К. М. БАЗИЛИ

ПОД ТУРЕЦКИМ ПРАВИТЕЛЬСТВОМ В ИСТОРИЧЕСКОМ И ПОЛИТИЧЕСКОМ ОТНОШЕНИИ

Укрощение феодальных прав в Сирии. — Преследование дворянства. — Сила местных элементов. — Величие эмира Бешира и система его управления. — Начало льгот ливанских. — Взаимные отношения паши и эмира.

Если нововведения египетские возбудили вопль народонаселения, то еще более ненавистным было для сирийского дворянства общее направление системы, клонившейся к ограничению его преимуществ, к укрощению его старинных бесчинств. Хотя никакого постановления об этом предмете не было обнародовано, однако по всем отношениям можно почесть главнейшим и основным преобразованием внутреннего устройства Сирии укрощение феодальных прав, беспрекословно существовавших и укоренявшихся под прежними пашами, но уже несовместных с новым правительственным устройством края и с введенным в управление единством. Приведение в ясность системы податей, непосредственный взнос их в казну, присутствие армии, всегда готовой поддерживать гражданские власти и содержать народ в повиновении, избавляли правительство от пагубного содействия этого класса людей, которого наследственное влияние было необходимым орудием в руках прежних пашей. Шейхи и эмиры, наследственно управлявшие округами, содержали в своей службе ватаги наездников как для угнетения народа по воле пашей, так и для сопротивления пашам в случае попытки с их стороны к укрощению буйства вассалов. Тогда во всем внутреннем устройстве власти проявлялось необходимое развитие основных отношений пашей к самой Порте, и коренное зло этих отношений между властями более и более проникало в политические нравы края.

Паша требовал от своих вассалов тех же условий, каких требовала от него самого Порта: исправного взноса условленной подати и содержания края в повиновении, не входя в разбирательство средств, какими взималась подать и обеспечивалось повиновение народа. С другой стороны, паша употреблял в отношении к своим вассалам те же средства, какие употребляла Порта для содержания в повиновении пашей и для взимания государственных доходов. Порта наказывала строптивого пашу другим пашой или назначала ему преемника с поручением идти войной на соперника и завладеть пашалыком. Паша в свою очередь обуздывал строптивых вассалов одного другим и всего чаще, как мы уже видели тому много примеров в делах ливанских и антиливанских, избирал в том же семействе другого претендента, поддерживал его своим влиянием и своим войском, пока удавалось одним братом погубить другого, племянником — дядю и т.д. Пути и [144] средства тайной мести, кинжал и яд, ласка и измена были те же между Портой и ее наместниками, между пашами и их вассалами.

Таким образом, основная система управления областями проявляется тем безнравственнее, тем чудовищнее, чем далее будем вникать в ее развитие, распространяя семейные вражды, братоубийства, козни, образуя класс удалых людей, готовых и способных на самые дерзкие покушения, класс, из которого вербовалось, можно сказать, сословие пашей и которому предоставлялось по всему пространству империи править народом. По мере изнеможения султанов среди окружающих их сплетен более и более усиливалась власть местных правителей, облеченных всем деспотическим полномочием султанов.

Взглянем еще раз на состояние Сирии в эпоху вторжения египтян: прибережная Палестина едва была освобождена от Мехмет-бея Абу Набута, который, очевидно, домогался роли Джаззара и замышлял сделать из Яффы свое гнездо. Семейство шейхов Абу Гошей занимало Иудейские ущелья. Шейхи Амр владели южными ущельями Палестинских гор и крепостью Халиль Рахманом (древним Хевроном). Шейхи Самхан были главами конфедерации небольших племен, занимавших северные отрасли Иудейских гор. Набулус и вся Самария пребывали в открытом бунте, как только ее шейхи из семейств Джерар, Токан, Беркауи и Абд эль-Хади забывали свои внутренние вражды или отлагали на время расчет семейной мести. В низменной Галилее бродили заиорданские бедуины, сгоняя земледелие с плодородных долин в горы. Абдаллах-паша сам безнаказанно бунтовал за стенами Акки, вел войну с горцами Набулуса и происками своими подстрекал к бунту жителей Дамаска. В Дамаске народонаселение умерщвляло своего пашу. Ливан был еще в омуте от междоусобий эмира Бешира с Джумблатами. Тараблюсский пашалык сомнительно повиновался преемникам бунтовщиков Мустафы Бербера и Али-бея. От Дамаска до Халеба, по всему прибережью пустыни, хлестали волны неугомонных бедуинов. Искендерун и Паяс признавали наследственный деспотизм семейства Кючук Али. Какой-то ага владел Антиохией. Племена ансариев не платили податей. В Джиср эш-Шогур, в Рихе и в других местностях Халебского пашалыка, в Белене, в ущельях Тавра — везде буйствовали наследственные беки или бродяги, которые, удальством захвативши однажды власть в свои руки, затем или торговались с пашами, или воевали с ними.

В несколько месяцев египетское правление успело укротить одного за другим этих мелочных владельцев, представителей феодальной аристократии, и подчинить их владения общей правительственной системе. Очевидно, Ибрахим-паша стремился к тому, чтобы разрушить в Сирии аристократию шейхов и эмиров, как его отец разрушил олигархию мамлюков в Египте; но не один раз также не бывал принужден уступать силе навыка племен или местностям и поддерживать феодальные права при законных ограничениях, облекая властью людей, выбранных из туземного дворянства. Таким образом, могучие семейства Джерары, Токаны и Беркауи были обречены казням и ссылке по усмирении набулусского бунта, а для управления горцами Набулуса Ибрахим назначил шейхов Абд эль-Хади, в верности и преданности которых ручалось старое их соперничество с низложенными шейхами.

На этом же основании несколько новых аристократических семейств возникли при египетском правлении. Они не были облечены всеми [145] правами прежней аристократии, но их влияние усиливалось, опираясь на центральную власть, тогда когда их предшественники должны были с ней бороться и остерегаться преследований и измены со стороны пашей. Обстоятельство это подтверждает сделанное нами замечание о том, что феодальное образование сирийских племен было не случайным последствием завоевания или анархии, но, можно сказать, коренным законом физического образования края и духа его жителей. В Египте вместе с мамлюками совершенно пала и вся их чудовищная система управления, основанная на праве сабли и на слабости султанов. В Сирии феодальная система не могла быть искоренена, но при благоустроенном и сильном правительстве она была принуждена отказаться от своих бесчинств и служить опорой и законным орудием власти.

При таком направлении правительственного устройства Сирии на Ливане происходило весьма любопытное явление. Мы обозрели уже различные периоды этого постоянного обуревания, которое со времен Фахр эд-Дина сделалось нормальным состоянием ливанских племен; мы следили также за семейными спорами, которыми наполнена вся хроника Шихабов, среди анархического хаоса, истомившего Сирию под турецкими пашами. Случилось, что в эпоху египетского правления, когда так усиленно разрушалось готическое здание старины, когда феодальное дворянство уступало свое влияние центральной власти, Ливаном правил вассал даровитый, честолюбивый и в то же время любимец египетского паши, издавна ему преданный. Влияние его на массы народные упрочилось сорокалетним его управлением и троекратным усмирением мятежей и безначалия; влияние его на дворянство было обеспечено всеобщим страхом после казней, настигших мятеж, и беспощадной опалой родственников и соперников. Огромные богатства были им нажиты конфискацией имений всех опальных шейхов, и много уделов, упраздненных при этих опалах, были в распоряжении эмира и служили наградами преданности и покорности членов его семейства или шейхов, возвеличенных взамен тех, которые были казнены или томились в изгнании.

При таких внутренних и внешних обстоятельствах дела Ливана принужденно приняли самый благоприятный оборот. Новая финансовая система и приведение в известность всех налогов и доходных статей отстранили старинные произвольные поборы, которыми паши обременяли местных владельцев. Подать с ливанских племен вместе с новым подушным окладом фирде, о котором мы уже упоминали, была определена в 6500 мешков (около 190 тыс. руб. серебром), а все косвенные налоги и доходные статьи, бывшие в остальной Сирии в прямом заведывании казны или же на откупе, были на Ливане вполне предоставлены эмиру. Эмир по своему усмотрению собирал и прямой налог без всякого вмешательства или контроля со стороны правительства. В известные эпохи он был обязан вносить в казну подать ливанскую, а мог в свою очередь взимать с народа несравненно более, по мере своего влияния.

Сумма прямых и косвенных налогов вместе с доходом имений, приобретенных эмиром покупкой или насилием, простиралась по крайней мере до 25 тыс. мешков. За уплатой казенной подати оставалась еще в пользу эмира огромная сумма на содержание его двора и стражи, на постройки в Бейт эд-Дине, и, кроме того, по обычаю всех азиатских владельцев, эмир ежегодно откладывал на сбережение.

Богатая долина Антиливанская была в эпоху турецкого [146] завоевания отдана в удел дамасским сипахи, обязанным выступать в поход на собственном иждивении по требованию правительства. При постоянных смутах этого края военная повинность сипахи сама собой уничтожилась, а доходами пользовались ленивые эфенди Дамаска, никогда не выступавшие в поход противу неприятеля, а занятые разве кознями противу своих пашей. Ливанские эмиры неоднократно занимали плодородную долину Антиливанскую и пользовались доходами с семидесяти ее деревень. Египетское правление не заботилось о сипахи, которые, отрекшись от военной повинности, не имели никакого права на сопряженные с ней доходы; оно допустило ливанского эмира укрепить за собой эту старинную феодальную льготу, сделать соседнюю долину житницей Ливана и дарить в ней поместьями своих родственников и любимцев. Округ Джубейль, состоявший дотоле в зависимости Тараблюсского пашалыка, вошел окончательно в состав владений ливанских.

Пользуясь этими благоприятными обстоятельствами, эмир по примеру египетского паши стал в свою очередь обуздывать феодальные, права своих вассалов и сосредоточивать власть в своих руках. Ливанские владения стали мало-помалу принимать формы удельного княжества, состоявшего на особых правах, и это происходило под влиянием тех же обстоятельств, которые подрывали удельную систему во всей Сирии и подчиняли ее законным ограничениям. Почитая эмира Бешира надежнейшей опорой своей власти в Сирии, Мухаммед Али поддерживал его своим влиянием, вместо того чтобы по примеру прежних пашей и по основным правилам восточной политики поднимать на него соперников и раздорами горцев усиливать собственное влияние в горах. Все это мы должны приписать не столько личному благорасположению Мухаммеда Али к эмиру, сколько внешним политическим обстоятельствам, отношениям египетского паши к Порте с 1832 по 1840 г., непрочности Кютахийского договора, последовательным бунтам сирийских племен, очевидному стремлению султана к изгнанию египтян из Сирии при первом удобном случае.

Таким-то образом получили свое развитие те преимущества, которые впоследствии при содействии пяти великих держав, были обеспечены ливанским племенам. Но никакого сомнения нет в том, что если бы Мухаммед Али владел Сирией на основании более прочном, то всего прежде права эмира ливанского были бы ограничены и племена горские подчинились бы общему гражданскому устройству Сирии. Все предшественники эмира Бешира со времени низложения Фахр эд-Дина и до завоевания края египтянами правили Ливаном в качестве наместников пашей турецких, по их произволу бывали свергаемы и казнимы и торговались с ними о подати при получении инвеституры. Ливан был управляем на том же основании, как остальные горные округа во всей Османской империи, в коих феодальные навыки племен и неверность сообщений заставляли пашей, вместо того чтобы назначать правителей из своих чиновников, вверять управление туземному дворянству и тем обеспечивать повиновение племен и казенные доходы. Никакими особенными льготами не пользовались горцы ливанские ни по основному праву, как княжества Дунайские, ни по султанским грамотам, как острова Архипелага.

Эмир Бешир искусно воспользовался благоприятными для него обстоятельствами под египетским правлением, обуздал мелочных тиранов, шейхов и эмиров, привязал народные массы к своему [147] деспотизму, распространил по всем округам ливанским непосредственную свою власть и нажил богатства и славу. Совершенная безопасность водворилась в горах, и период этот ознаменован редким благоденствием и развитием торговли и промышленности. После запретительной системы и произвольной монополии прежних пашей свобода, дарованная торговле египетским правлением, придала новую жизнь поморским городам. Сайда, Бейрут и Тараблюс сделались вольными рынками для торцев, которые обменивали здесь свой шелк и деревянное масло на хлеб и на продукты европейской промышленности. Производительность усилилась по крайней мере одной третью на Ливане, а потребление заморских произведений удвоилось. Веротерпимость египетских властей возвысила христианские племена Ливана и в собственных их глазах, и в мнении соседственных племен. Семейства эмиров Шихаб и Абу Лама, о крещении которых мы уже имели случай говорить, стали открыто исповедовать христианскую веру.

Во всех действиях правительственной и частной жизни хитрая политика эмира клонилась к тому, чтобы постепенно укреплять свою власть на Ливане, содержать вассалов и родственников своих в почтительном повиновении, поддерживать в народе страх периодическими зрелищами казней, а главное, придавать такой оборот и такой вид всем делам по управлению, чтобы более и более распространять мнение о том, что один он в состоянии содержать в повиновении племена ливанские, но в то же время слыть в глазах своего народа его заступником от притеснений египетских властей. Все строгие меры, все эти умножившиеся в его время и для его обогащения прямые и косвенные налоги приписывал он воле паши, представлял себя покорным исполнителем, а в своем кругу, вслух своих горцев, не упускал случая роптать от имени своего народа.

Если, с одной стороны, благосклонность паши к эмиру была основана единственно на политическом расчете, зато и преданность эмира к Мухаммеду Али не менее того была личиной собственных его видов. Эмир не мог не предчувствовать, что с изменением обстоятельств властолюбивый паша не преминул бы разрушить это здание, которое с его ведома так тщательно воздвигалось на горах, наперекор общей системе политического устройства Сирии. Лет восемь сряду эти два старика, паша и эмир, хитрили таким образом друг пред другом; первый ждал только решения великой задачи о своих правах на Сирию, чтобы низвергнуть своего любимца, второй стремился лишь к тому, чтобы внушать своему народу недоверие к паше, его покровителю, и путать дела, чтобы оставаться лицом необходимым и утвердить на более прочном основании права свои и своего рода на Ливане.

Планы обоих в одно время созревали, и оба хорошо понимали друг друга; но оба продолжали по-прежнему обмениваться ласковыми речами и уверениями в преданности. Ибрахим-паша, во всем слепо покоряясь политике своего отца, не мог, однако, по вспыльчивому своему нраву терпеливо сносить проделки эмира, который умышленно угнетал свой народ, чтобы направлять общее негодование на пашу, а себя самого выставлять ходатаем и покровителем угнетенных. Однажды по поводу ропота народного на непомерные налоги Ибрахим стал упрекать эмира в сребролюбии и в том, что он не сообразовался с волей старого паши и по своему произволу облагал подвластные ему племена. «Светлейший паша,— отвечал ему эмир,— я принужден так действовать общего покоя нашего ради; жители наших гор имеют те [148] же привычки, что и мулы ливанские, и с ними надо поступать как с мулами». «Как это?» — спросил Ибрахим.— «Не заметили ли вы, светлейший владыко (саадет-афендина), в ваших походах, что ливанские мулы тогда только идут спокойно от ночлега до ночлега, когда они навьючены ровно 80 батманами (13 пуд.) по местному обычаю? Убавьте вьюк, они во всю дорогу шалят и вьюки сбрасывают, и брыкают, и сами себя вдвое утомляют». Ответ был кстати, и Ибрахим расхохотался. Теория эмира была по несчастью оправдана и принужденным благоденствием горцев под его правлением, и последовавшим затем кризисом.

Приступим теперь к изложению политических обстоятельств, породивших этот переворот. [149]

Состояние дел в начале 1839 г. — Расположения Махмуда. — Обратный взгляд на переговоры султана с пашой. — Безуспешное ходатайство Франции. — Невестка Мухаммеда Али в столице. — Перемена министерства. — Сарим-эфенди в Египте. — Военные приготовления султана. — Новые возгласы Мухаммеда Али о независимости и ответ европейских кабинетов. — Поездка паши к верховьям Нила. — Его нота генеральным консулам. — Приближение османской армии к сирийской границе. — Борьба Махмуда с министерством. — Советы любимцев. — Скрытность султана. — Обширный план вторжения в Сирию. — Самонадеянность сераскира Хафиз-паши.

1839 г. наступал под грозными знаменами для египетского владычества в Сирии. Правда, мятежи были утишены; гражданское устройство края усовершенствовано; торговля процветала, внутренние сообщения до того обезопасены, что пешеход один, без конвоя шел от Халеба до Газы с векселями и пачками денег для купцов; повеления не только Мухаммеда Али, но и дамасского его наместника и окружных муселимов внушали несравненно более страха, чем султанские фирманы в последний период владычества турецкого в Сирии; горские племена склоняли выю под ненавистный закон рекрутства, все сословия были обезоружены, а если у кого и хранилось ружье или ятаган, то они верно ржавели, будто заветные клады где-нибудь под скалой, в сокровенном ущелье гор или в утробе земли; ропот народный выражался только глухими стонами от одного конца Сирии до другого, а дерзновенные роптатели и всяк, кто посмел бы хотя впотьмах подстрекать народ к сопротивлению или рассеивать слухи неприязненные, подвергался беспощадной опале. В Дамаске и Тараблюсе, в этих двух городах, где сходство натуры, благоуханное прозябание и обилие вод будто поддерживают моральное и физическое сродство в жителях, Ибрахим напугал воображения зрелищем кровавой казни почетных мусульман за их происки и ропот. Около 40 тыс. регулярного войска занимали Сирию. Укрепления Колек-Богаза и Акки достраивались грозными сторожами внутренней и внешней безопасности не края, но правительства, обнявшего свою изнеможенную добычу в железные рукавицы и тщательно следившего за всяким ее трепетанием.

А между тем гроза собиралась на севере. Сирийские народонаселения чутким ухом подслушивали далекие ее отголоски, едва смея предаваться утешительной надежде освобождения от ига, спасительного во всех отношениях, но тяжкого для страны, привыкшей к жизни разгульной и буйной.

Мы говорили уже о расположении султана Махмуда к египетскому паше. Обида, нанесенная в 1833 г. султанскому величеству в глазах [150] всего правоверного народа и Европы, была тем чувствительнее для честолюбивой его души, что судьба, часто ему изменявшая в борьбе с внешними врагами, была постоянно благоприятна той великой мысли, которая ознаменовала царствование Махмуда,— восстановлению единодержавия в империи, истощенной своим феодальным устройством, несмотря на осеняющий ее призрак восточного деспотизма, и которая, видимо, клонилась к раздроблению по следам ее западной соседки — империи Германской.

Все строптивые вассалы принесли один за другим свою покорность или свою, преступную голову к вратам серальским. Народонаселения стали более или менее вкушать первые плоды преобразований и отдыхать под скипетром законного государя от военного деспотизма бунчуков. Сам султан, освобожденный исполинским трудом от опеки янычар и от дерзких предприятий наместников своих в областях, мог, наконец, царствовать и самодержавно повелевать в своей империи. Он был вправе ждать от своих преемников славного прозвания восстановителя османского колосса не в смысле завоевателя, но в смысле более почетном — преобразователя.

Что же, великий подвиг Махмуда оставался несовершенным: Мухаммед Али не только продолжал с успехом свой постоянный бунт, держа в руках три обширные области, колыбель ислама, но, кроме того, он грозным метеором носился над всей империей, и его пример и его успехи служили как бы продлитием ненавистной старины, разрушению которой султан посвящал всю свою деятельность.

После Кютахийского договора Махмуд с успехом продолжал формирование своей армии и занимался устройством разных отраслей по внутреннему управлению империи. Та же непреклонная воля, которой ознаменованы кровавые начинания его подвига, проявлялась во всем направлении гения, осужденного беспощадно разрушать кругом себя, бороться с предрассудками своего народа и с накопленным в два века злом, прежде чем воссоздать из обломков стройное здание, им замышленное. Преобразования правительственные были удачно совершаемы в столице, а успехи султанского оружия в Румелии и в Анатолии очищали им дорогу в области. Хафиз-паша, фельдмаршал Востока, довершал покорение курдов и подчинял рекрутскому набору горские племена, не признававшие дотоле никакой власти. Затем он оставался в Анатолии и прилежно устраивал свою армию при содействии прусских офицеров генерального штаба, вызванных Портой для руководства уже не полков в строевой службе, но генералов, еще не посвященных в науку европейской стратегии.

С осени 1838 г. главная квартира Хафиз-паши была в Малатье (древней Милитене), и только жестокость зимы заставила сераскира отложить до весны переход в Самсат (древний Самосат), ниже по Евфрату, спускаясь к сирийской границе. Диярбакыр, Урфа, Харпут и Мараш — вся страна на север от Халебского пашалыка — кипели приготовлением к войне. Было очевидно, что войско султанское, отрезанное от северо-западной границы Сирии гранитным ее стражем Тавром и укрепленными ущельями, готовилось проникнуть в Сирию с северовосточной стороны вдоль Евфрата. В константинопольском арсенале с великой деятельностью продолжались во всю зиму приготовления флота. Капитан английской службы Вокер (Walker) ¹⁵⁰ был назначен [151] в качестве советника (мустешар) при капудан-паше для надежнейшего устройства этой части.

Бросим теперь обратный взор на дипломатические сношения Египта с Константинополем после Кютахийского договора. Мы упоминали уже о странном предложении, которое дерзнул сделать египетский паша Австрии, Англии и Франции в 1834 г. относительно признания его независимости и вступления с ним в союз. После поучительных ответов, данных его честолюбию европейскими кабинетами, Мухаммед Али, несмотря на раболепную лесть окружавших его советников, турок и европейцев, понял, однако ж, что эти планы несбыточны. По крайней мере он не терял надежды признания наследственных прав в его семействе на области, бывшие в его управлении.

Долженствуя бороться с тяжкими неудобствами обладания неверного, основанного только на успехе оружия, видя постоянно направленный взор Махмуда на Сирию, Мухаммед Али старался уловить всякий случай к новым переговорам в надежде исходатайствовать права наследственные в своем роде и тем упрочить собственное свое положение в глазах народа, волнуемого мыслью о султане, и довершить кютахийское торжество. С каждым годом он выдумывал новые предлоги, чтобы не платить условленной подати, которой были обложены его пашалыки. Вместо подати посылал он богатые дары своему государю по поводу бракосочетания его дочерей, будто издеваясь над его бессилием, и чтобы дать ему почувствовать неудобства, проистекающие для него самого от неопределительности и неправильности взаимных их отношений. Султан отвечал суровым словом на дерзновенные учтивости своего вассала и требовал подати вместо подарков. Между тем французское посольство усердно ходатайствовало у Порты о даровании Мухаммеду Али наследственных прав. Порта охотно соглашалась уступить Мухаммеду Али в потомственное владение Египет на праве полномочного наместника, обложенного известной суммой подати и подчиненного общим внутренним законам империи и ее трактатам с другими державами; но она требовала обратно Сирию, Аравию и Кандию. Ходатайство Франции распространялось и на Сирию и основывалось на том доводе, что область эта в руках Мухаммеда Али была бы прибыльнее для Порты, чем в непосредственном ее управлении. Доводы эти показывались обидными для самолюбия султана, как и самое ходатайство дружественной державы, на котором, очевидно, основывались упрямые притязания египетского паши.

Кроме этой внешней пружины, Мухаммед Али не упускал из виду внутренних, потаенных пружин старинной турецкой политики, чтобы завлечь в свою сторону лиц, окружавших султана, и через них действовать на его ум. В 1836 г. он отправил в Константинополь свою невестку Зехра-ханум, вдову умерщвленного в Сеннаре Исмаил-паши, к ее отцу Ариф-бею, одному из первостатейных улемов ¹⁵¹. Под предлогом свидания с отцом он поручал невестке по гаремным стезям Стамбула, где женщины при всем своем уничижении имеют, однако ж, то же влияние, как и в других столицах, действовать на умы в диване и серале в пользу старого свекра.

Зехра нашла почетный и ласковый прием в Константинополе и продлила свое там пребывание. Между тем в проезд через Каир муллы, назначенного в Мекку, Мухаммед Али окружил его почестями и [152] ласками, со слезами говорил с ним о роковой для правоверного народа ссоре с султаном и, зная его связи с разными вельможами, убедил его пригласить в Египет Ахмеда Февзи-пашу, главного командира гвардии и любимца этой эпохи, чтобы поговорить о делах и сообщить ему нечто важное. Письмо муллы было представлено султану. Махмуд охотно отпускал своего любимца, который в настоящий фазис своего странного поприща усердно ходатайствовал о дружелюбном разделе с Египтом и слыл приверженцем Мухаммеда Али.

Но тогда же случилась одна из обычных в Турции нежданных перемен министерства. Знаменитый Пертев-паша в заговоре с Халиль-пашой и с Ахмедом Февзи-пашой свергли старого сераскира Хозрефа, который столько лет уже пользовался всей доверенностью султана. Халиль был пожалован в сераскиры, Ахмед Февзи — в капудан-паши, а Пертев стал душой нового министерства. Исполненный гения и фанатизма старого мусульманина, ревностно преданный престолу и умея ценить таланты вернее, чем султан Махмуд, Пертев смело представил, что для переговоров с человеком столь хитрым, каков был Мухаммед Али, нужно было отправить не вельможу, не любимца, которого полномочия могут иногда переступать за грань правительственных инструкций, но человека делового. Султан убедился, и на место капудан-паши был отправлен в Египет с дарами к паше и с портретом султана бей-ликчи Сарим-эфенди, помощник министра иностранных дел.

В начале 1837 г. открылись конференции в Каире; Мухаммед Али, видя готовность султана к переговорам, не сделал от себя никакого предложения, а объявил, что он доволен своей судьбой, но во всяком случае готов слушать предложения Порты. Обманутый в своем ожидании Сарим видел себя принужденным объяснить свои предложения, вместо того чтобы войти в разбирательство притязаний паши. Прежде всего он посоветовал Мухаммеду Али отправиться самому в Константинополь и войти в объяснения непосредственно с Портой и с султаном или по крайней мере отправить туда надежную особу с полномочием от себя. Паша ловко отклонил и то и другое под предлогом, что его присутствие необходимо в Египте и что никому не мог он вверить окончательное решение дела, от которого зависела вся судьба его и его потомства.

Но в самом деле он слишком знал по опыту расположение к нему султана и вельмож, предания тайных мщений стамбульских были еще слишком свежи, чтобы ввериться султанскому слову. С другой стороны, ему было несравненно выгоднее вести переговоры в Египте с полномочным султана, чем следить издалека ход дела и списываться с Константинополем. Принужденный объясниться, Сарим предложил паше в потомственное владение Египет и Аравию. В ответ на это Мухаммед Али представил ему итог доходов и расходов по управлению Аравийского полуострова, чтобы доказать, сколь великий ущерб приносила ему эта страна, которой управление почитал он не преимуществом для себя, но тягостным бременем усердия ради к престолу и к вере.

Его довод был, по-видимому, неопровержим; Аравия дотоле поглощала только казну и войска египетские; но не менее того паша мог со временем извлечь из нее великие выгоды торговые и политические. Наконец, Сарим высказал и последнее свое предложение, которое состояло в том, чтобы присовокупить к Египту всю Южную Сирию, обширный пашалык Акки (Сайда-эйалет) и Тараблюсский пашалык, не [153] выражая впрочем условия о потомственном ли или пожизненном владении этой частью Сирии. Мухаммед Али, очевидно, хотел только проведать расположение султана и Порты и в этом отношении достиг своей цели. Когда же все высказал Сарим, хитрый паша стал доказывать, что ему необходима вся Сирия, и наотрез отвечал, что он ничего не уступит, а разве может удовлетворить Порту набавлением подати и даже предоставлял вполне произволу султана определить сумму добавочной подати.

Тем заключились переговоры; Сарим отплыл обратно в Константинополь, а паша, желая действовать на воображение народа в Египте и в Сирии и на общественное мнение Европы, перепутал все дело будто из недоразумения и торжественно объявил генеральным консулам великих держав, что султан предлагал ему Сирию в потомственное обладание.

По возвращении Сарима в Константинополь Порта официально писала Мухаммеду Али в смысле последнего предложения ее посланца об уступке Аккского и Тараблюсского пашалыков в пожизненное владение, с правом потомственного обладания на Египет и Аравию, извещая, что султану угодно было подтвердить это распоряжение. Грамота великого везира была исполнена ласковых выражений. В ответ на это Мухаммед Али возобновил с новой настойчивостью свои домогательства на наследственное обладание всех пашалыков, ему вверенных, и отклонил предложения Порты, предпочитая продлить еще неизвестность своей судьбы.

Махмуд, обманутый в своем ожидании и убедившись в невозможности миролюбного раздела с честолюбивым вассалом, стал помышлять только о средствах к его наказанию и удвоил свои усилия для устройства армии Хафиз-паши. Мухаммед Али, со своей стороны, перестал уплачивать подать и на представления об этом консулов великих держав он хладнокровно отвечал, что, ввиду военных приготовлений Порты, посылать деньги в Константинополь значило бы давать врагу в руки оружие и что, все-таки пребывая верным и покорным своему государю, он не мог действовать вопреки инстинкту самосохранения.

В эту пору Сирия кипела Хауранской войной. По утушении всех мятежей Мухаммед Али, упоенный своим счастьем и не надеясь уже ничего от произвольного согласия своего государя, обратился вновь к европейским державам со старинной своей мечтой о независимости, но уже в новом виде, по соображению с настоящими расположениями кабинетов. В 1834 г. паша, обманутый журнальными толками, задумал бросить факел войны между великими державами, вооружить Австрию, Англию и Францию против России и в этой общей суматохе привести в исполнение свои честолюбивые планы. Убежденный затем в безумии своего покушения, он стал забавлять своего государя хитрыми переговорами. Теперь он видел твердую волю великих держав сохранить мир и предупредить всякий взрыв на Востоке. Основывая свои расчеты на этом, он вообразил, что угрозой нарушения мира он достигнет своей цели и вынудит у европейских кабинетов устройство дел на Востоке к его удовлетворению. Он объявил генеральным консулам Австрии, Англии, Франции и России твердое свое намерение провозгласить свою независимость и поддержать ее оружием. Это было весной 1838 г. Заметим эпохи, ибо всякая из них соответствует какому-либо успеху оружия паши в Сирии. В 1834 г. честолюбивый вассал говорил о независимости по усмирении Набулусского бунта. Теперь, едва [154] окончена кровопролитная война Хауранская, Мухаммед Али заговорил опять о независимости.

Ответ европейских кабинетов в этот раз был еще строже и выразительнее, чем в 1834 г. В случае посягательства паши на нарушение мира на Востоке, Австрия и Франция грозили своим гневом; Россия и Англия гораздо решительнее объявляли свое намерение содействовать султану для его [паши] наказания. Старый паша не терял по крайней мере надежды ходатайством о несбыточной независимости достигнуть главной своей цели — прав наследственного обладания, обеспеченных или по крайней мере признанных европейскими державами. В ответ на грозное объявление кабинетов он смиренно, но решительно представил это притязание, опираясь на заслуги, оказанные им Порте, странам, им управляемым, торговле европейской и человечеству. Что же касается до границ просимого им наследственного удела, он с особенным искусством избегал в объяснениях своих пред державами решительного отзыва о том, довольствовался ли он Египтом или, кроме этого пашалыка, требовал еще Сирию и Аравию и остров Кандию, вверенный его управлению.

К осени 1838 г. он объявил намерение свое посетить Верхний Египет и проникнуть оттуда в Сеннар и в отдаленные верховья Нила, в округ Фазоглу под 10° широты, на открытие золотых рудников. Пред своим отъездом он в знак умеренности и покорности доставил в Константинополь часть недоплаченной подати и вместе с тем сообщил генеральным консулам России, Австрии, Франции и Англии следующую ноту, выражающую крайнее его решение:

«Я представил уже четырем Великим державам все доводы, обозначающие положение мое и мои желания. Смею надеяться, что Его Величество N. N. не лишит меня своего благорасположения, возымеет со временем лучшее мнение обо мне и не воспротивится исполнению моих желаний, ибо желания мои сообразны и с европейской политикой, и с грядущим спокойствием Востока. Мне семьдесят лет; да будет позволено мне устроить пред смертью судьбу моего семейства. Ходатайствую о даровании мне прав наследственных и буду вполне удовлетворен этим, если достигну моей цели ходатайством и переговорами. Войну открывать я не намерен, и доказательство тому — отправление мое в Сеннар; но не дам связать себе руки, чтобы сделаться жертвой; прежде погибну, чем оставить на произвол судьбы мое семейство и мой народ. Если же не достигну этой цели моим ходатайством, если доводы мои не будут приняты во внимание великими державами, если не будет обеспечена грядущая участь Египта, наконец, если я буду предоставлен своей судьбе, то я сам изберу по своему крайнему разумению средства для устройства моих дел. В таком случае и если буду принужден прибегнуть к оружию, то кроме наследственных прав я провозглашу свою независимость. Ведаю, мне не устоять противу соединенных усилий четырех держав, могу погибнуть; но увеличит ли это славу Великих держав?... Если же жребий войны будет мне благоприятен, предоставляю им судить о последствиях. Александрия, 5 сентября 1838г.».

О новых переговорах с султаном уже не помышлял Мухаммед Али и несмотря на известие о деятельных приготовлениях малоазийской армии и о вооружении флота, беззаботно поплыл бодрый старец вверх по Нилу на совершение трудного пути более 4 тыс. верст туда и обратно по стране дикой, чрез пороги и чрез пустыни, то на ладье, то на [155] верблюде, под знойным солнцем, под проливным дождем тропиков, в надежде отыскать золотое руно... А уже в это время доходы Египта простирались до 25 млн. руб. серебром; Нильская долина была обращена в мызу; три или четыре миллиона ее народонаселения — в работников, которых кровь и пот тратил насильственно и невоздержанно честолюбивый паша в жгучей Аравии и в буйной Сирии на сооружение здания, несоразмерного с моральными и материальными его средствами, здания шаткого, призрака, которому издалека общественное мнение Запада давало громкое имя царства Арабского, судя по внешним его формам, грозным и правильным. Видя невозможность прикрыть доходами Египта непомерные расходы по Аравийскому полуострову и по Сирии, где его армии ждали по восьми и по девяти месяцев сряду уплаты выслуженного жалованья, предчувствуя наступавший политический кризис и необходимость еще умножить свои военные силы, Мухаммед Али пошел искать золота в утробе Лунных гор.

Меж тем как престарелый паша проводил всю зиму на совершение своего чудного похода в эту африканскую Колхиду современной мифологии, Ибрахим продолжал военные приготовления в Сирии. Ведая по опыту Хауранской войны все опасности народных возмущений в стране, где бунт был готов со всех сторон восстать стоглавой гидрой, он в этот раз был ласковее и мягче с народонаселеннями, довольствовался вместо рекрутов нерегулярным отрядом друзов под начальством удалого Шибли Ариана и прощал многим городам рекрутские их недоимки. В марте 1839 г. Мухаммед Али возвратился с пустыми руками из своего похода в Фазоглу, чтобы заняться делами более положительными. Он также стал вооружать свой флот и поставлять рекрутов в египетскую армию.

В Константинополе военные приготовления становились деятельнее с наступлением весны и уже внушали опасение кабинетам великих держав, истощившим все усилия с 1833 г. для сохранения мира на тревожном Востоке. Посольства внимательно следили за воинственными наклонностями султана и его любимцев. Дотоле Порта пребывала в миролюбивом расположении, и не один раз ее представления обуздывали порывы гневного султана, в коем ненависть к египетскому вассалу делалась господствующей страстью и поглощала всю деятельность его ума, все способности пылкой его души. По многим признакам можно было подозревать, несмотря на миролюбивые заверения министерства, что султан стал уже лично направлять свои планы мимо своего министерства и без его ведома. Он сам непосредственно сносился со своим фельдмаршалом.

Хафиз-паша, храброе дитя Кавказа, страстно преданный своему султану, осыпанный милостями и ласками, горел нетерпением совершить великий подвиг, к которому стремилась душа Махмуда, наказать строптивого вассала, омыть стыд, покрывший османское оружие в 1832 г. и исполнить завет своего предшественника Решида Мехмета, сошедшего в гроб с мщением в душе. Хафиз был уверен в своем торжестве; армия его довершила свое военное воспитание в трудных походах против курдов, постоянные победы внушали бодрость солдату, и никогда, можно сказать, со времени учреждения регулярных войск на Востоке Турция не выставила армии, столь хорошо устроенной во всех отношениях. Хафиз секретными донесениями заверял султана в несомненной победе и ходатайствовал только о приказе открыть военные действия, ручаясь в одно лето изгнать египтян из Сирии. Таковы [156] были чувства и надежды главнокомандующего армией. С другой стороны, генерал-адмирал и любимец султана Ахмед Февзи-паша, слывший за несколько лет пред тем приверженцем Мухаммеда Али и мирного с ним раздела, стал теперь ревностным проповедником войны. Льстя самой пламенной страсти своего государя, этот малодушный вельможа, продливший среди преобразований Махмудовых предания и уроки серальской политики, помышлял лишь о том, чтобы усилить свое влияние над мыслями султана и погубить одного за другим своих соперников. Знаменитый Пертев, употребивший его в 1836 г. орудием для низложения Хозрефа, был в свою очередь свержен с министерства, его казнь изменнически была выпрошена у Махмуда среди вакхических оргий сераля; а так как любимцы не могли обойтись без делового и опытного человека для руководства советом и министерством, то в этот промежуток престарелый, но еще бодрый Хозреф, способнейший и надежнейший из всех турецких вельмож, завладел опять влиянием, если не на ум султана, то по крайней мере на Порту. Несмотря на тридцатилетнюю свою вражду к Мухаммеду Али, он проповедовал в это время мир и не один раз со смелостью старого верного слуги умолял своего государя не доверять судеб империи слепому случаю войны, не прерывать спасительных для государства гражданских преобразований и улучшать постепенно военное устройство. Этим было вернее, по мнению Хозрефа, достигнуть желаемой цели — покорения Сирии и Египта и наказания Мухаммеда Али, чем новым походом, которого случайности могли быть роковыми для армии, стоившей толиких трудов и усилий.

Всего более Хозреф отклонял войну тем доводом, что в настоящую эпоху, каковы бы ни были ее последствия, она не полюбилась бы народу от одного конца империи до другого, не говоря уже о том, что европейские державы взирали с неудовольствием на все эти треволнения Востока. Махмуд ценил еще заслуги старейшего из своих пашей и его великий ум; но в этом колебании между миролюбивыми советами Хозрефа и нетерпеливым порывом к задуманной мести, султан позволял своим окружающим насмехаться над зловещим стариком, а потом, заверяя министерство в твердом своем намерении сохранить мир, списывался через мабеин (собственную канцелярию) с главнокомандующим армией, позволял ему спускаться из Малатьи к югу в Самсат и задумывал планы грядущей кампании в тайной беседе с капудан-пашой, завистником и тени влияния Хозрефа. Хозреф председательствовал в совете; там обрабатывались разные отрасли гражданских преобразований империи. Совет разделял мнения своего председателя и еще более, чем министерство, желал сохранения мира. Махмуд при всех своих деспотических наклонностях не хотел, однако, действовать вопреки мнению совета и министерства.

Между тем в военное министерство поступали донесения главнокомандующего о постепенном его приближении к сирийской границе вдоль Евфрата, по обоим берегам реки. Ответственность этих движений, секретно предписанных султаном, Хафиз-паша брал на себя, оправдываясь то необходимостью искать воздуха более здорового для войска, слишком претерпевшего от суровости прошедшей зимы и от повальных болезней, то недостатком пажитей для своей кавалерии. Хозреф не терял еще надежды предупредить разрыв. По его предложению, Порта решила отрядить в лагерь особенного комиссара для осмотра войск. Добросовестный доклад комиссара мог укротить воинственные [157] порывы Махмуда. Но в угодность султану выбор пал на Таяр-пашу, которому заблаговременно был продиктован из мабеина будущий доклад его о состоянии армии. В то же время султан секретно поручал полковнику Омар-бею ¹⁵², австрийскому ренегату, осмотреть резервные дивизии в Анкаре и в Конье. Уже авангард Хафиз-паши был в Вире (иначе Биреджик) на левом берегу Евфрата, в тридцати верстах от сирийской границы, в трех переходах от Халеба. В апреле авангард перешел за Евфрат, между тем как главный корпус сосредоточивался в Самсате, и приготовил на правом берегу реки укрепленный лагерь. В начале мая прибыл туда сам главнокомандующий и подвинул к этому пункту свой корпус. Здесь по обоим берегам Евфрата была еще граница турецкая, но переход реки имел грозное значение, и уже рушились и последние надежды приверженцев мира. Комиссар Порты, от кого ожидали в столице точных сведений, чтобы решиться на мир или на войну, ускорил, может быть, по секретным наставлениям султана, результаты вверенного ему поручения.

Египетские войска сосредоточивались в Халебе. Ибрахим-паша, начальник штаба Сулейман-паша, военный министр Мухаммеда Али Ахмед Менекли-паша один за другим туда поспешили готовиться к походу.

Весть о приближении султанских войск потревожила всю Сирию. Ненависть к египетскому правлению стала обнаруживаться в мусульманской черни фанатической преданностью к султану. В Дамаске, в Тараблюсе, в Халебе, в Набулусе и во всей Палестине ждали только первого известия о вторжении султанской армии и о поражении Ибрахима, чтобы восстать народными массами с его тылу. Но в то же время кровавые угрозы глухо преследовали повсюду христианское народонаселение, на которое чернь готовилась излить первую свою ярость. Из Дамаска, горнила мусульманского ханжества, готовилась искра первой вспышки, и христианское его народонаселение обречено было выкупить потоками своей крови восьмилетнюю льготу веротерпимости под египетским правлением. Ибрахим хорошо понимал эти расположения сирийских племен. Он предписал эмиру ливанскому стать лагерем со своими горнами по соседству Дамаска, чтобы содержать в страхе буйную его чернь.

10 мая османская армия подвинулась еще вперед до Незиба ¹⁵³, в двенадцати верстах от Сирийской границы, и стала там укрепляться лагерем. Война делалась неизбежной; но и та, и другая стороны силились избегать наступательных действий, ибо и той, и другой стороне была повторительно объявлена воля европейских держав о сохранении мира: Мухаммеду Али — со строгими угрозами, султану — с подобающим приличием.

Теперь стали раскрываться планы Махмуда, зрело и основательно им обдуманные. Ему хорошо было известно моральное состояние Сирии. [158] Появление султанских знамен у сирийской границы было призывом к восстанию народонаселении, утомленных от египетского владычества. При первом народном восстании султанская армия имела бы законный предлог вступить в край для восстановления мира, для разбирательства жалоб и вопля народного на султанского наместника, а египетскому войску, стесненному со всех сторон бунтом народным и армией султана, не оставалось другого спасения, как бежать стремглав в Египет, пока еще общий бунт не пресек бы обратного пути. С другой стороны, близость султанских знамен могла подействовать на дух самого войска египетского, привязанного одним только страхом к игу дисциплины, видевшего в Мухаммеде Али и в его сыне счастливых похитителей, чуждого всякого сочувствия к ним и осужденного даже победами своими ковать себе цепи более и более тяжкие.

Моральное состояние войска египетского также хорошо было известно султану, как и расположение сирийских племен. Сомнения не было в том, что в несколько недель наблюдательной стоянки Хафиз-паша привлек бы на свою сторону больше половины этого войска. В таком случае султан и зачинщиком войны не был, и избегал случайностей сражения. Утвердительно можно сказать, что войско Хафиз-паши было наблюдательным корпусом и что его присутствие было достаточно для исполнения мысли султана. Но могли ли долго оставаться в таких обстоятельствах две армии одна пред другой, ограничиваясь взаимным наблюдением? Хафиз сделал свой лагерь неприступным со стороны сирийской границы. Ему оставалось ждать несомненного морального эффекта своей позиции, и так как армия Ибрахима по необходимости сосредоточивалась в Халебе, то первая вспышка народной войны в Харуане, в горах Набулусских, в северных отраслях Ливана, где всего более кипело неудовольствие на египетское владычество, могла бы обнять всю Сирию и передать ее без боя власти законного государя.

Уже заблаговременно предусмотрительность Махмуда обеспечила решительный успех при наступлении благоприятной минуты: Али-паша багдадский, который еще недавно усмирил бунт своего предшественника Дауда, был готов с бедуинами ворваться в Сирию через Евфратскую пустыню; Индже Мехмет-паша мосульский выступал из Месопотамии со своими милициями, чтобы поддерживать операции главной армии; курд Сулейман-паша марашский вел воинственные ватаги курдов, к которым присоединились бы соплеменные им кочевья курдов внутри Сирии; наконец, Хаджи Али-паша и Иззет Мехмет-паша командовали двумя резервными дивизиями в Конье и в Анкаре, первый,— угрожая ворваться в ущелья Колек-Богаза, второй — для поддержания действующей армии. Если присовокупить к этому обширному плану, так тщательно заготовленному Махмудом, предположенное появление флота у сирийских берегов и десанта в Тараблюсе, по соседству мятежного Аккара, то армия Ибрахима была бы задавлена обступавшим со всех сторон потоком, и успех был несомнителен.

Нетерпеливый Хафиз, едва укрепившись лагерем в Незибе, стал призывать к бунту ближайшие сирийские округа, стиснутые между двумя армиями, и при первом случае занял округ Орул и город Айнтаб за чертой сирийской границы. Этим преждевременно открылись неприятельские действия. Тогда же встрепенулись горские племена южных отраслей Тавра и стали спускаться партиями с Курд-Дага и Гяур-Дага на ближайшие округа египетских владений. В ливанских [159] округах Аккаре и Даннийе народ волновался и умерщвлял египетских сборщиков податей и даже своего муселима.

Вся Сирия была готова восстать, но ошибки султанского полководца поставили еще раз империю на край погибели. Произошли небольшие стычки между бедуинами племени ханеди, бывшими в службе Ибрахима, и нерегулярной конницей Хафиза. Ибрахим письменно требовал у него объяснений, укоряя в нарушении мира и слагая с себя ответственность могущих воспоследовать бедствий. Хафиз в своем ответе, испещренном цветами восточного красноречия, оправдывался случайностями войсковых движений, обвинял в свою очередь отряды египетского войска в грабительстве поселян и, основываясь на письменных уверениях Ибрахима в повиновении султану и в желании сохранить мир, советовал ему действовать согласно со своими словами и с долгом верноподданного и мусульманина.

Все это было отголоском дипломатических объяснений этой эпохи. И султан, и Мухаммед Али, тщательно укрывая от Европы свои замыслы, обвиняли друг друга в нарушении мира. Кто же в самом деле был его нарушителем, вопреки дружелюбному ходатайству или строгому слову великих держав? Европейские кабинеты старались всячески сохранить на Востоке мир во избежание новых политических волнений, которые рано ли, поздно ли могли нарушить самый мир Европы, а потому могли быть взыскательны противу зачинщика. Но кто был зачинщиком? Ужели зачинщиком войны должно почесть всегда того, кто выпалит первую пушку? Султан Махмуд мог ли сносить равнодушно уничижение вынужденного Кютахийского договора, и сам Мухаммед Али пребывал ли верным своему договору? Не он ли просил содействия иностранных держав своим замыслам независимости? Одного этого довольно для оправдания задуманной султаном мести; и не говоря уже о неуплате условленной подати, о своевольной смене духовных сановников в Мекке и Медине, которых назначение принадлежит к неотъемлемым правам духовного главы ислама, все поведение Мухаммеда Али к государю и к государству обнаруживало в нем преступное посягательство на гражданские и духовные права Османова дома.

Упрекали султана и его министров в двуличии пред европейскими кабинетами, но мог ли Махмуд положиться на доброжелательство европейских кабинетов или по крайней мере на их единомыслие, когда Франция, выставляя себя усердной союзницей султана, не переставала с 1833 г. поддерживать притязания Мухаммеда Али и тем внушать новую дерзость надменному вассалу?

Мог ли он [Махмуд] ввериться советам держав, из которых каждая имела особенное свое воззрение на дела Востока и домогалась в них или новых для себя выгод, или гирь для политического равновесия Европы по частным своим видам? Одна Россия великодушно, безвозмездно поспела к нему на помощь в критическую минуту; но какие чувства обнаружили тогда западные ее соперницы? Махмуд был вправе желать, чтобы дело это, от которого зависела судьба империи и престола, дело собственно восточное, было разрешено домашним судом между государем и вассалом, без всякого вмешательства европейских держав. Когда же самые снисходительные его предложения были отвергнуты ненасытным пашой, когда вассал этот с каждым годом становился дерзновеннее и опаснее, было предпочтительнее для султана прибегнуть к оружию и принять в глазах [160] своего народа достойную законных его прав наступательную позицию, чем ждать нового похода египетской армии под самую столицу.

При всем этом опыт прошедшего предписывал строгую осторожность в исполнении задуманного плана. За полтора года пред тем в эпоху хауранской войны, когда египетское владычество было так сильно потрясено во всей Сирии, появления султанской армии было достаточно, чтобы довершить грозный кризис. Те же элементы народных неудовольствий не переставали тревожить край; было нужно дать им созреть и при новом кризисе разрушить египетское владычество в Сирии. Вместо того чтобы призывать к бунту небольшие племена, в тылу коих стояла египетская армия, Хафиз-паша должен был выждать восстания внутренних округов и в условное время предстать со знаменами законного государя спасителем угнетенного народа, судьей непокорных пашей.

Постановление Совета о войне. — Отплытие флота. — Последние выезды султана. — Его болезнь. — Призрак брата. — Смерть Махмуда. — Воцарение Абдул Меджида. — Состояние умов в столице. — Хозреф и Халиль. — Открытие военных действий. — Предварительные приказания Мухаммеда Али. — Распоряжения Ибрахима и Сулеймана. — Прусские офицеры в османском лагере и имамы в военном Совете. — Фланговое движение и ночная атака. — Незибское сражение. — Причины умеренности Ибрахима после победы. — Измена капудан-паши.

Оставим обе армии у северной границы Сирии и взглянем на происходившее в это время в Константинополе и в Александрии.

Возвращение Таяр-паши и Омар-бея в столицу положило конец колебаниям Порты между тайным желанием султана и опасениями приверженцев мира. По докладу комиссаров, отличное устройство армии Хафиза, опыт, приобретенный в походе курдистанском, общий энтузиазм за султана — все ручалось в несомненном успехе. В исходе мая ¹⁵⁴, в то время, когда Хафиз занимал Незиб, в Константинополе в общем совете министров и всех верховных сановников гражданской и духовной иерархии ислама в присутствии падишаха было решено извлечь карательный меч из ножен царского долготерпения. На основании коренных законов Османской империи шейх уль-ислам издал фетву, юридическое мнение о законности этой войны. Впрочем, во избежание докучных объяснений с европейскими посольствами совет решил не обнародовать этого акта, который мог почесться не объявлением войны, но домашней мерой, наказанием виновного наместника Порты. В два последующие дня турецкий флот, стоявший на якоре в проливе пред дворцом Бешик-Таш, торжественно спускался в Мраморное море, взявши 6 тыс. десантного войска. О назначении флота также никакого сообщения не было сделано европейским посольствам, но уже молва разглашала решение турецкого кабинета, и столица была в беспокойном ожидании. Флоту приказано оставаться на якоре в Дарданеллах и там оканчивать внутренние починки кораблей в ожидании дальнейших повелений.

Султан лично осмотрел свой флот, над преобразованием которого по европейской системе он трудился несколько лет сряду и который был вверен первому любимцу этой эпохи — Февзи Ахмеду. Пред самым отплытием второй дивизии под начальством капудан-паши султан Махмуд, сопутствуемый первоклассными своими вельможами, навестил адмиральский корабль, 140-пушечный «Махмудие», недавно [162] перестроенный с необыкновенным великолепием и щегольством. Около часу султан объяснялся секретно со своим адмиралом и давал ему последние свои приказания.

Уже с некоторого времени проявлялись в султане болезненные признаки. В этот день все были поражены его расслаблением, бледностью его лица и тусклостью взора. Он едва мог подняться по трапу на палубу корабля, и нужно было поддерживать его шаткую походку уже не этикета восточного ради. Однако по объяснении с любимцем, который на палубе пал ниц пред своим повелителем и со слезами прощался при восклицаниях экипажей, расставленных по реям, при громе пушек со всей эскадры взор Махмуда просиял, будто надежда скорого, мщения возвращала ему пламя жизни, уже безвозвратно осужденной. Отправляясь в эту достопримечательную эпоху в Сирию, я провел, несколько недель в Константинополе и не один раз имел случай видеть султана Махмуда. Еще в начале мая, в воскресный день, в прогулке на Пресных водах Золотого Рога, где султан показался в черном, не в парадном, катере в сопровождении двух своих сыновей и старого Хозрефа, лицо его было нарумянено, чтобы скрыть от народа болезненный его вид. В последний раз в тот день преобразователь Востока насладился в открытом мраморном киоске в виду многочисленного европейского общества старинным турецким зрелищем пляски мальчиков...

Затем в посещение флота признаки недуга становились явственнее, хотя султан продолжал румянить лицо. Может быть, сам он не хотел верить в болезнь. Одаренный от природы крепким телосложением, этим наследием Османова племени, он почти никогда не бывал болен и счастливо переносил утомительные труды кабинетные, которым посвящал около восьми часов в сутки, усталость смотров и маневров и ночные вакхические оргии, после которых впадал он обыкновенно в летаргический сон.

Преобразователь полюбил шампанское в пору первых своих попыток к нововведениям, затем шампанское стало ему приторно, как старинные шербеты; он много лет сряду упивался ромом и, наконец, стал пить перегнанный винный спирт. Обычная таинственность восточной жизни укрывала от народа серальские оргии и их последствия. Сказывали в высшем кругу, что периодическое опьянение оживляло новой деятельностью усталый гений Махмуда. И в самом деле, он не переставал вникать во все подробности по управлению, самодержавно направлял дела политические, общее устройство империи, новые отношения пашей к Порте, внутреннее образование министерств, все отрасли военной администрации, словом, все эти новые любимые создания, которыми было ознаменовано его царствование. В то же время он лично надзирал за воспитанием своих сыновей и удовлетворял неизменной своей страсти к постройкам и перестройкам, посвящая еще много времени и денег своим архитектурным фантазиям.

В последние годы любимым занятием Махмуда было дело о Сирии. Он непосредственно заведовал ходом этого дела сам, мимо министров. Все его помышления были направлены к тому, чтобы смирить кичливого похитителя и исполнить строгий приговор единодержавия над последним из непокорных вассалов. Уже приступал он к исполнению обширного плана, на который так пламенно тратил Махмуд последние усилия своего гения, как вдруг ему изменил истощенный его темперамент, еще прежде чем поспела ему изменить судьба. [163]

С появлением весны стали обнаруживаться первые признаки болезненного состояния султана. Он отказался от крепких напитков, но не решался прибегнуть к медицинским пособиям. Его мучили бессонница, лишение аппетита, упорный кашель, геморроидальные потери крови, общее раздражение организма. В этом страдальческом состоянии он провел апрель и май. С деспотической волей укрывал он от приближенных, может быть от самого себя, разрушение своего здоровья, удваивал деятельность свою в занятиях и утомлял расслабленное тело чрезмерными упражнениями. При совершенном расстройстве нервов ум его сохранял всю свою силу под влиянием неизменной мысли о приготовлениях к походу в Сирию.

Когда же все эти распоряжения были приведены к концу, когда было отдано войску повеление вступить в поход, а флот отплыл из Константинополя, тогда только будто лопнула пружина, которая поддерживала всю эту лихорадочную деятельность умственных и телесных способностей. 2 июня султан слег, и в тот же день консилиум придворных медиков, в том числе вызванный из Вены за несколько времени пред тем ученый доктор Нейер, объявили состояние его безнадежным.

По предложению медиков, султан согласился переехать в свой загородный киоск, в Чамлиджу, на горе Булгурлу, которая славится своим воздухом ¹⁵⁵. С каждым днем болезнь усиливалась. Консилиумы возобновлялись под руководством министра медицины хакимбаши Абдаллах-эфенди, долго бывшего любимцем Махмудовым. Все влияние умного и ловкого Абдаллаха на ум умиравшего монарха едва могло убедить его в необходимости подчинить упрямую свою волю предписаниям факультета. Двор и министерство старались скрыть от народа состояние султана; но молва о его болезни произвела глубокое уныние в столице, всегда угрожаемой новой вспышкой янычарских мятежей. На всех лицах заметно было беспокойство. В эту критическую минуту и мусульмане, и христиане ценили заслуги преобразователя, который доставил, наконец, своему народу внутреннюю безопасность и человеколюбивое управление, искупивши тяжким гражданским трудом кровавые опалы, настигшие греков в 1821 г., турок в 1826 г. ¹⁵⁶.

Султанша Эсма, любимая сестра Махмуда, послала к нему своего доктора — англичанина Милинджена. Новый медик удивил придворных проницательностью своего взгляда, диагностически определив болезнь султана, угадавши самые потаенные ее симптомы, а приписал он [164] болезнь невоздержности от крепких напитков. В науке болезнь эта носит страшное название delirium tremens. В самом деле, порой проявлялись в больном признаки опьянения, порой умственные его способности прояснялись, и он настоятельно требовал, чтобы ему были подносимы все доклады Порты, и занимался отправлением дел со своими секретарями. В пятницу, чувствуя себя лучше и желая рассеять уныние, произведенное в народе его болезнью, он в коляске поехал в мечеть в Скутари, вопреки просьбам своих приближенных, которые боялись действия жгучего полуденного солнца на больного султана. Там, творя свои преклонения, он впал в обморок. Доктор Милинджен, призванный вновь, не усумнился объявить сановникам, окружавшим султана, и двум его зятьям, Халиль-паше и Саид-паше, что падишаху оставалось немного дней жизни и что все усилия медицины могли лишь продлить несколько урочную минуту и облегчить последние его страдания. Для сего он предложил опиум в сильных приемах. Европейская наука прибегала к эликсиру Востока, чтобы побороть в преобразователе ислама роковые последствия проклятых пророком напитков. В самом деле, первые приемы опиума произвели эффект чудесный. Султан, пробудившись от сна, будто ожил и чувствовал себя в полном здравии. Радостная весть пронеслась по городу, и три дня сряду продолжались иллюминации и фейерверки.

Этим двор желал только выиграть время и сделать нужные распоряжения для сохранения безопасности в столице при перемене царствования. В такие минуты и во дворе, и в правительстве, и в народе невольно обращались все взоры на старого Хозрефа, которого ум, опыт и деятельность, влияние на умы народные, доверенность к нему народа могли отстранить угрожавшие престолу потрясения. Он был призван в Чамлиджу от имени матери наследника ¹⁵⁷ и неотлучно там оставался вместе с зятьями султана. Приемы опиума, постепенно усиленные, поддерживали еще несколько дней угасавшую жизнь Махмуда, но его действие более и более ослабевало в борьбе с недугом. Видения стали тревожить помраченный ум царственного страдальца. В бреду предсмертном он видел тень своего брата Мустафы, удушенного по его повелению за тридцать один год пред тем...

Наконец, в утро на 19 июня жизнь нечувствительно погасла в султане после летаргической агонии. Заблаговременно были приняты деятельным Хозрефом все нужные меры для воцарения 17-летнего Абдул Меджида. Молодой султан среди слез, пролитых над телом нежно любимого отца, тотчас назначил Хозрефа великим везиром и Халиль-пашу военным министром, вверяя этим двум лицам свою судьбу и судьбу империи. Вместе с ними отправился он в старый дворец султанов, в Топ-Капы, чтобы принять поклоны всех высших сановников. Усиленные патрули обходили город. К вечеру того же дня предавали земле тело усопшего среди нелицемерных рыданий всего народонаселения столицы.

Юность Абдул Меджида внушала великие опасения и вельможам, и народу. В Хозрефе, облеченном званием великого везира, давно упраздненным при Махмуде, и полномочиями наместника султана, еще незнакомого с наукой правления, все видели надежную подпору нового царствования, которое не могло избрать лучшего руководителя. [165] Искусно была распущена в народе молва о предсмертных будто распоряжениях Махмуда, о советах, данных им сыну, назначить Хозрефа везиром и вверить войско испытанному и преданному Халилю. Призывали тень умершего на скрепление акта, которым открывалось царствование его сына. Также и несколько недель спустя, в эпоху обряда опоясания сабли, чем заменяется в потомстве завоевателя коронование, распускали в народе слух о прибытии в столицу виддинского паши, грозного Хусейна, которого имя, врезанное кровавыми чертами янычарских казней в народной памяти, служило пугалищем столичной черни. Между тем один за другим исчезали неведомо кое-какие роптатели, тайная полиция без шума избирала свои жертвы, по ночам бросали в море удушенных, а молва народная умножала число этих жертв к вящему страху всех злоумышленников. Изобретательный ум Хозрефа, эта деятельность, которая будто усиливалась с летами в хромом нарумяненном старике, спасли столицу и царство от новых бедствий.

Еще 16 июня, за три дня до кончины Махмуда, были поспешно отправлены от Порты по внушению Хозрефа гонцы с повелениями сераскиру Хафиз-паше прекратить военные действия, а адмиралу, стоявшему в Дарданеллах, возвратиться немедленно с флотом в столицу. Но уже было поздно.

По взятии турецкой армией Айнтаба Ибрахим просил у своего отца новых инструкций. Неприятельские действия были открыты; но зная, что дела Востока принимали иной оборот после решительных объявлений, сделанных Мухаммеду Али от имени великих держав, Ибрахим не мог действовать в 1839 г. подобно тому, как он действовал в 1832 г. С другой стороны, ему другого спасения не оставалось, кроме решительной битвы. Кругом его, за ним почва сирийская загоралась бунтом; с каждым днем положение его становилось опаснее, и самое его войско могло заразиться духом неповиновения и покинуть его знамена.

Мухаммед Али, вникнув в положение армии и сына, обрадовался тому, что Хафиз-паша брал на себя ответственность открытия неприятельских действий. 28 мая, в тот самый день, когда капудан-паша выступал с флотом из Константинополя, Мухаммед Али, не сообщивши консулам великих держав своего решения, подобно тому как и султан не сообщал посольствам постановлений совета об открытии кампании, предписывал своему сыну атаковать турецкую армию и по ее разбитии занять Малатью, Харпут, Урфу и Диярбакыр, не переходя ущелий Колек-Богаза. Если с одной стороны, крайность заставляла старого пашу прибегнуть к оружию, чтобы предупредить общее восстание Сирии и погибель сына и армии, зато угроза Ункяр-Искелесского трактата и страх вторичного появления русских сил в Константинополе удерживали его от вторичного похода в Малую Азию по направлению к столице. Занятие округов, прилежащих к северо-восточным границам Сирии, не могло иметь важных политических последствий.

Сообщения между действующей армией и Египтом производились в эту критическую эпоху с неимоверной быстротой. В пять дней поспело приказание Мухаммеда Али из Александрии к Ибрахиму, стоявшему на бивуаках у самой границы, обозначенной речкой Саджуром, одним из притоков Евфрата. Ибрахим тотчас с легкими отрядами подвинулся вперед, за черту турецкой границы, и за ним последовала вся армия под начальством Сулейман-паши. В Мезаре, в десяти верстах от Незиба, были передовые посты турецкой армии, они легко были [166] опрокинуты и укрылись в укрепленный лагерь Хафиза. На другой день Ибрахим с Сулейманом и генеральным штабом под прикрытием бедуинов, уланов и конной артиллерии приблизился к Незибу на рекогносцировку неприятельской позиции. Сераскир выслал отряды нерегулярной конницы башибузуков и артиллерию; произошла небольшая перестрелка, турецкие наездники с обычными визгами гарцевали в поле, но не помешали египтянам подробно снять позицию укрепленного лагеря. Семь сильных редутов прикрывали его фронт.

Ибрахим был готов повести свои колонны в атаку, его отклонил от столь дерзкого покушения начальник штаба Сулейман-паша, родом француз Сев (Seves ¹⁵⁸), капитан Наполеоновой службы, которому обязан Мухаммед Али формированием своего регулярного войска и который сам между тем практически изучал стратегию в своих походах в Морее и в Сирии. По его совету, египтяне отступили на другой день. Турецкое войско приписывало их отступление страху; но прусские офицеры, прикомандированные к Хафиз-паше, легко угадали намерение Ибрахима сделать фланговое движение и повести свою атаку с тыла. Таким образом, турецкий лагерь лишался всех выгод выбранного им и тщательно укрепленного местоположения. Они предупредили о том Хафиза, предлагая ему немедленно ретироваться в первый укрепленный его лагерь в Биреджике, на берегу Евфрата, и опереться на реку, которая закрывала его тыл. Но Хафиз боялся упрека в бегстве пред неприятелем. Имамы, которые вдохновенными бреднями внушали бодрость войску, были призваны на совещание. Они объявили сераскиру, что по свидетельству османских хроник «победоносные» войска султанов («львы ислама», по точному выражению турецкого исторического слога) шли всегда вперед и не уклонялись от битвы, что их дело правое, что аллах сразит бунтующего отступника и т. п.

Судьба османской армии была решена: ее сила состояла в бездействии, грозном для Ибрахима при туче, которая отовсюду накоплялась на горизонте Сирии. Ни в каком случае не следует испытывать материальные силы, когда неминуемые последствия морального влияния обеспечивают успех блистательный.

Если Хафиз виновен в том, что, видя обходное движение египетской армии, не перешел тотчас в биреджикский лагерь, по крайней мере это объясняется его опасением, чтобы не оробели его войска, не говоря уже о том, что он лишился бы большей части своего обоза. Гораздо непростительнее его беспечность в продолжение двухдневного маневра неприятельской армии кругом укрепленного его лагеря. Прусские офицеры умоляли его занять дефиле и мост, чрез которые египтяне долженствовали пройти. Тогда от него зависело бы выбрать время атаки и поле сражения, но вместо того он дал неприятелю спокойно исполнить самый дерзновенный маневр растянутыми колоннами в виду огромной армии по местностям, прорезанным глубокими рвами, речками и пригорками, где легко можно было смять его войско, утомленное трудными переходами.

Чтобы предупредить турок и занять мост и дефиле, египтяне в первый день сделали переход в 55 верст в виду неприятеля. Часа за два до захождения солнца турецкая легкая артиллерия заняла холм в большом расстоянии от дороги и оттуда безвредно стреляла. К ночи, [167] прошедши дефиле, египтяне расположились на бивуаках в долине у речки, верстах в семи от турецкого лагеря, на месте, совершенно открытом. Тогда только четыре турецкие батареи прокрались во мраке на близкую возвышенность и оттуда стали громить египтян из гаубиц. Сделалась суматоха в египетском войске. Мы имели уже случай заметить, что по стратегической системе Ибрахима позади колонн в сражениях шли пушки и картечью сгоняли в строй бегущих. Артиллерия была верна и преданна.

В эту ночь, как только турецкие батареи открыли свой огонь, египетские пушкари бросились к своим орудиям и по собственному движению, не дожидаясь приказания, стали тотчас отвечать и тем спасли армию, которой половина ожидала только случая, чтобы перебежать к неприятелю. Уже два батальона со всеми обер-офицерами искали дороги в турецкий лагерь; бедуины их настигли и воротили к Ибрахиму, который охотно поверил словам беглецов, будто они в суматохе и впотьмах заблудились. Впрочем, несколько сот солдат Ибрахимовых успели пробраться к туркам. Уверяют, что сераскир думал сделать общую атаку в ту ночь, и все ручалось в успехе, но имамы ему представили, что правоверные воины должны идти на битву при дневном свете, а не во мраке ночи, будто тати. Таким образом, Хафиз выждал атаку, уступивши неприятелю все выгоды своей позиции и принужденный сам обратить наизнанку свой боевой порядок и оставить в тылу те редуты, коими прикрывался его фронт.

На другой день египтяне продолжали отдыхать под солнцем и чистили свои ружья. Одни только генералы имели палатки в этой раскаленной стоянке, где термометр показывал в тени 30 градусов по Реомюру. Во все это время войску отпускалось по полпорции сухаря и ничего более. Наконец, в третий день, 12 июня, была роздана последняя полпорции и объявлено солдатам, что чрез несколько часов всякого продовольствия будет найдено в изобилии в турецком лагере. Затем египетская армия, продолжая свое фланговое движение, опускалась в самое поле, выбранное ею для атаки неприятеля с тылу.

Турки успели поставить несколько плохих редутов пред новым своим фронтом. Ибрахим повел сперва свои колонны перпендикулярно к турецкой линии, в надежде, что турки выступят в чистое поле. Видя намерение их принять сражение в своих линиях, он стал маневрировать параллельно и вдруг велел занять возвышение над левым крылом неприятельской армии, откуда артиллерия могла обстреливать все поле. Тогда только Хафиз-паша понял стратегическую важность этого пункта и поспешил предупредить египтян. Этим открылось сражение.

Никогда со времени введения европейской тактики на Востоке не встречались в поле лучшие армии. С обеих сторон силы были равные; в султанском войске считалось 57 батальонов (11 гвардейских, 17 линейных и 29 батальонов регулярной милиции — редифов), 50 эскадронов конницы (18 гвардейских, 12 линейных и 20 эскадронов нерегулярных сипахи и башибузуков) — всего около 33 тыс. пехоты и 5 тыс. кавалерии, при 140 орудиях и 3 тыс. канониров. Египетская армия состояла из 14 пехотных полков в 3 батальона, из 32 эскадронов регулярной кавалерии, около 3 тыс. бедуинов и башибузуков и 4 артиллерийских полков с 130 орудиями — всего около 40 тыс. войска.

Много преимуществ моральных и материальных было на стороне турок. Турецкий солдат был здоровее телосложением, лучше одет и кормлен, несравненно воинственнее по природе, чем египетские и [168] сирийские рекруты, несравненно бодрее и смелее, и, кроме того, он был более предан своим знаменам и оживлен религиозным чувством. Турецкая армия несколько недель уже отдыхала в лагере и совершенно оправилась от усталости похода, от недугов, истомивших ее в продолжение зимы и весны. Счастливые походы противу курдов удостоверили, наконец, турецкое войско в преимуществах новой тактики и возвысили в его глазах собственное достоинство. В первый раз регулярное турецкое войско было одушевлено той смелой самонадеянностью, которая в старину породила чудеса храбрости в янычарских ополчениях.

Все эти важные преимущества с избытком вознаграждались в египетском войске дисциплиной солдата и личными достоинствами двух полководцев — Ибрахима и Сулеймана. Половина египетских низамов и все без исключения сирийские рекруты были одним только страхом привязаны к своим знаменам. Они могли вспоминать победы, которыми ознаменован поход 1832 г.; но какую же льготу доставили солдату кровные его труды? Семь лет без устали он был осужден бороться со своими одноплеменниками в Сирии и в Аравии и слушать проклятия своих единоземцев. Ни религиозное чувство, ни искра военного энтузиазма не одушевляли этих невольнических масс, прикованных цепью дисциплины к судьбе честолюбца, окруженного страхом и славой. В физическом отношении также египетское войско было слабее турецкого, но вместе с тем оно было более знакомо с трудами и с лишениями и было закалено тропическим солнцем своего климата; а в день сражения под Незибом термометр поднимался в тени до 30 градусов по Реомюру.

Самые преимущества, которыми могла гордиться турецкая армия, делались ей пагубными: в ней слишком много заботились о материальном благе солдата. По мере развития своей военной системы Махмуд не щадил никаких пожертвований, чтобы внушить своему народу сочувствие к строевой службе ¹⁵⁹. В турецком войске завелась мало-помалу такая роскошь, особенно в пище и лагерной стоянке, какой нет, может быть, ни в одном европейском государстве. Стали беречь солдат, будто детей, от солнца, от холода, от сырости, их кормили постоянно мясом, зеленью и рисом и боялись утомить их маневрами и разводами в летние жары. Моральное воспитание солдата отзывалось той же системой баловства. Чтобы облагородить службу под ружьем и предупредить злоупотребления власти, смягчили наказания без всякой соразмерности со степенью народного образования и с понятиями восточных народов о правах начальников. Вне фронта офицеры до майорского чина обходились с рядовыми, как с равными, а пред своими полковниками и генералами пресмыкались со всем уничижением старинных форм турецкого этикета. Все это потому, что новые постановления и обычаи вводились высшими начальниками, которые охотно соглашались облагородить рядового сближением его с офицерами, но между тем старались сберечь самим себе лестное наследие старинных преданий ¹⁶⁰. [169]

В египетском войске дисциплина была значительно усилена во весь тревожный период владычества Мухаммеда Али в Сирии. Солдат привык переносить все труды, был трезв, не унывал от лишений и слепо повиновался своим начальникам. Ибрахим был самовластным начальником своего войска. От него зависела вся судьба офицеров, которых нелицемерная преданность усугублялась надеждой производства, особенно тем, что все чины от подполковника и выше получали огромное содержание. Наконец, Ибрахим умел ценить стратегическое превосходство своего начальника штаба Сулейман-паши, вполне доверялся его планам, точно исполнял его указания во всех эволюциях, и в самом сражении и даже, при всей своей азиатской гордости, терпеливо сносил запальчивый его нрав.

В турецком лагере было много пашей, иные из них отличались даже европейским воспитанием; были и прусские офицеры генерального штаба; но Хафиз прусских офицеров не слушался, а в пашах, бывших под его начальством, он не без причины видел завистников, желавших только погубить его.

При таком образовании обеих армий и после предварительных ошибок турецкого генерала нельзя было усомниться в успехе Ибрахима. Как только была занята артиллерией возвышенность над левым крылом турецкой армии, он направил весь натиск своего правого крыла на левое турецкое, уклоняя свой центр и свое левое крыло. Он решился повести быструю кавалерийскую атаку в тыл левого турецкого крыла, обхватить его еще раз внутри его редутов, отрезать таким образом от лагеря и одним решительным ударом окончить дело. Сулейман с ним согласился, но с тем, чтобы атака поведена была эскадронами попеременно чрез эскадрон в больших интервалах, дабы неподвергнуть целой массы кавалерии, которой колонны имели по 15 лошадей в глубину, действию турецких ядер и картечи. Ибрахим не послушался или не понял. С турецкой самонадеянностью он повел в атаку всю свою кавалерию массой. Маневр не удался; она была опрокинута несколькими залпами, и в то же время в правом крыле не стало зарядов. 16 батальонов правого крыла стали в беспорядке отступать. Усилия Ибрахима, чтобы удержать бежавших, и пример офицеров, которые один за другим гибли в неприятельском огне, были напрасны. Сулейман-паша в этот критический момент, громогласно проклиная и ругая Ибрахима, прибегнул к обычному средству для удержания солдат в линиях: он направил на них свою артиллерию и картечью заставил их выдержать неприятельский огонь. Между тем поспели и вьюки со снарядами ¹⁶¹. Стоило Хафиз-паше сделать, своевременно быструю кавалерийскую атаку или двинуть пехоту в штыки, все правое крыло египтян было бы совершенно опрокинуто. Он дал им время оправиться и возобновить артиллерийскую атаку картечью на [170] расстоянии ста саженей. Вскоре нерегулярная его конница, которая в минуту суматохи египтян выступила, чтобы погнаться за ними, быв встречена картечью и ружейным огнем, бросилась бежать назад и привела в расстройство ряды. Тогда центр и левое крыло египтян, не принимавшие дотоле никакого участия в сражении, подвинулись вперед. Чрез полчаса турецкая армия была совершенно опрокинута. Хафиз-паша сделал чудеса храбрости, чтобы поправить свои ошибки. Не один раз он бросался сам в огонь, чтобы повлечь за собой расстроенные свои линии, и своеручно рубил бегущих, сгоняя их в строй. Но сражение было потеряно.

Весь лагерь, все обозы, вся артиллерия, 10 тыс. пленных, 12 тыс. ружей, часть войсковой казны, даже брильянтовые знаки сераскира и инструкции, данные султаном при открытии кампании, достались победителям. Убитых и раненых считалось до 7 тыс. с обеих сторон почти поровну.

Ибрахим расположился в самом лагере турецком, отдохнул в великолепной палатке Хафиз-паши, а на другой день занял еще укрепленный лагерь в Биреджике, в котором найдено 40 орудий большого калибра. Остатки турецкой армии разбежались по ближним горам. Завербованные ею курды пробрались в свои горы, а низамы румелийские и малоазийские искали спасения со своими генералами у резервных дивизий в Малатье и в Анкаре. Такова была учесть этой армии, которая, по торжественным уверениям самонадеянного Хафиза, в две кампании долженствовала проникнуть в Египет. Припишем ли стратегическим погрешностям турецкого генерала или случайностям войны потерю Незибского сражения? Народы недаром назвали сражения судом божьим. В поражении турецкой армии под Незибом мы невольно видим перст божий, охранивший от великих бедствий все христианское народонаселение Сирии и Палестины. Судя по расположениям мухаммеданских племен этой страны, о чем упоминали мы в предыдущей главе, нет сомнения в том, что торжество турок было бы сигналом неслыханных неистовств разъяренной черни и, прежде чем успела бы армия Хафиза проникнуть внутрь Сирии и обуздать народные страсти, христиане были бы истреблены в Халебе, в Дамаске и в других городах, а святые поклонения Иерусалима были бы преданы грабежу.

Ибрахим, наказавши огромной пенею жителей Айнтаба и других местностей, передававшихся туркам, расположился в Мараше. Дорога в Стамбул была пред ним открыта, но он не подвинулся вперед, не возобновил попытки 1832 г., не призвал даже к бунту малоазийских племен, единственно страха ради Ункяр-Искелесского трактата. Он занялся утишением мятежей, вспыхнувших в его тылу, в северных округах Сирии. Мятежи доказывали, что сила султанской армии состояла в наблюдательном бездействии. Если бы Хафиз умел уклониться от сражения еще недели две или три, Сирия досталась бы ему без боя.

Кстати, можно упомянуть здесь еще об одном обстоятельстве, которое послужило впоследствии к самым неосновательным толкам и притязаниям Франции, будто по ее ходатайству предупрежден вторичный поход Ибрахима в Малую Азию. Еще в мае, когда европейские кабинеты были встревожены признаками наступавшего на Востоке кризиса, французский министр иностранных дел, председатель Совета маршал Сульт отрядил двух своих адъютантов, гг. Калье и Фольца, в Александрию и в Константинополь с советом и Порте, и Мухаммеду Али [171] предупредить или прекратить военные действия и во всяком случае свериться посредничеству Европы. Капитан Калье прибыл в Александрию, когда уже Мухаммедом Али было дано Ибрахиму повеление атаковать султанскую армию. Мы упоминали, что в том самом повелении было положительно предписано не переходить Тавра. Однако ж хитрый паша, привыкший бросать дипломатам пыль в глаза баснословным преувеличением своих сил, средств и влияния и небывалыми замыслами, в которые он сам никогда не верил, скрыл в этот раз от французского посланца смысл данного им Ибрахиму предписания и стал хвалиться, будто его войско займет Малую Азию, куда звала его любовь народная, и пойдет безостановочно в Константинополь во что бы то ни стало. Француз убедительно ходатайствовал об умеренности в победе. Все это имело эффект театральный. Старый актер согласился, наконец, из уважения к слову французского правительства написать сыну, чтобы он не открывал военных действий (а курьер с приказанием немедленной атаки был отправлен в лагерь за 18 дней пред тем, и старый паша был уверен в том, что уже дело кончено) и чтобы в случае одержання победы остановиться там, где его застанет податель письма, адъютант французского министра, и ни в каком случае не переходить Тавра. Затем под предлогом неимения парохода для переезда в Сирию французского посланца он продержал его еще четыре дня в Александрии, чтобы дать время Ибрахиму подвинуться достаточно вперед согласно со смыслом первоначального предписания, и между тем в глазах мирного ходатая готовил свой флот к выступлению в поход. Капитан Калье застал Ибрахима 17 июня на пути из Айнтаба в Мараш, в трех переходах от последнего из этих городов. Здесь в лагере повторилась та же комедия, которую сыграл Мухаммед Али в Александрии: Ибрахим, который всегда и во всем слепо повиновался отцу, объявил сперва, будто он вопреки его предписаниям идет прямо в Конью, а там бог весть... Наконец и он из уважения к слову французского правительства согласился исполнить приказание своего отца. Все-таки он не остановился там, где его застал французский посланец, а подвинулся еще вперед до Мараша, согласно с первоначальным планом кампании. Однако ж французское правительство не усомнилось изъявить свое удовольствие за столь сомнительный залог умеренности и послушания, а потом приписало своему посредничеству бездействие Ибрахима и выставило себя поборником мира на Востоке и спасителем Османской империи от дальнейших последствий Незибского сражения ¹⁶². [172]

В этом дипломатическом эпизоде замечательно еще одно обстоятельство: французское правительство по собственному движению советовало тогда Мухаммеду Али ввериться посредничеству Европы; затем увидим, что и с другими державами заодно Франция торжественно повторила тот же совет и в Константинополе, и в Александрии; затем еще увидим, что она, отказываясь от совокупного направления других кабинетов, когда предстояло сдержать слово, данное Османской империи, усиленно советовала и Порте, и Мухаммеду Али устроить дело между собою мимо посредничества Европы. Так-то противоречия и непостоянство кабинета, волнуемого влиянием внутренних партий государства и народных предубеждений относительно внешней политики, произвели кризис 1840 г. и приготовили горючие вещества, которые едва не объяли общим пламенем Европу по случаю спора между турецким, султаном и его пашой.

Займемся приключениями Османского флота. Мы уже упоминали, что еще при жизни Махмуда было дано повеление от Порты о возвращении флота в столицу. Эта мера, основанная на желании Хозрефа предупредить новую войну с Египтом, была тем важнее в тех обстоятельствах, что в столице не было достаточно войска на случай мятежей при воцарении сына умиравшего султана. По смерти Махмуда Февзи-паша получил фирман от Абдул Меджида о подтверждении ero в звании капудан-паши и повторительное предписание Порты немедленно возвратиться с флотом в столицу.

Дни приходили за днями, но флот не являлся. Осветившись флагами, провозгласив громом своих орудий воцарение нового падишаха и фирман, подтверждающий его в командовании флотом, он тщательно скрыл от флота повторительные предписания правительства о возвращении в столицу, а 22 июня он со всем флотом выступил из Дарданелл в море. Там у Тенедоса крейсировал французский флот под начальством контр-адмирала Лаланда с поручением предупредить неприятельские действия между флотами султана и Мухаммеда Али. Вернейшее средство к достижению этой цели было бы моральное сопротивление французского флота к выходу в море османских сил. Капудан-паша, тая задуманную измену в душе, вошел в сношения с французским адмиралом, имел с ним продолжительные секретные объяснения и затем свободно поплыл в Александрию сдать флот бунтующему паше. Вспомним, что капудан-паша Февзи в угоду господствовавшей страсти своего государя усердно подстрекал к войне при жизни Махмуда ради корыстных видов, играя судьбами царства.

Комментарии

150. Вокер Болдуин (1802—1876), английский адмирал. С разрешения адмиралтейства был принят в 1838 г. в турецкий флот. В 1845г. вернулся в Англию. — Прим. ред.

151. Сословие законников и ученых.

152. Ныне Омар-паша; он стал известным Европе тем, что в промежуток времени от падения Шихабов до введения нынешней системы управления на Ливане был правителем Ливанским и усмирил в 1842 г. бунт друзов. Впоследствии отличился в Румелийской экспедиции (1844 г.), а в 1847 г. усмирил бунт курдов и Бедер Хан-бея.

153. Древняя Нисивия о которой часто упоминается в войнах греческих императоров с халифами. Здесь Иоанн Цимисхий одержал победу над персами, и отсюда он вывез мощи св. Иакова. Заметим здесь, что Цимисхий в этот поход завоевал Сирию в семь месяцев, с обычной быстротой всех завоевателей этого края, но и он недолго удержал ее за собой.

154. 7 июня 1839 г. — Прим. ред.

155. Наш посланник А.П. Бутенев жил тогда со своим семейством в Кадыкее на азиатском берегу Босфора, неподалеку от Булгурлу. В одной из наших прогулок с посланником верхом, в сопровождении дам, мы проехали неподалеку от киоска, и я видел в последний раз бледное, исхудавшее лицо Махмуда, который меланхолически сидел у окна и любовался волшебными видами, раскинутыми кругом горы. Узнавши посланника, к которому он всегда питал особенную благосклонность, султан выслал к нему с приветствием своих камергеров, осведомляясь с любезностью восточного этикета о здоровье его и его семейства. Много любопытных потребностей и резких анекдотов, перемешанных сплетнями этой эпохи, заключается в книге «Deux annees de l'histoire d'Orient par Mess. Cadalvene et Barrault». Включенный мною здесь рассказ о последних днях Махмуда послужит дополнением к подробностям, изложенным мною в «Очерках Константинополя», о восшествии его на престол и о первых его попытках на поприще преобразований.

156. Имеется в виду ликвидация Махмудом ІІ в 1826 г. янычарского корпуса в Стамбуле и провинциях, последовавшая после создания обученного по-европейски регулярного войска. Эта реформа была составной частью централизаторской политики Махмуда II. — Прим. ред.

157. Титло султанши принадлежит только матери султана, его сестрам и дочерям; до вступления сына на престол мать наследника не пользуется никакими почетными отличиями. Известно, что султан законной жены иметь не может.

158. Сев Октав Жозеф де (1788 — 1860) — французский офицер, служил в морской пехоте, в кавалерии; в 1816 г. поступил на египетскую службу в качестве инструктора армии Мухаммеда Али. — Прим. ред.

159. Во время первого учреждения регулярного войска в 1826 г. солдат обходился в общности ежегодно 1500 пиастров, что по тогдашнему курсу составит около 40 руб. серебром. Тринадцать лет спустя солдат обходился в год 80 руб. серебром.

160. В 1842 г. в моем присутствии у сераскира Мустафа-паши австрийский ренегат Омар-паша, только что произведенный в генерал-майоры, пал ниц пред Мустафой и целовал его ногу. Незадолго пред тем этот целователь ног обедал у меня вместе со многими английскими офицерами и по званию своему занимал первое место.

161. Эпизод этот умолчан во всех реляциях Незибского сражения. Все реляции основаны на письме Сулейман-паши, напечатанном во французских журналах, а Сулейман-паша по своим отношениям к Ибрахиму не мог выставлять свету грубую его ошибку и необдуманный маневр, которым едва не проиграно сражение. Притом же подробности общей суматохи, причиненной отступлением кавалерии, не служат к чести египетских генералов и слишком выказывают расположение войска, которого изнанку надо было для видов Мухаммеда Али укрывать от взора Европы во что бы то ни стало. Когда, например, снаряды были истощены в пехоте после одного часу действия, что, впрочем, довольно странно, отчего бы не бросилась пехота в штыки, как разве оттого, что генералы боялись, что она передастся неприятелю. Решительно можно сказать, что Незибское сражение выиграно одной артиллерией.

162. Нельзя не удивляться тому, что французские писатели, подробно излагая все обстоятельства этих переговоров и упоминая о первоначальном предписании Мухаммеда Али Ибрахиму не переступать за Тавр, все-таки приписывают посредничеству своего правительства умеренность египтян после победы. Книга «Deux annees de l'histoire d'Orient (1839 — 1840) par Cadalvene et Barrault » особенно отличается притязаниями творения политического, и потому самые сплетни, которыми она изобилует, писаны слогом высокопарным. Сличите IV ее главу, в конце которой целиком включено письмо Мухаммеда Али к Ибрахиму от 08 мая, с главами V и VI. Другой французский писатель Louis Blanc, которого книга «Histoire de dix ans» наделала много шума в Европе, хотя он во всем и всегда радикально осуждает все последовательные министерства Франции с 1830 по 1840 г., однако, в этом случае, основываясь на возгласах Кадальвена и Барро, уверяет, будто одно появление французского офицера в египетском лагере приостановило Ибрахима на пути в Константинополь и тем предупредило европейскую войну. С таким-то детским, можно сказать, самохвальством пишется в наш век современная история людьми, которые называют себя очевидцами, и так-то поясняются односторонними и пристрастными теориями дела, происходящие перед нашими глазами.

Текст воспроизведен по изданию: Сирия под турецким правительством в историческом и политическом отношении. М. Изд-во восточной литературы. 1962