кинжалом и с виселицей, но в коварных преследованиях, которые с той поры заменили для народа судебную пытку прежней эпохи.

Убеждение человека в своей силе как-то облагораживает его; бессилие власти, взросшей в навыке самоуправства, развращает общество, не проникнутое святостью закона. Когда для спасения государства предстоит необходимость коренного переворота в мыслях, в чувствах, в нравах и законах, единственное к тому средство — власть деспотическая, каково бы ни было ее проявление, монархическое ли или республиканское; а министры Абдул Меджида, помышляя только о своих личных выгодах, о безопасности своих особ и нажитых богатств, воспользовались в эту пору слабостью своего государя, чтобы публичным актом ограничить единственную в империи власть, которая могла стремиться к добру. Гюльханейский манифест походил на покрывало, сшитое из лохмотьев, сквозь которое проглядывало сознательное расслабление власти в лице верховного ее представителя. В то же время централизационное направление манифеста ограничивало круг действия всех областных администраций в пользу министерства, осужденного в свою очередь борьбе потаенных влияний внутренних и внешних и обыкновенным переворотам.

Первые попытки к осуществлению предписанных положительных реформ вполне выказали бессилие правительства. Чудовищная система ильтизамов, или откупного содержания сборов и податей, о которой мы имели уже случай говорить, была торжественно уничтожена хатти шерифом. Откупщики таможен, десятины с полей и других казенных сборов грабили народ, но исправно вносили условленные суммы в казну. Чиновники, которые их заменили, не менее их стали грабить народ, но в то же время грабили казну, не чувствуя прежнего страха безотчетных опал и конфискаций и зная, что для наказания их были необходимы судебные улики. Казна лишилась вернейших своих доходов именно в такую пору, когда государственный расход значительно усилился внесением в бюджет огромных жалований, которыми по смыслу хатти шерифа были наделены министры, губернаторы и вся администрация. После такой неудачной попытки правительство по необходимости обратилось к прежней системе ильтизамов, которая именно с этой поры распространилась и усилилась вопреки хатти шерифу.

Содержанием от казны заменялись по смыслу хатти шерифа доходы, присвоенные разным должностям, а жалованья, особенно высшим сановникам, назначены такие огромные, каких не производит ни одно из европейских государств. Министры, например, и первоклассные паши, управляющие областью в 300 тыс. или 400 тыс. народонаселения, стали получать по 120 тыс. руб. серебром в год взамен доходов, которыми пользовались они прежде. Главнейшие из этих доходов всегда были продажа должностей по управлению, взятки (рюшфет) и пени, налагаемые от времени до времени по усмотрению местных властей на города и на округа. Эти доходные статьи уничтожались хатти шерифом, но из них только пени были действительно уничтожены. Продажа должностей и взятки существуют во всей своей силе по всему пространству империи, [185] особенно в столице, но в новом, более утонченном виде. Взятка и подарок (рюшфет и пешкеш), эти вековые преимущества власти, вкоренились в административные нравы края от сельского старосты до верховного везира, вкоренились в самое понятие народа о власти. Одной разве беспощадной строгостью можно было приступить к их уничтожению, а новые человеколюбивые формы, предписанные хатти шерифом, воспрещали строгость.

Давно замечено, что в турецком народе найдете людей с честными правилами во всех сословиях, кроме сословия людей, состоящих в государственной службе. Аксиома эта подтверждается и тем, что, как только почетный гражданин, например, или купец, или ремесленник, известный хорошей нравственностью, сделается правителем округа или просто членом городового совета (меджлис), он может по-прежнему быть благонадежным лицом в частных своих делах и оборотах, но по делам вверенной ему должности он без зазрения совести грабит и народ, и казну. При таком направлении целого общества откуда могли бы министры, если бы даже помышляли они об уничтожении обычая прибыльного для всех служебных лиц, избрать орудия для осуществления теорий, изложенных в хатти шерифе? Правительственные должности остались по-прежнему исключительным достоянием турок.

Что касается дарованного христианам равенства с мусульманами пред законом, право это не совместное с существованием мусульманского правительства среди преобладающего христианского элемента послужило только программой новой системы преследований и гонений Оно раздражило и правительственные, и судебные места противу христиан по всему пространству империи. Хатти шериф повелевал, чтобы новые узаконения проистекали из духовного закона, на котором основано мухаммеданское гражданское общество. Закон этот осуждает христиан рабству. При таком противоречии практическое приложение отвлеченной идеи о равенстве было несбыточно. Как согласить идею равенства с воспрещением свидетельства христианина пред судом? А воспрещение это сохраняет всю свою силу в Турции. Правда, оно постановлено не Кораном и не первыми четырьмя халифами, которых законы имеют обязательную силу наравне с Кораном. Закон, воспрещающий свидетельство христиан, издан гораздо позже, при дамасском халифе Омаре II, следовательно Абдул Меджид, яко халиф, мог бы в свою очередь отменить столь чудовищный закон, не впадая в ересь. Если же боялся он раздражать сословие законоучителей, включившее чудовищный закон Омара II в свое каноническое право, султан мог бы приказать, по примеру Мухаммеда Али и Ибрахима, чтобы гражданские и уголовные дела между христианами и мухаммеданами подлежали ведению муниципальных советов, без всякого вмешательства в эти советы муфтиев и кадиев, обязанных основывать свои юридические мнения на каноническом праве. Ибрахим-паша с успехом употребил средство это в Сирии, где даже преобладает мухаммеданский элемент. В европейской Турции такое постановление не встретило бы никакого сопротивления.

Но министры Абдул Меджида ограничились фразеологией и отвлеченностями. Правительство, составленное из привилегированного турецкого племени, могло ли помышлять об улучшении участи несравненного большинства подданных султана, когда было очевидно, что равенство повело бы к перевесу христианского элемента и к свержению правительственной олигархии, для упрочения которой был придуман [186] манифест? Султан с умом и с твердой волей, каков был Махмуд, мог смело основать грядущее величие своей империи и своей династии на торжестве христианского элемента и мог к тому стремиться. Сын его по внушению своих министров упомянул в своем манифесте о христианах, чтобы довершить очарование конституционной пародии пред кабинетами и пред общественным мнением Европы. Автор хатти шерифа Решид вполне успел в этом, и с той поры обеспечил он себе самое деятельное сочувствие английского кабинета.

Комиссары разосланы были по всей империи для провозглашения новых теорий, которые известны теперь в Турции под именем танзимат хайрие. Кямиль-паша был назначен комиссаром в Египет. Порта приступала к исполнению гражданской меры или, вернее сказать, придуманного обряда мимо всякой заботы о враждебных своих отношениях к египетскому паше. Она обращалась к нему точно так, как бы он был в должном повиновении; не было речи ни о Незибском сражении, ни о флоте. Паша со своей стороны принимал вид верного, почтительного слуги и в ответ на везиральное письмо воссылал мольбы к аллаху о многолетии султана и уверял, что в управляемых им областях уже давно соблюдались правила, предписанные в новом манифесте.

По мере того как Порта уклонялась от непосредственных с ним переговоров, он внимательнее подслушивал разногласие мнений между кабинетами, которых представители подписали в Константинополе, по внушению князя Меттерниха, достопамятную пятисрочную ноту 15(27) июля о единомыслии их относительно восточного дела при настоянии, чтобы Порта ничего не решала без их содействия. Разногласие кабинетов становилось со дня на день явственнее, и на нем-то основывал Мухаммед Али свои надежды.

Дело путалось. Нотой 15(27) июля Нестор европейских дипломатов домогался отстранить посредничество России, основанное на Ункяр-Искелесском трактате, и в то же время принудить Францию, несмотря на ее сочувствие к Мухаммеду Али, действовать заодно с другими державами. России он нехотя оказал существенную услугу. Мы имели уже случай говорить о значении Ункяр-Искелесского трактата относительно государственного интереса России 168. При том направлении, какое принимали дела Турции по смерти Махмуда и при очевидной опасности европейской войны, могла ли желать Россия одиночного вмешательства своего в решение восточного дела в угоду Турции по смыслу трактата, которого восьмилетний срок почти исходил в эту пору? Но с другой стороны, положение Франции становилось крайне затруднительным по принятому коллективной нотой обязательству согласия с другими державами, тогда как общественное мнение со дня на день сильнее выражалось против охранительного направления других кабинетов.

Оставалось еще одно средство: предварительное решение дела между Портой и Египтом без посредничества держав, которые удерживали за собой право признания и подтверждения условий. Для достижения этой цели кабинеты посоветовали Порте вступить опять в переговоры с пашой. Порта предложила Мухаммеду Али потомственное обладание Египтом и Палестиной до Акки, не включая этой крепости в его границы, или потомственное обладание Египтом и пожизненное управление всей Южной Сирией вместе с Аккой. На это предложение он отвечал упорным требованием всей Сирии до Халеба в [187] потомственное владение, а уступал Порте Аравию, которая столько лет разоряла его казну и губила его войско.

В подкрепление этих притязаний он стал готовиться к войне, уверяя, что может отстоять Сирию противу всех. Он отозвал войска свои из Аравийского полуострова, усилил сирийскую армию, вооружил работников арсенала и фабрик, выписал из Англии огромную артиллерию для Акки, завербовал несколько тысяч албанцев в самих областях султана и образовал народное ополчение из горожан египетских для внутренней защиты края. Во всех этих действиях он старался себя выказать пред подвластными народами, а особенно пред войском за поборника ислама противу измены министров и противу злого умысла европейских кабинетов на независимость Османского царства. Порой сбрасывал всякую личину покорности, возвращал изменнику Февзи-паше, разжалованному султанским фирманом, командование флотом, одевал турецкие экипажи в египетский мундир. Порою принимал опять вид покорного и верного слуги султана и приказом по флоту и армии предписывал не иначе говорить о нем, как с подобающим благоговением.

Проходило время, переговоры принимали тон колкий; Порта прицеплялась к июльской ноте и горько жаловалась на медленность обещанного содействия. [188]

Глава 13

Открытие конференций в Лондоне. — Умысел эмира ливанского и чувства сирийских племен. — Бунт горцев. — Потомок Готфрида Бульонского и пародия крестовых походов. — Посланец Мухаммеда Али в столице и поход ливанский. — Появление английского флота в Бейруте. —- Последнее торжество Мухаммеда Али и эмира ливанского. —- Трактат 3(15) июля. — Вторичное появление английского флота. —Неудачи коммодора Непира. — План защиты сирийского берега. — Прибытие адмирала Стопфорда и союзной экспедиции.

Весной 1840 г. открылись конференции в Лондоне между уполномоченными России, Австрии, Англии, Франции и Пруссии. Были приглашены представители Порты. Они возобновили жалобы своего правительства на медленность решения дела, излагая, сколь тягостно положение это и для правительства, и для народонаселении, утомленных неизвестностью о своей судьбе и бременем всегдашней готовности к войне.

Без сомнения, было нетрудно предписать Востоку приговор великих держав; но было трудно постановить приговор единогласный в деле международном, которое решается не большинством голосов. Франция упорствовала в своем пристрастии к паше.

Развязка гордиева узла была ускорена бунтом ливанских горцев в мае 1840 г. Мы видели уже загадочные отношения эмира Бешира к Мухаммеду Али, его опасения относительно феодальных прав своих и своего дома в случае окончательного укрепления Сирии за египетским пашой, его старание выставлять себя защитником горцев от угнетений и внушать народу недоверие к египетской власти.

Мухаммед Али хорошо постигал расположения эмира; он продолжал по-прежнему оказывать к нему благоволение, но в то же время ласкал молодого шейха Наамана Джумблата, который с султанским фирманом в руках домогался возвращения отцовского имения, конфискованного эмиром по умерщвлении его отца, знаменитого шейха Бешира Джумблата 169.

Нааман предлагал паше набавить подать с Ливана, если ему будет позволено, по примеру отца, созвать шейхов и приступить к избранию другого эмира между членами семейства Шихабов, как это искони водилось на Ливане.

Старый эмир знал об этом, но он чувствовал себя слишком виновным пред Портой за принятое им участие в бунте безумного Абдаллаха и за постоянный союз с египетским пашой, чтобы желать [189] восстановления султанской власти в Сирии. С другой стороны, правила, которыми руководствовалось в этом краю египетское правительство, и его стремление к ниспровержению всех феодальных властей слишком грозили предусмотрительному эмиру. В бесспорном обладании египтян он не без причины видел неминуемый приговор своего падения. Смерть Махмуда, сражение под Незибом, измена капудан-паши — это тройное торжество египетского паши показалось старому эмиру непреложным решением того долгого спора, под тенью которого росла в мире его власть на Ливане и обогащалась его казна. Он призадумался, стал пасмурным и желал новых внутренних тревог в Сирии, чтобы египтяне не могли обойтись без его содействия и уважили бы его древние права.

Обстоятельства, по-видимому, благоприятствовали ему в этой азартной игре, которой ставкой была будущность владетельного дома Шихабов. В январе Сирия была встревожена известием о военных приготовлениях Мухаммеда Али, который в этот период восточной драмы суетливо играл роль Дон-Кихота в виду Европы. Когда в Бейруте узнали о составлении народного ополчения в Египте, город был объят точно таким страхом, будто неприятель был под стенами. Все прятались от угрозы нового рекрутского набора и в первый раз заговорили о проекте паши забрать рекрутов из христиан. Слух этот взволновал горцев. Соскучившись продолжительным благоденствием и миром, которым принужденно наслаждались уже несколько лет, они без всякой основательной причины стали вопиять против египтян 170.

В шести часах от Бейрута выкапывалась руда каменного угля на счет правительства. Уголь этот обходился дороже и был хуже того, который выписывался из Англии. Но Мухаммед Али сносил ущерб своей казны, лишь бы деньги оставались в краю и развивалась бы эта новая отрасль промышленности. Повинность выкапывания угля лежала на ближних округах; с других округов правительство требовало каменщиков для крепостных работ в Акке. За все это платила казна, но горцы со злобы стали сталкивать в пропасти своих мулов, чтобы не идти на перевоз угля. Эмир из своего Бейтэддинского дворца наблюдал за этими предзнаменованиями наступавшей грозы и коварными речами воспламенял народные страсти.

Во всю зиму вспышки бунта оказывались попеременно то между ансариями поблизости Антиохии, то в северных покатостях Ливана в округе Аккар, то в племенах мутуалиев в Баальбеке и по верховьям Касимии, между Сайдой и Суром, то в Хауране между остатками друзов, побежденных в Ледже, то в Хевроне, в горах Иудейских. Ибрахим оставался с главной квартирой в Мараше, чтобы угрожать походом в Малую Азию в подкрепление притязаний отца. В Сирию наряжал он от времени до времени войско в подмогу гражданским властям для взыскания податей. Из Египта также ходили в Сирию полки для усиления Ибрахимовой армии. Огромные количества запасов и военных снарядов свозились морем в Акку и в Латакию. [190]

Этой деятельностью, которая сильно действовала на воображение сирийских племен, едва успевал паша содержать их в подчиненности. Стоило эмиру поднять знамя бунта с ливанскими племенами, и вся Сирия последовала бы его примеру, и египетское владычество рушилось бы еще быстрее, чем оно основалось в этом краю. Но по замеченным уже нами причинам недоверия эмира к туркам он не желал такого, переворота. Он помышлял только о продлитии по возможности тех сомнений, которым он был обязан неприкосновенностью своей власти, и, почему знать, он мог по примеру Мухаммеда Али ласкать себя надеждой других грядущих переворотов, посреди коих Ливанское княжество с преобладающим в нем христианским элементом достигло бы политической самобытности.

В апреле 1840 г., в пору весенней жары, которая в этом климате приводит кровь в беспокойное волнение и воспаляет южного человека, признаки неудовольствия горцев становились дерзновеннее 171. За два года пред тем по повелению Мухаммеда Али было выдано эмиру ливанскому 15 тыс. ружей для ополчения горцев, призванных в подмогу египетской армии противу хауранских друзов. Паша требовал теперь обратно эти ружья для своего египетского ополчения. Может быть, это служило только предлогом к отобранию оружия от племен, на сочувствие которых он уже не мог полагаться. Когда повеление о том Ибрахима было предъявлено эмиру Беширу, эмир стал громогласно роптать, говоря, что он не смеет приступать к подобной мере, что горцы не стерпят этой обиды и прочее. Замечательно, что из помянутого числа ружей только половина была роздана, а другая — хранилась во дворце эмира. Его ответ Ибрахиму был сух, резок, исполнен жалоб от имени народа и опасений о восстании горцев. Письмо это, которое по своему содержанию должно было храниться втайне, сделалось гласным по всему Ливану. Открылась чума в Дамаске. Губернатор Бейрута Махмуд-бей оцепил город. Карантинное оцепление служило в то же время угрозой горцам, которые в ту пору запасались в Бейруте хлебом.

19 мая вспыхнул бунт 172 разбитием карантинного кордона и разграблением почт. В подобных случаях турецкие власти имеют обыкновение входить в переговоры с мятежниками и усмирять их лаской, лживыми обещаниями, посеянием раздора. Египетские власти привыкли, напротив того, действовать в Сирии с твердостью, свойственной военному управлению. В Бейруте было не более полубатальона войска. Немедленно стали туда собираться разные отряды, и был запрещен вывоз хлеба в горы. Военное судно, стоявшее на рейде, привело в исполнение ту же меру по ближним поморским пунктам. Это послужило к усилению и распространению бунта. Чрез несколько дней поспел из Сайды начальник штаба Сулейман-паша, поспели и грозные повеления [191] Ибрахима к эмиру Беширу. Но эмир пребывал в созерцательном бездействии, а секретные агенты, даже сыновья его раздували пламя под предлогом ходатайства за горцев. Пронесся слух, будто правительство требовало оружия для того только, чтобы приступить затем к рекрутскому набору.

Ибрахим клялся своей головой и головой своего отца, что они не имели намерения требовать рекрутов, но уже мятеж кипел по всему пространству христианских округов Ливана. Друзы, которые имели более основательные причины неудовольствия, ибо с них дважды были взяты рекруты, оставались, однако ж, спокойными 173. Несколько тысяч горцев, половина с оружием, половина с лопатами и дубинами, приступили к Бейруту и пытались овладеть городом. Замки шумно отстреливались, не причиняя, впрочем, никакого вреда горцам, которые укрывались среди неровностей почвы. Заняв все окрестности, они умерщвляли солдат, встречаемых в поле, грабили все казенное имущество, но не касались частных лиц и оказывали особенное уважение к требованиям консульств, в надежде на сочувствие великих держав, о нерасположении которых к Мухаммеду Али они ведали по слухам. В это время в прокламациях своих они клялись в верности султану, излагали свои жалобы на египтян и библейскими выражениями изображали Мухаммеда Али и Ибрахима достойными преемниками фараонов, угнетавших народ божий.

В Европе приписали этот ливанский бунт агентам Порты и влиянию англичан, которые были расположены действовать всеми средствами для изгнания египтян из Сирии. Это неосновательно. Заметим даже, что изо всех здешних европейцев одни французы, которых правительство так усердно стояло за Мухаммеда Али, оказывали деятельное сочувствие к мятежникам, доставляли им порох, направляли их действия и заседали в их совещаниях. Врожденное расположение ко всякому бунту превозмогало в этом случае обнаруженное Францией народное сочувствие к Мухаммеду Али. Самое консульство французское в противность направлению своего министерства раздувало мятеж в том предположении, что паша, не будучи в состоянии усмирить горцев военной силой, принужден будет прибегнуть к посредничеству Франции и тем Франция приобретет новые права и сугубое влияние на племена ливанские, в которых преобладает католический элемент, эта основная пружина французской политики на Востоке. По поводу обиды, нанесенной одному французу египетским солдатом, консул прервал сношения с местными властями и спустил свой флаг. Горцы почли это объявлением войны.

Путешествовал в Сирии молодой француз граф Онфруа. Соскучившись бездействием в отечестве, где по политическим его мнениям всякое поприще было для него закрыто, одаренный более пылким воображением, чем здравым смыслом, он жаждал приключений. Мятеж горцев, дело самое обыкновенное в Турции, показался ему восстанием христиан. Притом же это было в Сирии, в колыбели нашей веры, в соседстве Иерусалима, на передовой сцене театра крестовых подвигов молодой Европы; а граф вел свой род от крестоносцев — сподвижников и родственников Готфрида Бульонского — и при случае мог похвалиться правом на наследие Иерусалимское. Не зная ни слова по-арабски, еще [192] менее постигая смысл восточных дел и современной политики, не вникнув в дух сирийских племен, граф Онфруа предстал к мятежникам вдохновенным проповедником христианского подвига, вождем передового ополчения, по следам которого потекла бы Европа на новый ряд романтических подвигов, ознаменовавших XI и XII вв. Этот пламенный потомок крестоносцев имел при себе несколько тысяч франков на расходы предпринятого им путешествия ко Святым местам. С верой в свое мечтательное предназначение он предложил горцам образовать милицию и вызвался быть их предводителем. Предложение было тем охотнее принято, что он платил по два пиастра в день (10 коп. серебром) из своей казны (чтобы не говорить прозаически из своего кармана), и так как из туземного дворянства ни один порядочный человек не соглашался открыто сделаться предводителем мятежа, то заморскому гостю посчастливилось набрать тысячи две или три человек под свои знамена.

На знаменах было изображение иерусалимских крестов. Пылкий вождь, имея в виду свою утопию крестовых походов, однажды среди красноречивой речи, в арабском переводе которой слушатели ничего не понимали, разорвал в куски свой плащ и убедил горцев нашить из лохмотьев суконные кресты к своим платьям. Эта пародия вдохновенных деяний Петра Пустынника и св. Бернарда, деяний, принадлежащих другому веку и другой стране, была запечатлена клятвой умереть с оружием в руках или изгнать египтян из Сирии. Граф Онфруа принял сам титул главнокомандующего и назначил при себе начальником штаба, дежурными штаб-офицерами и адъютантами еще кое-кого из залетных европейцев 174.

Иезутские миссионеры, еще недавно поселившиеся на Ливане и расположенные мутить в свою очередь всякие воды, проповедовали и распространяли бунт в надежде основать независимое католическое княжество на Ливане. По их внушению появлялись патетические прокламации, в которых горцы ставили себе в пример французов, сравнивали себя с Маккавеями, толковали о свободе, проповедовали народное собрание и указывали на греков, свергнувших при содействии божьем турецкое правительство. Сравнение этих порывов с первоначальными воззваниями горцев во имя законного их государя послужит мерилом направления всякого бунта.

Действия мятежников ограничивались шумными сборищами в окрестностях Бейрута 175 и безвредной перестрелкой с гарнизоном. Они атаковали карантин, где хранилось много ружей египетских. 50 албанцев сделали оттуда вылазку. Албанцы без труда очистили все поле от горцев, которые грозили истребить египетскую армию. Это достаточно [193] обозначало силу бунта. Но по его отголоску уже возмущались другие племена. Храбрый эмир Ханджар, из древнего рода Харфуш, поднял на ноги мутуалиев баальбекских, а шейх Худр с горцами округа Даннийя стал бушевать в окрестностях Тараблюса. В горах Хауранских собиралась гроза между друзами. С разных местностей Иудеи и Самарии стекались недовольные в Керак за Иорданом, где было постоянное гнездо мятежа. Все народонаселения Сирии устремляли взоры на Ливан, чтобы в урочную минуту приняться за оружие. С другой стороны, около 20 тыс. бедуинов месопотамских, которые пред Незибским сражением были набраны мосульским пашой для вторжения в Сирию, готовились переправиться через Евфрат, а в Малатье стоял 15-тысячный турецкий корпус, бывший резерв Хафиза. Но в Сирии не было между мятежниками ни общего направления, ни единомыслия. Самозванный ливанский генералиссимус Онфруа в две недели истощил свою казну, а когда не стало денег, не стало и войска под его фантастическими знаменами.

Мухаммед Али между тем принимал деятельные меры к утушению мятежа и в то же время возобновлял попытки к вступлению в переговоры с Портой мимо великих держав. Ненавистный ему Хозреф был уже отрешен от должности верховного везира и впал в немилость. В новом министерстве преобладало влияние Решид-паши, министра иностранных дел. Почитая эту перемену благоприятной для своих видов, равно угрожаемый бунтом Сирии и враждебными расположениями английского двора, паша отправил в Константинополь с дарами к султану по случаю рождения султанши-дочери своего адъютанта Сами-бея, человека умного, ловкого, вкрадчивого, и поручил ему сделать предложение о сдаче флота и о разрешении, чтобы он был отведен в столицу молодым сыном Мухаммеда Али Саид-беем, капитаном египетского флота. По поводу этого верноподданнического предложения Сами-бей был уполномочен войти в секретные переговоры о миролюбивой сделке на основании возвращения Порте Аданы и набавки подати за Сирию, лишь бы европейские державы не вступались в это домашнее дело мусульман. Порта, со своей стороны, была слишком опытна в приемах своего вассала. Она ласково приняла посланца, но с хладнокровием заметила, что возвращение флота было делом второстепенным, пока не решался вопрос о Сирии. Она уклонилась от всяких переговоров под предлогом, что ей надлежало действовать по согласию со своими союзниками.

В июле Сами-бей возвратился безуспешно к Мухаммеду Али. Ливанский бунт мог положить конец разногласиям держав, и тем рушились бы и последние надежды. Паша обещал горцам не отбирать у них оружия, если они добровольно покорятся. В то же время направлялись отовсюду военные силы, чтобы обступить горы. Город Захла у восточной подошвы Ливана был занят одной бригадой регулярного войска; 3 тыс. албанцев морем прибыли в Бейрут из Аданского пашалыка, а затем поспели из Александрии 2 линейных корабля, 12 фрегатов и 8 других судов. Эскадра эта состояла пополам из судов турецких и египетских, и на ней была полубригада десантного войска с флота султанского. Этим Мухаммед Али хотел выказать горцам, возмущенным во имя султана, будто он с ним в союзе.

Рождение султанши торжественно праздновалось в Бейруте сряду дней семь посреди приготовлений к походу. Впрочем, чувства турецких экипажей достаточно обнаружились в продолжение плавания из [194] Александрии в Бейрут: открылись заговоры, которых целью было поплыть к берегам султанских владений. По прибытии в Бейрут без шума ночью были утоплены несколько турецких офицеров.

И для военных действий, и для переговоров с мятежниками полномочия были вверены Сулейман-паше. Под начальством его состоял молодой Аббаc-паша, внук Мухаммеда Али. Ибрахиму, которого имя наводило трепет на горцев, было повелено вовсе не принимать участия в этом деле. Мухаммед Али, зная упорный и беспощадный характер своего сына, не решался возобновить на Ливане борьбу хауранскую. Неудача и кровопролития в этом прибрежном пункте могли придать переговорам великих держав о Сирии весьма неблагоприятный оборот.

При известии о бунте ливанском поспел в Бейрут английский фрегат. Но уже в три недели войска, собиравшиеся кругом возмутившихся гор, простирались до 30 тыс. Присутствие английского флага и пароходные сообщения англичан между Константинополем, Бейрутом и Мальтой внушали Сулейман-паше великие опасения о флоте, стоявшем в Бейруте в ожидании экспедиции в горы. Он поспешил отправить назад эскадру по высадке десанта. В самом деле, едва отплыла она в Александрию, в Бейруте появилась английская дивизия под начальством коммодора Непира 176, прославившегося своим удальством на Тахо в войне Дон Педру с Дон Мигелем. Если бы коммодор поспел несколькими днями ранее, он мог бы, несмотря на неравенство сил, захватить египетские корабли и дать ливанскому делу иной оборот. Это было в первых числах июля. Экспедиция готовилась проникнуть в горы, а коммодор пребыл бессильным зрителем военных операций и напрасно пытался внушить бодрость оробевшим мятежникам.

Эмир Бешир видел развивавшийся уже план Сулейман-паши и не сомневался в скором подавлении мятежа. Он поспешил отправить к нему своих сыновей с предложением услуг. И Сулейман-паша, и внук Мухаммеда Али хорошо постигали коварную политику старого эмира, но, отлагая мщение до обстоятельств более благоприятных, они охотно вошли в сношения с ним, чтобы одним ударом бесспорно смять возмутившиеся племена. Тогда представилось зрелище неимоверное; на Ливане народные страсти были в полном разгаре; даже те горцы, которые не участвовали в бунте, готовились защитить свои неприступные вершины от нашествия войск тем упорнее, что войска эти пред выступлением в поход, в пребывание свое в Бейруте, ознаменовали свой фанатизм всякими бесчинствами противу христиан.

Эмир Бешир успел в трое суток посеять раздоры между начальниками мятежа, внушить народу подозрение в измене предводителей и распространить повсюду искусственный панический страх, так что в день выступления войск все горные проходы были очищены сами собой и мятежники, не сделавши ни одного выстрела, бежали или являлись с повинной. В то же время наездники эмира показывались небольшими отрядами в тех самых округах, где наиболее кипел бунт, и требовали оружия и контрибуции в наказание за бунт. Эти объезды из двух или трех человек обезоруживали сотни горцев, потом немилосердно их наказывали плетью, доколе не сдавалось оружие и не уплачивалась контрибуция. Затем являлись албанцы или султанское десантное войско, которое, питая злобу к Мухаммеду Али, изливало ее на несчастных [195] горцев. Деревни, церкви и монастыри были ограблены и преданы пламени. Замечательно, что египетское войско обходилось с жителями несравненно человеколюбивее, чем турки,— потому ли что в самом деле дисциплина была строже соблюдаема в этом войске, или потому что паши умышленно потворствовали бесчинствам турецкого солдата, чтобы разрушить чары, которыми сирийские племена были привязаны к своему законному государю. Мы заметили уже, что самый поход султанского войска противу народонаселения, восставшего во имя султана, служил к опровержению неприязненных слухов об отношениях счастливого паши к преемнику Махмудову.

В несколько дней горы беспрекословно покорились. Английский коммодор с досадой в сердце покинул сирийские берега, воздав дань удивления старому паше, который в несколько недель подвинул столь огромные силы и потушил пожар, грозивший разлиться по всей Сирии. Эмир Бешир, по основным правилам своей политики, умел извлекать новые выгоды себе из всякого политического кризиса. Под предлогом предупреждения новых мятежей и наказания виновников бунта он схватил всех тех, чье влияние не согласовалось с его видами, в том числе несколько эмиров — своих родственников, и отправил их в Египет. Оттуда были они сосланы в Сеннар и там под тропическим солнцем проводили жгучее лето 1840 г., вздыхая о своих свежих горах, о студеных источниках и снежных вершинах Ливана. Происшествия осени и зимы того же года извлекли из заточения этих изгнанников.

Вся Сирия ужаснулась при известии об усмирении ливанского бунта. Никогда египетское владычество не внушало такого страха, как в эту эпоху последнего своего торжества. Зато никогда сердца сирийцев не кипели такой враждой к торжествующему паше, никогда народные страсти не были сильнее взволнованы под покровом принужденного успокоения. Притом же сочувствие, обнаруженное бейрутскими консульствами и английскими кораблями к племенам ливанским, хотя и не воспрепятствовало успехам Мухаммеда Али, однако произвело большой моральный эффект, как признак нерасположения великих держав к бунтовавшему паше. Сирия, обманутая в 1839 г. после Незибского сражения в своих упованиях, стала с этого времени ждать своего освобождения от европейских держав. Пронесся слух, будто русский 50-тысячный корпус спускался чрез Эрзурум для изгнания египтян, при содействии английского флота с моря. Обнаружение подобных чувств во всей массе народонаселения имело особенное значение, когда предстояло великим державам окончательно приступить к решению задачи восточных дел.

В сих-то обстоятельствах был подписан в Лондоне знаменитый трактат 3(15) июля [1840 г.] между Россией, Австрией, Англией, Пруссией и Османской Портой. Вопреки сопротивлению Франции было решено между другими державами унять силой Мухаммеда Али и положить законные пределы его непомерному честолюбию. Трактат был основан на обязательстве, принятом союзными державами за год пред тем нотой 15(27) июля [1839 г.]. Если несогласия и недоразумения замедлили исполнение сделанных тогда Порте предложений, зато в силу трактата было положено действовать без всякого отлагательства. Эта быстрота действий была лучшей порукой в успехе самого предприятия и в предупреждении европейской войны, которой угрожало отчуждение Франции от общего дела.

На основании Лондонского трактата делалось Мухаммеду Али предложение от Порты о потомственном обладании Египта и [196] пожизненном управлении Южной Сирией (Палестиной) по черте от Белого мыса (Рас ан-Накура) на Средиземном море до Тивериадского озера, с тем чтобы предложение это, поддержанное агентами великих держав, было принято пашой в течение десяти дней и были бы в этот десятидневный срок отданы предписания его войску очистить остальную Сирию, Адану, Кандию и Аравию при немедленной сдаче султанского флота.

В случае несогласия паши на это предложение, Порта ограничивалась уступкой Египта в потомственное владение и давала паше еще десятидневный срок на принятие этого условия, предоставляя себе в случае вторичного отказа паши действовать по своему усмотрению после предварительного совещания с союзниками. Так как во всяком случае северная Сирия возвращалась Порте, то еще в продолжение переговоров с пашой и прежде исхода положенных сроков военные действия могли открыться у берегов ливанских и прекращались сообщения морем между Сирией и Египтом. Что же касается до обычной угрозы Мухаммеда Али походом Ибрахима в Малую Азию, то в случае исполнения этой угрозы союзные державы постановили между собой условия о занятии их флотами Босфора и Дарданелл для прикрытия османской столицы, а корпус русских войск был готов из Одессы и Севастополя переплыть Черное море и идти навстречу Ибрахиму.

Известие о Лондонском трактате было доставлено в Сирию английским коммодором Hепиром, который 1 августа неожиданно явился пред Бейрутом с четырьмя линейными кораблями и одним фрегатом. Коммодор надеялся своим появлением, обнародованием воли великих держав и призывом к народонаселениям во имя султана возжечь новое пламя бунта на Ливане, бросить в робость египетские войска и привлечь к себе полубригаду десантного войска султана, которая участвовала в ливанском походе, как мы уже видели, а за свои бесчинства в горах была уже отозвана Сулейман-пашой и расположена лагерем близ Бейрута на берегу моря. Английские корабли стали на шпринг по обеим сторонам этого лагеря и объявили, что султанское войско поступило под их покровительство с воспрещением египетским генералам отдалять от этого пункта турецких солдат.

Угрозы, внушения, прокламации — все было употреблено в виду войска и народонаселения в предзнаменование скорого открытия военных действий. Но все было всуе. Нельзя в этом случае не упрекать Непира в слишком опрометчивом и хлопотливом усердии для скорейшего исполнения Лондонского трактата. Во-первых, он хотел действовать на племена подвластные султану и на войско султана, не имея при себе ни одного сановника Порты, не предъявляя даже султанского фирмана в оправдание и в узаконение своих речей и действий. Во-вторых, он наудачу призывал к восстанию племена, еще недавно наказанные за свой бунт и обезоруженные, упуская из виду, что 30 тыс. египетского войска занимали горы или были готовы туда вступить, и не имея никаких материальных средств, чтобы с моря оказать горцам малейшее содействие, малейшую защиту. Что касается до султанских войск, слова и поступки коммодора послужили только к оправданию роли, которую в это время играл Мухаммед Али относительно экипажей изменнически задержанного им флота, — роли защитника ислама от злого умысла неверных. Хасан-паша, который командовал этим войском, с гордостью отверг заодно со своими офицерами услуги англичан и отказался от всяких сношений с ними. [197]

Ни обещания, ни угрозы коммодора не могли быть поддержаны. Чрез несколько дней турецкое войско пред его глазами покинуло прибрежный лагерь, и, так как египетские генералы не могли положиться на верность этого войска, оно было направлено чрез Ливанские горы в Баальбек. Но всего более повредила успеху коммодора простая риторическая ошибка в употреблении эпитетов, свойственных гению арабского языка: в одной из прокламаций, которыми призывал он жителей к восстанию противу египтян, он обещался оказаться милосердным к городу Бейруту. В арабском неудачном переводе милосердие коммодора было выражено одним из девяти эпитетов, исключительно присвоенных аллаху. Притязание это показалось богохульным мусульманскому народонаселению, и при всей ненависти к египтянам оно с сугубым фанатизмом стало чуждаться христиан даже тогда, когда они сулили ему освобождение.

Во весь август безуспешно длились попытки коммодора и оскорбительные его вызовы к египетским властям. Внук Мухаммеда Али был уже отозван в Египет при первом известии о происходившем в Бейруте. Сулейман-паша направлял всю свою деятельность к обузданию фанатических порывов мусульманской черни и даже войска египетского, озлобленного на христиан за восстание горцев и ныне оскорбленного в религиозном своем чувстве поведением англичан. К коммодору поспели еще два линейных корабля. Согласно со смыслом трактата сношения морем между Сирией и Египтом были прерваны, и транспорты, отправленные Мухаммедом Али к сирийской армии, делались призами.

При невозможности военных действий между флотом и армией коммодор, досадуя на свое бездействие, пытался подкупить Сулейман-пашу и от имени султана сулил ему миллионы и пожизненно любой пашалык 177. Но старый наполеоновский офицер отверг все эти предложения. В предчувствии наступавшей борьбы в нем будто оживала пылкая ненависть к имени англичан с воспоминаниями удалой юности, проведенной во французских походах. Поступки коммодора повредили успеху предприятия. Непир владеет, без сомнения, великими военными дарованиями; но он не вникнул ни в положение края, ни в дух его жителей, ни в характер лиц; он не постиг тех политических соображений и видов человеколюбия, под знамением которых были приняты решения лондонских конференций и вне которых был бы неминуемо помрачен и самый вожделенный успех. Вместо спокойствия, подобающего предприятию, основанному на решениях четырех великих держав, в его последовательных неудачных попытках выказывалась внутренняя его досада за то, что не ему, не ему одному было предоставлено решить великий вопрос восточного дела, подобно тому как он решал счастливой дерзостью на Тахо судьбы Португалии за несколько лет перед тем.

В ответ на угрозы коммодора Сулейман-паша сообщил консулам союзных держав упорный отказ старого паши от сделанных ему предложений и его решимость отстоять саблей то, что саблей было добыто, и отразить всякое покушение флота на береговые пункты Сирии. Исполняя волю своего повелителя, Сулейман-паша тогда же предчувствовал, что дела примут пагубный оборот.

Предпринятая система защиты была безумна, ибо нет никакой физической возможности даже самой многочисленной армией закрыть [198] берег, везде доступный на протяжении 800 верст действиям неприятельского флота, могущего по своему произволу выбрать время и место для атаки. Притом во всяком азиатском войске всего более надо дорожить первым впечатлением и беречь солдата от испуга первой неудачи. Мнение Сулеймана состояло в том, чтобы очистить весь сирийский берег, за исключением одной Акки, а занять армией внутреннюю линию между Халебом, Хамой, Хомсом, Дамаском, Набулусом, Иерусалимом с передовыми наблюдательными постами в отличных военных позициях Баалыбека и Антиохии. Главная ошибка Мухаммеда Али состояла, впрочем, не в стратегических соображениях, а в том, что он слишком полагался на влияние эмира Бешира между племенами ливанскими и верил в заступничество Франции, верил в журналы, в речи Тьера, ждал с часу да час пособия противу союзных держав и открытия европейской войны.

Его сирийская армия простиралась в это время до 75 тыс., она была всем снабжена на один год. Вместо того чтобы, согласно с мнением Сулейманнпаши, поберечь свое войско, избавиться от тяжкой заботы содержания в повиновении озлобленных горцев, завлечь во внутренность края неприятеля и тем лишить его всех выгод содействия с моря, продлить войну, в которой все материальные преимущества были на его стороне, дать почувствовать побережному народонаселению всю тягость театра военных действий при необходимости доставления припасов и подвод султанскому войску и тем охладить расположение народа к туркам, которые не замедлили бы своим поведением возбудить негодование сирийских племен и заставить их вздыхать о египтянах, — вместо столь очевидных выгод, к которым можно еще присовокупить вероятность скорых несогласий между английскими и турецкими офицерами, Мухаммед Али расположил свои войска по береговым пунктам от Тарсуса до Газы. Правое крыло этой непомерно обширной операционной черты опиралось на Антиохию, где сосредоточивались две бригады, левое крыло — на кавалерию, расположенную в равнинах между Аскалоном и Яффой. Нерегулярная кавалерия (башибузук) стерегла Таврийские округа от вторжения малоазийского войска султана. Три батальона, шесть эскадронов и артиллерийский полк занимали Акку, а центром военных операций был Бейрут, где сосредоточивались 12 тыс. пехоты, 5 тыс. албанцев и до 4 тыс. ополчения горцев набулусских и друзов ливанского князя. Весь сирийский берег от Тарсуса до Хан-Юнеса, крайней оконечности Сирии в Суэцкой пустыне, был объявлен в осадном положении 178. Гражданские власти поставлены в зависимость военного начальства, и всякое политическое преступление подлежало военному суду. Караваны верблюдов тянулись из Египта через пустыню с военными снарядами и с зимней одеждой для войска.

Мухаммед Али в самом деле решился защищаться до последней крайности и ласкал еще себя надеждой успеха или по крайней мере условий, выгодных в случае продлития войны. Но он отказался, по крайней мере, от дерзновенного покушения нового похода в Малую Азию, чем он во все продолжение переговоров любил грозить, будто готовым в его руках факелом для возжения европейской войны. Ибрахим уже отступил от Мараша к центру военных операций, где до его прибытия власть сосредоточилась в руках начальника штаба Сулейман-паши. [199]

В исходе августа Ибрахим устраивал свое войско в Баальбеке, куда был призван на совещание эмир Бешир. В то же время английский адмирал сэр Роберт Стопфорд 179 и австрийский контр-адмирал барон Бандьера, которым было поручено появлением своим в Александрии поддержать предложение султана, по истечении положенных сроков сходились в сирийских водах с турецкой экспедицией, поспешно отправленной морем из Константинополя. Адмиралу Стопфорду было вверено главное начальство над всеми морскими и сухопутными силами сирийской экспедиции.

Силы эти состояли в 11 линейных кораблях, 6 фрегатах, 5 бригах и 5 пароходах английских 180 с 2 батареями десантной артиллерии; в 2 фрегатах и 3 корветах австрийских, в 1 корабле, 1 фрегате и 2 мелких судах турецких, кое-как вооруженных в константинопольском арсенале после потери флота и вверенных начальству английского капитана Вокера (Walker), который вступил за год пред тем в турецкую службу советником адмиралтейства и был переименован теперь Явер-беем с чином контр-адмирала. 5 тыс. десантного турецкого войска сопутствовали флоту на купеческих транспортах.

Силы эти покажутся, без сомнения, слишком несоразмерными с величием предприятия. Предстояло разбить и вытеснить из Сирии 70-тысячную армию и овладеть многими укреплениями. Но на стороне союзников была моральная сила воли четырех великих держав; были сочувствия сирийских племен. Уже неоднократно в предшествующем рассказе нашем имели мы случай изложить те внутренние элементы края, которые искони постоянно благоприятствуют здесь успеху завоевания и служат в то же время препоной всякому успеху и упрочению власти.

Несмотря на все доводы Франции о недостатке средств к отторжению Сирии от египетской власти, кабинеты великих держав весьма основательно рассчитали нужные для этого материальные средства. Ибрахим-паша, который порой сравнивал себя с Александром Македонским и ставил себя превыше Бонапарта за то, что в две кампании с 20 тыс. войска завоевал Сирию и проник в сердце Малой Азии, дознал опытом непрочность своего подвига, когда с 70-тысячной армией не мог он отстоять свою добычу пред горстью союзных сил и пред разлитием потока народной ненависти.


Комментарии

163. В эту эпоху, среди великих треволнений Востока, я посетил Египет и в первый раз видел Мухаммеда Али. Выехавши из Константинополя, когда жизнь царственного страдальца поддерживалась одними приемами опиума, я видел его флот в Дарданеллах. За Дарданеллами встретил я французскую дивизию контр-адмирала Лаланда, который крейсировал, чтобы не выпускать в море турецких кораблей. Продолжая плавание мое в Египет на французских почт-пароходах, я был должен выдержать 15-дневный карантин в Сире. Там получил я известия сперва о смерти Махмуда, затем о Незибском сражении. По прибытии моем в Египет первый предмет, поразивший мои взоры на рейде, был 140-пушечный корабль «Махмудие», которого размеры будто росли на низменном горизонте египетских берегов и на котором развевался флаг и брейд-вымпел капудан-паши. Долго не верил я своим глазам и не знал, чему приписать появление султанского флота пред Александрией, когда султана уже не стало, когда не стало и армии. Было ли это последнее, посмертное торжество Махмуда, был ли разбит египетский флот? В таком случае можно было бы ожидать с часу на час, что флот открыл бы огонь по городу; но катера мирно плавали, и вскоре распознал я египетские корабли между османскими. Ни мне, ни одному из спутников моих не представилась мысль об измене турецкого адмирала. Загадка была объяснена береговым лоцманом, который к нам явился, чтобы провести пароход по фарватеру в Александрийский залив. В эту эпоху звезда Мухаммеда Али была в своем зените. Но старый баловень судьбы, видимо, изнемогал от напряжения умственных сил, от порывов воображения, которыми так невоздержно окрылялись честолюбивые замыслы, долго таившиеся в душе румелийского выходца. Было бы кстати присовокупить сюда биографию Мухаммеда Али, она послужила бы вернейшим характерическим очерком современной Турции. Признаюсь, столько уже наговорено об этом замечательном человеке во всех путешествиях, во всех политических современных творениях, издано столько биографий Мухаммеда Али, что я считаю себя вправе отказать старому паше в этой обычной дани писателей всех народов, посетивших Египет или занявшихся издалека делами Востока в последнее двадцатилетие. Ограничиваюсь одной чертой, почерпнутой из моего разговора с ним, чертой, которая достаточно выражает внутреннее его расположение и страсти, его волновавшие в ту пору. Паша, извещенный от нашего генерального консула графа А. Медема о моем прибытии, назначил мне свидание в одном из садов александрийских, где он имел обыкновение давать аудиенции. Мы застали его в кругу известных его любимцев: Тоситцы (греческого генерального консула), банкиров Зизиния и Бригса и многих придворных. Паша сидел на диване, пред бассейном живой воды, под роскошными листами банановых кустов. Его адмирал, старик Мутуш-паша, один из сподвижников удалой его юности, почтительно стоя пред ним, широким веером из страусовых перьев освежал воздух и разгонял комаров и мух от светлейшей его особы. Аретин-бей, впоследствии министр иностранных дел, служил переводчиком. В это время Мухаммед Али не носил уже чалмы, но еще не принял нового турецкого костюма. Простой фес с синей кистью, висячей позади, покрывал его голову, шея была открыта по-старинному, синяя суконная куртка, вышитая шелковыми снурками, турецкого покроя и широкие шалвары того же цвета со стиблетами, из-под коих показывались ноги в красных башмаках, сабля на красной перевязи, янтарные четки в руках довершали его костюм, введенный им в армию, во флот, во дворец и в гражданское управление, с различием для чинов в шитье и в цвете мундира и в золотом или алмазном знаке на груди. Физиономия Мухаммеда Али выражает более степенности и спокойствии, чем того предприимчивого духа, которым ознаменовано его поприще. Будь на нем белая чалма и в боку трубка вместо сабли, вы бы его приняли за одного из тех торгашей-старожилов, которыми красятся еще порой стамбульские базары, будто последними представителями османской народности, среди тревожных преобразований нашего времени. К довершению сходства замечу еще, что Мухаммед Али не привстал для своих друзей-гяуров. Не припишу этого фанатизму старого турка и тому грубому чувству народной гордости, которое в старину вменяло в грех правоверному народу подобную учтивость к европейцу какого бы то ни было звания; но в эту пору Мухаммед Али старался по мере сил и средств играть при случае роль царскую и изучал приемы константинопольского двора. После обычных приветствий паша предложил мне осмотреть прежде всего арсенал, это любимое его создание, верфи, фабрики, дворцы и сады. «Что касается классических древностей, Помпеевой колонны, катакомб и прочего, — присовокупил он, — то до меня, лет за 30 с лишком пред сим, кроме этих древностей нечего было смотреть в Александрии». По этому поводу стал он рассказывать, в каком состоянии застал он город в 1807 г., в эпоху десанта англичан, и напоминал бывшим тут старожилам, что в целом городе один только дом оставался неразрушенным, а в том доме были только два жилых покоя, один наверху, где сам он поместился по изгнания англичан, другой внизу, где поместил он своего коня. Паша долго еще хвалился всем, что он сделал для своего города, и не без причины, потому что по всей справедливости можно его назвать основателем новой Александрии. Зная, сколько любит он напоминать о своем происхождении из Каваллы, родного города Александра Македонского, я заметил паше, что из всего созданного македонским гением в покоренном им мире одна Александрия осталась достойным его памятником и что промыслом предоставлено было, будто по праву наследства, одному из земляков македонского героя возобновить этот великолепный памятник. Мое замечание чрезвычайно польстило самолюбию паши, он охотно стал нам рассказывать о родном своем городе Кавалле, о свежих его источниках, о eго воздухе, который питает живость нрава в удалых его жителях, и о своем желании навестить еще когда-либо родной уголок. В этом желании, выраженном с искренним чувством, которого нельзя было ждать от честолюбивого владельца Египта, проглядывала народность румелийских племен, непреоборимая в этих предприимчивых выходцах Албании и Македонии ни бедственными испытаниями, ни даже удачами на чужбине. Паша стал затем задумчивее и молчаливее и вдруг спросил: «Решили ли европейские мудрецы, в чем состоит истинное счастье для человека? Много пишут, еще более говорят, как управляться народными массами и как доставить им наилучший образ правления; но упускают из виду индивидуальное благополучие человека вне всяких политических условий, а, кажется, оно имеет значительный вес в общественном благоустройстве». Я вовсе не был расположен входить в подробные прения с почтенным пашой, который уже полвека усердно заботился о своей славе, о своем могуществе, а не входил, кажется, нисколько в разбирательство о благосостоянии миллионов феллахов, с которых вовсе нефилософски высасывались пот и кровь для удовлетворения честолюбивых его видов. Иные из присутствующих тут стали излагать свои платонические теории о совершенном блаженстве на земле. Паша с улыбкой слушал. По поводу мнения, что блаженство для человека состоит в совершенном исполнении его желаний, Мухаммед Али весьма основательно заметил: «Положим, что ты с вечера уснул в полном наслаждении по осуществлении всех твоих желаний, а поутру, когда проснешься и нечего будет желать, не о чем помышлять, не к чему стремиться — что за жизнь? Нет, не в этом счастье, по крайней мере для меня!»

Это замечание, почерпнутое старым пашой не в книгах, ибо до сорока лет он вовсе грамоты не знал, а после того ему было не до философских чтений, но подслушанное в собственных испытаниях ненасытной его души, когда, казалось, в самом деле исполнялись его дерзновенные помыслы, когда его торжества превосходили все его надежды, достаточно обозначает характер этого замечательного мужа.

164. В демарше участвовали Англия, Франция, Россия, Австрия и Пруссия. Инициатива этого дипломатического шага принадлежала Меттерниху, преследовавшему цель не допустить одностороннего вмешательства России в конфликт и заставить Францию действовать совместно с державами. — Прим. ред.

165. Имеются в виду дипломатические переговоры, которые возникли в Европе начале 30-х годов XIX в. после бельгийской революции, приведшей к отделению Бельгии от Голландии. — Прим. ред.

166. См. конец главы 6.

167. Базили упускает из виду турецких купцов и помещиков, владения которых не были связаны с выполнением военной или государственной службы (военно-ленная система была отменена еще при Махмуде II). Отмена конфискаций (иными словами, обеспечение права собственности) отвечала интересам в первую очередь купцов и помещиков, связанных с торговлей, поэтому в тех условиях это постановление Гюльханейского хатти шерифа было прогрессивным. — Прим. ред.

168. См. главу 6.

169. В главе 5 были подробно изложены обстоятельства смерти шейха Бешира.

170. Базили вступает в противоречие с сообщаемыми им самим фактами, ярко рисующими систему угнетения Сирии египетскими властями, явившуюся причиной восстания. 11 июня 1840 г. он писал в секретном донесении А.П. Бутеневу: «С уверенностью можно сказать, что поводом к бунту были тяжкие налоги, повинности разного рода, введенные египетским правлением, а более всего опасение горцев подвергнуться рекрутскому набору» (АВПР, ф. «Посольство в Константинополе», д. 701, л. 36). — Прим. ред.

171. Для недовольства имелись более основательные причины, чем «весенняя жара». Незадолго перед этим были взяты в армию ливанские христиане — ученики египетской, медицинской школы. Это послужило основой для распространения слухов о предстоящем наборе в армию христиан. Волнения усилились в связи с прибытием в Бейрут корабля с военным обмундированием, которое, как предполагали, предназначалось для будущих ливанских рекрутов. В ответ на эти волнения Ибрахим-паша отдал приказ об изъятии оружия у ливанцев. — Прим. ред.

172. 1 июня возник уже третий очаг восстания. За месяц до этих событий население Дейр эль-Камара оказало вооруженное сопротивление сборщикам оружия и обратило в бегство солдат египетских гарнизонов, расположенных на границе с Ливаном в районе Сайды, а в начале мая вооруженные столкновения с египетскими отрядами имели место в Метене. — Прим. ред.

173. Базили ошибается. В восстании 1840 г. участвовали не только христиане, но и друзы, и мусульмане-сунниты, и мутуалии, о чем свидетельствуют подписи представителей всех этих исповеданий под договором о единстве в борьбе за свободу, заключенным в деревне Анталиус 8 июня 1840 г. — Прим. ред.

174. Базили переоценил влияние французских агентов на повстанцев. Весь инцидент с графом Онфруа имеет скорее анекдотический характер. У повстанцев были свои руководители, среди них — сын каменщика, управляющий имениями одного сирийского феодала Абу Самра Ганим, крестьянин Ахмед Захир, феодал шейх Франсис Хазен. — Прим. ред.

175. Во время восстания Базили не был так иронически настроен. Вот о чем он доносил А.П. Бутеневу 3 июля 1840 г. из Бейрута: «Много столкновений имело уже место между восставшими горцами и египетскими войсками. Эти последние были провоцируемы и оскорбляемы повсюду и постоянно побиваемы и отбрасываемы. Окрестности нашего города еще служат театром враждебных действий, и целые батальоны низамов были не один раз постыдно отбиты на наших глазах пятью десятками горцев» (АВПР, ф. «Посольство в Константинополе», д. 701, л. 38). Беспокойство египетского правительства, вызванное восстанием, и принятые им меры к подавлению его свидетельствуют о серьезном характере восстания. — Прим. ред.

176. Чарльз Непир (1786 —1860) — английский адмирал. В 1833 г. командовал флотом в гражданской войне в Португалии на стороне конституционалистов. В 1840 г. участвовал в военных действиях в Сирии. — Прим. ред.

177. Официальное предложение в этом духе было сделано английским консулом Муром 5 сентября 1840 г. — Прим. ред.

178. 26 августа 1840 г. — Прим. ред.

179. Стопфорд Роберт (1768 — 1847) — английский адмирал, прошедший длительную службу во флоте (с 1780 г.), в 1837 г. был назначен командующим английским флотом в Средиземном море; в 1841 г. отозван в Англию. — Прим. ред.

180. Линейные корабли: «Princess Charlotte» (под флагом адмирала Стопфорда) имело 104 пушки, «Ganges» — 48, «Powerful» (под брейд-вымпелом коммодора Непира) — 84, «Thunderer» — 84, «Bellerophon» — 80, «Implacable» — 74, «Hastings» — 72, Edinbourgh» — 72, «Belleisle» — 72, «Revenge» — 72; фрегаты: «Dido» — 18, «Carysfort» — 26, «Talbot» — 26, «Tyne» — 26, «Daphne» — 26, «Magicienne» — 24; бриги: «Hazard» — 18, «Wasp» — 16, «Zebra» — 16, «Scorpion» — 10, «Weazle» — 10; пароходы: «Gorgon» — 6, «Cyclops» — 6, «Rhadamanthus» — 4, «Hydra» — 4, «Pnoenix» — 4 пушки.

Текст воспроизведен по изданию: Сирия под турецким правительством в историческом и политическом отношении. М. Изд-во восточной литературы. 1962

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.