ПИСЬМА ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II К И. Г. ЦИММЕРМАННУ

В ее неизданных или изданных не вполне письмах к И. Г. Циммерманну

1785 — 1791

Предисловие

В “Русской Старине” изд. 1887 г., май, стр. 272, профессор А. Г. Брикнер в статье своей: “Екатерина II в переписке с доктором Циммерманном” указывает, между прочим, на то, что переписка эта издана в 1803 г., в Бремене, Маркардом, но не вполне; издана лишь часть, как о том заявил в своей книге Маркард, при чем и изданные письма напечатаны с пропусками. В виду этого, в бытность нашу зимой 1886—1887 г в Германии, мы позаботились чрез весьма обязательное посредство директора королевской общественной библиотеки г. Бодемана (Воdemany) получить весьма тщательно исполненную копию тех писем Екатерины II к Циммерманну, которые или вовсе не вошли в издание 1803 г., или напечатаны не вполне или с пропусками. Таковых писем оказалось тридцать пять. Печатаем их с буквальной точностью и вслед за ними помещаем перевод.

(Перевод с франц. Все письма писаны императрицей собственноручно)

(Из рукописей XLII, 1933, корол. обществ. библиотеки в Ганновере.)

I.

С.-Петербург, 22 февраля 1785 г.

Я получила, милостивый государь, ваше письмо от 28 января, коим вы извещаете меня о получении пакета, доставленного вам через посредство моего посланника в Гамбурге. Вы и не подозреваете, насколько я благодарна вам. Ваша книга, которую вначале я боялась даже открыть, ибо, судя по ее заглавию, я опасалась, чтобы она не усилила ипохондрическое состояние духа, овладевшее мною последние месяцы,—книга эта, говорю я, первая разогнала это настроение и не дала ему усилиться. Она дышит силой, властью и полна сердечного обаяния; это, кажется, лучшее противоядие, какое можно придумать против ипохондрии; судя по действию, которое эта драгоценная книга произвела на меня, всякий хороший врач должен бы внести ее в список целебных средств, предписываемых его искусством, и она зачастую могла бы оказаться действительнее многих лекарственных снадобий, к которым, как засвидетельствует ваш друг Вейкардт, я не чувствую ни малейшего влечения, так что годовой счет аптеки за лекарства, израсходованные на меня лично, редко превышает тридцать су, не смотря на то, что газеты не раз уже заявляли, что я умерла, умираю или нахожусь при смерти и что здоровье мое весьма расстроено; до сих пор ничего этого не было. Поэтому, когда я желала, чтобы вы приехали сюда, то мною отнюдь не руководило в этом случае желание созвать консультацию медиков, а мне хотелось лишь познакомиться с [281] вами и воспользоваться беседой умного человека, обладающего недюжинными способностями и познаниями. Таково мнение, составленное мною о вас, милостивый государь. Покойный кн. Орлов, наш общий друг, и многие другие лица немало способствовали тому, что я составила себе о вас подобное мнение; в особенности же этому содействовали ваши сочинения. Искренность и чистосердечие, коими отмечены ваши письма, еще более могли бы увеличить мое желание познакомиться с вами поближе, но так как я вижу, что вы не можете без опасности для здоровья подвергаться тряске в экипаже во время столь продолжительного путешествия, и так как поездка морем также сопряжена с опасностью, то мне совестно долее настаивать на этом, тем более, что, может быть, жизнь многих больных, пользуемых вами, зависит от вашего искусного лечения и что хотя я со своей стороны не стану говорить с вами ни слова о медицине, но другие несомненно будут надоедать вам здесь, обращаясь за советами, и тем сделают вас менее счастливым, нежели я желала бы видеть вас. Поэтому, не смотря на свое искреннее желание, я предпочитаю, хотя с сожалением, в котором вы должны быть вполне уверены, отказаться от удовольствия увидеть вас, милостивый государь; будьте здоровы и пользуйтесь в полной мере славой, доставляемой вам вашими способностями. Я буду довольствоваться удовольствием писать вам время от времени, когда представится к тому случай, прощайте. Екатерина.

II.

С.-Петербург, 9 мая 1785 г.

Я только что получила, милостивый государь, ваше любезное письмо от 29 марта. Мне весьма приятно узнать, что мое письмо рассеяло тоску, овладевшую вами. Оно оказало вам, до некоторой степени, ту же услугу, какую оказала мне ваша книга; тернии, на которые вы мне указали, вывели меня из уединения, на которое я почти обрекла себя в течение девяти месяцев и от которого мне было трудно отрешиться. Вы никак не подозреваете, что я делала в это время; в виду исключительности факта я вам скажу об этом. Я старалась рассеять скуку неслыханными доселе пустяками: я составила список от двух до трех сот коренных русских слов, затем велела перевести их на столько языков и наречий, сколько мне удалось отыскать; число их зашло уже за вторую сотню. Всякий [282] день я брала одно из этих слов и писала его на всех языках, которые мне удавалось узнать. Это занятие доказало мне, что кельтский язык сходствует с остякским; что слово, означающее на одном языке небо, на других значит облако, тумань, свод. Что слово Бог на иных диалектах значит всевышний или добрый, а на других — солнце или огонь. Этот конек наскучил мне после того, как глава об уединении была прочитана. Но так как мне было бы все-таки жаль бросить в огонь такую массу бумаги, к тому же зала, длиною в девять сажен, которую я занимала в виде кабинета в моем эрмитаже, довольно тепла, то я велела пригласить ко мне профессора Палласа и, покаявшись ему чистосердечно в моем грехе, решила вместе с ним издать эти переводы, которые могли бы принести пользу тем, кому пришла бы охота заняться плодом скуки другого человека; для этого издания ожидают лишь несколько наречий восточной Сибири. Увидят ли люди или не увидят в этом труде вещи, замечательные во многих отношениях, это будет зависеть от мыслительной способности тех, кто будет им заниматься, и отнюдь не касается уже меня; может быть, он совершит чудо, подобное тому, какое произвел на меня св. Антоний в вашем изложении. Те два тома этой прекрасной книги, которые вы обещаете прислать мне, будут приняты мною с удовольствием; излишне будет говорить, как я ценю ее; надеюсь, вы не сомневаетесь в этом. Заметьте, пожалуйста, что все это должно служить ответом на ваше письмо, и что я дошла, таким образом, до того места, где вы говорите в таких трогательных выражениях и так согласно с моими собственными мыслями о моем князе Орлове. Да, милостивый государь, вы описываете этого единственного в своем роде и поистине великого человека, так плохо понятого современниками, именно таким, каков он был; мы с вами всегда будем сожалеть о нем. Его храбрость, его геройские доблести имели прекрасный случай выказаться в их истинном свете при двух обстоятельствах. Последним была чума в Москве, о которой вы мне говорите; я увековечила память об этом событии триумфальной аркой, воздвигнутой из мрамора в Царском Селе, на которой надпись гласит просто: Орлов спас Москву от совершенного разорения, что также справедливо, как и надпись на медали, которая понравилась вам и которую я вам посылаю; вместе с ней вы получите медаль, выбитую в честь его брата, в память славной Чесменской битвы, которая надолго обрекла морские силы блистательной Порты совершенному бездействию; эти две медали составляют редкое явление в одном и [283] том же семействе и свидетельствуют о доблестях, которые прославляют людей, обладающих ими, и приносят пользу отечеству. Ваш друг Вейкардт страдает в настоящее время ревматизмом в бедре, не поддающимся никаким лекарствам и который излечу, может быть, я, хотя я и не врач. Что касается моего здоровья, то оно соответствует вашим пожеланиям. Не могу закончить это письмо не высказав вам, насколько я тронута всем тем, что вы высказали приятного и лестного для меня; поверьте, что ваш образ мыслей вызывает с моей стороны полное сочувствие. В этом служит вам, впрочем, порукою уважение, с каким относится к вам Екатерина.

III.

Царское Село, 5-го июля 1785 г.

Я имела удовольствие, милостивый государь, получить оба ваши письма от 10 и 31 мая во время поездки, предпринятой мною с целью осмотреть водные пути сообщения, соединяющие летом Петербург с внутренними губерниями; на полупути в Москву мне пришла фантазия проехать в эту древнюю столицу дня на три или на четыре; все это было причиною того, что я промедлила ответом до сего дня. Надеюсь, по возвращении в Петербург, застать там 3-й и 4-й том вашего сочинения об уединении. Посылаю вам при сем объявление профессора Палласа об издании словаря коренных слов на всех языках, которые нам удалось собрать. Я свиделась в Москве с героем Чесмы, славным гр. Орловым; он ухаживал за своей молодой супругой, лежавшей в родах первым ребенком; к несчастью, у него родилась дочь: я не считаю его особенно способным воспитывать девочек и поэтому желала ему сына, которому он мог бы служить примером. Г. Кокс, о коем вы пишете, был в России два раза, и недавно уехал от нас; он поднес мне свое сочинение, которое я просмотрела; мне кажется, что он описывает вещи в том виде, в каком они представлялись ему; однако, он иногда ошибается, впрочем, вполне чистосердечно. Я приобрету перевод этого сочинения, так как вы одобряете его.

Я проехала около двух сот с половиною немецких миль сухим путем и водою, и не почувствовала ни малейшей усталости, хотя в газетах пишут, что я не особенно здорова.

Не знаю, что делает Вейкард; я его не видала уже около месяца; он остался в Петербурге, откуда я выехала 24 мая. [284]

Я пишу вам настоящее письмо на барке на Волхове, но окончу его в Царском, по возвращении туда.

Я отлично помню г-жу Мюнхаузен, рожденную Шуленбург, если это та самая особа, которая вместе с графиней Джианини была фрейлиной вдовствующей герцогини Брауншвейгской, жившей в Грауенгофе и у которой воспитывалась моя мать; я была в то время большой ветреницей, но весьма веселого характера.

Возвратясь сюда, в Царское, я застала два тома вашей книги; весьма благодарна вам за присылку оных; примусь за чтение и не сомневаюсь в том, что 3 и 4 том будут вполне соответствовать двум первым. Прощайте, будьте здоровы и не сомневайтесь в моем совершенном уважении. Екатерина.

Прошу вас сообщить мне в вашем ответе какой болезнью страдает князь коадъютор Любекский, коим я весьма интересуюсь; я знаю, что вы были приглашены по этому случаю на консультацию.

IV.

С.-Петербург, 10-го (21-го) января 1786 г.

Я с удовольствием увидела, милостивый государь, из вашего письма от 8-го ноября, что вы одобрили указы, изданные мною в апреле месяце прошлого года. Вы высказали мне свое мнение по этому поводу самым приятным для меня образом, и все то, что сообщает мне от вашего имени ваш друг Вейкардт, чрезвычайно интересно для меня. Мне доставляет истинное удовольствие слышать те суждения, которые внушает вам ваш обширный, пылкий и правильный ум. Вообще я нахожу, что умная голова представляет всегда прелестное зрелище для того, кто любуется ей сознательно. Но кстати о зрелищах: надобно сказать вам, что здесь появились две русские комедии; одна называется “Обманщик”, другая “Обманутые”. В одной из них изображен Калиостро (которого я никогда не видела, точно также как и его жену, хотя они были здесь) в настоящем его виде, а в другой люди, обманутые им; наша публика восхищается этими двумя пьесами, которые, действительно, весьма забавны. Я рассказываю вам это для того, чтобы вы знали, как относятся у нас к иллюминатам; говорят, что Германия переполнена ими; мне кажется, это не более как мода, так как французы увлекаются этим вздором. Но вместо того, чтобы рассказывать вам все эти, отнюдь не касающиеся вас, вещи, мне [285] следовало бы побеседовать с вами о докторе Мейере, о котором вы ожидаете от меня ответа, точно также как и относительно г. Фалькенберга. Вот этот ответ, сообразно с подлинной запиской кн. Потемкина, генерал-губернатора прежнего Крыма: “В Таврической губернии главным занятием должна быть, без сомнения, обработка земли и разведение шелковичных червей, а, следовательно, также разведение тутовых деревьев. Там можно бы выделывать сукна, но шерсть получается не особенно хорошего достоинства; также желательно было бы выделывать сыры (заметьте, что в России нигде не выделывают сыров). Кроме того, в Таврической губернии предметом возделывания могли бы быть сады и по преимуществу сады ботанические. Для всех этих вещей весьма необходимо иметь людей сведущих. Новыми рабочими казне нет надобности обременять себя. Но если бы они пожелали приехать на свой счет, то им были бы рады и они пользовались бы различными льготами, исчисленными в обнародованных манифестах”.

Из трех пунктов, заключающихся в прилагаемой при сем записке, первый был сообщен моему посланнику в Гамбурге, г. Гроссу, с тем, чтобы он мог заключить с г. Мейером форменный контракта, на тех условиях, которые в нем изложены. Во втором пункте вы найдете, милостивый государь, то, что касается г. Фалькенберга. Третий пункт касается врачей и хирургов, предложенных вами и в коих мы весьма нуждаемся. Ко всему этому мне остается только приложить письмо вашего друга Вейкардта, и уверить вас, что я неизменно отношусь к вам с прежним уважением. Екатерина.

V.

17-го апреля 1786 г. ст. ст. С.-Петербург.

Я получила вчера, милостивый государь, ваше письмо от 7-го апреля нов. ст., и узнала из оного, какие старания прилагаются вами для того, чтобы доставить нам хороших врачей и хирургов. Те двенадцать человек, которых вы обещаете прислать, будут нам весьма полезны. Мне остается только одобрить меры, принятые вами сообща с моим посланником, г. Гроссом. Те из этих господ, которых вы проэкзаменуете, не будут подвергаться вновь испытанию в медицинской академии; я увольняю их от этого и вполне буду полагаться на ваш отзыв. Не бойтесь, доктору Мейеру [286] не будет особенно много дела в медицинской коллегии, ибо все спешные дела находятся у нас в ведении губернского правления, в том числе и вопрос о чуме. Он встретит у нас радушный прием, точно также, как и г. Фалькенберг. Записка, приложенная к вашему письму, служит мне, милостивый государь, доказательством вашего желания содействовать моим целям. К нам едут несколько семейств швейцарцев, которые могут быть нам полезны.

Мне весьма приятно, что г. Калифалкгерстон доставил вам минуту удовольствия; все, что вы говорите об этой пьесе, весьма лестно для автора; после этой комедии он тотчас поставил другую, названную “Обманутый”; не помню хорошенько послала ли я вам перевод ее, на всякий случай прилагаю к этому письму второй экземпляр; в настоящее время он пишет третью комедию “Сибирский шаман”, сюжет ее заимствован из статьи Theosophe'a, помещенной в энциклопедии; вы получите ее своевременно. Две первые его комедии имели у нас колоссальный успех, публика не желала смотреть никаких других пьес, и они доставили антрепренерам слишком двадцать тысяч рублей. Прощайте, будьте уверены в совершенном моем уважении. Екатерина.

VI.

12-го октября 1786 г. ст. ст.

Я получила вчера, милостивый государь, ваше письмо от 3-го октября, полное самых лестных для меня выражений. Я отнюдь не сомневаюсь в вашем усердии ко мне, так как я имею уже тому весьма веские доказательства; вы прислали нам весьма хороших людей, и я надеюсь, что им дали хорошие места, так как вы пишете мне, что они, по-видимому, довольны. Я имею полное основание благодарить вас за бесконечные труды ваши по этому поводу. Но что означает неприязнь Вейкардта! Я готова это принять за шутку; я не видала его уже более двух месяцев; какое неудовольствие может он иметь против вас? Я узнала своевременно о появлении вашем в Потсдаме. Мне давно было известно, что покойный король прусский находил особенное удовольствие считать меня больной и распространять всюду весть о моей мнимой болезни, и это более всего убедило меня в том, что он сам очень болен, ибо человек здоровый никогда не заботится о болезни других людей; вероятно, вы не доставили ему особенного удовольствия, утверждая [287] противное. Не знаю, всегда ли он относится ко мне беспристрастно, но это не мешало мне отдавать ему справедливость. Относитесь ко мне, милостивый государь, и впредь с теми же чувствами, какие вы выказываете мне ныне, и будьте уверены в моем расположении.

Екатерина.

В январе месяце я еду в Таврическую губернию.

VII.

С.-Петербург, 26-го декабря 1786 г.

Господин Циммерманн. Я получила ваше письмо от 28 ноября; вы узнаете еще до получения настоящего письма, что ваши рекомендации возымели свое действие. Вообще здесь весьма довольны людьми, присланными вами. Признаюсь вам, поведение Вейкардта для меня совершенно непонятно; я всегда считала его вашим другом до той минуты, когда я получила ваше письмо; я не видела его с июля месяца. Роджерсон возвратился к нам; он отзывается о вас с уважением и сочувствием. Через неделю я отправляюсь отсюда в Киев, где, по вскрытии реки, сяду на судно, спущусь вниз по Днепру до порогов и затем обеду Таврическую губернию. В общей сложности, мне предстоит проехать пять тысяч верст сухим путем и водою; однако, я надеюсь вернуться в течении июня. Прощайте, милостивый государь, будьте здоровы и не сомневайтесь в моем уважении. Екатерина.

VIII.

Киев, 22-го апреля ст. ст. 1787 г.

С особенным удовольствием я получила, милостивый государь, ваше письмо от 6-го марта. Я нахожусь здесь с 29-го января ст. ст.; Днепр вскрылся лишь 23-го марта. Завтра я сяду на судно и спущусь вниз по реке до Херсона, если у порогов будет достаточно воды, чтобы миновать их. Киев, по своему местоположению, весьма живописный город. От прежнего величия в нем уцелели лишь богатые храмы. Четыре части этого города, расположенного на горах и в долинах, весьма обширны, но дурно отстроены. Между тем он давно уже не нуждался так сильно в хороших помещениях, как в течении тех трех месяцев, которые я провела [288] в этом городе; число иностранцев всех наций, съехавшихся туда, было весьма значительно. Трудно угадать, что именно привлекло их Киев, ибо нельзя допустить, что все они были обмануты газетами, которые наперерыв старались извещать о предстоящем короновании моем в Таврической губернии или здесь, о чем никогда не было и речи. Я очень рада, что вы хвалите “Сибирского шамана”, так как я очень люблю эту пьесу, но опасаюсь, что она никого не исправит; нелепости держатся вообще упорно, а подобные этим вошли в моду; большинство немецких принцев полагают особенную доблесть в том, чтобы поддаваться этому шарлатанству без всякого рассуждения; им надоела здравая философия; я помню, что в 1740 году люди, наименее посвященные в философию, старались прослыть философами и при этом не теряли, по крайней мере, разума и здравого смысла. Эти же новые заблуждения свели у нас сума несколько человек, бывших до тех пор в здравом рассудке. Прощайте, милостивый государь, будьте здоровы и не сомневайтесь в моем уважении. Екатерина.

P. S. Чтобы сообщить вам отсюда что-нибудь новенькое, скажу вам, что в ста верстах отсюда, именно в Каневе, я буду иметь свидание с королем польским, на моих галерах, посреди реки, а в Херсоне надеюсь встретить гр. Фалькенштейна.

IX.

Москва. 1-го июля 1787.

Я получила по пути ваше, милостивый государь, письмо от 12-го июня; я возвратилась сюда 24-го июня ст. ст., а завтра или послезавтра отправляюсь отсюда в Петербург. Не знаю, почему люди утруждают себя говорить об этом путешествии слишком много хорошего или слишком много дурного. Оно проектировалось уже три года тому назад, с целью рассеять ипохондрию, которую радикально исцелила ваша книга “Об уединении”. Я выехала зимою, чтобы воспользоваться санным путем, дождалась в Киеве весны, которая в этом году наступила поздно, и отправилась на судне вниз по Днепру, так как, совершая путешествие в шесть тысяч верст, не следует пренебрегать возможностью проехать несколько сот верст с удобством водою. Всему этому люди вздумали придать вид поездки романической, живописной, героически-комической и приписали ей такое значение, какого я и не воображала, что она будет иметь. Итак, я уже вернулась и нисколько не сожалею о [289] том, что предприняла это большое путешествие и почти окончила его без малейшей неприятности для кого бы то ни было из лиц, сопровождавших меня. Я видела великолепнейшие страны и прекраснейший в мире климат, всюду встречала множество стариков и это доказывает, по моему мнению, что климат этих стран, и между прочим Таврической губернии, не так опасен, как обыкновенно полагают; днем бывает очень жарко, а после заката солнца наступает прохлада. Мне кажется, что если пить вино умеренно и единственно для укрепления желудка, ослабленного частым потением, то можно избегнуть лихорадок, на которые до сих пор все жаловались. Эти лихорадки желчные; жара стоит нестерпимая, она надоедает и тогда малейшая безделица раздражает человека; мы сердились из-за всякого пустяка и минуту спустя смеялись над нашим гневом. В Бахчисарае, древней резиденции ханов, против моих окон находилась мечеть, с которой имамы пять раз в день громко сзывают народ на молитву. Не знаю, остается ли небо глухо к их молитве, но уверяю вас, что иной раз хотелось бы быть глухой, чтобы не слышать шума, производимого ими в мечети; надобно иметь большую привычку, чтобы переносить столь неистовое вытье. Между ними есть такие, которые вертятся до обморока, крича Alla hue; эти последние считаются как бы прорицателями и, следовательно, весьма сходны с сибирскими и германскими шаманами. Не знаю, хватило ли бы у Николаи смелости перепечатать в самом Берлине “Шамана”, “Обманутого и обманщика”; мне кажется, что эти пьесы, по духу времени, составляют контрабанду. Я видела в гамбургских газетах изобличение, написанное вами против страсбургских магнетизеров, и прочла в нем-то место, где вы упоминаете о сибирских шаманах. Я думаю, что в непродолжительном времени их вызовут из этой страны в те земли, где люди питают такое сочувствие к этого рода шарлатанам; могу сказать заранее, что они обойдутся дешевле и что с ними легче будет справиться, нежели с людьми, подобными Калиостро и его сообщникам. Впрочем, теперь в моде ветряные мельницы, и есть много Дон-Кихотов, которые любят создавать их, чтобы сражаться с ними. Хуже всего политические ветряные мельницы и их сподвижники, которые сеют повсюду вражду; взглянув на дело поближе, нельзя не признать, что эти химеры суть измышление нескольких людей, которые придумали их, чтобы придать себе вес, так как иначе они были бы вовсе лишены значения. Здоровье мое лучше и расходы мои менее значительны, нежели говорят голландские газеты; я же искренно уважаю вас. Екатерина. [290]

X.

(Не было напечатано)

С.-Петербург, 28 ноября 1787 г.

Прилагаемая при сем записка составлена, милостивый государь, по моему приказанию; я посылаю ее вам с убедительной просьбой высказать мне ваше мнение о недуге этой больной, которой я интересуюсь, и относительно лекарств, которые следовало бы ей употреблять. В этой записке идет речь об одной девице из высокопоставленной и весьма почтенной семьи, которая болеет уже более года. Я чрезвычайно опасаюсь, что врачи, хирурги и лекарства, которые она принимала, только ухудшили ее болезнь. Я не имею чести быть врачом, но мне кажется, что вначале было достаточно урегулировать те отправления, которые были расстроены, а этого, думается мне, можно было достигнуть, употребляя воду Спа или с помощью холодных ванн; по крайней мере, следовало испытать это; между тем, одному Богу известно, сколько было приглашено врачей и сколько лекарств испробовано без всякого успеха. Если ваши советы могут помочь ей, то вы этим премного обяжете меня, милостивый государь. Семья этой девицы и в особенности ее брат преисполнены ко мне необыкновенным усердием и преданностью и моя признательность равнялась бы моему уважению к вам. Екатерина.

XI.

С.-Петербург, 3 декабря 1787 г.

Вы скажете, милостивый государь, что я отвечаю слишком поздно на ваше письмо от 4 сентября, но лучше поздно, чем никогда; по правде сказать, последние три месяца было много забот; Блистательной Порте и ее неблистательным советникам заблагорассудилось, как вам известно, объявить мне войну; пока эта беда еще не особенно велика; если мне удастся разбить моих врагов, то я надеюсь, что и те, и другие будут этим весьма довольны, и так как я придерживаюсь правила, что когда должен быть нанесен удар, то гораздо лучше нанести его самому, нежели получить его, то я и постараюсь сделать для этого соответственные распоряжения; покончив с этим вопросом, берусь за перо, чтобы ответить вам. Мое путешествие в Таврическую губернию кажется мне теперь сновидением. Моему [291] посланнику в Константинополе предложили просто на просто отдать его, этот Таврический полуостров. Эта такая безделица, о которой не стоило бы и говорить; к сожалению, в ней недоставало двух вещей: с одной стороны—здравого смысла, а с другой—возможности придти к соглашению. К тому же у нас не считают еще за счастье потерять одну или несколько губерний, и государства, по нашему мнению, не походят на колодцы, которые увеличиваются по мере того, как из них черпают землю. Но по правде сказать, в образе действий Блистательной Порты трудно узнать следы европейских обычаев. Вернемся, однако, к путешествию, о котором вы мне говорите. Я проехала по Таврической губернии с такой быстротой, мне столько надобно было видеть и я была окружена таким приятным обществом, что мне некогда было предаваться тем размышлениям, какие могла возбудить во мне эта страна, столь же богатая событиями, как и плодородная. Однако, я отлично помню Альмазикскую долину и европейцев, коих я там видела, с которыми мой знаменитый спутник говорил за меня в то время, как, умирая от жары, я была очень рада немного помолчать. Признаюсь, этих новых жителей Крыма легко удовлетворить, если одна улыбка доставила им такое удовольствие. Если бы благоденствие разливалось по стране посредством веселья, то это путешествие сделало бы многих счастливыми, ибо трудно совершить поездку более веселую и в более приятной компании. Все то, что было говорено о зловредном климате Таврической губернии, говорилось, писалось и печаталось европейцами. Приехав в эту губернию, они скучают и не следуют обычаям природных жителей этого края, которые пользуются хорошим здоровьем, доживают до старости и значительно размножаются, в особенности имамы; они составляют нередко половину всего населения какой-нибудь деревни, с которой пользуются десятиной. Кстати об имамах: Николаи из Берлина прислал мне те три комедии, коих вы, милостивый государь, видели первые листы в Пирмонте, Говорят, будто все шаманы новых сект отправились в Швейцарию; увидим, огласятся ли горные эхо звуками их проповеди. У нас все проекты уступили место одной мысли о защите государства, которому угрожает опасность. Удивительно, к каким недостойным средствам прибегают наши завистники: им доставляет удовольствие врать с каждой почтой, они платят газетчикам и аккуратно два раза в неделю возвещают в газетах о нашем поражении. То же самое практиковалось и в последнюю войну, но события и в особенности заключенный мир показали кто был лгуном и кто терпел поражения. Если вам скажут, что Кинбурн и остров Тамань взяты турками, что они напали на Таганрог и Азов, что севастопольский флот разорен,—не верьте этому. Наш флот много пострадал от шторма во время равноденствия и даже лишился одного судна и одного фрегата; турецкий флот, говоря умеренно, пострадал более, чем вдвое, но, впрочем, мы не потеряли ни одной пяди земли. Прощайте, милостивый государь, будьте здоровы и вполне уверены в моем уважении. Екатерина. [292]

XII.

С.-Петербург, 1-го февраля 1788 г.

Мне приходится отвечать, милостивый государь, на ваши два письма, от 1-го и от 15-го января. В первом из них упоминается о деле г. Форстера; надеюсь, что он будет доволен, ибо не только адмиралтейство уступило ему полученную им сумму, но я поручила также гр. Ангальту принять г. Форстера на мою службу, в кадетский корпус, коего директором состоит вышеназванный граф; оттуда будет легко употребить его смотря по его способностям и склонностям, или, лучше сказать, сообразно с пользой службы. Разумеется, весьма прискорбно, что экспедиция, в которой он должен был принять участие, не состоялась теперь же, но то, что отложено до более благоприятного времени, еще не потеряно. Мне весьма любопытно увидеть интересное сочинение, о котором вы извещаете меня, милостивый государь; прислав его, вы доставите мне большое удовольствие. Не знаю, будет ли этот год особенно интересен; однако, не подлежит сомнению, что Блистательная Порта делает громадные приготовления и что она отправила первого чиновника департамента иностранных дел командовать армией. Если он будет в этом случае действовать с такою же осторожностью, какую он выказал на своем первом посту, то мы наверно увидим чудеса; надобно сознаться, что как первый двигатель военных действий, он поставлен превосходно, чтобы поплатиться за все неудачи своей головой. Я защищаюсь, на меня нападают; часть Европы старается разгласить, что я низвергну Турецкую империю; мне хотелось бы спросить ее: считаете ли вы это возможным? Согласитесь сами, что немыслимо в несколько кампаний низвергнуть огромную империю, с несметным населением, изобилующую деньгами и всеми иными средствами и в которой принимают участие столько европейских кабинетов. [293]

Я весьма благодарна вам, милостивый государь, за совет, данный вами по поводу больной девицы, и так как я вижу, что вы советуете ей, между прочим, пользоваться водами Спа и Пирмонта, то я сказала ее брату, чтобы врачу, пользующему ее, предложили прописать ей Бестужевские капли, коих секрет куплен мною, и которые на моих глазах никогда не употреблялись без величайшей пользы, о которых, наконец, я могу говорить по собственному опыту.

Я приказала написать кн. Потемкину по поводу доктора Мейера, чтобы ему дали разрешение приехать сюда. Я буду сообщать вам всякое благоприятное известие, дошедшее до меня: что касается взятия Константинополя, то я не извещу вас о нем, ибо не считаю это возможным; вот почему я посылаю вам теперь же меховую шапку, о которой вы просите, а также чай и кофе Мокко. Прощайте, будьте уверены в моем уважении. Екатерина.

XIII.

Царское Село, 6-го мая 1788 г.

Вы скажете, милостивый государь, что я не особенно аккуратный корреспондент, и будете правы. Я замедлила ответом на два письма ваших от 14-го марта и от 25-го апреля; в первом из них вы извещали меня о получении меховой шапки и прочих вещей и об их успехе, в особенности же об успехе первой из них перед зеркалом; по-видимому, она удалась лучше, нежели распоряжения, сделанные относительно г. Форстера, которого, кажется, отговорили ехать сюда. Что касается доктора Мейера, то я писала фельдмаршалу кн. Потемкину и собираюсь спросить его какие распоряжения сделаны по этому поводу; не знаю будет ли возможно назначить его в Воронеж, так как, согласитесь сами, было бы несправедливо сместить другого, если это человек достойный. Никогда еще пенсии и награды не пропадали у нас, следовательно, вы можете быть спокойны на этот счет; даю вам слово осведомиться обстоятельно обо всем, касающемся тех крымских переселенцев, о которых вы заботитесь. Больная девица, о болезни которой я просила вас высказать свое мнение, чувствует себя несколько лучше. Я не получила еще, милостивый государь, вашего сочинения, которое находится у г. Гросса в Гамбурге. Мнения придворных принадлежат обыкновенно к числу тех, на которые менее всего следует [294] обращать внимания. Хотя эти люди ходят задравши нос, но они близоруки и их зрение испорчено очками, сквозь которые они постоянно смотрят; они походят на людей, которые стоят у основания башни и не видят обыкновенно того, что происходить наверху и что видно с высоты птичьего полета.

Если вы в своих мечтах не покидаете дорогу в Константинополь, то весьма рискуете не встретиться с нами и натолкнуться на тех, которые горячо желают заградить нам туда дорогу.

Вы говорите, милостивый государь, что на моей стороне: “усердие и доброжелательство всех людей, к какой бы стране они ни принадлежали, которые рассуждают без предрассудков и не поддаваясь страстям”; без сомнения, мне было бы лестно иметь на своей стороне такую партию, но надобно также сознаться, что она была бы не особенно многочисленна.

Три вещи приносили мне всегда большую пользу: во-первых, ненависть, которую питали ко мне мои завистники; во-вторых, происки, козни и лживость моих врагов. В-третьих, то, что так как те и другие задавались разными несбыточными планами, то они и действовали сообразно с этим, удаляясь таким образом с пути разума и от истины, в которую они не хотели верить, так как она приходилась им не по вкусу.

Мне кажется, что приверженцы Калиостро, столь же ослепленные, как и последователи Магомета, и коих бредни вошли теперь в моду более, чем когда либо, принадлежать к числу умов недалеких и фанатичных. Я прочла с удовольствием поэму “An Elisa”, которую вы мне прислали. Благодарю вас за ваше истолкование, оно слишком лестно для меня. При семь посылаю вам Коран, напечатанный в Петербурге, который вы просили меня выслать для библиотеки Геттингенского университета; я нахожу, что он будет там как нельзя более кстати, и прошу вас отправить его туда вместе с первым известием, которое я сообщу вам о каком либо успехе, одержанном нами над турками.

Вашим сочинениям, разумеется, нечего опасаться ни моего хорошего, ни моего дурного настроения духа; к тому же настроение мое, точно также как и здоровье, весьма ровное; я очень весела от природы, и даже когда мне не совсем здоровится, я люблю заставить смеяться окружающих. Ваше сочинение “Об уединении” излечило меня четыре года тому назад от ипохондрии, которая сделала меня слишком чувствительной ко многому и развилась еще более, когда люди, желавшие рассеять ее, взялись за это слишком неумело. Посылаю вам комедию, написанную эту зиму тем же автором, как и [295] три предыдущие; я желала бы, чтобы вы удостоили ее улыбкой и чтобы вам не пришлось никогда видеть или встретить человека, который своим характером издали или вблизи походил бы на этого “Hausloffer'a”, о коем здесь идет речь; впрочем, говорят, что он представляет скорее новость на сцене, нежели в жизни. Будьте уверены в тех чувствах уважения, с коими я отношусь к вам. Оканчиваю это письмо сего 28 мая 1788 г. (Письмо без подписи).

XIV.

Царское Село, 27 июня 1788 г.

Я обещала, милостивый государь, сообщать вам те известия, какие я буду получать; вот некоторые из них, полученные мною одно за другим. 7 июня старого стиля шестьдесят гребных судов вступили в Очаковский лиман, под командой самого капитан-паши; наши гребные суда, бывшие под командой принца Нассауского, и парусные суда, под командою контр-адмирала Поль Джонса, вступили с ними в бой, продолжавшийся несколько часов. Многие турецкие суда пошли ко дну, иные взлетели на воздух, в общем, их потеря доходит до восемнадцати судов, остальные же, потерпев значительные повреждения, удалились под защиту Очаковских укреплений. Семнадцатого числа того же месяца капитан-паша вошел вновь в лиман с оставшимися у него гребными судами и с теми, которые ему удалось починить; восемь турецких военных 74 и 60-ти пушечных кораблей поддерживали эту атаку. Они имели намерение не только истребить наши суда, пришедшие из Днепра, но также произвести вновь нападение на Кинбурн, но были так хорошо приняты, что из восьми военных кораблей, приведенных ими, шесть взлетели на воздух, а два взяты в плен. Из гребных судов только тридцать спаслись под очаковскую крепость. Мы взяли в плен около четырех тысяч турок; капитан-паша и его вице-адмирал лишились своих кораблей и галерный флаг Турецкой империи достался в наши руки; во всем этом особенно странно то обстоятельство, что гребные суда, хотя бы с помощью батарей, расположенных на Кинбурнском мысе, могли уничтожить столь значительный флот, так как наши парусные суда еле тащились с помощью гребцов-казаков, бывших под командой бригадира [296] Алексиано, так как ветер все время был противный, вследствие чего они почти не могли действовать; кн. Потемкин прислал мне это второе известие с гр. Апраксиным, капитан-лейтенантом гвардейского Преображенского полка, который не отлучался от принца Нассауского во время обоих сражений; фельдмаршал кн. Потемкин приступит немедленно к осаде Очакова и сообщение флота с армией совершенно свободно под очаковскими окопами. Надеюсь, что эти превосходные известия порадуют вас. Заметьте, что севастопольский флот не принимал никакого участия в этих двух сражениях. Побеседовав с вами о столь приятных новостях, я сообщу вам теперь совсем иные. Король шведский, узнав, что я вооружаю часть моего флота в Кронштадте с целью послать его в Средиземное море, заблагорассудил сделать вид, что это возбуждает его подозрение, и начал сооружать береговые и приморские укрепления, внушая своим подданным и распространяя везде слух, что он делает это ради своей защиты в виду того, что я собираюсь будто бы напасть на него, хотя, клянусь честью, я и не помышляла смотреть с завистью на его бесплодные скалы. Заметьте, что, согласно основным законам Швеции, е. в. не должен ни на кого нападать без соизволения штатов, но е. в. этим не стесняется и, укрепившись на суше и со стороны моря, он нападает на меня среди мирного времени и не объявив мне войны. Когда же мой посланник в Стокгольме, воспользовавшись случаем, заявил министру короля шведского, что я не имела никакого враждебного замысла ни против него, ни против его народа, то е. в, угодно было отнестись с неодобрением к тому, что об его народе было упомянуто рядом с его именем, и он приказал моему посланнику оставить Стокгольм в течении восьми дней; узнав об этом, я отослала его посланника, и четыре дня тому назад я узнаю, что король приказал произвести нападение на Нишлотскую крепость, лежащую в русской Финляндии. Надеюсь, что, не смотря на клевету со стороны короля шведского, Европа отдаст мне справедливость. Никогда не было дела более правого, нежели мое; справедливость, раз-судок и правда на моей стороне; впрочем, это решит само Провидение. Никогда еще недобросовестность неприятеля не проявлялась более явно, нежели в отношениях короля шведского ко мне. Я смело предложила бы это дело на обсуждение университетам всего мира. Прощайте, милостивый государь, будьте здоровы (Без подписи). [297]

XV.

(Не было напечатано)

С-Петербург, 10 июля 1788 г.

Милостивый государь и г. кавалер Циммерманн. Посылаю вам извлечение из письма адмирала Грейга, полученного мною вчера поздно вечером. Надеюсь, что оно доставит вам удовольствие (Без подписи). (К этому письму приложена нижеследующая копия):

“Извлечение из письма адмирала Грейга, писанного на поле сражения, на якоре, 7 июля 1788 г. Вчера вечером между нами и шведским флотом завязалось весьма жаркое и чрезвычайно упорное с обеих сторон сражение, продолжавшееся с 5 до 10 часов вечера, без перерыва. Мы взяли 70-ти-пушечное судно “Принц-Густав”, на котором находится гр. Вагтмейстер, командовавший неприятельским флотом под вице-адмиральским флагом; он привез свой флаг на судно “Ростислав”, на котором был поднят флаг адмирала Грейга. Сражение окончилось с наступлением сумерек. Вначале дул небольшой ветерок, но он совершенно стих во время сражения. Неприятель отступил, оставив победу за нами; сражение это происходило между Штиенскером и Ральбо де Грундом, в семи немецких милях к западу от Гогланда. Неприятель поплыл к Свеаборгу, находящемуся в шведской Финляндии; у него было 15 линейных, 70 и 60 пушечных кораблей и 8 больших фрегатов, выстроившихся в боевом порядке. Я никогда не видел более жаркого сражения, которое поддерживалось бы более энергично с той и с другой стороны”.

XVI.

С.-Петербург, 20 июля 1788 г.

Надеюсь, милостивый государь, что вы получили мое письмо, в котором я сообщала вам о морском сражении, происходившем 6 июля между моим и шведским флотом, в котором победа осталась на нашей стороне. Сегодня я пользуюсь посылкой курьера, чтобы написать вам эти строки; в Финляндии были три стычки на [298] постах, с которых мы не только прогнали войска е. и. в., но взяли при этом в плен несколько сот человек и несколько пушек. На Черном море весь турецкий флот, бывший под Очаковым, истреблен в четыре сражения; севастопольский флот вышел из гавани и крейсировал 2-го июля близь Козлова. Фельдмаршал кн. Потемкин был занят сдачей Очакова. Я получила вашу книгу и прочла ее с величайшим интересом. Мне весьма приятно видеть, что вы отдаете должное памяти великого человека. Я знакома с книгою г. Вольне, которую вы мне прислали. Турки христиане гораздо хуже самых завзятых турок. Но да будет воля Господня. Увидим к какому результату приведут нелепые поступки короля шведского. Судовщики шведы, возбужденные против своих властителей, радуются нашим победам.

Мне весьма приятно, что комедия “Der Familienzwist” понравилась вам; теперь у нас разыгрываются военные комедии. Петербург имеет вид военного лагеря, и я сама чувствую себя как бы в главной квартире. Говорят, будто доктор Мейер приехал сюда; я приказала проверить сдержано ли данное ему обещание по всем пунктам и прикажу назначить его на место, если он того пожелает. Я приказала также навести необходимые справки относительно Брандау. Прощайте, милостивый государь, будьте здоровы; нам обоим предстоит победить наших врагов и я надеюсь, что мы справимся с ними (Без подписи).

XVII.

С.-Петербург, 11 октября 1788 г.

Мне приходится отвечать, милостивый государь, на ваши два письма, от 29 июля и 5 сентября. Три дня тому назад я получила известие о сдаче Хотина; эта крепость сдалась добровольно, 29 сентября, соединенным войскам гр. Салтыкова и принца Кобургского. С этой стороны шведы очистили от своего войска русскую Финляндию. Шведский флот до сих пор выдерживает блокаду в своем Свеаборгском порту, из которого он не выходил с тех пор, как спрятался в него после сражения 6 июля, о котором шведы разглашали, будто оно было ими выиграно. Теперь е. и. в. обратился [299] ко дворам Франции, Испании, Пруссии, Англии, к генеральным штатам и к королю датскому, обещая каждому из них иметь его “единственным” посредником и прося хлопотать о заключении со мною мира. Вы можете судить о том, насколько искренно может быть, с его стороны, подобное желание, если он старается заручиться содействием всей Европы для того, чтобы облегчить себе заключение этого мира. Между частными лицами считается насмешкой, если кто-либо скажет шестерым, что каждому из них “одному” он поручает устроить свои дела; мы увидим вскоре в какой степени каждый из этих дворов будет польщен исключительным доверием шведского короля. Если бы он сделал столь коварное предложение моему принцу нассаускому, тот ответил бы ему вызовом, за посягательство на его честь помощью постыдного обмана. Вы совершенно правы, говоря, что объявление войны королем шведским было уродливым поступком! Все в нем оказывается ложью, даже самое число; лгать и обманывать для него ничего не значит, он облекает свою ложь в изящные риторические фразы и, пустив их в свет, гордится ими.

Похвалы, которыми в Геттингене удостоили издание Корана, сделанное в Петербурге на арабском языке, доставили мне много удовольствия. Hausloffer'y делают слишком много чести; библиотека моих внуков предназначалась исключительно для них самих и, достигнув своей цели, она не должна была рассчитывать на дальнейшую известность. Я полупила сочинение г. Вольне, которое вы прислали мне; он трактует в нем о весьма избитом предмете, о котором в Европе всякий судит со своей точки зрения. Реляцию адмирала Грейга, о которой вы говорите, можно сравнить с реляцией герцога зюдерманландского, в которой люди наиболее сведущие не могут ничего понять. Если бы, паче чаяния, шведы стали распространять слух о том, что адмирал Грейг скончался, не верьте этому; у него была желчная горячка, но, судя по последним известиям, он поправляется. Я очень рада, что наш манифест о войне понравился вам. Нота г. Шлафа, без всякого сомнения, была вручена вице-канцлеру гр. Остерману именно в том виде, в каком вы ознакомились с ней из газет и журналов; не правда ли, это редкий документ? Признаюсь вам, что легче иметь дело с королем шведским, нежели дать врачам такие места, которыми они были бы довольны. Прощайте, будьте здоровы и уверены в моем всегдашнем уважении (Без подписи). [300]

ХVIII.

(Не было напечатано)

9 декабря 1788 г.

Извещаю вас, милостивый государь, о взятии Очакова, который был взят приступом 6 декабря ст. стиля, на рассвете, в течении полуторачасового боя; окопы, замок Гассан-паши и самая крепость были атакованы и взяты приступом одновременно шестью колоннами; во главе двух первых находились генерал-лейтенанты князь Ангальт Бернбургский и Самойлов, один с одной стороны, а другой с противоположной; так как все войска отступили перед их натиском, то они заслужили этим Георгия 2-й степени; фельдмаршал кн. Потемкин, сообщивший мне эту радостную весть с подполковником Бауером, сыном того Бауера, который прославился в семилетнюю войну, а у нас в последнюю войну, и умер генерал-лейтенантом,— фельдмаршал кн. Потемкин, говорю я, получил за победу Георгия первой степени, а курьер его произведен в полковники. Не зная, где разыскать вас, милостивый государь, я медлила сообщить вам это известие, радостное для нас, но которое произведет совершенно иное впечатление на врагов России. При получении этого известия я страдала легкою простудою, которая не помешала мне, однако, присутствовать при молебствии, сопровождавшемся, по обыкновению, пушечной пальбой. Мы ожидаем подробностей. Прощайте, будьте здоровы,—у нас стоят необыкновенно продолжительные морозы, доходящие до 25 и 28 градусов, и так как эту зиму за границей почти такие же холода, то, я думаю, вы порядочно страдали от стужи во время вашей непроизводительной поездки в Голландию. Если бы вы переплыли море, то были бы седьмым эскулапом, которые окружали короля английского во время его жестокой болезни. Обходясь весьма охотно без помощи членов медицинского факультета, я нахожу, что их съехалось туда так много, что больной будет весьма счастлив, если ему удастся выйти из стольких рук целым и невредимым; как вы полагаете? Прошу вас принять это замечание, как особый знак моего уважения к вам; будьте здоровы. Прощайте (Без подписи). [301]

XIX.

29-го января 1789 г.

Без сомнения, милостивый государь, вы первый врач, просивший у кого бы то ни было позволения отправить его на тот свет. Мало того, вы готовы сопровождать его в Елисейские поля; я была бы не прочь отправиться туда в столь хорошей компании, c условием, однако, если бы я могла сама избрать себе там общество, которое могло бы быть весьма интересное. Приветствие, с которым вы обращаетесь ко мне, признаюсь, было бы мне по вкусу, если бы я могла быть вполне уверена в том, что оно не слишком проникнуто лестью. Вот, приблизительно, что я могла бы на него ответить: если мои современники боялись меня, то они были весьма неправы, я никогда не желала никому внушать страха, но желала бы быть любимой и уважаемой по заслугам—вот и все. Мне всегда казалось, что на меня клевещут, потому что меня не понимают. Я встречала многих людей несравненно умнее меня. Я никогда не ненавидела никого и никому не завидовала. Мне было бы приятно и желательно делать людей счастливыми, но так как всякий может быть счастлив лишь сообразно со своим характером, со своей фантазией и разумом, то мои желания нередко встречали в этом случае препятствия, в которых я не могла дать себе отчета. Мое честолюбие было не злостное, но, может быть, я задалась слишком смелой задачей, считая людей способными сделаться благоразумными, справедливыми и счастливыми. Род человеческий склонен вообще к безрассудству, к несправедливости, а при этом трудно быть счастливым. Если бы человечество повиновалось разуму и справедливости, то не было бы надобности в нас, правителях; что касается счастья, то я уже заметила выше, что всякий понимает его по-своему. Я уважаю философию, так как в душе я всегда была вполне республиканкой; я согласна с тем, что это свойство моей души представляет, может быть, странную противоположность с неограниченной властью, присвоенною тому положению, которое я занимаю, но зато никто в России не скажет, что я злоупотребляла этою властью. Я люблю искусства чисто по склонности. Что касается моих сочинений, то я считаю их пустячными; я любила пробовать мои силы во всех видах, но все созданное мною кажется мне довольно посредственным, поэтому я никогда не придавала ему никакого значения, помимо удовольствия, которое оно мне доставляло. В политике [302] я старалась держаться такого образа действий, который казался мне наиболее полезным для моей страны и наиболее сносным для других государств. Если бы я видела лучший путь, то я последовала бы ему; Европа напрасно тревожилась моими планами, от которых, напротив, она могла только выиграть. Если мне платили неблагодарностью, по крайней мере, никто не скажет, что я была неблагодарна; нередко я мстила врагам, делая им добро или прощая им обиды. Вообще, человечество имело во мне друга, не изменявшего ему ни в каком случае. На этом я кончаю разговор о мертвецах, возвратимся к живым людям. Труссон отправился к армии под конец осады Очакова. Вот что я отрыла касательно его. Он написал мне два письма, в которых высказывает, что его забыли, но мне кажется, что Владимирский крест и различные награды, полученные им, доказывают противное; быть может, он считает, что ему давали не те назначения, каких он желал; быть может, людям, приехавшим после него, давались назначения, по его мнению, более блестящие или более соответствовавшие его вкусу. Это возможно, но не подлежит сомнению, что, до отъезда его в армию, он занимался здесь в Петербурге одним делом, возложенным на него покойным ген.-лейт. Бауером и которое до сих пор не окончено. Голландцы, возбудившие его соревнование, работали в различных уголках нашей громадной империи, и так как им приходилось много разъезжать и преодолевать различные затруднения, то они получали, смотря по трудам и по чину, различные вознаграждения, на которые кап. Труссон не имел, по-видимому, одинаковых прав. Ваш друг, г. де-Люк, о котором вы мне пишете, принимающий также участие в судьбе этого офицера, для которого я постараюсь сделать все возможное, известен мне своими письмами о Швейцарии, писанными английской королеве. Не знаю, считается ли он только по названию или действительно состоит чтецом е. в., но в таком случае я от души желаю, чтобы ему удалось своим чтением уменьшить, рассеять и утешить скорбь, внушаемую, без сомнения, королеве здоровьем ее супруга.

Что касается маркиза Лукезини, который просил вас недавно, как вы говорите, “научить его снискать мое благоволение”, то вы можете, милостивый государь, сказать ему откровенно, что ему, конечно, не удастся достигнуть этого, вредя моим интересам: вообще, довольно странно, что маркиз Лукезини, бывший друг покойного короля, к которому относились симпатично все люди, отдававшие справедливость добродетелям этого великого монарха, вздумал [303] дебютировать на политическом поприще тем неблаговидным делом, в котором он принимает участие и которое может, по меньшей мере, разрушить здание, в сооружении которого покойный король принимал самое деятельное участие. Еще более странно, что берлинский двор хочет до того ввести всех в заблуждение, что, вредя моим интересам и выказывая во всем особенное пристрастие к моим врагам и к их неправому делу, он старается в то же время уверить меня, что хочет этим приобрести мое расположение и даже найти во мне союзника.

По отношению ко мне, подобный образ действий не может назваться ни похвальным, ни достаточно убедительным; пример Голландии, подчинившейся прусским войскам, и Дании, отнесшейся столь снисходительно к угрозам г. Еллиота, не позволяет России вступить на этот путь и она не может считать совместным со своим достоинством примкнуть к этому трио. У нас не забыли еще, что во время семилетней войны, не смотря на замечательные дарования короля прусского, на сокровища, расточенные Англией, и на героев, командовавших армией, покойный король видел неприятеля в стенах своей столицы и что в 1762 г. Екатерина II имела честь возвратить этому монарху прусское королевство и значительную часть Померании,—той провинции, которую Петр I предоставил во владение бранденбургского дома.

Из письма вашего от 16-го января, только что полученного мною, я вижу, милостивый государь, насколько известие о взятии Очакова порадовало вас; фельдмаршал кн. Потемкин испробовал, разумеется, все средства, прежде нежели приступить к штурму. Самым благоприятным временем для этого предприятия было, разумеется, то, когда лиман, покрытый льдом, вследствие чего немыслимо было ожидать какого бы то ни было подкрепления осажденным со стороны моря, а по взятии города можно было успеть принять необходимые меры предосторожности для будущего. Но поспешность, с которою всегда готовы действовать удальцы-юноши, преисполненные отвагою, люди с ограниченным умом, не видящие далее своего носа, и те, которые рассуждают вкривь и вкось, а равно всякие завистники, явные или тайные враги, является, конечно, большой помехой в подобном случае, и это причинило много страданий фельдмаршалу, который решился действовать с твердостью и настойчивостью. На мой взгляд, ему делает величайшую честь то обстоятельство, что, между прочими великими и прекрасными его качествами, мне всегда приходилось замечать в нем склонность прощать своим врагам и делать им [304] добро; этим он сумел стать выше своих соперников. Этот раз он разбил турок и тех, кто критиковал его действия в полтора часа; теперь говорят, что он мог взять Очаков раньше; это правда, но никогда он не мог совершить этого дела с меньшими препятствиями. У нас не первый раз случается, что больные прямо из госпиталя идут на приступ, по поводу чего вы высказываете удивление; во всех чрезвычайных случаях мне приходилось наблюдать то же самое. Дела, касающиеся общественной пользы, вызывают у нас всегда необычайный энтузиазм. Нынче летом, когда король шведский напал на нас совершенно неожиданно, я велела оповестить в ближайших деревнях удельного ведомства, чтобы они выслали мне рекрут и определили бы сами по сколько человек может выставить каждая деревня. И что же? Одна деревня, с населением в тысячу душ мужского пола, прислала мне семьдесят пять прекрасных рекрутов, другая, из четырех тысяч, прислала двести пятьдесят человек, третья—Царское Село, где крестьян три тысячи, выслала четыреста лошадей с людьми и телегами для перевозки запасов армии; они участвовали все время в финляндском походе; но это не все: ближайшие губернии, а вслед за ними одна за другою и все остальные, узнав о нашем столкновении со Швецией, добровольно предложили мне выставить по одному батальону и по одному эскадрону с каждой губернии. Одна Москва вооружила бы десять тысяч человек, если бы я изъявила на это свое согласие. Наш народ от природы воинствен и наших рекрутов легко обучать. Дворянство служит или служило когда надобность того требовала и никогда еще не отвечало на призыв отказом; все идут с восторгом на защиту государства и отечества и в подобных случаях не приходится прибегать ни к каким понудительным мерам. Прощайте, милостивый государь, на сегодня довольно; будьте здоровы (Без подписи). [305]

XX.

(Не было напечатано)

Царское Село, 7-ю мая 1789 г.

Г. Циммерманн. Из прилагаемого при сем письма вы узнаете о победах, одержанных частью моей армии в Молдавии, по поводу чего мы отслужили вчера благодарственное молебствие; кроме того, в течении прошлой недели были опрокинуты и разбиты одиннадцать шведских постов, расположенных от берега моря до Нишлота, Турецкие пленные уверяют будто султан умер и будто ему наследовал его племянник, султан Селим. Прощайте, будьте здоровы и уверены в моем уважении. Екатерина.

XXI.

Царское Село, 23-го мая 1789 г.

Я получила, милостивый государь, три дня тому назад, ваше письмо от 18-го апреля. Мне весьма приятно, что вы довольны моим ответом на вашу речь, в которой вы высказали предположение, будто я нахожусь в Елисейских полях; пока я еще не попала туда; я много гуляю здесь, в Царском, где в последние 22 года я занимаюсь лишь разными сооружениями и насаждениями, предоставляя маркизу Лукезини и его сотоварищам делать все то зло, которое они в состоянии делать и делают. Я совершенно разделяю мнение тех людей, или того человека, который убежден, что Фридрих II никогда не одобрил бы образа действий, столь противного тому, который он преследовал неуклонно с 1762 года. В настоящее время берлинский двор руководствуется в политике принципами г. де-Шуазеля, над которыми Фридрих II так насмехался. Всем известно, что принесла нам политика герцога де-Шуазеля; его мнимая боязнь, перед величием России прикрывала его страсти, его злобу, зависть и двоедушие. Он хотел повредить мне, но ему удалось только обнаружить свою собственную слабость и слабость турок, которых он впутал в это дело. Равновесие Европы не сходило у него с языка, то самое отвлеченное равновесие, которое всегда нарушало спокойствие всех держав, опиравшихся на эту [306] фразу, помогающую пускать пыль в глаза толпы и маскировать преступные и непоследовательные цели и намерения, когда они заступают место справедливости, служащей основой всех государств и связующей человеческое общество. Я полагаю и даже убеждена в том, что репутация кабинетов такова же, как и репутация частного человека, и что тот, кто сеет раздор направо и налево в соседних домах, не может внушить доверия или прослыть чем-либо иным, как не зачинщиком. Двоедушие—плохое средство для достижения славы и люди, прибегающие к нему, без сомнения, могут сделаться жертвою своих собственных козней; между тем, многие придерживаются в политике лишь следующих двух правил: подливать в огонь масло и удить рыбу в мутной воде; а это вызывало во все времена те кровавые столкновения, которые называются войнами и в которых монархи, отличающиеся пылким темпераментом, или руководимые министрами с подобным характером, раскаиваются лишь в том случае, когда жертвою этих войн становятся их собственные подданные. Надеюсь, что ваше желание в скором времени исполнится, что турки и е. в. король шведский будут разбиты на море и на суше, с чем, надеюсь, не замедлят меня поздравить, чтобы остаться верными своей роли, те лица, которые подстрекали их к войне и оказывали им помощь и поддержку. Я узнала на днях, что путешествие английского короля отлагается до другого времени.

Хирурги, приглашенные вами, получать свое жалование, будьте уверены; не знаю почему они не обращаются с этой просьбой скорее ко мне, нежели к вам; если на адресе будет надписано “в собственные руки”, то всякая почтовая контора обязана доставить мне пакет “в собственные руки”. Я весьма одобряю подарок, который вы предложили г. Гроссу сделать главному хирургу, помогавшему вам в избрании тех лиц, которых вы прислали к нам.

20 июля.

Настоящее письмо пролежало на моем столе, по разным причинам, два месяца, и дождалось вашего письма от 12 июня, полученного с курьером. Судя по имеющимся у нас сведениям оказывается, что Селим III склонен к жестокости и бесчеловечности; поэтому трудно, чтобы он сделался вашим или моим героем; если он человек безрассудный, то его дружественная связь с Густавом III будет как нельзя более естественна! Один будет душить своих пашей, а другой своими речами и указами будет душить свободу и истину, и оба найдут людей, готовых одобрить и [307] восхвалить их поступки, даже помочь им и стать их защитниками на пути двоедушной политики, которой следуют кабинеты многих держав Европы, полагая вступить этим на блестящий путь, тогда как в сущности они подготовляют себе этим такое поприще, которое рано или поздно неминуемо приведет их к погибели. Но мои завистники не знают предела своему недоброжелательству; увидим кто будет торжествовать последний. Так как кн. Потемкин и его армия отличились своими заслугами, то справедливость требовала наградить их. Ген. Каменский преисполнен отваги и усердия. Если ваш кавалер (gentilhomme) помешает берлинскому двору действовать неразумно, то он окажет этим великую услугу человечеству: он должен постараться, чтобы этот двор был более справедлив, и менее склонен поддерживать, одобрять и содействовать несправедливым поступкам Густава III и польским сумасбродствам. Мы отнюдь не думаем уничтожить будущую жатву поляков; напротив того, мы намерены перенести из Польши все наши продовольственные магазины, и когда это будет сделано, то уверяю вас, что в Польше ни один четверик ржи не будет истреблен моей армией, на чем Польша потеряет несколько, миллионов, о которых она будет сожалеть и которых не откуда будет ей взять, ибо никто не в состоянии потребить более, чем следует, и никто не может вознаградить Польшу за эту потерю. В Финляндии дело ограничивалось до сих пор лишь стычками на форпостах, которые повторяются ежедневно; в конце кампании мы сообщим об их результате. Адмирал Чичагов отправился на поиски за шведским флотом, но если жалкие остатки этого флота укрылись в Карлскроне, то он не встретить его в море и будет вынужден возвратиться, не отыскав его. Я буду сообщать вам известия, получаемые мною с юга и с севера, когда они будут заслуживать внимания. Я никогда не имела намерения сделаться императрицей греков или Греции; я умею довольствоваться тем, что имею, но я желаю, чтобы греки пользовались свободой и благоденствием под управлением монарха христианина, исповедующего с ними одну религию, и чтобы они более не страдали под ужасным и бесчеловечным игом. Это письмо будет отправлено с курьером. Благодарю вас за ваши пожелания; будьте уверены в моем уважении. Прощайте (Без подписи) [308]

XXII.

(Не было напечатано. Только последние четыре строки письма написаны императрицей собственноручно)

Царское Село, 12 июня 1789 г.

Генерал-лейтенант Михельсон, вступив через Векеру в шведскую Финляндию и овладев близ Кико шведскими ретраншементами, орудиями, запасами и изрядным количеством пленных, в числе которых находятся два майора и шесть офицеров, двинулся на Христину; заняв его, он сделал попытку овладеть С. Михелем, где находились у шведов главные склады оружия и запасов. Эта первая попытка не увенчалась успехом; с другой стороны Карелии в шведскую Финляндию двинулся также ген.-майор барон Шульц, опрокинув шведский отряд, попавшийся ему на пути близь Сулково. 8-го июня, в полдень, ген.-лейт. Михельсон атаковал шведские ретраншементы при Парасальме и опрокинул неприятельские батареи. Шведы, не видя возможности отбиться в этом пункте, искали убежища в С. Михеле, преследуемые русскими войсками, которые овладели этим городом и находившимися в нем запасами. Неприятель отступил к Иокасу (Jokas), где он наткнется, вероятно, на ген.-майора барона Шульца, который должен был двинуться туда из Сулково. Ген.-лейт. Михельсон двинулся к Пумела-Зунду, с целью прогнать оттуда шведов.

Это выполнено уже ген.-майором Кнозингом (лифляндцем) после того, как вышесказанное было написано; при этом нами взято шестнадцать пушек, много запасов и пленных; Пумела-Зунд—верфь на Сайменском озере (Без подписи).

XXIII.

(Не было напечатано)

Царское Село, 8-го августа ст. ст. 1789 г.

Только что получила с курьером от фельдмаршала кн. Потемкина Таврического известие о том, что генерал Суворов, соединившись с князем Кобургским, одержал, близь Фокшан, в Молдавии, победу над тридцатитысячным турецким корпусом, который был разбит и рассеян; союзные войска овладели восемью [309] пушками, двенадцатью знаменами и в руки победоносных войск достался турецкий лагерь с весьма значительной добычей. Это произошло 21-го июля старого стиля; мы не замедлим узнать подробности, так как фельдмаршал отправил прямо сюда (как очевидца) того самого сержанта Беринга, внука знаменитого Беринга, который привез ему это известие от имени Суворова. Завтра мы отслужим соборне благодарственное молебствие в Петербурге. Прощайте, будьте здоровы.

Мореплаватель Беринг известен у нас открытиями, сделанными им в Тихом океане, и двукратным посещением Камчатки (Без подписи).

XXIV.

(Не было напечатано. Только последние три строки написаны рукою императрицы.)

С.-Петербург, 17-го августа 1789 г.

15-го августа прибыл курьером от вице-адмирала кн. Нассау-Зигена подпоручик гвардейского Преображенского полка, гр. Штакельберг, с известием о славной победе, одержанной 13-го августа флотилией русских галер, шебек и судов, бывших под командою” этого адмирала, над флотом короля шведского, состоявшим под командою обер-адмирала (Ober-admiral) Эренсверда; сражение происходило близь устья Кюменя, между островами Котка и Куцальмулима, и продолжалось 14 часов; шведское судно “Адмирал”, шесть больших кораблей, вооруженных каждый 40—50 орудиями, одна галера и один катер, слишком 1200 пленных и более сорока офицеров попали в наши руки. Те суда, которые не погибли, были загнаны в Кюмень и блокированы принцем Нассау-Зигеном. Наша потеря заключается в одной галере, взорванной на воздух. Вчера, по случаю этой победы, было отслужено молебствие; это уже второе молебствие в течении восьми дней. Вице-адмирал сообщит подробности впоследствии; он чрезвычайно хвалит команду, в особенности гвардейского экипажа.

В первый день князь Нассау думал, что он потерял две галеры, но на следующий день оказалось, что удалось потушить огонь на одной из них, и таким образом она спасена (Без подписи). [310]

XXV.

(Не было напечатано. Только последние шесть строк написаны императрицею собственноручно)

С.-Петербург, 25-го сентября 1789 г.

25-го сентября приехал от фельдмаршала князя Потемкина-Таврического полковник Зубов, привезший следующие известия, помеченные 16-м сентябрем, из главной квартиры в Каушанах, что в 20-ти верстах от Бендер. 7-го сентября бригадир Орлов разбил близь речки Салчи авангард Гассан-паши, состоявший из пяти тысяч турок; в этом сражении лично присутствовал сераскир Гассан-паша, бывший капитан-паша. 8-го сентября, при приближении русских, сераскир Гассан-паша бросил свой лагерь и орудия и бежал в Измаил; его лагерь и орудия достались в руки русских войск, бывших под командою кн. Репнина. 11-го сентября генерал Суворов и кн. Саксен-Кобургский разбили на голову при Фокшанах турецкую армию, бывшую под командою самого великого визиря; 80 пушек, 50 знамен, весь турецкий лагерь и обоз достался в руки союзных войск императора и России; урон турок полагают до шести тысяч человек убитыми. 12-го сент. сераскир Гассан-паша заперся в Измаиле, укрепленном ретраншементами. 13-го сентября трехбунчужный анатолийский паша Заинали-Гассан-Беглербей взят в плен близь Каушан, после того как корпус, командуемый им, был разбит; его лагерь и орудия захвачены корпусом, состоящим под командой ген.-лейтенанта князя Ангальт-Бернбургского. 14-го сентября ген.-майором Рибасом взят замок Аджибей. Подробности всего этого будут получены нами впоследствии; в ожидании их мы отслужим завтра благодарственное молебствие при колокольном звоне и пальбе из пушек.

Я получила, милостивый государь, ваше письмо от 8-го сентября нового стиля и ваши два другие письма, от 18-го апреля и от 12-го июня, которые не только не огорчили меня, но, напротив, доставили мне большое удовольствие. Сообщаю вам известия, полученные мною о ходе военных действий, так как мне казалось, что вы желаете их иметь. Прощайте, будьте здоровы. Екатерина. [311]

XXVI.

(Не было напечатано)

6 октября 1789 г.

Выжидая все время случая послать вам, милостивый государь, прилагаемое, при сем письмо, написанное давно уже, я исполняю это, наконец, сегодня. Я получила ваши письма от 8 и 18 сентября. Генерал Михельсон, о котором вы пишете, не ганноверский уроженец; его отец состоял на русской службе; он сам родился в России и православный. Будьте уверены, что ваши письма доставляют мне всегда одинаковое удовольствие, точно также, как и ваши пожелания относительно правоты моего дела. Я—величайший враг притеснения всякого рода. Прошу вас быть вполне уверенным в этом. Бомарше говорит, что национальное собрание заимствовало свою новую конституцию из его оперы “Tarare”, пьесы, конечно, не особенно великолепной, но ужасной по мысли, с которой она написана. Вы знаете теперь о всех победах, одержанных нами на севере и на юге. Флотского капитана, о котором вы сожалеете, звали не Малиновский, а Муловский, и он был весьма близок к гр. Чернышеву. Принц Нассауский обнародовал прилагаемое при сем опровержение реляции короля шведского, подписанной “Густав”. Лживым известиям, сообщенным в ней е. к. в., нет числа. Прошу вас извинить меня за беспорядочность этого письма, которое я спешу написать, чтобы курьер не уехал, не захватив ответа на ваши письма; я вижу, что это беспокоит вас. Прощайте, будьте здоровы. Екатерина.

XXVII.

(Не было напечатано)

16 ноября 1789 г.

Надеюсь, милостивый государь, что взятие Бендер, сдавшихся безусловно, 4 ноября ст. ст., фельдмаршалу кн. Потемкину-Таврическому, будет содействовать, согласно желанию вашему, скорейшему восстановлению мира, который я никогда не нарушала, но который был нарушен, благодаря интригам моих завистников. Мне весьма неприятно, что известия, которые я вам сообщаю, доходят до вас [312] так поздно. Причина этого заключается, мне кажется, в том, что известия об армии, находящейся в Молдавии, доходят скорее через Варшаву в Гамбург, нежели они могут дойти в Петербург и оттуда в Ганновер. Если для достижения свободы нужно испытать все бедствия, волнующие Францию, то, мне кажется, немногие страны соблазнятся ее примером, ибо подлежит еще сомнению, будет ли игра стоить свеч. Не возмущайтесь тем, что я говорю; я знаю, что вы родились в Швейцарии и находитесь на службе у короля английского, но не забудьте, пожалуйста, что я роялистка по ремеслу, но роялистка из числа тех, которые желают, чтобы безопасность и собственность были вполне обеспечены, и которые утверждают, что свобода несовместна с анархией и с необузданным своеволием. Прощайте, милостивый государь, будьте здоровы и уверены в тех чувствах, которые, как вам известно, я к вам питаю. Екатерина.

XXVIII.

(Не было напечатано)

С.-Петербург, 4 января 1790 г.

Предупреждаю вас, милостивый государь, что в 123 номере Геттингенской газеты напечатана величайшая нелепость, какую только возможно сказать. В ней говорится, что генерал гр. Суворов—сын гильдесгеймского мясника. Я не знаю автора этого вымысла, но не подлежит сомнению, что фамилия Суворовых давным-давно дворянская, спокон века русская и живет в России. Его отец служил при Петре I; он был главнокомандующим и генерал-губернатором королевства прусского, в то время, когда последнее было завоевано в царствование е. в. императрицы Елисаветы; затем он был произведен в подполковники третьего гвардейского полка, наименованного Измайловским; кроме того, был генерал-адъютантом, сенатором и кавалером Андреевского ордена. Это был человек неподкупной честности, весьма образованный; он говорил, понимал, или мог говорить на семи или восьми мертвых и живых языках. Я питала к нему огромное доверие и никогда не произносила его имя без особенного уважения. Вот из какого человека ваша газета делает мясника. Другая ложь, сообщаемая в этом же номере, состоит в том, что в нем говорится, будто граф [313] обеих империй был определен на службу покойным генералом Бауером, тогда как это не могло быть ни в каком случае, ибо гр. Суворов служил уже в нашей армии в семилетнюю войну, тогда как Бауер состоял в армии принца Фердинанда. Гильдесгейм, по моему мнению, город с невероятными претензиями; в настоящее время из почтенного отца генерала гр. Суворова делают мясника, жившего будто бы в этом городе, а недавно говорили будто в нем родился ген.-лейт. Михельсон, тогда как его отец служил у нас и оба были православные, а насколько мне известно, греческая религия не исповедуется в том епископстве. Занявшись опровержением Геттингенской газеты, я едва не забыла сообщить вам о том, что ваши письма от 11 ноября и от 25 декабря получены мною, и поблагодарить вас за все те приятные вещи, которые вы говорите мне в этих письмах. Я никогда не основывала своих политических действий на утопиях, если же мои враги или завистники действуют на столь шатком основании, то они могут ошибиться. Шуазелевская политика не умеет скрыть тайных пружин своих действий; политика Франции, в настоящую эпоху ее обновления, как нельзя более ясна и дела ее идут так хорошо, что остается только не мешать им. Впрочем, я не думаю, чтобы в интересах какого бы то ни было монарха было поощрять те вольнодумные стремления, которые готовы, по-видимому, охватить массу населения во многих странах; разве кому-либо из них захочется показать перед лицом всего .мира, что он не признает ни религии, ни нравственности и никаких принципов. Я разрешу президенту Коцебу довольно продолжительный отпуск, чтобы он мог восстановить свое здоровье. Прощайте, будьте здоровы. Екатерина.

XXIX.

(Не было напечатано)

Царское Село, 5 августа 1790 г.

Г. Циммерманн, я только что получила ваше письмо от 26-го июля, в котором вы радуетесь вместе с нами по поводу решительной победы, одержанной под Выборгом моими морскими силами. Надеюсь, что вы не менее порадуетесь заключению мира, подписанного между королем шведским и мною 3 августа, с моей стороны [314] ген—лейт. Игельштремом, а со стороны шведского короля ген. Армфельдом; на этой неделе прекратятся все враждебные действия. Прощайте, будьте здоровы.

Мир подписан в открытом поле между Вереей и Каувалой (Без подписи).

XXX.

26 января 1791 г.

Г. Циммерманн. Я получила ваше письмо от 8 января нов. ст., которое мне было приятно прочесть по тем чувствам, кои вы высказываете в нем. Если события, совершившиеся в восемнадцатом веке, покрыли Россию славой, если завистники мои нередко были поражены ими, как вы говорите, то причину этого следует искать не в чем ином, как в интригах и происках самих врагов этой империи, которые, желая причинить ей большие бедствия, поставили ее в необходимость развить те средства, существование которых никто в ней не подозревал, ибо люди, наиболее заинтересованные в этом деле, все-таки плохо знают Россию, а еще менее те средства, которыми она располагает. Все войны, в которые мы были вовлечены, имели результатом, что наши войска привыкли переносить все трудности военного времени, и они подвинули нас настолько вперед, что после семилетней войны я имела честь возвратить королю прусскому его королевство и часть Померании; после первой войны с Турцией, я возвратила Блистательной Порте три провинции, вдвое более обширные, нежели королевство Прусское, и несравненно лучшие по качеству почвы и с лучшим местоположением, не считая Таврической губернии и островов Архипелага; не смотря на это, в то время о нас говорили то же, что говорят и теперь, будто у нас нет денег, войска и никаких средств для его продовольствия. В то время газетчикам платили точно также, как платят им теперь, с тем, чтобы они разглашали бессмысленные проекты, яко бы составляемые Россией, которая будто бы волнует все государства своими интригами, подкупами пли своею властью. В этом случае они противоречат сами себе, ибо у кого нет ни денег, ни власти, тот не может пускать в ход ни то, ни другое; интрига— средство слабых, клевета—орудие злых, ни то, ни другое не приличествует великой империи и несовместно с искренностью, честностью и благородством души, которая должна быть уделом лиц, [315] правящих судьбою людей, а между тем все это позволяют себе говорить о нас. Богу известно, что не я интригую и что я не преследую низких и злостных целей. Но точно также никакая власть в мире не заставит меня сделать то, что будет несовместно с интересами моей империи и с достоинством моей короны, которую я ношу; впрочем, да будет воля Господня. Вражда к России доходит у некоторых лиц до того, что она затрагивает даже частных лиц. Слушая их речи и читая все то, что они пишут, можно подумать, что у нас ни по какой отрасли и даже в военном деле нет людей способных. Однако, казалось бы, что наши генералы могут иметь некоторые права на их уважение, так как они принимали участие в стольких войнах, выигрывали столько битв, брали столько городов, побеждали столько различных войск в Европе и в Азии и завоевывали столько земель, что иногда целые поколения видели и совершали менее, нежели у нас делал один человек. По крайней мере, за ними следовало бы признать по справедливости некоторую опытность и известную долю ума, необходимого для того, чтобы побеждать врагов. Выть может, иные полагают, что у нас нет денег потому, что когда мы берем их из наших сундуков, то это делается без тех формальностей, которые придают вес всякому делу. Справедливо также, что сундуки с деньгами хранятся не в тех погребах, которые находятся под моими покоями, и что так как эти погреба, кажется, пусты, то люди и говорят, что в них ничего не хранится, и в этом отношении они совершенно правы; но до сих пор, благодаря Бога, когда нужны были деньги, то мы выдавали их. Новых налогов не было произведено, а между тем наши войска всегда находятся на военном положении и не знают иного. Впрочем, я очень миролюбива и желаю жить в мире со всеми моими соседями; я не имею намерения начинать войны ни с кем из них, но за то, мне кажется, я доказала, что умею защищаться, когда меня нападают. Мне кажется, что нет хуже, как иметь дело с неблагодарными; правое дело есть вернейшая ступень к славе, и как ни старайся, никак не удастся замаскировать от современников, а тем более от потомства, несправедливый поступок, а тем более высокомерие. Если на меня нападут, я буду воевать одна или с моими союзниками. Будьте уверены, что я буду полагаться лишь на помощь Божью, на правоту моего дела и на ревностное усердие моих подданных, за которых я отвечаю и которые наверно никогда не отступят иначе, как по моему повелению, которое всегда будет согласоваться с интересами и с достоинством моей империи. Наконец, надобно надеяться, как вы [316] говорите, на то, что все эти коварные происки политики и шум боев сменятся, наконец, спокойствием. Никто не нуждается в нем в такой степени, как несчастные турки, которые доведены до крайности и которых хотят держать в неизвестности как можно долее; если война продлится, то они наверно разорятся дотла; напрасно было бы заблуждаться на их счет, ибо тот, кто не находит помощи в самом себе, не сумеет найти ее и в других; никакие сокровища в мире не в состоянии воскресить мертвого. Но довольно рассуждать. Благодарю вас за пожелания к новому году, желаю вам также провести его счастливо. Вашему другу, которым вы интересуетесь, будет продолжен отпуск. Прощайте, будьте здоровы (Без подписи).

XXXI.

(Не было напечатано)

6 февраля 1791 г.

Г. Циммерманн. Я вижу из вашего письма от 28-го января, что взятие Измаила произвело на вас такое же впечатление, как и на всех остальных. Благодарю вас за ваше поздравление по этому случаю. В военной истории до сих пор не было примера, чтобы восемнадцать тысяч человек, без открытой траншеи и бреши, взяли бы приступом крепость, которую энергично защищало в продолжение четырнадцати часов тридцатитысячное войско, засевшее в ней. Я от души желаю вместе с вами, чтобы это достопамятное событие содействовало заключению мира и, без сомнения, оно само по себе могло бы повлиять в этом смысле на турок, которым мир со дня на день делается все более и более необходим; достигнуть этого было бы тем легче, что мои условия самые умеренные, ибо за все победы, одержанные нами в настоящую войну, я требую лишь, чтобы за мною осталась Очаковская крепость с берегами Днестра, для обеспечения моей собственной границы, на что сами турки, без сомнения, согласились бы с удовольствием. Но так как диктатура обещала им и Таврическую губернию и ни весть что еще, и так как гг. турки настолько слепы и обижены судьбою, что они верят, будто все державы Европы готовы потратить свои сокровища, истощить свои сухопутные и морские силы и рассориться в конец, чтобы возвратить им то, что они не умеют ни сохранить, ни защитить, то сераль, не взирая на народ и на улемов, не соглашается на самые умеренные условия, какие только [317] можно предложить стране в ее настоящем тягостном положении. Сихтурский конгресс, заседающий вот уже шестой месяц, подтверждает это как нельзя лучше; хотя император возвращает туркам все захваченное им во время войны, хотя он согласился на всякое посредничество, однако, дело от этого нисколько не подвинулось вперед ни для него, ни для Блистательной Порты, которая до сих пор не извлекла из этого конгресса иной пользы, кроме лишней траты почти до полмиллиона пиастров, так как турки платят ежедневно известную сумму каждому уполномоченному этого конгресса; очевидно, это средство недостаточно убедительно для того, чтобы привести дело или переписку к желанному концу. Прощайте, будьте здоровы (Без подписи)..

XXXII.

(Не было напечатано)

Петербург, 19-го апреля 1791 г.

Г. Циммерманн. Вы извините меня, конечно, за то, что я не отвечала до сих пор на ваше письмо от 29-го марта. У меня было слишком много дела, в особенности эти дни, когда я занималась со всей свойственной мне энергией и деятельностью приготовлениями к приему, который мне придется оказать грозному английскому флоту, собирающемуся посетить нас. Уверяю вас, что я употребляю все человеческие усилия к тому, чтобы принять его приличным образом, и надеюсь, что прием будет полный во всех отношениях. Когда английский флот минует Зунд, то, мне думается, нам неудобно будет переписываться, и так как я полагаю, что через несколько дней мною будет получено известие о том, что английские суда вступили в Балтийское море, то я сегодня уже прощаюсь с вами, но за то обещаю вам, что вы будете иметь обо мне известия, если на меня нападут с моря или с сухого пути, и ни в каком случае не услышите, что я согласилась на те постыдные уступки, которые неприятель позволит себе предписать мне. Прощайте, будьте здоровы. Екатерина.

XXXIII.

(Не было напечатано)

Царское Село, 19-го мая 1791 г. Я получила, милостивый государь, ваше письмо от 10-го мая, вместе с комедией вашего друга, которую я еще не прочла и [318] следовательно не могла еще посмеяться над ней. К тому же, не чувствуешь ни малейшего желания смеяться, когда занят, подобно мне, приготовлением к почетному приему тех, кои собираются посетить нас. Мы ожидаем ежеминутно появления английского флота. Ее предвестник, г. Фаукенер, уже прибыл на днях. Как тут будешь смеяться, имея столь серьезный предмет для размышления? Но, разумеется, я радуюсь от всей души, вместе с королем прусским, по поводу важного преобразования, совершенного в польской конституции, благодаря его обширному уму и предусмотрительности; без сомнения, сей предусмотрительный монарх не преминет воспользоваться со временем благополучными результатами этого трудного и много стоившего дела, в котором политика маркиза Лукезини и его сотоварищей выказалась во всем своем блеске. Что касается меня, живущей одиноко в моем уголке, то моя роль заключается в том, чтобы защищаться против нападков моих врагов и завистников, видимых и невидимых; мое дело правое и мое желание мира вполне искреннее; я подпишу его, как только представится к тому возможность. Если на это нужна смелость, то у меня хватит ее. Правота моего дела вызывает сочувствие Европы; я могу этим гордиться. Прощайте, относитесь ко мне по-прежнему дружественно, и когда английский флот минует Зунд, не пишите мне более. Екатерина.

XXXIV.

Царское Село, 6-го июня 1791 г.

Я очень рада, милостивый государь, что наша переписка до сих пор не была прервана, и так как английский флот, насколько мне известно, не миновал еще Зунда, то я могу ответить на ваше письмо от 24-го мая. Я достаточно знакома с историей Англии, чтобы знать, что парламента Великобритании или, лучше сказать, большинство находится всегда в руках министерства, и что, пока на его стороне большинство, никакие доводы не могут восторжествовать над его решением. Я знаю также, что всякое министерство, желающее сохранить за собою власть, всегда будет благоразумно согласовать свои планы с желаниями нации, ибо если оно станет действовать иначе, то рискует лишиться большинства, а вместе с тем и своего места. Впрочем, я всегда ценила уважение английского народа; мне казалось также, что я могу похвастать расположением английского двора. Я имела слабость думать это до тех пор, пока меня не вывело из заблуждения поведение мистера Энслея [319] и необыкновенное пристрастие, с которым относились к туркам члены посольств при разных дворах, действовавшие от имени английского министерства, и их предубеждение против России. Это предубеждение весьма сильно, так как оно способно нарушить все исконные нравственные правила, в коих никто, насколько мне известно, до сих пор не сомневался, как будто между Россией и Великобританией, как между двумя государствами, существовали неизменные деловые сношения, между тем эти правила могут быть игнорированы лишь под влиянием личной ненависти, которая, скажу смело, совершенно бесцельна и несовместна с духом христианства; это называется увлекаться страстями других. Однако, эти люди, действовавшие под влиянием страсти, в настоящую минуту стонут под бременем своих собственных интриг и были бы весьма счастливы отделаться от них как можно скорее; велик будет ответ, который им придется дать перед Богом и перед потомством, если они по бесчеловечному капризу прольют потоки невинной крови, и из-за чего? в угоду турок, из-за Очаковской пустыни, из-за нелепого равновесия, которое эта пустыня может поколебать. Гораздо было бы лучше, если бы они вздумали поддержать германских принцев в тех правах, которые обеспечил за ними Вестфальский мир, и вошли бы с этой целью в переговоры с теми лицами, которые могут иметь влияние в этом деле. Это составляет, можно сказать, обязанность всех принцев, входящих в состав германского союза; и подобное дело было бы правое и почтенное. Я не ищу войны, я никогда ни на кого не нападала, но умею постоять за себя. Вы одни считаете меня такой храброй, мои же собратья, очевидно, не имеют обо мне столь хорошего мнения, так как им всегда хочется настращать меня. Это недостаток рассудительности, если можно так выразиться; как же я могу бояться, стоя во главе народа, который уже около ста лет постоянно побеждает своих врагов. Всем этим невежливым выходкам я противопоставляю справедливость и умеренность, а, впрочем:

“Je crains Dieu, cher Abner, et n'ai point d'autre crainte”.

Будь что будет, я не могу действовать иначе; по моему мнению, справедливость, правда и благоразумие составляют неуязвимую броню. Протайте, будьте здоровы. Екатерина. [320]

XXXV.

6-го сентября 1791 г.

Г. Циммерманн, я вижу из вашего письма от 2-го сентября, что вы разделяете нашу радость по поводу предварительных условий мира, заключенных между кн. Репниным и великим визирем; я также весьма радуюсь этому событию и благодарю вас за поздравление ваше по этому поводу. По правде сказать, я не сомневалась в том, что меня будут считать при смерти в июле месяце, в то время, когда я прогуливалась ежедневно утром и вечером в Царскосельском парке, большей частью в сопровождении довольно многочисленного общества; поэтому я полагаю, что эти известия идут не из Петербурга, но измышляются где-нибудь в Германии; если их создает зависть, то я право не знаю где искать их источник. Уважение английского народа всегда было для меня дорого и моя симпатия к этой нации, признаюсь, была не напрасна. Я совершенно согласна с мнением Эгмонда Борка по поводу того, что он говорит об анархии, господствующей во Франции; положив ей конец, можно стяжать бессмертную славу и, действительно, я не сомневаюсь в том, что эта слава выпадет на долю короля прусского; если он пожелает совершить это дело, то он будет в состоянии довершить его и сделает это, оказав тем самым большую услугу человечеству, которое будет признательно ему, так как он упрочит этим покорность и благоденствие народов. Кроме того там, где царствует анархия, люди менее всего способны оказать сопротивление, и я полагаю, что, двинув 12 или 15,000 человек, король, без сомнения, может восстановить во Франции монархическое правление, лишь только он того пожелает; он увлечет этим за собою императора и многие другие державы, и заставит их делать то, что он пожелает.

Однако, прощайте; я строю планы для других, тогда как мне следовало бы думать только о моих собственных делах; но это столь великий предмет для размышлений, что трудно не вдаваться в обсуждение его; дела французского короля—дела всех монархов, и его оскорбленное достоинство требует блестящего удовлетворения. Король прусский вступился уже за права своей сестры, почему бы ему не сделать того же самого для потомка Генриха IV и Людовика XIV. Однако, довольно болтать, мне нужно идти одеваться. Екатерина.

М. Семевский

(пер. Тимощук В. В.)
Текст воспроизведен по изданию: Письма императрицы Екатерины II к И. Г. Циммерманну // Русская старина, № 8. 1887