«Духовные упражнения»

Подобная книга имеет право на всеобщий интерес. Но тот, кто лишь бегло перелистает ее, быстро разочаруется и отложит в сторону. Действительно, это не книга в обычном смысле слова; и даже не то, что называется благочестивым сочинением. Ее нужно не прочитать, а пережить. Стиль сдержанный, насколько это вообще возможно, содержание заключается в инструкциях для упражнений, следовательно, это скорее регламент, но регламент не упражнений для развития тела, а упражнений для воспитания души. Что сулит читателю этот регламент? Он обещает воспитать душу таким образом, чтобы человек стал господином своего «я» и научился регулировать свое поведение сообразно неподкупным решениям разума. Это высокая цель, к которой все стремятся, но которой достигают лишь единицы. Проследуем за руководителем упражнений в уединенную келью, которую он назначает в [32] качестве места упражнений доверившимся ему читателям. Посвящаемый должен пробыть в ней в течение четырех недель в молчаливом сосредоточении, общаясь лишь с наставником, уйдя в самого себя, живя своими собственными воспоминаниями, мыслями, воображением.

Перед началом упражнений в собственном смысле слова наставник задает ученику вопрос, который сразу же заставляет его серьезно задуматься: каково призвание человека и его место в мироздании? Ответ на этот вопрос очень возвышенный — человек существует на земле, чтобы восхвалять Бога, почитать Бога, служить Богу и спасти таким образом свою душу. Его место в мироздании отвечает этому высокому назначению: все, что движется и живет на земле, создано для него и должно служить ему орудием для осуществления его призвания. Из этого двойного утверждения логически вытекает отношение человека к мирозданию и творению. Он должен пользоваться ими лишь в той мере, в какой они могут быть полезны ему в осуществлении его призвания. Напротив, в том случае, если они затрудняют или делают невозможным свободное посвящение его существа этому призванию, он должен отказаться от пользования ими. Отсюда вытекает основное правило поведения человека в мире и по отношению к миру. Оно сформулировано в следующих словах: «Будь спокоен и бесстрастен. Пусть земные блага никогда не будут для тебя целью твоих желаний, пусть они будут лишь средством для достижения истинной цели твоей жизни. Поэтому пусть они никогда не будут для тебя предметом страстного вожделения, а просто предметом холодной оценки, которая заставит тебя искать их только в том случае, если разум признает их полезными для осуществления высшей цели и прикажет тебе достать их для этого».

После этих размышлений, которые одновременно освобождают и возвышают душу, наставник ввергает ее, уже готовую гордо вознестись на небо, в зияющую пропасть ал л В полночной тьме она созерцает ад во всем его ужасе и ср-ели него легионы падших ангелов, живых, осязаемых. [33]

Она сейчас же вспоминает о прошлом блеске этих падших духов, думает с содроганием об их грехах, с ужасом измеряет жестокость их мучений и с отчаянием обращается к самой себе, к тяжести своих собственных грехов. За этой первой ужасной картиной следует вторая: Адам и Ева, изгнанные из рая огненным мечом херувима. Перед глазами созерцающего встает вся история первых людей на Земле: их блаженство, их грех, их жалкое положение после падения, и его охватывает стыд, горе и страх при рассмотрении собственного нравственного состояния. Появляется новая картина: созерцающий видит себя перед престолом Бога; судят смертные и все остальные грехи. Он думает, что многие люди были ввергнуты в ад только за один из этих грехов, что бесчисленное множество несчастных должно переносить эти вечные мучения за грехи меньшие, чем совершил он сам. Вся тяжесть греха, проявляющаяся в нем испорченность, потому что он является оскорблением вечной благости Бога, совершенная справедливость страшной адской кары,— все это сразу становится ему ясным и очевидным. Но его внутреннее возбуждение несколько смягчается новой картиной: Христос на кресте! Душа беседует с ним, как друг со своим другом, обвиняя и мучая себя, думая о том, как мало она успела до сих пор для него сделать, умоляя о совете и помощи на будущее время, пока, наконец, все ее мучения не находят себе исхода в молитве, которой он сам научил своих учеников, «Отче наш». После этого первого полночного испытания наставник разрешает созерцающему отдохнуть до утра. Но как только начинает заниматься заря, он опять призывает его к работе.

Созерцающий снова видит себя перед престолом Бога; большая запись грехов открыта. Он должен отдать себе отчет в своем прошлом, и перед ним немедленно развертывается вся его жизнь: детство, юность, зрелость. Все его грехи оживают перед мысленным взором, бесконечная вереница страшных привидений. Все отвратительные и злые поступки, которые, казалось, были скрыты и [34] позабыты, встают теперь перед ним с ужасающей определенностью и возбуждают в нем сознание жалкой ничтожности собственного существа. «Что такое я, земляной червь, среди миллионов других смертных? Что представляю из себя я, несчастный, в сравнении с ангелами и блаженными духами?» Его охватывает чувство глубокого отвращения к самому себе, так что он кажется самому себе огромным нарывом, из которого непрерывно течет отвратительный гной. К этому присоединяется мысль о том, что он оскорбил самого вечного Бога, всемогущего, в сравнении с которым все силы являются слабостью: всезнающего, в сравнении с которым всякое знание является незнанием; всемилостивого и всесправедливого, в сравнении с которым человеческое существо есть только тщеславие, злоба и позор. Эта новая мысль ввергает душу созерцающего, глубоко потрясенную обозрением своих прошлых грехов, в такое состояние внутреннего страдания, что он разражается скорбными рыданиями. Он не может понять, почему земля еще носит его, почему она еще не поглотила его, чтобы ввергнуть в глубочайшую адскую бездну. Но в этот момент перед его глазами снова является образ Распятого, и он немедленно изливается в чувстве горячей благодарности к милосердию Бога, щадившего его до этого дня, и с жаром обещает исправиться.

Вскоре после мессы, которую созерцающий обязан слушать ежедневно, или незадолго до нее наставник призывает его в третий раз, а в час вечерни в четвертый раз к новым духовным упражнениям. Но эти два упражнения являются лишь повторением двух первых. В то же время он взывает в молитвах о помощи к Мадонне и Христу, молит Бога о милосердии. Пятое вечернее упражнение носит другой характер. Оно начинается ужасной картиной: перед взорами созерцающего открывается ад, во всей своей величине, ширине и глубине: море пламени, в котором отчетливо видны погруженные в него души осужденных. Созерцающий слышит их жалобы, их яростные вопли, их страшные проклятия Христу и святым. Ужасный смрад, [35] исходящий из этой кипящей бездны, дым и сера почти лишают его дыхания, язык присыхает к гортани от горького и серного вкуса этого зачумленного воздуха, его пальцы с ужасом ощущают жар пекла, в котором горят эти несчастные духи. Он видит, слышит, обоняет, вкушает ад, он переживает его всеми своими чувствами во всей его материальной реальности. Но созерцающий не одинок в этом страшном адском путешествии: все время с ним Христос. Он постоянно беседует с Христом, постоянно обнимает крест Христа, полный горячей благодарности за то, что он — без всякой заслуги со своей стороны — до сих пор не подвергся участи осужденных.

Это последнее упражнение, которое приводит все силы созерцающего в особенно сильное напряжение, потрясает его до глубины души настолько, что он в конце первой недели с горячей мольбой взывает о том. чтобы ему позволили освободиться от мучительного сознания своей греховности путем общей исповеди. Освобожденный отпущением грехов от своих внутренних мучений, чудесным образом ободренный и подкрепленный причастием, он подготовлен этой укрепляющей и очистительной купелью к упражнениям второй недели. В первый же день наставник вызывает перед его взорами прекрасную картину Святой Земли с ее городами, местечками и поселками, с ее синагогами и рынками, горами и равнинами, не позволяя, впрочем, созерцающему долго наслаждаться этой картиной, вслед за которой появляется новая: ниспосланный с неба монарх, которому обязаны повиноваться все народы и все государи. Он призывает всех своих подданных к священной войне против неверных. «Кто хочет последовать за мной, тот пусть руководствуется в своей жизни моим примером! Пусть он разделит мои труды. Но вместе с ними и мою победу и счастье!» В ответ на эти слова раздаются громкие крики радости. Все следуют за ним с энтузиазмом, потому что тот, кто в такое время остался бы в стороне от этих призывов, был бы очень плохим рыцарем. [36]

Этот монарх — Христос. Сам Христос желает установить свое владычество в мире и провозглашает священную войну. Кто смел бы не последовать этому призыву? Кто не почувствовал бы немедленно настойчивого желания посвятить себя в Его верные вассалы? Но созерцающий не может долго останавливаться и на этой картине. Он внезапно возносится в самые высшие слои эфира. Отсюда, паря между небом и землею, он созерцает человечество во всем многообразии рас, нравов, условий жизни: здесь мир, там война; здесь рождение, там смерть; здесь слезы, там смех. Этой картине беспорядка противополагается картина возвышенного покоя: Троица на престоле; и другая картина, от которой веет мягким утешением: Святая Дева в своем жилище в Назарете с архангелом Гавриилом. Все эти образы живут. Созерцающий отчетливо слышит бурные крики ненависти и проклятия людей; но он не менее отчетливо слышит и то, как Троица принимает решение об искуплении человечества, и то, как и о чем беседуют между собой Святая Дева и архангел Гавриил. Так же реально он присутствует и при рождении Господа, при поклонении волхвов, при Сретении, бегстве в Египет, путешествии двенадцатилетнего Иисуса в Иерусалим. Но в полночь пред ним возникает видение совершенно иного характера; он видит два «знамени»: знамя сатаны и знамя Христа. Армия сатаны на равнинах Вавилона; в середине, на окутанном дымом и пламенем троне, сам Сатана, страшный и грозный; вокруг него бесчисленные полчища демонов. Сатана обращается к своему народу с речью. Он посылает его губить человечество. Но рядом — что за утешительное зрелище! Прелестная иерусалимская равнина, на ней Христос, но не на троне, а среди своих учеников; Он не внушает никакого ужаса; лик Его удивительно прекрасен и привлекателен. Христос также обращается к своим ученикам и призывает их. Но как отличны его слова от слов сатаны! «Помогайте всем. 1) Внушайте людям склонность к бедности. 2) Пробуждайте их посвятить свою душу и тело бедности. 3) Зажгите в них горячее стремление терпеть [37] оскорбления и презрение, потому что бедность, оскорбления и презрение составляют три ступени совершенства». Эта картина появляется несколько раз. Ее созерцание имеет чрезвычайно важное значение: оно является непосредственной подготовкой к основному акту упражнений — выбору нового образа жизни. Чрезвычайно важно, чтобы каждый сделал этот выбор правильно, отложив всякое попечение о земных делах, исходя лишь из высокого призвания человека служить Богу. Если это наконец произошло, если это решение, самое трудное из всех, принято, как того требует разум, пред лицом Бога, то цель упражнений, собственно говоря, уже достигнута: душа стала повелительницей самой себя; человек посвятил свою жизнь новой, прекрасной, вечной цели. Однако чтобы утвердить созерцающего в принятом им решении, наставник велит ему еще пережить жизнь Христа: в течение третьей недели — его страдания, в течение четвертой — его воскресение и славу. В то же время он старается наставить созерцающего в строгой церковности, внедряя в его сознание ряд правил. Созерцающий обязуется слепо повиноваться церкви, как Христовой невесте, отказавшись от всех самостоятельных суждений; ревностно бывать на исповеди, часто причащаться, постоянно присутствовать при мессе; отстаивать все церковные институты: монашество, целибат священников, почитание мощей, посты, индульгенции, паломничества; энергично защищать папские декреты, церковное предание, схоластическое богословие. Мало того, он объявляет себя готовым следовать за церковью даже и в том случае, если она назовет белым то, что ему кажется черным, хотя бы его собственные чувства убеждали его в противном. Таким образом, посвящаемый выходит из рук своего духовного руководителя не только новым человеком, который точно знает, что он должен, может и хочет делать, но и строго церковно настроенным католиком.

Если созерцающий еще раз продумает все, что испытал в течение четырех недель, он немедленно признает, что [38] наставник сумел с необыкновенным искусством тесно соединить в своем руководстве три вещи: 1) он заставил его пережить всю драму искупления мира, начиная с падения ангелов и кончая вознесением Христа, в том виде, как ее изображают католические догматы, пережить настолько сильно, что с этого момента все его чувства, все его мысли, вся его жизнь замыкаются в кругу этих образов и представлений; 2) он заставил его пережить и собственную жизнь со всеми, даже самыми тайными прегрешениями и, таким образом, осознать все свои недостатки, пороки и грехи; 3) наконец, он дал ему возможность путем этих двух испытаний порвать с прошлым и начать новую жизнь. Последнее, то есть выбор нового образа жизни, и является, собственно говоря, предметом и целью всех испытаний. Все остальное лишь подготовка, средства, упражнения. Ибо для Игнатия недостаточно вызвать благочестивые чувства, он хочет действия — выбора новой цели для жизни, основанного на полном самообладании.

Это практическое направление и неразрывно связанная с ним подготовка, целью которой являлось абсолютное внутреннее отождествление с католической догматикой, далее, распределение всего материала упражнений с точки зрения определенной практической цели, наконец, методическая, старательно продуманная вплоть до мельчайших деталей дрессировка воли и воображения были делом самого Игнатия. Что же касается деталей, то он многому научился и многое заимствовал у более ранних мистиков. (Из «Vita Christi» Лудольфа Саксонского; из «Духовного алфавита» Франциска де Оссуна; из произведений двух нидерландских мистиков Жана Маубурна и Цербольта де Цутфен, которых тщательно изучал и Лютер; из «Подражания Христу» Фомы Кемпийского, трактатов Савонаролы и т.д. Знаменитое видение двух армий было заимствовано из проповеди, неверно приписанной Бернарду Клервоскому) Но заимствованное не осталось у него сырым непереработанным материалом. Он вполне овладел [39] им и так хорошо приспособил к своим целям, что «Упражнения» кажутся нам цельным созданием единого вдохновения.

Идеал Игнатия

Некатолики всегда находили достаточно оснований для нападок на эту маленькую книгу. Еще и теперь Игнатию часто ставят в вину то утонченное лукавство, с которым он принуждает воображение неофита создавать массу видений, преследующих не назидательную цель, а совершенно постороннюю, практическую,— развитие характера. Справедлив ли этот упрек? Он, как мне кажется, направлен главным образом на ту сторону книги, в которой ее оригинальность и педагогическое значение проявляются наиболее блестящим образом. Игнатий ясно понял, яснее, чем кто-либо из предшествовавших ему духовных пастырей, что лучший способ воспитать человека в соответствии с определенным идеалом и сделать его навсегда верным сторонником этого идеала состоит в том, чтобы завладеть его воображением. Этим путем «в него внедряются духи, от которых впоследствии ему будет очень трудно освободиться», духи, более устойчивые, чем все принципы и самые лучшие учения, которые, не будучи вызванными, сами возрождаются часто, спустя много лет, из самых глубоких тайников души и завладевают волей с такой силой, что она вынуждена следовать их непреодолимым импульсам, совершенно уже не считаясь с мотивами и доводами, которые могли бы явиться для них помехой.

Игнатий, далее, знал, что создания воображения оказывают такое действие на волю только в том случае, если они самостоятельно возникают в сознании человека или если, по крайней мере в случае искусственного привнесения их извне, фантазия вынуждается воссоздавать их собственными средствами. Потому-то он и налагает на посвященного трудное обязательство создавать в самом себе по приказанию определенные образы, без содействия каких [40] либо внешних средств. Но Игнатий отдавал себе отчет в том, что только немногие люди способны самостоятельно сделать это. Поэтому он предлагает, опираясь, очевидно, на свой собственный опыт, подчинить воображение методической дрессировке: он предлагает неофиту сначала представить себе вполне реально определенную местность, затем поместить в ней точно очерченных лиц и, наконец,— если окажется нужным,— привести в действие целую драматическую сцену, то есть заставить говорить и действовать тех лиц, которых он видел. Но в то же время он советует не останавливаться слишком долго на композиции каждой картины, потому что он слишком хорошо знает, как легко воображение сбивает человека с правильного пути, и никогда не забывает о том, что в упражнениях важно фиксировать воображение на выразительной картине и этим способом вызвать решительное воздействие на волю. Исходя из этой мысли, Игнатий не только старается тщательно выбирать предлагаемые им картины, но и стремится возбудить в душе неофита перед каждым упражнением при помощи подготовительных молитв вполне определенные эмоции, которые должны получить дальнейшее развитие в самих упражнениях. Желая убедиться, что эмоция, которую он хотел вызвать, произвела надлежащее действие, он заставляет повторять одно и то же упражнение по нескольку раз.

Во всем этом проявляются великое искусство руководить душами и глубокое знание человеческого сердца, которые не только не заслуживают порицания, но достойны самого восторженного удивления.

Но не представляет ли собой эта маленькая книга нечто большее, чем шедевр мудрой педагогики? Не содержит ли она в то же время и новый идеал жизни и личности, правда, не в резко отчеканенных формулах, а в виде проходящего через все произведение лейтмотива; идеал, который заслуживает быть поставленным рядом с идеалом Лютера и стоит выше идеала позднего Возрождения? Такое утверждение действительно было выставлено. [41] Полагали даже, что идеал Игнатия можно сформулировать следующим образом: «Развивай свое "я", но не для наслаждения, а для действия!» Однако действительно ли соответствует эта заповедь убеждениям Игнатия? Он, конечно, придавал очень большое значение развитию своих учеников. Но уже из его любимого изречения, заимствованного из Первого послания к коринфянам (9;22): «иезуит, подобно апостолу, должен стать всем для всех, чтобы приобрести сердца всех», ясно видно, что цель этого развития не действие вообще, а вполне определенный род деятельности. Далее, определяя его идеал жизни, мы не должны упускать из виду тот круг идей, который господствует над горизонтом сознания Игнатия и вместе с тем ограничивает его не только в упражнениях, но и везде и всегда: идейный круг католических догматов. Наконец, не следует забывать и о том, что он никогда не имел в виду полного и разностороннего развития личности, как о том мечтали Леонардо да Винчи и некоторые другие деятели эпохи Возрождения, и что он никогда не предоставлял доброй воле индивидуума заботы об определении размеров и характера своего умственного развития. Высшей целью, к которой он стремится, является не разностороннее и полное развитие индивидуальности, а закалка характера. Высшая добродетель, которая порождает все остальные, для него не неутолимая жажда знания, развивающая все способности человека, а самообладание; самообладание в смысле монашеского самоумерщвления, самообладание, которое переходит в самоотрицание и может заставить человека пожертвовать лучшим, что есть в его интеллекте, может заставить его убедиться в истинности обратного тому, что он видит собственными глазами. Игнатий считал это самообладание необходимой предпосылкой для плодотворной деятельности, направленной на спасение душ ближних. Умственное развитие стоит для него на втором плане и, с его точки зрения, всегда должно быть подчинено принципу: индивидуум должен изучать и знать только то, чего требует интерес ордена. Таким образом, заповедь: «Развивай свое "я" для [42] действия» не является адекватным выражением воззрений Игнатия. Сказав: «Стань сначала господином своего "я" и затем принеси это "я" в жертву на службе церкви!», мы вернее определимого цели и идеи. Определенность, с которой Игнатий ставит эту цель в качестве монашеского идеала, действительно представляет собой нечто новое. Поэтому можно не без основания видеть в действии, поскольку оно является идеалом Игнатия, новый идеал; и еще теперь можно почувствовать заключавшуюся в нем притягательную силу.

Игнатий привлекал к себе церковные круги силой своего аскетического духа; мир Возрождения, видевший до того счастье и добродетель в индивидуальном наслаждении,— энергией, с которой он провозглашал индивидуальное развитие в определенном направлении и в то же время предлагал индивидууму гораздо более удовлетворяющее его поле деятельности — само действие. Поэтому утверждение, что быстрый и длительный успех ордена иезуитов среди образованных классов, особенно в латинских странах, обязан прежде всего его идеалу, идеалу Игнатия, вовсе не является преувеличением.

Текст воспроизведен по изданию: Генрих Бёмер. История ордена иезуитов // Орден иезуитов: правда и вымысел. М. АСТ. 2007

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.