Посланцы Клементинума

О деятельности чешских миссионеров-иезуитов в странах Нового Света в XVI-XVIII вв.

(Начало см.: Латинская Америка, 2008, № 11)

Теперь же рассмотрим саму миссионерскую деятельность, ради которой "клементинцы" переплывали моря, и обратимся к двум фигурам, которые могут дать об этом наиболее живое представление. Одной из них был Индржих Рихтер (1652 - 1696), первый мученик среди героев нашего повествования ¹. Немецкое звучание его фамилии вводило в заблуждение некоторых исследователей, тем более что в ранний период чехи и немцы входили в единую провинцию Ордена. Однако он был именно чехом, носил, как католик, два имени - Индржих Вацлав Рихтер, причем второе из них чисто чешское, воспитывался и трудился впоследствии в чешскоязычной среде. Впрочем, вряд ли национальное происхождение имеет здесь главное значение. Рихтер родился в чешском Простеёве, отец его служил чиновником в имении у богатого и знатного магната Карла Лихтенштейна, затем переехал в Штернберк, принадлежавший тому же роду, и в этих моравских землях юный Рихтер прожил до двенадцати лет, когда семья вернулась в Простейов. Рихтеры были достаточно богаты, и юношу отправили на обучение в Оломоуц; здесь Вацлав поселился как пенсионер в чешской семье Андрышков, семье глубоко религиозной, и под ее влиянием обрел свое настоящее призвание. Дальше развертывается история, не раз случавшаяся в те времена, когда Орден иезуитов - а его влияние в Оломоуце было очень сильным (не забудем, что там существовала иезуитская коллегия, одна из первых в Чехии) - был на вершине своей славы. Как не раз происходило в светских богатых семьях, юноша нарушает планы, которые касательно него уже построили родные, и решает вступить в Орден. Точно такая же история произошла полувеком раньше в Речи Посполитой, когда совсем юный Станислав Костка, наследник знатного, известного во всей стране рода, вопреки желанию семьи пришел к такому же решению. Местные иезуиты побоялись принять знатного мальчика в Орден, не желая ссоры с могущественной родней; тогда Станислав бежал из дома, пешком добрался до Рима, и там самим генералом был принят в Орден. Он обещал стать его славой, но очень рано умер, и остался одним из любимых иезуитских святых, а в настоящее время у католиков считается покровителем молодежи.

Сходная история приключилась в те же времена и в другой знатной семье - [76] на этот раз итальянской. Луиджи Гонзага, и тоже в юном возрасте, добился, вопреки желанию своего рода, вступления в Орден, и во время страшной чумы в Милане бессменно ухаживал за больными рядом с миланским епископом Карлом Боромейским, чьими молитвами, по преданию, была остановлена страшная эпидемия. Но она унесла и жизнь молодого Гонзаги. Впоследствии, как и его наставник, Карл Боромейский, Луиджи был канонизирован. Его надгробие, как и надгробие Станислава Костки, украшает сегодня римскую церковь св. Игнатия.

Наверняка Вацлав Рихтер был знаком с именами обоих молодых святых; но может быть, он избрал свой путь и самостоятельно, просто путь этот был типичен для молодежи определенного духовного склада, оказавшейся под влиянием Ордена. Семья и тут была против, отозвала его домой, но увещевания и наказания не помогли, и юноша тайно бежал обратно в Оломоуц. Однако, местные отцы-иезуиты не решились принять в Орден 15-летнего Вацлава, опасаясь скандала; тогда он пешком отправился в Брно к Даниэлю Крупскому, главе чешской провинции Ордена. Тот, поговорив с юношей, принял его в Орден: в 1670 г. Вацлав принес свои первые обеты.

Он продолжал учиться, в Праге получил звание магистра философии, затем - теологии. Преподавал в пражских иезуитских коллегиях (в том числе поэзию), а в 1683 г. стал священником. Рихтер начал свои миссионерские труды здесь же, в Праге, причем, избрал себе в качестве подопечных самые низшие, бедняцкие рабочие круги. Однако это служение довольно быстро прервалось, так как молодой священник был избран для зарубежных миссий. Его коллегой из чешской провинции стал Самуэль Фритц, впоследствии составивший первую карту Амазонки и ее притоков. Их путь в американские миссии был долгим, трудным и типичным для многих миссионеров Клементинума: сначала в Испанию, оттуда - через океан - в Катрахену, из нее в Санта Фе (Бразилия), а уже оттуда в Кито (нынешняя Боливия) и наконец в горный Мараньон. По письмам Рихтера можно проследить трудности этого пути, достойно продолжающие морские испытания, и ощутить вал новых впечатлений, поначалу ошеломлявших уроженца Простейова. ("Кто бы поверил, что на самом экваторе могут быть такие большие, заснеженные горы?".) Горы, пустыни с резкой сменой температур от дня к ночи: "Часто нам в течении одного дня приходилось как бы в один момент переноситься из трескучей зимы в знойное лето, и наоборот". Наконец, огромные реки, плывя по которым в каноэ "мы порой целыми днями не видели берегов (..). Веселое зрелище часто доставляли нам огромные крокодилы, которые с раскрытой хищной пастью, развалившись, лежали тут и там, на берегах и островах, греясь на солнце, а когда мы приближались, уползали в воду. Снова и снова, особенно по ночам, нагоняли на нас страх тигры (ягуары. - Л. Т.) своим ревом; американские львы (?) здесь совсем небольшие и к тому же спокойные, напротив, тигры престрашные, а между тем, быки и даже коровы могут их победить, сообразив, как половчее увернуться от нападения, и при этом еще пырнуть их рогом в бок (...). Солнечный жар в этих местах особенно сильный, и так разжигал в некоторых из нас кровь, что нам казалось, будто мы сидим в муравейнике" (...). "Москитов было здесь такое великое множество, что они полностью покрывали нам лица, особенно если приходилось переправляться через какую-нибудь реку, когда не знаешь, что делать: то ли нащупывать брод, то ли отгонять этих москитов. Здесь принято ходить в сандалиях, сплетенных из веревок, которые называются альпаркатес, и у тех, что шли /в них/, босые ноги и руки от укусов москитов становились такими, точно их бичевали, а ноги распухали и сильно болели. К этому добавились постоянные дожди, идущие днем и ночью. Вымокшие за день одежды /за ночь/ не просыхали, но мы, надевая их, как были, мокрыми, [77] отправлялись снова в путь, и нам нельзя было ни останавливаться, ни отдыхать, ибо у нас уже и так еда была на исходе. Среди всех этих трудностей мы размышляли о божественных вещах, и тогда они (эти невзгоды) начинали нам казаться розами, и одиннадцать дней показались нам одним днем; больше всего нас радовало то, что нам удавалось каждый четвертый день служить святую мессу".

Путевые письма Рихтера не только описывают многие места, обычаи и природу новооткрытых стран, но дают и представление о том, какими виделись они человеку Центральной Европы, выросшему в другой среде, почти в другом мире. Они могли бы существенно дополнить тогдашние описания путешествий европейцев на американский материк, еще девственный, сохранивший многие черты своей автохтонной природы и культуры. К тому же, это взгляд человека религиозного, видящего все, что его окружает, в определенном ракурсе, столь отличный от взгляда конкистадора или новоявленных энко-мендерос - помещиков и вездесущих чиновников. Недаром несколько первых писем открываются словами благодарности Богу и судьбе в образе отца-провинциала Эммануэля де Бойе: "Достойный Отец во Христе! Чем ближе я к местам, мне предназначенным, тем больше я чувствую себя Вам обязанным за то добродеяние, которое Вы мне оказали, отправив в это путешествие".

Поразительна духовная устремленность Рихтера, не покидавшая его ни на минуту, а, казалось, напротив, возраставшая одновременно с новыми и новыми трудностями, то и дело возникавшими на его пути. Кажется, он даже радовался им. После многих испытаний, пустившись в путь в декабре 1684 г., Рихтер в августе 1685 г. добирается до своих мест и теперь описывает подробно, какие племена здесь обитают, и первые впечатления от встречи со своими, уже не воображаемыми, а реальными подопечными. Некоторые их черты с самого начала ставят его в тупик: "У этих людей, более диких, чем все другие, выше всего ценится свобода, которую они предпочитают всему остальному, хотя бы и лучшему, и при всех своих бедах /они/ совершенно спокойны, если могут жить свободными и безо всяких законов". Как будто предчувствуя свою судьбу, он описывает гибель нескольких миссионеров, моля Бога, чтобы они, "предпослав /себе самим/ наилучшие снопы для житницы Господней, [78] получили достойную награду за свои труды". (Рихтер намекает здесь на слова Иисуса: "Жатвы много, а делателей мало. И так молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою".) И здесь же возникает другая тема, которая станет постоянной в его будущих письмах: нужны люди. Состояние духовности здесь таково, что делателей на ниве Господней требуется много, существующих никак не хватает. "И еще я считаю своей обязанностью попросить Вас, чтобы вы соблаговолили взглянуть добрым оком на эту землю, и /сами/ рассудили, не следует ли выбрать новых миссионеров, которые могли бы нам помочь. Это не пойдет во вред столь большой провинции, которую к тому же Бог богато вознаградит щедротами своими. Я совершенно уверен, что многие, если бы увидели своими глазами здешние трудности, грозящие непоправимым вредом для душ, тут же, безотлагательно, отказались бы ото всех своих почестей и удобств, и поспешили бы принять участие в наисвятейшем священстве, то есть /начали/ трудиться с Богом для спасения душ". Тем не менее он считает необходимым предостеречь того, кто будет отбирать людей для миссии: "Прошу Ваше Святейшество ради спасения их (индейцев) душ, чтобы среди людей, которые должны быть сюда посланы, не было бы никого, о ком известно, что он жаден и скуп по мелочам. Ибо здесь он станет наверняка скрягой, а в довершение того - немилосердным и затвердевшим в сердце своем против бедных индейцев, а такой человек чинит столько препятствий для обращения душ, что их невозможно одолеть, пока он не исчезнет с горизонта".

Рихтер полон желания привлечь в миссию как можно больше индейцев, и не без удивления отмечает их простодушие и легкость, благодаря которой здесь небольшими дарами можно достичь больших успехов: "Дашь кацику топор - и получишь целое племя (...). Железо, которое здесь очень дорого, /стоит/ пять или шесть золотых, тем больше ценится индейцами, чем больше требуется его для корчевания лесов, чтобы засевать землю кукурузой, бананами и юккой; поэтому оно здесь дороже золота. Веселую историю рассказал мне отец супериор, которую привожу, чтобы ясно было, какой ценой здесь можно добиться перемен. Один индеец принес ему своего собственного сына и сказал: "Вот тебе мой сын, дай мне за него топор!". Пан провинциал разъяснял ему, что эти вещи имеют разную цену, но не убедил; индеец в конце концов объявил ему: "Ты не понимаешь, почему я больше ценю топор, чем сына: сыновей я могу наплодить столько, сколько захочу, а топора не смогу сделать за всю свою жизнь". Из этого Вы видите, как многого можно здесь добиться подобными дарами; а в их большая нужда, из-за нашей удаленности".

Рихтер все больше ощущает реальные нужды миссий и реальные трудности. Но описание их то и дело перебивается вспышками страстного чувства: "О, с какой легкостью переносим мы недостатки в еде, одежде и самом необходимом, и здешние жаркие лучи не горячее нашего страстного желания помочь индейцам". Его пылкая натура, полностью отданная делу спасения душ язычников, никак не может смириться с тем, что в христианской Европе и в его собственной родной Чехии христианам совершенно дела нет до его бедных дикарей. "О, сколько раз я думал, - в очередной раз делится он со своим клементинским наставником Эммануэлем де Бойе, - о том, что в чешской провинции есть, насколько мне известно, знаменитые люди, которые с помощью своего авторитета могли бы многого добиться у тамошних вельмож. Если бы растрогать сердце такого богача и растолковать ему, что нужно для миссии, и каким добрым делом стало бы основание /новой/ редукции, чтобы они из тех крох, что падают с их стола (я хочу сказать - от своего преизбытка), установили бы пенсию в 200 - 300 золотых на миссионера - ведь так они за каждый год могли бы спасти тысячи душ! О, если бы они поняли, сколько хорошего могут они сделать для себя самих за [79] счет мамоны, я хочу сказать - вместо того, чтобы ублажать грешное брюхо, и сделать это совсем просто, и таким способом, который более всего угоден Господу!". Он писал это, проведя первый год среди мараньонских дебрей. Но те же настроения можно встретить и в последнем дошедшем до нас письме от 1591 г.

Оно начинается жалобой на отсутствие писем с родины, которые были для него такой большой поддержкой, но уже через несколько строк звучит знакомый мотив: нужны люди. Он пытается действовать через визитатора здешней провинции, о. Ф. Альтемирано, предоставляя ему материалы, которые, как верит миссионер, могут все-таки найти отклик в чешской провинции. "Здесь же /в миссиях/ очень мало людей, которые думали бы о чем-то подобном, и еще меньше тех, кто способен /что-то сделать/, так как у одних слабое здоровье, другие обессилели, впали в тоску, и т. д. (...). Здесь нужны не ученость, а силы", - вздыхает просвещенный теолог. Самому ему приходится тем труднее, что его помощник, Самуэль Фритц, с которым они вместе начинали миссионерскую страду, отправился с целью добыть железные орудия в нижний Мараньон, к португальцам, и уже третий год о нем ни слуху, ни духу. (Самуэль Фритц не захотел вернуться, остался в других местах и начертил впоследствии первую карту реки Амазонки с притоками; беда в том, что именно ею воспользовались бандейранты - захватчики из будущей Бразилии, чтобы разграбить миссии на берегах реки, до того скрытые в джунглях.) Вслед за Фритцем редукцию в Ла Лагуна оставили или были отозваны по болезни и другие братья, и Рихтер остался один в огромной, разбросанной по берегам рек миссии. Он сохранил верность своему жребию и видел особую милость Господню в том, что "с тех пор, как я покинул чешскую провинцию, я ни разу не болел чем-то серьезным, ба! Даже привык к здешнему тропическому поднебесью, как будто родился под здешним небом, между тем, здешние индейцы каждый второй год, как я тут нахожусь, страдают от болезней, или горячки, или дизентерии, так что все время рядом с нами больные".

По письмам, достаточно подробным, нетрудно представить себе этого чеха из Простейова, загорелого, в перештопанной сутане, инспектирующего удаленные поселения своей редукции, плывущего в индейской лодке вниз по реке в сопровождении 30 - 40 индейцев; лодка так обустроена, чтобы ни дождь, ни солнце не мучили отца-миссионера. 12 сильных юношей сидят на веслах целый месяц, остальные обеспечивают пропитание. Мимо проплывают поля, засеянные юккой, рисом и кукурузой, и хлопковые плантации; из хлопка местные женщины делают пряжу и ткут одежду, в обмен на которую можно получить вожделенные ножи и топоры.

Теперь он пишет как глава обширной редукции, отвечающий за больных и здоровых, который отлично разбирается в местных продуктах, знает вкус и свойства овощей, фруктов и целебных трав. "Правда, - признается Рихтер, - не отрицаю, что сил у меня значительно поубавилось, потому что здесь нет ни хлеба, ни мяса, а моя постоянная еда - главным образом рыбы и черепахи. Я совсем отвык от вина, ибо жара отбивает у человека всякий вкус к нему. Вместо хлеба у нас бананы, вареная юкка, это что-то вроде репы, и обязательные кукурузные лепешки, немного напоминающие хлеб. Есть у нас и яйца, и куры, но это больше для больных, чем для здоровых". Вообще же питаться плодами здешней земли вполне полезно: шесть испанских солдат - единственная его опора - могут это подтвердить.

Рихтер не забывает добавить, имея в виду тех из братьев по Ордену, кто обязательно захочет (как он все еще надеется) сюда приехать, что из кукурузы делают приятный напиток, вполне способный заменить пиво. Даже сообщает рецепт такого напитка, чтобы желающие могли попробовать его еще дома; здесь же можно рассчитывать и на мясо диких поросят, на тростник, сок которого слаще настоящего меда, из него даже перегоняют вино, которое он всегда держит у себя для больных. Он уже [80] точно изучил, чем и отчего чаще всего болеют индейцы, и знает целый набор естественных лекарственных средств, вроде лимонов разных сортов.

Его самого удивляет, что, приняв веру, "эти дикари, совсем недавно дикие, как тигры", совершенно меняются. При этом Рихтер специально подчеркивает, что "к наказаниям (за прелюбодеяние, растрату и др.) надо прибегать лишь в крайнем случае!". Самое строгое наказание - тюремное заключение или остриженная голова. Стоит вспомнить, какой была в это время жизнь рабов на плантациях и в энкомьендах, чтобы оценить его методы, и не удивляться, когда миссионер пишет, что "скорее лаской, чем наказаниями я добился симпатии индейцев; хотя и трудно в это поверить, они служат мне, как чешские крестьяне. Одни смотрят на меня, как на господина, другие - как на отца", - ему не было тогда 40 лет.

Он проработал в своих миссиях десятилетие: сохранились обрывки письма 1695 г., видимо, последнего, фрагмент которого цитирует З. Калиста. Эти строки печальны: Рихтер по-прежнему один, и "десять лет уже я борюсь с бедами (...) в изношенной одежде, босой, за восемь лет сменил одежду лишь дважды, рубахи не имел уже четыре /года/, с некоторых пор чувствую, что силы мои сломлены и здоровье тоже ухудшилось, но, - в привычном тоне завершает миссионер, - это не причиняет мне горя...". Между тем ему оставался только год жизни: в 1696 г. в поселениях собственный слуга и воспитанник Рихтера поднял восстание одного из племен, "направленное не столько против миссионера, сколько против политики колониального испанского режима, подстрекающего одно из индейских племен воевать с другим, вплоть до полной гибели лояльного племени в бою с непокорным", - как пишет Калиста ². В ноябре того же года Рихтер, направляясь в новые редукции с двумя спутниками, был убит в лесу индейцами племени конибос, которыми предводительствовал тот же его слуга... Двое индейцев из другого племени сообщили о преступлении испанским властям.

Когда весть о трагедии дошла до Праги, Эммануэль де Бойе, которого Рихтер благодарил почти во всех своих письмах за то, что он направил его в мараньонские леса, написал биографию миссионера, выдержанную в типичном для того времени агиографическом ключе. Рихтер, оставаясь одним из первых миссионеров-чехов на далеком континенте, стал первым мучеником Клементинума и таковым навсегда остался в памяти своих собратьев по Ордену.

Коллега Рихтера по Клементинуму и заокеанским миссиям, Франтишек Борыня (1663 - 1722), был не менее яркой индивидуальностью и также оставил след в истории миссий, хотя по многим чертам своего характера был противоположен Рихтеру, тем более что относился уже к другой генерации: он начал свои миссионерские труды в год гибели Рихтера ³. Борыня принадлежал к старинному рыцарскому роду Борыней из Льготы и родился в родовом поместье в Малоницах. После обучения в гимназии в 1680 г., семнадцати лет от роду, вступил в Орден; он проходил новициат в Брно и Оломоуце, преподавал в [81] иезуитских школах в Индржиховом Градце и Кутной Горе, затем продолжил обучение и закончил теологические курсы в Праге в 1691 г. И сразу же вошел в семерку молодых священников, отобранных для миссии в Перу. Всю свою дальнейшую жизнь, с 1696 по 1722 г. Борыня провел среди племен Моксос в перуанской "глубинке", в междуречье рек Маморе и Гуапоре, впадающих в Рио Мадейру - крупнейший приток Амазонки. Это область влажных тропических лесов, куда до Борыни не добирался ни один европеец.

Сохранилось четыре письма Борыни, по которым можно судить о его более чем двадцатилетней деятельности. Он обладал наблюдательным умом и оставил чрезвычайно интересные сведения о земле, о ее людях и их нравах, о природе и климате, а также о столице Перу - Лиме, где ему приходилось бывать (редко, так как от Лимы до его миссий было более 600 миль), ее церквах и их богатстве.

В своем первом письме от июня 1696 г., адресованном родному брату Вилему, Франтишек рассказывает, что, когда они, семеро молодых миссионеров, после трудного плавания прибыли в столицу новой для них страны, огромной, включавшей в те времена земли не только Перу, но и нынешних Боливии и Колумбии, местные коллеги по Ордену приняли их с распростертыми объятьями: "с любовью, с какой отцы встречают своих сыновей после далекого путешествия. Обычные гостевые дни растянулись на четыре недели, причем нас постоянно приглашали ректоры наших коллегий в свои сады и загородные виллы". Наблюдательный Борыня успевает заметить многое.

"В Лиме всего пять орденских коллегий. Самая большая из них - коллегия св. Павла, которая, думается мне, своими размерами и достойной удивления красотой превосходит нашу пражскую. Эта коллегия в год приносит сто двадцать тысяч /дохода/. Сакристия церкви св. Павла, вся из чистого золота и серебра, оценивается в двести тысяч золотых, на местную церковь св. Павла истрачено триста тысяч золотых. Местная капелла украшена картинами из Рима. Так украшают свои монастыри лимские купцы, а к тому же каждый год эта купеческая конгрегация добавляет через милостыню и дары восемнадцать тысяч золотых.

Долги коллегии св. Павла составляют полмиллиона, и к ним прибавляются еще постоянные годовые проценты в двадцать четыре тысячи. Я уверен, что если бы не эти долги, то по праву можно было бы считать коллегию св. Павла самой богатой во всем нашем Ордене". Такая характеристика могла бы удивить европейца того времени, но Лима действительно была богатейшим городом, где только что улицы не мостили серебром. И описанные Борыней орденские богатства в добавление к [82] процветающим хозяйствам орденских же миссий послужили одной из причин алчности испанских и португальских плантаторов, которых миссионеры, создавая свои редукции, лишали рабов и земли. (Неслучайно именно Испания и Португалия, эти, казалось бы, глубоко укорененные в католичестве страны, оказались в первых рядах преследователей иезуитов. Об этой экономической стороне часто забывают, стараясь объяснить необходимость кассации Ордена грехами его членов, идеологией тогдашних иезуитов и др.)

Одной из главных целей иезуитов в Лиме была их педагогическая деятельность, которая давала богатые плоды: "Другая коллегия - святого Мартина, - продолжает Борыня в том же письме, - в которой воспитывается молодежь из знатных семей; обычно их сто шестьдесят, и здесь так тщательно пекутся о высшем образовании, что многие из них достигают степени докторов теологии и права. А теперь перейдем к миссиям Моксос! Они удалены от Лимы на шестьсот миль, в них числится четырнадцать миссионеров, а в каждой редукции по две-три тысячи Индейцев. Всего крещеных насчитывается от восемнадцати до двадцати тысяч; шестьдесят других племен уже два года ждут крещения, но из-за недостатка миссионеров их желание не могло быть исполнено. Недавно отец-провинциал получил известие еще о новых ста двадцати племенах, для их обращения предназначены как раз мы, и уже идут приготовления к нашему отъезду. Надеемся добраться туда в августе или сентябре этого года". (Письмо было написано в июне.) "Дай же, Милосердный Господь, - завершает письмо молодой миссионер, - дабы наши усилия отвечали желаниям языческих душ!". И, уже обращаясь к родным, не без грусти добавляет: "Последнее мое желание - чтобы мы с вами, разделенные землей и морем, соединились на небесах".

Предчувствие не обмануло Борыню, больше он уже не увидел родины, ею стали обширные земли, заселенные неведомыми племенами, среди дикой природы и многих опасностей, подстерегавших его и как миссионера, и как европейца. К тому же обращение язычников оказалось совсем не таким простым и вожделенным для них делом, как предсказывали отцы в Лиме. Когда через 23 года после начала своего миссионерства Борыня подводит итог (в письме от 1720 г.), он констатирует: "Я остаюсь, хвала Богу, живым и целым среди многочисленных опасностей". Но признается: "Мне в удел достались земли Мобиту. И множество длительных усилий потребовалось мне, дабы обратить этих дикарей в христиан. Ныне они уже ведут цивилизованную жизнь и все крещены". Однако сначала надо было найти этих язычников среди лесов и болот и убедить жить не привычным для них способом.

"Пишу это письмо с разбитыми силами, которые порядком надломила трудная и долгая дорога", - сообщает Борыня своему близкому другу Станиславу Арлету в письме без даты, но явно относящемся к началу его миссионерства, так как дальше он описывает свое путешествие по землям племен Мобима, где он "странствовал от одного племени к другому", открывая реки, которых не было на картах, кишевшие кровожадными "драконами, то есть, - поправляется миссионер, - огромными крокодилами, с головами, больше, чем у быка", встречая все новые и новые племена. Наблюдал за дикими нравами глазами просвещенного европейца и отца-миссионера. Он ставил по всему своему пути деревянные кресты в селениях, крестил туземцев и дарил им ножи и изделия из чешского синего стекла - бусы, крестики, перстни, которые, как он пишет в другом письме, ценятся индейцами дороже всего на свете. Наконец, когда он собирался идти еще дальше на восток, путь ему преградил мощный водопад. Результат своего путешествия он кратко резюмировал: "Мой дорогой отец Станислав! Я дошел почти до края земли. Дай-то Бог, чтобы я смог нести Его Святое Имя еще дальше!". "Край земли" здесь - это не только реальные амазонские джунгли. Борыня вспоминает слова Иисуса, обращенные к апостолам: "Идите и [83] проповедуйте Евангелие до конца земли", как бы ощущая и себя в их строю.

Его описания этих "странствий во имя креста" очень сдержаны и скупы (к тому же считается, что последнее письмо - копия оригинала, переписанного кем-то другим). Вообще письмам Борыни свойственна точность и краткость, в отличие от взволнованной "барочной" риторики Рихтера. Зато яркую характеристику миссионера оставил его уже упоминавшийся собрат по трудам, тоже чех Станислав Арлет, отплывший в Америку вместе с ним и трудившийся в тех же местах: "Мой стародавный друг пан Франтишек Борыня один проделал в винограднике Господнем больше работы, чем двадцать других миссионеров. Кажется, что в нынешние времена сам Бог назначил его миссионерским послом в обширных землях, занимаемых Моксос, дабы он прославил Его Имя среди здешних язычников. Мало того, что он открыл более сотни неизвестных доселе племен, обитающих на неприступных островах среди озер, трясин и болот, но и приохотил их к совместной жизни и присоединил к стаду Христову. Поэтому вице-король в Лиме от имени его Королевского Величества выразил ему благодарность в особом письме: подобной чести не удостоился ни один из миссионеров. Хотя отец Борыня в мыслях своих имеет только благо душ и не добивается никакой иной цели - благодаря ему возрастает не только царство Божие, но и испанская монархия. В отважного миссионера уже дважды пускали стрелы, но под охраной десницы Божией он остался жив и здрав, дабы мог пополнять /еще/ ряды своих овец, ибо дикари - а здешние дикари очень жестокие, - познав евангельскую правду, становятся кроткими и покорными настолько, что кто знал их раньше, поверить тому не может". Не менее высоко ценили его труды и местные, давно работавшие в Перу миссионеры, в том числе испанцы: "Старшие миссионеры, - свидетельствует Арлет, - не могут нахвалиться его горячим, героическим усердием. Я слышал, как недавно один из них говорил: "Ах, как пристыдил нас этот чешский миссионер, который за короткое время добился того, на что мы столько лет не отваживались!". Наш супериор пан Антонин Орельяна, когда в разговоре речь зашла о Борыне, воздел глаза и руки к небесам и произнес: "Ах, мой отец Станислав! Почему ваша святая Чехия не послала нам [84] двенадцать таких же мужей? (...). Помолимся, братья мои, чтобы Господь исполнил мою просьбу!".

Эти оценки неслучайны: хотя в начале миссионерской деятельности ему было только 33 года, Франтишек Борыня показал себя превосходным организатором и отличным хозяином, умеющим вникать во все детали не только духовной, но и практической жизни огромной редукции. Результаты его действий впечатляют, особенно если иметь в виду, что до вмешательства в их судьбу чешского миссионера племена этих мест вели кочевой образ жизни, многие не знали одежды, не занимались земледелием, а их обычаи приводили в ужас европейцев.

"Шестнадцать лет уже минуло с тех пор, как я основал редукцию св. Павла (...). Она "насчитывает тысячу девятьсот душ, несколькими годами ранее было две тысячи пятьсот, но постоянные эпидемии уменьшили их число" (...). Миссия имеет большие стада коров, волов и овец: тысячу шестьсот коров и двенадцать тысяч лошадей. Здешние земли богаты травами, на них пасутся, безо всяких пастухов, бесчисленные стада молодняка. В воскресные дни многие пастухи садятся в седло и сгоняют скотину, разбегающуюся по пастбищу, в одно место, чтобы пересчитать головы; телят собирают в другое место, чтобы пастухам было удобнее их лечить: они заражены червями, и если заранее последних не вывести, то телята падут, к большому огорчению своих хозяев.

В наших краях растет много сахарного тростника, из которого делают сахар, также произрастают рис, хлопок и табак. Однако, здесь нет пшеницы. Вместо нее сеют кукурузу, которую в Чехии называют "турецкой пшеницей". Также здесь достаточно соли, залежи ее насчитываются тысячами; язычники - дикари, однако, сами изготавливают соль из пепла сожженных пальмовых листьев, но эта соль горька и неприятна на вкус, если добавлять ее в еду. Воск доставляют нам в изобилии горы, а этот продукт очень ценится в королевстве Перу: один фунт стоит золотой, а то и два. Если говорить о кореньях, употребляемых в пищу, то здесь есть на полях растение, сине-голубого или шафранного цветов, которое дает такой же краситель, как шафран".

Борыня описывает и принципы организации жизни и порядка в миссии: в каждом племени есть двое алькальдов, которые следят за порядком с помощью шестерых помощников, "которые пекутся о сиротках, вдовах, слепых и хромых" и четверо фискалов, исполняющих различные поручения начальства, в частности следящие за тем, чтобы по воскресеньям люди посещали мессу. Женщины получают из их рук свою долю хлопка, из которого дома изготавливают пряжу, и им же сдают ее каждую субботу. "Каждое поселение имеет своих ремесленников, плотников, токарей и столяров. Наши индейцы изготавливают алтари, которые ни в чем не уступают европейским. Я мог бы еще много писать об этих вещах...".

Венцом миссионерских усилий Борыни стало строительство церкви. "В 1719 году я заложил основание новой церкви, которая, с Божьей помощью, должна быть закончена в этом, 1720 году. Церковь построена из многочисленных высоких столпов, вытесанных из кедра; между каждыми такими двумя пилярами изящно обработанные арки образуют боковые капеллы, посредине же высокий свод как бы изображает небо. Со временем эти арки будут украшены золотыми звездами. Хоры очень большие и высокие. Коротко говоря: такая церковь могла бы стоять в Праге. Над ней трудилось четыреста индейцев, которые получали от меня справедливое вознаграждение. Каждый день я приказывал забивать пятерых или шестерых быков, и мясо их делил большими порциями между ними. За год таким образом было забито двести быков".

Церковь действительно была закончена в 1720 г., и в письме того же года, адресованном брату Игнацу Йозефу, Борыня пишет, не скрывая гордости: "Моя новая церковь св. Павла большая, прекрасная, разделена на три нефа. У нас нет недостатка в музыке и музыкальных инструментах, таких, как [85] цитры, цимбалы, органы и струнные, которыми Индейцы занимаются с удивления достойным удовольствием, тем самым побуждая друг друга и к набожности".

Горькие минуты пришлось переживать Борыне, как и Рихтеру из-за отсутствия связи с родиной и пославшей его на миссии чешской провинцией. Недаром первое письмо, адресованное одному из его братьев, Вилему Франтишеку Борыне, начинается словами: "Дорогой и достойный пан брат! Мир Христов! Это мое первое, и, думаю, последнее письмо из Америки, ибо ничего другого, по-видимому, обещать не могу, столь велика удаленность этой земли от родины". А одно из последних писем, отправленное за два года до смерти, в 1720 г., Якубу Мибесу из Ордена Иисуса в Прагу, начинается грустной констатацией:

"Достойный отец во Христе! Прошло уже двадцать три года, как я не получал ни одного письма из Чехии. Сам же я писал, используя любую возможность, снова и снова, как только мы выбирались в главный город Перу - Лиму, и письма свои направлял римским прокураторам, так что не сомневаюсь, что они переправились через море /и дошли/ до чешской провинции". Возможно, отсутствие писем отчасти объяснялось тем, что наступали тяжелые времена для всего Ордена, до его официальной кассации оставалось несколько десятилетий, и, видимо, далекие заокеанские дела мало занимали тогдашних адресатов Борыни. Он успел уйти из жизни, веря в то, что, исполняя заветы Христа, донес "до края земли" проповедь Евангелия, гордясь своей новой церковью, которая достойна была украсить собой "саму Прагу", и не подозревая, что вскоре эта церковь, как и его миссии со своим налаженным бытом, станут жертвой агрессии плантаторов, будут разорены, а заброшенная церковь начнет разрушаться в амазонском климате так же быстро, как строилась...

В своем обзоре мы коснулись только двоих " клементинцев"; на самом деле их было гораздо больше. Мы могли бы назвать еще имена Буковского, Пршикршила, Христмана, Жоурека, Хончика и еще многих. К тому же, здесь были выделены только чехи. Между тем, как уже говорилось, в чешскую провинцию Ордена входило много немцев, как правило это были потомки немецких колонистов, не так давно занявшие место эмигрировавших чешских протестантов в землях Моравии, Силезии, самой Чехии. Их было даже больше, чем собственно чехов, наравне с которыми они делили труды и тяготы миссионерства. В сущности, следовало бы писать не о чешских миссионерах, а о миссионерах из чешской провинции Ордена. Но это дело будущего.

Комментарии

1. Биографическую справку о Рихтере см.: Z. Kalista. Op. cit., s. 249 - 250. Примечания к письмам на с. 251 - 266, цитаты из писем на с. 55 - 97.

2. Ibid., s. 250.

3. Биографическую справку о Борыне см.: Z. Kalista. Op. cit., s. 279 - 280. Примечания к письмам на с. 281 - 285, цитаты из писем на с. 124 - 133.

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.